В издательстве «Манн, Иванов и Фербер» вышла книга Екатерины Звонцовой «Причеши меня. Твой текст», посвященная редактуре и саморедактуре художественной прозы. Книга рассматривает разные составляющие текста — от стиля до сюжета, разбирает законы русского языка и помогает довести книгу до конца.

Представляем фрагмент из книги об основных принципах редактуры.

Если вы не возненавидели свою книгу, пока писали ее, то наверняка дойдете до этого, пока будете редактировать. 

Шутка, шутка. Но доля правды в ней немного пугает. 

Пройдя круги писательского ада, мы закономерно устаем. Мало кто, завершив историю, даже самую обожаемую, многообещающую, в перспективе открывающую путь к «Букеру» и все в таком духе, находит силы тут же начать ее редактировать. Обычно к моменту, когда поставлена финальная точка, уже хочется чего-нибудь другого, напри- мер награды за труды, и побыстрее. И вот текст, как в слу- чае выше, сразу улетает к издателям или на площадку для публикации, где автору хорошо и уютно. Это здоровый инстинкт: когда мы голодны, мы ищем еду. Ресурс нужно восполнить. 

Все это было бы хорошо, если бы не напоминало печальную гонку белки в колесе незакрытых гештальтов. Отдачи хочется скорее, и все же разумнее послушать другое желание: просто перезагрузиться (и съесть чего-нибудь еще, например кексик, а лохматую книжку дать почитать только паре друзей). Отложить завершенный текст на месяц-два, не думая о его публичной судьбе. Уехать в отпуск, активно начать работать работу, встретиться со всеми друзьями, которые из-за вашего творческого урагана подзабыли, как вы выглядите… За это время замыленный глаз и раскаленный мозг успевают немного прийти в себя. Вот теперь-то и можно браться за работу. Можно — осторожно. 

Саморедактура способна здорово вымотать, особенно если книга большая или ОЧЕНЬ большая. С такой проблемой столкнулась я сама, работая над предпоследним романом. Его объем получился около сорока пяти авторских листов, и не преувеличу, если скажу: причесывание чуть меня не убило. Оно заняло полгода — треть от времени написания. Зато, именно завершив эту работу, я и вывела восемь принципов, которыми не стоит пренебрегать, садясь за правку текста. Они помогут вам встать из-за нее живыми и довольными, не дадут перегореть и, надеюсь, прогонят естественную сердитую мысль: «Книжка, книжка, хорошая ты, но когда же уже закончишься?» 

1. Принцип горячего железа. Дорогие авторы (особенно те, кто еще в процессе), помните: какие бы пособия, включая это, вы ни читали как подспорье, важно сначала написать текст. Полностью. Не в темпе той несчастной белки, но и без топтаний Жозефа Грана, которого мы здесь еще вспомним. Единственная правка, полезная на этом витке, — перед работой над новой частью чуть-чуть причесать фрагмент, законченный накануне. Это поможет и на историю настроиться, и совсем уж смешных блох выловить. Ключевое слово здесь — «чуть-чуть», без перекраивания, например, всех диалогов и описаний. Что-то вызывает сомнения? Сделайте пометку на будущее. Контекст, которым она обрастет по мере развития сюжета, все равно поможет лучше справиться с проблемой. 

2. Принцип переменного тока. Полезен и при написании истории, и уже при редактуре. Текст, абсолютно любой, — черная дыра, поглощающая наше внимание без остатка. Старайтесь вовремя отвлекаться: на интересный флешмоб в соцсети, общение, чтение чужих книг, суп или просто на другую свою историю. Так проще, хотя звучит приблизительно как «Разорвись-ка!». И все же это факт: мозгу сложно раз за разом нырять в одно дело. В какой-то момент, как бы вы ни любили свою историю, подсознание начнет видеть в ней орудие пыток. А дальше — буксование, выгорание и прочие радости. Так что здоровый прыжок веры в стог сериального сена не грех! Но помните, как влечет нас Темная сторона Силы и как соблазнителен путь ситха прокрастинатора! Длительные, многодневные перерывы делать все-таки не стоит, чтобы не потерять с текстом и персонажами эмоциональной связи. Книжка не сможет прийти и подергать вас за рукав с вопросом: «Ну ты заканчивать-то будешь или нет?» Помните, цель вашего перерыва — эмоциональная, а порой и физическая подпитка, чтобы дальше работать еще энергичнее. Отложив текст слишком надолго, вы потом сами же будете сердиться на себя за непродуктивность и неспособность включиться. 

3. Принцип благородного сыр-р-ра. Повторим и это: перед редактурой тексту лучше полежать. Но не перележать — отсюда идет перегорание. Подождите, пока свеженаписанные диалоги и сцены перестанут мельтешить в голове. Заполните ее каким-нибудь другим шумом, поживите в тишине, а потом книга сама вас позовет. Мне обычно хватает месяца такого отдыха: и голова успевает проясниться, и какой- нибудь новый сюжет еще не утягивает в свои дали. 

4. Принцип денег и стульев. Утром — одно, вечером — другое. Собственную книгу трудно вычитать сразу на сюжет и стиль даже самому большому эксперту. Да, это делают наемные литературные редакторы, но их ориентир — «чтобы было качественно», а ориентир автора обычно — то абстрактное «чтобы было ух!», которого не добиться в один присест. Тут я возвращаюсь к тому, на что уже намекнула во введении. Хорошо бы редактур у вас было две: первая пройдется по сюжету, вторая — по стилю. Анализ персонажей, конфликтов и атмосферы действительно может кончиться тем, что вам захочется что-то дописать, переписать или удалить. Стиль оптимально править, когда все сцены, мотивы и образы приобретут удовлетворяющий вас вид. Иными словами, сначала стул нужно сколотить, а уже потом зашить в его сиденье бриллианты. Только без фанатизма, пожалуйста. Если сюжет или стиль, на ваш взгляд, правок особо не требуют, можно ограничиться и одной читкой. 

5. Принцип горы Фудзи, вершина которой окутана туманом. Частично этот пункт повторяет первый, но больше касается глобальных элементов, чем шлифовки. Так вот, я не советую лихорадочно кромсать, видоизменять и особенно удалять какие-либо сцены и диалоги, пока текст не готов полностью. Бывает, что «неудачный» или «водянистый» фрагмент оказывается отличной подводкой к чему-то важному, играет роль затишья перед бурей или содержит ключевые детали и скрытые метафоры. Исключение одно: если из-за него дальше вообще не пишется, но так бывает редко. И даже в этом случае я рекомендую сохранить такую сцену в отдельном файле до конца работы с книгой. 

6. Принцип всплывающих лягушек. Если вам кажется, что какой-то из ваших героев недораскрыт, прежде чем давать ему новые сцены, раздувающие объем книги и способные нарушить ее внутреннюю логику, приглядитесь к имеющимся! Чаще всего именно из этих темных омутов выныривают отличные лягушки: диалоги, которые можно расширить, внутренние монологи, которые нужно добавить, стороннее восприятие, привносящее в образ свежих красок, и метафоры. Ква! 

7. Принцип забывчивых гостей. Чем больше народу вы позовете на вечеринку и чем дольше народ у вас пробудет, тем выше вероятность, что всю следующую неделю вам предстоит находить в квартире чужие вещи, доедать провиант и краснеть при вспоминании неловких моментов. Так же и со «вставными» сценами. Если лягушек все же было недостаточно и вам пришлось что-то дописать, внимательно проследите за тем, как эта сцена или глава будет отражаться на уже написанном тексте. Возможно, кто-то будет ее вспоминать. Возможно, героям придется о ней поговорить в какой-то из уже существующих сцен. А возможно, не дай бог, она вывернет вам все так, что дальнейшее развитие событий перестанет казаться логичным или отношение к тому или иному герою в корне изменится. Осторожнее с дописками. И с чужими трусами, забытыми в вашем шкафу, конечно же. 

8. Принцип хорошего песика! Мой любимый. Награждайте себя за каждый сложный рубеж: когда закон- чите кусок, с которым воевали пару суток, обнаружите и заткнете сюжетную дырку, раскроете недораскрытого героя и тем более завершите работу над книгой. В этом мире все должно быть по любви. А не по «в следующий раз постараешься лучше, ничтожество». 

Марина Вишневецкая — как сейчас принято говорить, универсальный автор. Иными словами, писатель разносторонний, но одинаково талантливо проявляющий себя в разных сферах. Она автор повестей и рассказов, детских стихов и телепередач, сценарист мультипликационных и документальных фильмов, член жюри литературных премий. А кроме того, Марина Вишневецкая много лет следит за развитием русского языка, и результатом этого исследования стали уже несколько томов «Словаря перемен». Издание собирает лексические новации: социально-политические мемы, заимствования из иностранных языков, слова, попавшие в разговорную речь из молодежного сленга. О языке, запретах в литературе, поиске вдохновения и молодых авторах мы и поговорили.

Вы много лет занимаетесь «Словарем перемен», в 2022-м вышел новый том, посвященный 2017-2018 годам. Идет ли работа над следующими изданиями? Когда их ждать?

— Чем больше лаг между датами на обложке словаря и годом издания (первая книжка «Словарь перемен 2014» вышла в 2015 г., «Словарь перемен 2015-2016» — в 2018, дату выхода третьего словаря вы назвали) — тем качественнее получается текст: есть время проверить, какие неологизмы удержались в языке, пусть только на несколько лет, а какие оказались однодневками, есть больший выбор примеров употребления. Поэтому в ближайший год-два нового словаря ждать точно не стоит. Но работа по его составлению как шла, так и идет. Без этого мне уже трудно представить себя и свою каждодневную жизнь. 

За прошедший год о языке начали говорить все чаще. И у нас, в «Пашне», выходило интервью Александры Архиповой об эзоповом языке и новоязе. Какие лингвистические перемены и явления-2022 кажутся вам наиболее интересными и важными? 

— По силе воздействия не только на язык, но на всю нашу жизнь, как и на жизнь будущих поколений, 2022 год можно будет сравнить разве только с 1917 и 1941-м. Можно БУДЕТ (второе слово капслоком), потому что сравнивать будем не мы. Мы оказались в ситуации тектонических сдвигов и катастрофических перемен. У нас нет инструментария, нет языка, нет той точки, из которой мы можем проживаемое и переживаемое нами увидеть и описать. Сегодня можно сказать лишь то, что под давлением запретов усиливается самоцензура, обедняющая язык СМИ и социальных сетей. А в языке тем временем копятся военные и околовоенные жаргонизмы (за ленточкой, мобики, задвухсотить, птурить), клише превращаются в мемы (где вы были восемь лет? нам не оставили другого выхода), появляются остроумные перевертыши вроде «философского самоката», понятия, которыми мы пытаемся описать новую реальность (релокация, релоканты, параллельный импорт), новые для большинства из нас аббревиатуры (вроде ИПсО ¹ и ЦПР²) — но это все то, что видно невооруженным глазом. А вот короткий комментарий, промелькнувший недавно в одном телеграм-канале, возможно, говорит о перестройке, ломке, вероятностном составе нашего языка куда больше: «Прокурор в процессе Ильи Яшина ³ сказал об одном из документов в материалах дела: СМИ недружественных государств тут почему-то названы мировыми». Сегодня эта ремарка вызывает скорее улыбку. Но кто может знать, как эти самые СМИ будут называть через год, три, пять лет? «СМИ вражеских государств»? Сегодня этого не знает никто.

Марина Вишневецкая: «У нас нет инструментария, нет языка, нет той точки, из которой мы можем проживаемое увидеть и описать»

В современном литературоведении иногда встречается идея о том, что классическая русская литература выросла на культуре запрета и цензуры. Согласны ли вы с таким утверждением? И как, по-вашему, могут повлиять новые законы на будущие тексты? 

— Мне ближе позиция Набокова, утверждавшего, что до советской власти в России, хотя и существовали ограничения, художниками никто не командовал, тогда как советское правительство провозгласило литературу орудием в руках государства.  

Можно сравнивать причины, по которым Салтыков (тогда еще не Щедрин) был посажен на гауптвахту, а затем отправлен в Вятку (за «вредный образ мыслей», явленный в повести «Запутанное дело»), и что инкриминировалось девять лет спустя представшему перед судом Флоберу («оскорбление нравственности», нанесенное обществу романом «Госпожа Бовари»). Но всё это мелочи, не сопоставимые с тем, что принесла литераторам череда запретительных законов, принятых советской властью, начиная с Декрета о печати, одного из первых, принятых в ноябре 1917 года. 

Что же касается будущих текстов… Они пишутся и будут писаться неподцензурно — такова уж природа творчества. «Каждый слышит, как он дышит. Как он дышит, так и пишет, не стараясь угодить». А «новые законы» могут повлиять только на их публикацию. И не вообще публикацию, а публикацию в нашей стране. Где однажды они тоже обязательно будут изданы. Мы ведь всё это уже не раз проходили. Ну а тексты, которые авторы постараются уложить в прокрустово ложе позволенного, увидят свет сразу — и забудутся на другой день. 

Что сейчас происходит с русскоязычной литературой? Если ли молодые авторы, за которыми вам интересно наблюдать? 

Замечено, кажется, уже всеми: в русской литературе поэтический бум. Радуюсь ему и читаю всё, до чего могу дотянуться. Что касается молодых, наблюдаю прежде всего за своими студийцами. Всё, во что ты сам вложил душу, волнует и вдохновляет. Надеюсь, что в серьезного детского писателя вырастет Настя Хачатурова, несколько месяцев назад у нее вышла первая и, по-моему, очень удачная книга «Как воспитать пингвина». Что-то интересное и тоже детское (читала незаконченный вариант) затевает согруппница Насти по Creative Writing School, пишущая под псевдонимом Анка Хашин. Давно жду книжки от «моего же» Андрея Павличенкова, путешественника и блогера, глубокого, талантливого, но непоседливого.

Из условно молодых, они ведь уже и сами преподают, читаю Оксану Васякину и Евгению Некрасову. Не наблюдаю, пока только читаю. А еще — Аллу Горбунову, Сергея Лебеденко, Тимура Валитова. С ними мне интересно!

Издатели в последнее время говорят, что для успеха автор должен отвечать вкусам аудитории: популярны сейчас детективы — пишем детектив. Как по-вашему, может ли настоящий писатель вот так подстроиться под запрос рынка?

— Сначала надо договориться о том, кого мы относим к мерцающей категории «настоящие писатели». Сделать это, если мы говорим о современниках, очень сложно. Акунин хороший писатель? Хороший. Настоящий? Это решат те, кто откроет его книги пару десятилетий спустя. Если мы условимся считать настоящими писателями тех, чьи книги читает следующее поколение, а хорошими тех, кого жадно читают современники — всё встанет на свои места.  Хороший писатель — именно в силу своей настроенности на читателя — отвечает на его запрос вполне органично. Скажем, роман «Ненастье» хорошего писателя Алексея Иванова поразил меня своей сценарной структурой и уж совсем голливудским финалом. Финалом точно разочаровал. Но читатели Иванова, думаю, именно такой структуры и такого финала от него и ждали.

Стоит ли винить себя, если «не пишется»? И откуда брать вдохновение? 

— Не пишется, когда текст уже начат? Или не пишется, когда старый текст завершен и не пишется новый? Это разные ситуации. Если не пишется начатый текст, значит, вы что-то о нем еще не поняли: смутно представляете героев, не чувствуете мотивов их поведения, еще не ответили себе на вопрос: чем они живы, что ведет их вперед? Или не придумали конфликт, который поможет им проявить себя. И тут надо начать разминать эту глину — воображая своего героя то в одной, то в другой, то в третьей ситуации; пытаясь услышать его разговор с самим собой, с другими героями или даже затевая собственный с ним диалог. И лучше всего делать это во время пеших прогулок. «Я не раз находил, что, как только я начинаю передвигать ногами, в голове начинают кружиться мысли», — писал в дневнике Генри Дэвид Торо. И Ницше, и много кто еще. 

Если не пишется «вообще», то есть никак не затевается новый текст, здесь у всех всё по-разному. Кому-то нужны новые впечатления: Юрий Казаков отправлялся в путешествие, возвращался, садился и писал. Диккенс захаживал в морг — по одной из версий, тоже в поисках вдохновения. Кому-то могут помочь сильные эстетические «нагрузки»… Кому-то поможет встреча с неожиданным собеседником. А иногда достаточно сказать себе: я ничего никому не должен, не пишется — и не буду. И отправиться на прогулку. Одну, вторую, третью — тут предчувствие персонажа и выглянет из-за угла. Винить себя за неписание, конечно, не стоит. Но что-то записывать каждый день нужно: случайные впечатления, услышанный диалог, пришедшие мысли… И они, словно крошки — птиц, обязательно приманят рассказ, эссе, повесть.

Фото на обложке Наталии Деминой

1. информационно-психологическая операция[↑]
2. центр принятия решений[↑]
3. признан Минюстом иностранным агентом[↑]

Мередит Маран в своей книге «Зачем мы пишем? Известные писатели о своей профессии» рассказывает о жизни 20 авторов-современников. Каждый из них размышляет о трудностях творческого процесса, делится секретами письма и дает советы начинающим авторам. Значительную часть своей работы Маран посвятила проблеме «Почему писатели пишут и что заставляет их продолжать?». Статью на эту тему опубликовало издание Farnam Street, а мы перевели для читателей «Пашни». 

Почему писатели пишут и что заставляет их продолжать? На этот вопрос нет ответа, каждый раз мы заново исследуем его в контексте культуры, времени и общества. В начале своей книги Мередит Маран обращается к писателям прошлого, чтобы выяснить, что они об этом думали. В эссе «Почему я пишу» (1946 г.) Джордж Оруэлл сказал так:

«С самого раннего возраста, примерно лет с пяти или шести, я знал, что когда вырасту, мне стоит стать писателем. В возрасте от семнадцати до двадцати четырех я пытался отказаться от этой идеи. Но я осознавал, что тем самым я отрекаюсь от своей истинной природы, и что рано или поздно мне придется остепениться и сесть за написание книг».

Для большинства авторов писательство — не просто ремесло. Это неотъемлемая часть жизни, они не представляют себя кем-то другим. Дэвид Балдаччи, автор романа «Абсолютная сила» («Absolute Power»), утверждает: «Если бы сочинение книг было запрещено законом, я бы сидел в тюрьме. Я не могу не писать. Это настоящая одержимость». 

Можете ли вы сказать то же самое о своей работе? 

До того, как полностью посвятить себя написанию книг, Балдаччи приходилось сочинять истории по долгу службы:

«Свои лучшие сюжеты я выдумывал, когда работал юристом. Знаете, кто выигрывает в суде? Клиент, чей адвокат рассказывает истории лучше, чем адвокат противника. Когда вы ведете судебное дело, вы не можете изменить факты. Вы можете только перекроить сюжет, чтобы показать вашего клиента в выгодном свете; подчеркнуть определенные детали и затемнить другие. Вы должны быть уверены, что факты, которые вы выдаете за правду, убедительны. Факты, которые могут навредить вашему клиенту, нужно либо объяснить, либо скрыть. Текст судебной защиты — это настоящая история».  

Как писателя, Балдаччи мучают страхи, с которыми часто сталкиваются люди литературной среды. Главный из них — это страх чистого листа:

«Каждый раз, когда я сажусь за новую книгу, я до смерти боюсь, что не смогу поймать вдохновение, привнести в текст магию. Вряд ли вам захочется оказаться на операционном столе и услышать слова хирурга-правши: “Сегодня я буду оперировать левой рукой”. Но в написании книг все происходит именно так. Чтобы стать лучше, ты каждый раз заставляешь себя делать всё по-другому. Как писатель, ты не ограничен оборудованием, технологиями или чем-то еще. Это как в игре, где у тебя есть бесконечные варианты хода. И это ужасает».

Удивительно, но многие успешные писатели боялись, что больше никогда не смогут написать ничего стоящего. Ведь успех не только вселяет уверенность, но и формирует вокруг личности определенные ожидания. Для музыканта нет ничего страшнее, чем необходимость записать новый альбом. Так и для писателя самое ужасное — начало следующей книги. 

Даже невероятно плодовитые авторы, которые пишут много и быстро (как, например, Айзек Азимов) испытывают тревогу по этому поводу. Сью Графтон, автор мистической серии книг «“А” значит Алиби» («A is for Alibi»), написала роман на каждую букву алфавита, и вот что она говорит:

«Работая над новой книгой, большую часть времени я просто сижу за компьютером и трясусь от страха. Я всегда была убеждена, что каждая моя законченная книга будет последней; моя карьера подошла к концу, и я больше никогда не смогу написать ничего нового; мой успех был мимолетной иллюзией, и мои надежды на будущее мертвы. Черт! Еще нет и 9-ти утра, а я уже в драме».  

Большинство писателей воспринимают страх чистого листа как нечто неизбежное; как тень, которая сопровождает творческий процесс. Об этом пишет Исабель Альенде, автор романа «Дом духов» (« The House of Spirits»):

«Писать новую книгу я всегда начинаю восьмого января. Представьте себе седьмое января! Это ад. Каждый год в этот день я подготавливаю для себя рабочее пространство. Убираю все другие книги. Оставляю только словари, мою первую изданную работу и исследовательские материалы для новой рукописи. Затем, восьмого января, я прохожу семнадцать шагов от кухни до домика у бассейна, где у меня располагается офис. Это как путешествие в другой мир. Зимой в это время обычно всегда дождливо. Я иду под зонтом, моя собака бежит следом. Пройдя этот путь в семнадцати шагов, я оказываюсь в другом мире и становлюсь другим человеком. 

Я иду туда в страхе. С волнением. И с  разочарованием — потому что у меня была идея, которая на самом деле оказалась не новой. Первые две, три, четыре недели потрачены впустую. Тогда я просто сажусь за компьютер и начинаю писать. Каждый день, снова и снова, и через некоторое время приходит муза. Она не всегда является по приглашению, но рано или поздно все равно приходит». 

Опытные писатели знают, что этот страх нужно принять: если вдохновения нет сейчас, оно все равно придет потом, потому что так происходит всегда. Это время ожидания между «сейчас» и «потом» — опыт, который закаляет. 

Так зачем писать? Зачем наказывать себя таким изощренным способом? На этот вопрос Мэри Карр, автор романа «Клуб лжецов» («The Liar’s Club») , ответила почти поэтично:

«Я пишу, чтобы мечтать, общаться с другими людьми; записывать, уточнять, навещать умерших. У меня есть своего рода примитивная потребность оставить в мире след. Кроме того, мне нужны деньги. Я почти всегда нервничаю, когда пишу. Бывают такие моменты, когда ты забываешь, где находишься, когда у тебя в руках оказываются ключи от волшебной двери; и ты ничего не чувствуешь, потому что ты где-то в другом месте. Но это случается очень редко. В основном я просто пытаюсь оживить мертвеца». 

Все, что было сказано выше, лучше всего резюмировал Джордж Оруэлл. В своем эссе он перечислил четыре главных, по его мнению, мотива для писательства:

«Чистый эгоизм. Стать тем, о ком говорят, о ком вспоминают после смерти; иметь возможность вернуться в детство будучи взрослым и т.д.

Энтузиазм эстета. Получать удовольствие от звучания речи, от того, как один звук влияет на другой; от плотности хорошей прозы или ритма хорошей поэзии.

Исторический порыв. Желание видеть вещи такими, какие они есть; найти реальные факты и сохранить их для потомков.

Политические цели. Мнение, что искусство не должно иметь ничего общего с политикой, само по себе является политической позицией». 

У каждого автора своя причина, чтобы писать. Но все они пришли в литературу для того, чтобы рассказывать истории; сгорая от желания поделиться с миром и получить что-то взамен. Джоан Дидион, автор романа «Год магического мышления» («The year of magical thinking»), однажды сказала: «Я пишу для того, чтобы понять, о чем я думаю…» 

Некоторые вещи мы можем осознать, только когда напишем об этом. Порой нам сложно разобраться в своих чувствах, пока мы не поговорим о них. Для писателей этот разговор происходит в их книгах. 

В издательстве «Редакция Елены Шубиной» вышла новая книга Людмилы Улицкой*. В сборнике «Мое настоящее имя» автобиографическая проза тесно смыкается с художественной, в книгу вошли рассказы, мемуарные очерки и биографические зарисовки, дневниковые размышления.

Представляем один из рассказов.

Странная история: открыла нижнюю дверцу буфета, там стоит мясорубка и к ней насадка, которая сверху накручивается. Давно мясорубкой не пользуюсь, потому что мы мяса почти не едим. Старая, почти старинная вещь, не выбрасывать же… Смотрю — сам корпус есть, а насадки нет. Куда-то подевалась. Это у меня бывает. Через некоторое время снова лезу в буфет: насадка от мясорубки стоит, а мясорубки нет. Что за фигня? Игры домового?

Дальше — больше: было шесть бокалов. Стало семь. Потом все оказались разбитыми. Ковер утром лежит почему-то наизнанку. Потерялись ключи от дома. Дверь оказалась открытой. Хотела выйти на балкон — дверь намертво заделана, как будто никогда и не открывалась. Тонкие частые шажки вдруг послышались, как будто кто-то пробежал. На кровати на подушке сидит кот. Спрыгнул с подушки и исчез. Сроду я в доме котов не держала! Отреставрированный столик снова оказался неотреставрированным. Откуда-то возникла люстра из бабушкиной квартиры вместо геометрической современной палки с шестью светильниками. Фотографии покойных родственников оказались все перевешенными, а фотография прадеда пропала. Обнаружилась через два дня в книжном шкафу, за стеклом. Западная стена квартиры, на которой была балконная дверь и два окна, стала вся стеклянной, и квартира как будто выбежала на улицу и стояла голая на всеобщем обозрении. В столовой обнаружился диванчик, который когда-то стоял в бабушкиной квартире, и на нем бабушкин вязаный паутинкой платок.

Вечером раздался звонок в дверь, звонок прерывистый, из детства, пять последовательных всхлипов. Тогда снаружи под звонком висела табличка: один звонок общий, два Алимовым, три Шлеиным, четыре Каретниковым, пять Гинзбургам. Я по длин- ному коридору побежала открывать. За дверью стояла высокая худая женщина с сумкой, попросила поесть. Прошла мама с алюминиевой миской — в ней дымился суп. Женщина взяла миску и присела на поленницу, сложенную у дверей в комнату Алимовых. Прогрохотал сапогами Сашка-милиционер, сосед, подозрительно посмотрел на хлебавшую суп, зыркнул в сторону мамы: вы чего здесь харчевню разводите? Женщина отложила ложку, вылила себе в рот остатки супа через край и по- пятилась к двери. Выскочила, и коридор опустел, исчезли сундуки и шкафы, стоявшие вдоль стен, заблестел паркет, которого давно уже не было, запахло мастикой. Из кухни медленно выплыла пожилая дама с кружевцем на голове и с большим подносом в руках. Она осторожно несла поднос, на котором вплотную тесно стояли большая медная кастрюля, глубокая сковорода и сотейник. Нет, это не дама, а прислуга, от давности проживания в доме уже почти ставшая дамой. Из самой дальней комнаты выбежали большой мальчик в штанах до колена и маленькая девочка в клетчатом платье и белом переднике. За ними худая женщина с повязанной щекой. Они вошли в первую от входа большую комнату, которая давным-давно была переделена на три, а тут чудесным образом как будто срослась, и посередине стоял огромный стол под белой скатертью, во главе стола сидела женщина с большой головой в седых завитках, подобранных на макушке. Это была бабушка, но не совсем бабушка, скорее бабушкина мама или даже бабушкина бабушка. Рядом с ней справа лысый розовый пожилой человек, а с другой стороны, слева, маленький старичок с бородой в шелковой шапочке, а рядом та самая девочка в клетчатом плате и в белом переднике. Я присмотрелась — кажется, это была я.

А потом замелькало так быстро, не только с кинематографической скоростью, но даже с некоторой кинематографической прозрачностью… Электричка, набитая стоящими людьми с сумками, маленький стадион, на который мы с подружкой Женькой бегаем кругами и делаем длинную разминку, а тренер Николай Васильевич на нас посматривает презрительно. У него лицо американского киногероя, которых мы тогда еще и не видели, один Кадочников у нас был. Да еще только что запущенный по нашей улице трамвай, на который мы глазели с восторгом, дровяные сараи во дворе, инвалиды за грубо сбитым столом играют в карты на фоне палисадников с золотыми шарами… Потом, через паузу, химическая лаборатория, палатка, экспедиция на дальнее озеро, которое сегодня чуть ли не посредине Москвы, и все это на фоне постоянной учебы чему угодно: химии, математике, научному атеизму, эмбриологии, буддизму и философии, теории музыки и истории крестовых походов… И все мои семь квартир, которые перетекали одна в другую, а буфет, медная лампа и старое пианино путешествовали и расставлялись в тех же взаимоотношениях что всегда: у длинной стены пианино, у короткой против окна буфет, посредине стол, в углу тахта… Меняется вид из окна, меняются паспорта и прочие документы, девочка становится девицей, молодой женщиной, потом меняются мужья, рождаются дети, приходит старость…

Вхожу в последнюю квартиру — в ней следы поспешных сборов и уборки чужой рукой: все стоит не совсем так, чуть смещено. Дверь открыта настежь. Отсюда только что вышли люди… смотрю в окно вниз: возле подъезда толпа, два автобуса и катафалк.

И вот я тоже внизу, в толпе. Много цветов. Шестеро молодых мужчин выносят из подъезда гроб. В гробу стриженая седая старуха с плотно сжатыми губами и довольно неприятным выражением лица. Что-то знакомое. Да это же я! А толпа-то какая большая! Друзья самые любимые, и просто знакомые, и незнакомые люди. Лица у всех постные и снулые. Но меня никто не замечает. Всех интересует только гроб, в котором тоже я. Бывшая я. Как же все интересно! Дико интересно! Интереснее, чем химия и физика, чем эмбриология и генетика! Но здешнее знание закончилось, и уже началось другое, следующее, которое совершенно не исключает ни бинома Ньютона, ни правила левой руки, ни грамматики санскрита, ни приемов вышивания крестиком… Но люди, сгрудившиеся во дворе возле гроба, собирающиеся ехать в церковь, где отец Александр прочитает прекрасные молитвы про “со святыми упокой”, а потом на кладбище, не догадываются, что я с нежностью за ними наблюдаю, но никак не могу сказать: не горюйте, ребята, я с вами до тех пор, пока вам этого хочется…

Да, важное: не думайте, пожалуйста, что здесь все другое и новое. Кое-что сохраняется из области приобретенных знаний, кое-что проясняется из метафизических прозрений о природе душ, а кое- что остается загадочным, например: куда девалась насадка от мясорубки и куда потом исчезла сама мясорубка? Есть в жизни тайны…

*Признана иноагентом Минюстом РФ

«Угловая комната» — дебютный роман Тимура Валитова, молодого прозаика, выпускника Creative Writing School, дважды финалиста премии «Лицей» и лауреат премии журнала «Знамя». Роман вышел в издательстве «Редакция Елены Шубиной». Герой этой истории приезжает из Москвы в родной город хоронить отца, постепенно в поступках и размышлениях раскрываясь перед читателем как человек, бредущий по жизни без цели, никого не любящий, лишенный точки опоры.

«Свежий, острый, современный текст, внутри которого спрятан ещё один — неторопливый, классический во всех смыслах этого слова», — так сказала о книге писатель и мастер Creative Writing School, Марина Степнова. Мы поговорили с Тимуром Валитовым о его книге, а также предлагаем прочитать фрагмент романа.

Ваш дебютный роман называют «романом поколения». Как вам такое определение?

— Я считаю, что каждый роман — это роман поколения. Даже если тридцатилетний автор пишет сегодня о Второй мировой, это все равно что-то говорит о поколении тридцатилетних.

Более того, какого-то универсального романа поколения быть просто не может. Любое поколение — это множество не похожих друг на друга людей. Значит, и авторы этого поколения не похожи друг на друга. И их романы не похожи. Понять мое поколение, прочитав одну «Угловую комнату», невозможно.

Расскажите про героя «Угловой комнаты». Кто он, как появился? Безысходность, бессмысленность жизни, одиночество, душевная пустота — кажется, это самое главное о нем?

— Герой романа — в каком-то смысле я: мы похоже думаем, боимся одних и тех же вещей, оба одиноки. В общем-то, я многое рассказал о себе на страницах романа — но не только о себе: некоторые истории я подсмотрел у друзей, подслушал в барах, прочитал в соцсетях. Видимо, таков я (и таково мое окружение), раз главная строительная материя романа — тоска и безысходность. Надеюсь, моя следующая книга будет соткана из восторгов — но пока обстоятельства к этому не располагают.

Основная линия романа довольна провокативна. Не боялись ли вы, что вас начнут ассоциировать с героем?

— Пока я писал роман, я не думал, кто будет его читателем, как этот читатель отреагирует на написанное и что подумает обо мне. А когда роман сложился и вышел на бумаге, уже глупо было бояться и сожалеть.

Я вообще редко задумываюсь о читателе, если честно. Пока текст не закончен, я пишу как бы «в стол». А когда закончен — что получилось, то получилось.

Как думаете, может ли роман попасть под новые цензурные ограничения? Если такое происходит, стоит ли писателю переписывать свой текст?

— Я уверен, что издательство не будет печатать дополнительный тираж романа в текущих условиях. Само собой, переписывать роман я не хочу. А если б и захотел — все равно бы не смог: для меня эта история навсегда завершилась, в эту воду я уже не войду.

А вообще любая цензура — зло. Особенно та, что создает неравенство между людьми, ущемляя их в правах и свободах.

Критики сравнивают ваш роман с «Раной» Оксаны Васякиной. Вы сами видите общие линии?

— Уже не раз говорил, что «Рана» Васякиной — роман, который я пытался написать, но не смог.

Здесь нужно чуть больше рассказать о том, как писалась «Угловая комната». Четыре года назад у меня умер отец — и я почувствовал, что мне нужно записать все свои мысли и переживания по этому поводу. Я хотел быть максимально искренним в тексте, хотел создать документ, в котором не будет ни одной выдуманной детали, — но очень скоро понял, что мне это не интересно: ни как писателю, ни как читателю. Тогда я решил превратить документальный роман в художественный.

Как мне кажется, Васякиной эта предельная искренность удалась. Когда я читал «Рану», то первые сто страниц завидовал и кусал локти. А к концу книги понял, что все к лучшему.

Травма и память стали чуть ли не важнейшими темами в современной литературе. Как думаете, почему так происходит?

— Думаю, травма и память всегда были важными темами в литературе. Сейчас о них стали больше говорить, сформировались отдельные направления литературоведения, которые рассматривают тексты через эту оптику. Однако тренд задала не литература. Просто стало окончательно ясно, что мы — производное от нашего прошлого. Появились специальные понятия, подходы, классификации — сначала в науке, потом в литературе.

Вы дважды финалист премии «Лицей», лауреат премии журнала «Знамя». Зачем писателю премии?

— Сейчас на русском пишут сотни талантливых молодых авторов. А издательства, которым интересны тексты этих авторов, можно перечесть по пальцам. Любая премия, любой длинный или короткий список — это шанс для автора. Издатели обращают на это внимание.

Над чем вы сейчас работаете?

— После февраля я сумел написать всего несколько страниц текста. Они мне очень не нравятся.

Традиционный последний вопрос: что вы пожелаете тем, кто только работает над своим первым большим текстом.

— Нет ни рецептов, ни секретов — садись и пиши. Могу пожелать только честности: когда работаешь над текстом, не думай ни о чем, кроме текста, — ни о повестке, ни о провокативности, ни о цензуре. У текста своя правда — только она и важна.

Угловая комната. Фрагмент

Отца не стало в девяносто седьмом.

Дня эдак за три до моего дня рождения.

(Это я подсчитал сейчас: тогда я считал неважно — и на отца мне было посрать.)

Перед этим, в конце ноября, бабушка была у гадалки: не знаю, как так получилось — на бабушку это не похоже. Но таки была — факт! — и гадалка нагадала, что бабушка проживет до девяноста трех, переедет за границу и встретит там последнюю, ту самую любовь. Бабушка не спорила — предложенный расклад ее полностью устраивал; но углядеть за ним какой-нибудь божественный промысел не получалось. Тогда гадалка сказала про двух внуков, неоконченный институт и болячки по женской части — и бабушка поверила, хотя таланта в этих болячках, по-моему, немногим больше.

— У меня, что ли, на лице написано про неоконченный институт? — спорит обычно бабушка.

— Да ну. Пришла бы на полгода раньше — просекла бы ее на стандартном заходе с двумя внуками.

— Вот еще. Неужто она внуков не сосчитает? Она сказала, дети и внуки желтыми полями в ауре прописаны.

Желтыми. Полями. В ауре. Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?

Не помню, чего еще наговорила гадалка; кажется, предсказала дефолт и оползень на Зеленском съезде. Бабушка пошла было на выход, привыкая умом к тому, что Зеленский под запретом, что к мосту теперь через Похвалинский, как вдруг:

— Ах вот еще — только разглядела. Сыну твоему от ментов достанется. Пусть дома сидит.

— Ну да, — ответила бабушка, — я его дома последний раз в августе видела, — и вернулась мыслями к болячкам и съездам. Вечером, конечно, позвонила Нине, но отца не застала; стала рассказывать про гадалку — Нина слушала плохо, отвлекалась на плачущего Мишу, била ложкой об эмалированную кружку, пыхтела, пытаясь удержать трубку плечом. Теперь, через столько лет, я будто бы слышу это пыхтение, этот эмалированный стук; я будто различаю в них след, еще живой, еще теплящийся, слышу отзвук существования отца — и тут же чувствую телеграмму в кармане: все же умереть — значит умереть. Что ушло, того не вернешь. Понемногу, день за днем я примиряюсь с мыслью, что никогда не увижу его, — с мыслью, пришедшей гораздо позже: спустя месяц, год; я начинаю понимать, что отец уже никак не повлияет на мою жизнь — не помешает и не поможет; что отец ничего не значит, не может значить для меня — как и я для него ничего окончательно не значу. Я вспоминаю, как он сказал — между рюмками, между анекдотами — что не боится смерти, что только хочет узнать, как оно устроено после. А потом прошло столько лет, и все это время отец боролся со смертью — так долго, что почти перестал хотеть чего-либо, и память ушла, оставила одни бессвязные фразы, и вырос его сын и начал вести по соседству собственную борьбу — (боли в груди, одышка, непроходящая усталость) — надеясь на лучшее для обоих, ибо мы заслуживаем и того, чего не заслужили, — не это ли следует из Писания? Кто-то сказал: мертвые всемогущи; пожалуй, нет большей правды; пожалуй, все мы, живущие, хотим достичь одного — абсолютного покоя, который по-настоящему случается только там, который приносит единственно смерть. Я по-прежнему хочу и боюсь этого покоя; я по-прежнему звоню Сереже, слушаю, как он плачет о своей скорой смерти, и плачу вместе с ним, но все чаще смотрю в статьи in memory of — Битов, Аннинский, Лимонов — и глубоко в душе завидую каждому, кто уже умер. Смерть — решение стольких проблем; смерть — идеал; мы по-настоящему начинаем жить лишь пройдя через опыт смерти — чьей-нибудь, неважно чьей. Тогда почему, стоит лишь вспомнить о ней, мы всякий раз так беспомощны, почему теряем способность дышать, почему жизнь на секунду кажется непривлекательной и напрасной? Всему нужно учиться, — писал Флобер; но никто не научит нас умирать, никто не подскажет и не поможет. Много ли знал о смерти отец — тогда, в наш последний раз? Думал ли о том, чем все закончится, выходя из лифта в январский мороз, меняя мой полтинник на чекушку, топыря мизинец — между рюмками, между анекдотами — мне на прощание? Я до сих пор держу в уме его лицо — без тени прошлого в глазах, без всякой мысли о том, что будет впереди, — в общем-то, беспечное, беззаботное.

— Мне, прости господи, в чем-то легче стало, — призналась однажды бабушка. — Пока он тут шлялся, я, бывало, ночью ни минуты не спала. А как посадили — хотя бы знала, где он.

И повторила, глядя сквозь меня:

— Прости господи.

Как его посадили — история нескладная, никак не способная выстроиться в моей голове, совсем лишенная логики. Денег у отца не было; их не было никогда, но в этот раз не было особенно: они с бабушкой арендовали угол на рынке, возили замороженную рыбу — но как-то не срослось. То у них все таяло и текло, и бабушка в белом сарафане мыла вонючий пол в павильоне; то отец спускал выручку на автоматы, на выпивку, на Нинины причуды. В общем, от угла отказались, холодильники продали, рассчитались с водителем, с продавщицей — остались долги. Бабушка еле выкарабкалась, нашла какую-то девочку — учить уроки после школы; отец опять запил, стал редко появляться дома, еще реже — у Нины (там пеленки, эмалированный стук). Появились из ниоткуда друзья — бабушка потом силилась вспомнить, кто такие, знала ли кого-нибудь раньше; появились ночные звонки, затем полуботинки и пиджак с чьего-то плеча. Появилась, в конце концов, странная-странная просьба: нужно разыграть ограбление — не сошлось с годовым ли отчетом, квартальным — некогда объяснять, лезем в окно, вот чулок на голову. И подумать некогда: ну что за бухгалтерия — кабинет на первом этаже, три больших окна (два на запад, одно на юг), ни решеток, ни хотя бы шпингалетов нормальных. А впрочем, зачем шпингалеты, ведь и ограбление-то ненастоящее, так уж, помочь кому-то, не уловил кому (Васин шурин, нет, тесть) — и все быстро-быстро: быстро влезли, быстро оказались лицами в пол, быстро форменные туфли — туда-сюда. Вечером в новостях: раскрыли банду, майор такой-то, в семь двадцать вечера; бабушка не признала отца в чулке — а позвонили лишь на третий день, чуть ли не из суда. Опять долги — и судорожный чес по телефонной книжке; чудом нашли адвоката — единственного, кто хоть сколько-нибудь верил, что вину не докажут, что дадут условный, что судья все-таки услышит: про тестя, чулки, про странную-странную просьбу.

— Как же ты не сказала отцу про гадалку? — спросил я потом, много лет спустя, когда обо всем узнал.

— Ну не вышло — да я особо и не старалась. Знаешь, время было такое: у каждого первого проблемы с ментами.

— Но не каждому первому — восемь лет.

(Бабушка вздыхает.)

Что же, время вправду было такое: щи из детсада, чай без сахара, неожиданные, почти невозможные четыреста грамм сыра; сыр — труп молока. Кто-то сказал, дескать, всех в девяностые волновала философия прокорма — так и было. Вот забавная история: бабушка однажды увидела во сне Горбачева. Он стоял за колбасным прилавком в гастрономе и грустно говорил: приходи, я нынче тут. Глупо всерьез рассуждать о том, почему приснилось то, что приснилось, но колбасный прилавок в те годы был чем-то сродни кремлевскому кабинету: кажется, ядерный чемоданчик легко было променять на ливерную или кровяную. Колбаса была будто бы священной: помню, мама говорила с бабушкой об однокласснике, получившем зарплату ветчинно-рубленой, — говорила сбивчиво, почти задыхаясь, словно ненавидя его и одновременно боясь представить, что такое принести домой восемь кило колбасы. Другому маминому однокласснику повезло меньше: вместо зарплаты дали денатурат, которым он обпился и умер. Бабушке как-то заплатили в детсаде двумя канистрами хлопкового масла. Одну отдали соседке, тете Ире: та взялась жарить на масле лепешки для собаки (из вонючей муки, которую, само собой, принесла с работы). Потом на эти лепешки перешла вся семья, но тетя Ира, обещая домашним непременно лучшее будущее, продолжала называть их «Тузиковыми». В общем, всякое было; может, потому, каждый раз видя в углу над рассказом свое имя, я радуюсь, точно наконец нашел доказательство того, что мы выжили, что умирали так много раз — в восемьдесят первом, в девяносто четвертом, в две тысячи двенадцатом — умирали и не умерли. Теперь-то мы знаем, что всему виной Ельцин, что всему виной ваучеры, что виноваты жиды и американские спецслужбы; знаем, что это было худшее из времен, что это было лучшее из времен, что было — и бог с ним. Теперь-то, теперь — а когда мне было восемь, мы с подружкой от нечего делать перешли по льду Гребной канал. То был март — месяц леопарда, как назвал его Кортасар — неверный и коварный месяц, и лед был похож на шершавую змеиную кожу, и провалиться, уйти в холодную воду было проще простого, на раз-два. И вот мы — с головы до пят в снегу и несказанно оттого счастливые — с порога объявляем моей маме, что с полчаса назад одолели Волгу — от берега до берега, туда и обратно. Не канал — откуда нам знать про канал; мы мыслим себя покорителями великой русской реки, и даже через столько лет, стоит вспомнить тот случай, мне видится не полтораста несчастных метров Гребного — мне видится стрелка двух рек, большая вода с вокзалом и теплоходами, песчаные отмели. Ты не ослышалась, мама, Волга сдалась, и будут новые свершения — а дальше крики и корвалол, и домашнее заточение, и хвала Всевышнему за то, что эти безумные-безумные дети не кормят стерлядь в местах ее зимовки на плесе. Мы же плачем, оттого что подвиг остался неоцененным, оттого что победителей судят побежденные, оттого что у страны нет будущего — искренне соболезнуем, вот уж точно. Я навеки привяжу себя к сегодняшнему дню, буду здесь, буду с тобой — и все же дух дышит, где хочет, и наше поколение забудут так же быстро, как предыдущее, отбросят, как жмых, как отработанный материал.

Фотография Кирилла Симакова

Зимой 2022 года в Creative Writing School проходил конкурс на получение стипендий в мастерскую Александры Степановой, Ольга Птицевой и Марины Козинаки. «Young Adult: готовим роман».

Конкурсное задание

Прислать синопсис романа, описание идеи и фрагмент вашего текста.

Екатерина Мищенко

Синопсис

Подвечные острова — это повесть о дружбе и о внутреннем мире каждого человека, в прямом и переносном смысле. Место действия: региональный центр, похожий на Калугу (но в тексте этого не говорится). Время — примерно 2007 год.

В повести переплетены три сюжетные линии центральных персонажей:

1). Шестиклассница Наташа, поле зрения которой сужается из-за пигментного ретинита. Девочка выпала из общества своих сверстников и друзей и чувствует, что скоро весь ее мир — книги, красота, фантазии, — сожмется и исчезнет совсем. Случайно она знакомится с мальчиком из Ферганы, новичком в их классе, над которым все смеются. Два одиноких подростка становятся друзьями и откроют друг для друга новые миры — причем не только в переносном смысле.

2). Теякапан (Тея) — девочка из фэнтезийного мира, напоминающего культуры народов Мезоамерики. Она пытается защитить свой народ от тьмы, не зная, что их мир сотворён в воображении Наташи. Вместе со спасённым пленником Тея путешествует по трём островам Подвечного мира, пытаясь объединить свой народ и избежать опасности. Тея остается наедине с главной тайной — она лишь притворяется избранной, чтобы остановить вражду между племенами. Ей предстоит понять, стоит ли приносить в жертву себя, чтобы достучаться до божества (и что будет, если оно ответит).

3). Темир — новичок на параллели Наташи, который любит рисовать. Сталкивается с травлей в школе и тоскует по Фергане и хлопковым полям. У него появляются странные видения. Мальчик знакомится с Наташей, с ее помощью находит свое место в школе и благодаря таланту к рисованию помогает визуализировать и спасти ее выдуманный мир. Тем временем отец Темира, устав от притеснений, примыкает к радикалам и оказывается в центре борьбы группировок националистов и антинационалистов (ко вторым относится старший брат Наташи). Он готов пойти на любые преступления, чтобы жена, уходя от него, не забрала с собой сына. В борьбе за дружбу и выдуманный мир Темиру и Наташе придется преодолеть испытания реального мира, который порой кажется безумнее любых фантазий.

Подвечные острова

Каждый подросток — необитаемый остров.
Пора бы
наводить мосты,
строить корабль.
Но в этом возрасте истины слишком просты,
чтобы быть правдой.

<0>

— Я слышу голос, — бросила в толпу Теякапан. — Погасите огонь.

Теякапан шёл тринадцатый год. Будь она мальчиком, готовилась бы впервые надеть маштлаль, назваться юношей и говорить на совете, как взрослые. Вместо этого она носила длинную юбку с узором малиновых сердец — в память о герое, который вырвал сердце из груди, чтобы осветить путь своему народу. На худеньких плечах — кечкемитль с бахромой, крашеный кошенилью: голову в прорезь, угол спереди, угол сзади. Теякапан была девочкой. Когда родители пропали на акациевой войне, она осталась старшей в семье, которую не могла ни прокормить, ни защитить от тьмы.

А тьма надвигалась. Ночь за ночью она поглощала мир, словно откусывала от краюхи убывающей луны. Наступала на шерстяные ковры бело-малиновых трав — неоткуда скоро будет высекать грозовые искры. Съедала одно за другим вековые деревья — некому скоро будет шептать детям вечерние сказки. Высасывала соки из плодов восковой спелости, бросала на юные лепестки сеточку морщин, точила диковинных зверей неведомой хворью, топила в болоте небытия лесные шорохи и запахи. Душила звонкие песни в горле.

Когда умолкали песни, на Подвечных островах выбирали Луноликого — только человек с самым чутким сердцем мог услышать новые. Из причудливых и редких, как перья райских птиц, слов, из переливчатых и звонких, как вода в свистульке, мотивов, плела их солнечная Нунатууль, создательница мира. Пока журчали подвечные песни, надежда была жива.

Но на сей раз Нунатууль не спешила явить свою волю. Напрасно стояло племя, запрокинув к небу головы, зажмурив вопрошающие глаза. Каждый звук отдавался в черепах, как в гулком тимпане. Вдох — ритмичный топот огнепоклонников. Выдох — стоны связанного пленника. Вдох — треск жертвенного костра и запах дыма. Выдох — немая мольба о помощи. Вдох — тонкий плач обмелевшего водопада. Выдох — всхлипы ветра в пальмовых листьях.

— Я слышу голос, — громче повторила Теякапан, вскинув ласточкины крылья-брови. — Освободите этого человека. Сегодня Нунатууль неугодны жертвы.

Соплеменники зароптали, зарокотали волнами недоверия по прибрежной гальке. Бородатый жрец Шиутекутли — бога огня — зашипел, как облитая водой головешка, но сбросил со спины пленника и жестом остановил ритуальную пляску. Встрепенулись ламы, укутанные сахарной ватой розовой шерсти. Даже ездовые муравьи недоверчиво склонили на бок треугольные головы: по плечу ли девочке судьба подвечного народа — ноша куда тяжелее кечкемитля?

В хижине Луноликую облепила мелюзга с вопросами. Тея будет самая главная? И солнце взойдёт без крови? А бабочек, бабочек выпустят живьём? Вернутся запахи цветов, плоды зарумянятся в роще? Пугливые звери выйдут из сумрачной чащи и будут ласкаться к людям, как прежде? Теякапан кивала. Будет. Взойдёт. И тьма рассеется.

Её била крупная дрожь.

Зимой 2022 года в Creative Writing School проходил конкурс на получение стипендий в мастерскую Ирины Лукьяновой и Ксении Молдавской «ДетлитРулит: пишем для детей и подростков».

Конкурсное задание

Два варианта задания:
1. Перечитайте сказку «Пузырь, соломинка и лапоть». Напишите диалог героев (на любую тему, не обязательно в русле этого сказочного сюжета) так, чтобы по их репликам была видна индивидуальность каждого из них. Ситуацию для диалога можно брать любую, не обязательно из сказки.
2. Напишите диалог Льва, Дровосека и Страшилы. Ситуацию для диалога можно также брать любую.

Алла Оз

Пузырь, Соломинка и Лапоть

— Река, — громко сообщил Лапоть.

— Широкая, — уточнила Соломинка.

— Oго-го! — изумился Пузырь.

— Надо перебраться на тот берег. Какие будут идеи? — Лапоть обернулся к Соломинке.

— А зачем нам на тот берег? — задумалась Соломинка. — Можем пойти назад.

— Назад вот можно… — повторил Пузырь.

— Стоп! Мы там уже были, — отрезал Лапоть. — «Были» — это прошедшее время. Значит, надо туда, где «будем». — Лапоть указал за реку.

Соломинка задумалась. 

— Ну, можно сделать подкоп…

— Подкоп! — восхитился Пузырь.

— Или найти, где река заканчивается, и её обойти…

— Обойти! — Пузырь раздулся в восторге.

— Или, — продолжила Соломинка, — поскольку Земля круглая, можно обогнуть ее вокруг и выйти с той стороны реки.

—Земля круглая! — Пузырь подпрыгивал и раздувался от восхищения.

Неожиданный ветерок подхватил Пузыря.

— Мамочки! — завопил Пузырь.

Он отчаянно замахал ручками и, не успев опомниться, уже стоял на другом берегу.

— Я здесь один боюсь! Заберите меня отсюда скорей! А-а-а-а! Ик-ох-ик…

Он пытался еще что-то прокричать сквозь рыдания, но сильная икота дробила слова на буквы.

— Успокойся! — крикнул ему Лапоть. — Сейчас мы что-нибудь придумаем.

Он посмотрел на Соломинку.  

— Если допустить, что сила ветра будет достаточной, то при определенной высоте прыжка можно будет добиться…

— Пузырь, тебе надо опять попрыгать, — не дал договорить Соломинке Лапоть. — Прыгни повыше, глядишь, тебя ветер сюда перенесет.

— Я не могу прыгать! Я только качусь! — Отяжелевший от слез Пузырь подкатился к самой кромке воды.

Он еще раз неуклюже подскочил, но промахнулся и плюхнулся прямо в реку.

— Помогите! Спасите! — заорал он.

— Держись! — Лапоть без малейших раздумий прыгнул в реку. — Руку давай, руку!

Пузырь изо всех сил вытянул свои ручки к Лаптю, но круглое тело переворачивалось во все стороны. Течение подхватило Пузыря, и расстояние между ними увеличилось.

— Эх! Была не была! — Соломинка, которая до этого наблюдала с берега, разбежалась и прыгнула точно на спину Лаптя.

Она воткнула свои ноги в плетение, хорошенько укрепилась в нем и вытянулась во всю длину в сторону Пузыря.

— Хоп! — И Соломинка в последний момент поймала Пузыря за его короткие ножки.

— Ура! Спасен! Ура! — закричали все разом. А Пузырь от счастья раздулся и начал подниматься над водой.

— Ой!  Я, кажется, лечу! — изумился Пузырь.

— А я тебя держу! — крикнула Соломинка.

— А я всех вас везу! — пробасил Лапоть. — Мы теперь корабль!

Это был самый странный в мире корабль: Лапоть был корпусом, Соломинка — мачтой, а парусом служил Пузырь.

— Все на борт! Сушить якоря! Лево руля! — приказал Лапоть.

— Есть лево руля! — Соломинка чуть-чуть отклонила Пузыря в сторону так, чтобы попутный ветер выровнял курс и они плыли точно посередине реки.

Солнце уже клонилось к горизонту. А кораблик плыл все дальше и дальше по розовой воде. Если прислушаться, то можно было услышать тихую песенку, которую обычно поют Очень Счастливые Кораблики:

Пых-пых-пых,

Ух-ты, ух,

Три и два и раз.

Иллюстрация: кадр из мультипликационного фильма

Зимой 2022 года в Creative Writing School проходил конкурс на получение стипендий в мастерскую Александры Степановой, Марины Степновой и Аси Володиной «Память, говори!».

Конкурсное задание

Написать небольшой этюд «Что под елкой?». По желанию можно расширить тематику до любых подарков, реальных и метафорических.

Анастасия Кальян

Ритуал

Елка двухметровая, складная, пушистая. Собирать ее долго, еще дольше расправлять ветки на проволоках. Умучаешься и сидишь чай пьешь. А вот наряжать — наслаждение. Что на нее ни кинь — произведение искусства. Такова мощь ее лапищ, тебе с ней не тягаться.

Но прежде чем наряжать, даже прежде, чем пить чай, надо открыть дверь в комнату. Ведь в нее уже около часа скребутся.

Открываешь — и в комнату влетает существо. Слепящий рыжий мех, гибкое тело, быстрые лапы. Оно наверняка было змеей в прошлой жизни. Завораживающее, но опасное.

Существо поражено елкой. Оно застывает, смотрит снизу вверх, быстро дышит. Нос его краснеет — знак грядущего баловства, когда вожжа уже в мозгу, но еще не под хвостом.

— Только сегодня, — говоришь ты. Врешь в первую очередь себе. Это существо решает, а не ты.

И начинается ритуал. Оно танцует вокруг елки, колдует. Небось от желания залезть чешутся лапы. Тыкается мордой и фыркает. Потом, наконец, находит удобный угол, влезает-втекает против всех законов физики наверх. И вьется ввысь между пушистыми зелеными ветками. Доползает до самого верху, поднимает голову, озирает свои земли. Ушастая голова вместо звезды.

Елка нервно качается, хорошо, что шаров на ней пока нет. Еще лучше, что все шары пластиковые.

Существу нравится. Существо урнкает, мявкает, вертится. Почему-то мир преподнес ему эту колючую шаткую штуку. Это даже лучше пальто на вешалке в коридоре.

Елка раскачивается. Выключи свет — и увидишь, как на высоте двух метров вихляют два хищных глаза. Ты допиваешь чай, тебе зрелище надоедает. Существу — нет. Ты хватаешь существо, тащишь, но тащится оно только вместе с елкой. Вы боретесь, и хоть итог известен, ты искренне стремишься победить. Но побеждает притяжение. Елка повержена, существо поражено. Оно вздыбливается и боком отходит. Натыкается на коробку с игрушками. И вновь глубоко переживает находку. У тебя появляется шанс нарядить ель.

Когда она приобретает максимально праздничный вид, с твоей точки зрения, и максимально жертвенный, с точки зрения существа, ты оставляешь ее в покое. Существо ее в покое не оставляет больше ни на минуту. Оно теперь под ней спит, поет, играет и грызет дождик. Дождик из существа потом лезет, это доставляет уйму впечатлений вам обоим.

Ближайшие десять, а то и двадцать дней елка стоит. Ну, почти всегда стоит. Иногда лежит, иногда теряет часть шаров, иногда некто перегрызает гирлянду. И даже если огоньки больше не горят, под ней всегда светятся два глаза.

В новогоднюю ночь под елкой лежат подарки. Чтобы их достать, каждый сначала должен быть укушен за палец. Без ритуальных дырокольных ран никуда. Без них и праздник не праздник.

Но проходит Новый год.

Проходит пять лет с тех пор, как существо уходит. А ты все еще зовешь его именем всех проходящих мимо котов. А ты все еще делаешь паузу между сборкой елки и ее облачением в праздничное. Открываешь дверь. Пьешь чай. И елка будто качается. И это тоже ритуал. 

Зимой 2022 года в Creative Writing School проходил конкурс на получение стипендий в мастерскую Александры Борисенко и Виктора Сонькина «Художественный перевод с английского для начинающих». Представляем работы победителей.

Конкурсное задание

Перевести текст:

Sarah Hardy THE WALLED GARDEN

SOME SECRETS are too terrible to tell and in 1946 Britain was a country where most kept silent.  What you had seen during the war, what you had sanctioned, what you were still afraid of, was left unsaid. For those bitter years of conflict and separation you buoyed yourself up on sentiment as you crooned ‘We’ll meet again’. And we did meet again, thought Alice Rayne, as the wind hammering in from the North Sea slapped her face.  Only to discover we have nothing to say to one another.

Pushing the hair from her eyes, she glanced back over the salt marshes. The tide was up, the creek angry and swollen, and she wished she might follow it to the sea.  Anything rather than return home.  But she’d been gone for more than three hours. She couldn’t delay much longer.  So she struck out along the dyked path, then on to the lane that took her back to Oakbourne Hall.

‘Just having a quick walk,’ she’d said to her husband as she’d left. ‘Will you join me?’  He hadn’t answered. She hadn’t expected him to.

<…>

She headed on round the concrete pill-box being usurped by rhododendrons, wincing at the sting of her chilblains.  She’d be thirty next month and already her feet were ugly, crooked things, her hands even worse.  Veins stood up in her reddened, roughened skin and her engagement ring – a band of stony diamonds that had been in Stephen’s family for two centuries – twisted loosely on her finger. 

She thrust her hands in her pockets and kept her head down as the local doctor’s blue Rover pulled up outside the cottage where Mrs Martin was expecting her third child.  A victory baby, thought Alice.  There were two more due in the village.  

She heard the doctor grunting and cursing as he heaved himself out of the car.  He’d lost his leg after being taken prisoner at Dunkirk and a stab of self-reproach – don’t whinge about chilblains – spurred her on to the Gate Lodge where Oakbourne Hall, occupying the one sheltered spot for acres around, lay before her.  

At dusk, for a few fleeting moments, she could almost persuade herself there had been no war.  The gathering darkness hid the empty oil drums dumped under the shrubbery and the sandbags, split and soggy, spilling out all over the terraces.  The outlines of the Nissen huts looked almost bucolic, barns for sheltering sheep.

Then a light came on in her husband’s study.

During all those nights of black-out and appalling anxiety she had longed for this, to come home to a house joyously lit-up with her husband, safe at his desk, waiting for her.  Yet still she delayed, leaning back against the crumbling gate pillar, bashed to bits by the army trucks that for five years had rolled in and out of the requisitioned estate.

Lights too were on in the Gate Lodge and she could see into the kitchen where Mrs. Harris was standing by the sink, her husband by her side helping with the drying up.  Their only son, Ross, had returned after three years on the Arctic convoys.  But he was ‘in bits’, Alice’s housekeeper, Mrs. Green, had told her. ‘Just sits by the fire, saying he can’t get warm.’

Three years, thought Alice. Three years of desperation and worry for his parents, missing the youth growing into a man, aching for his loving presence and now…  She stopped herself.

Юлия Цветянская

Сара Харди. Огороженный сад

Есть на свете страшные тайны, о которых лучше молчать. Великобритания 1946 года была страной, где молчали все. Молчали об увиденном во время войны, о том, как они всё это допустили, о том, чего боялись. В те горькие годы противостояния и разлук оставалось лишь утешаться сентиментальным рефреном: «Мы встретимся снова».

И вот мы снова встретились, подумала Алиса Рейн, когда ветер с Северного моря наотмашь ударил её по лицу. Мы встретились, только чтобы осознать, что нам нечего сказать друг другу.

Она отбросила прядь со лба и оглянулась на солончаки. Начинался прилив, ручей сердито вздулся, и ей захотелось утечь вслед за ним в море. Всё лучше, чем возвращаться домой. Однако пора было идти обратно — её и так не было дома уже более трёх часов. Она двинулась вперёд по неверной тропинке и вышла в переулок, ведущий к Окборн-холлу.

— Я пройдусь, пожалуй, — сказала она мужу, когда уходила, — присоединишься?

Он не отозвался — но она и не ждала ответа.

<…>

Она обогнула бетонный дот, сдавшийся под натиском зарослей рододендронов, вздрагивающих от прикосновений её обмороженных пальцев. Через месяц ей исполнится тридцать — всего лишь тридцать, а стопы её уже были искривлены, как у старухи, руки и того хуже: кожа на них покраснела и огрубела, вены вздулись, а кольцо — обручальное кольцо с рядом бриллиантовых камешков, принадлежавшее семье Стивена вот уже два столетия, — свободно болталось на пальце.

Она спрятала руки в карманы и опустила голову, завидев синий «Ровер» местного доктора. Машина подъехала к дому, где жила миссис Мартин — она ждала третьего ребёнка. Дитя победы, подумала Алиса. В деревне таких было ещё двое.

Она услышала, как доктор ворчит и чертыхается, выбираясь из машины: в Дюнкерке он попал в плен и потерял ногу. Устыдившись своего нытья из-за обмороженных пальцев, она поспешила к Гейт-Лодж, где и расположился Окборн-холл — на единственном защищённом во всей округе месте.

В надвигающемся сумраке на несколько мгновений она вдруг почти смогла убедить себя, что войны не было. Сгущающаяся тьма скрыла пустые бочки из-под топлива, разбросанные по кустам, разорванные мешки с сырым песком, рассыпавшимся по террасам, а очертания хижин Ниссена (1) выглядели сейчас почти пасторально — загоны для овец, не иначе.

В кабинете её мужа загорелся свет.

В те наполненные тревогой ночи, когда отключали электричество, как же страстно она желала вернуться в залитый светом дом, где муж, живой и невредимый, ждал бы её за столом! Но сейчас она почему-то медлила, прислонившись к крошащемуся воротному столбу, разбитому военными грузовиками, что в течение пяти лет курсировали туда-сюда по реквизированному имению.

В Гейт-Лодж тоже горел свет, и она видела отсюда, как на кухне миссис Харрис хлопочет у раковины, а мистер Харрис помогает ей вытирать посуду. Их единственный сын, Росс, вернулся после трёх лет арктических конвоев (2). Но он был «вдребезги», как выразилась миссис Грин, экономка Алисы. «Всё сидит у огня и твердит, что не может согреться».

Три года, подумала Алиса. Три года родители провели в отчаянии и тревоге, не видя взросление сына, его превращение в мужчину, тоскуя по нему, а теперь… Хватит об этом, одёрнула она себя.

1. Хижина Ниссена — тип сборного полукруглого строения с каркасом из гофрированной стали, который использовался в различном качестве в период Первой и Второй мировых войн.

2. Арктические конвои — конвои, доставлявшие в СССР грузы по ленд-лизу во время Второй мировой войны. Отправлялись из портов Англии и Шотландии через бассейн Атлантического и моря бассейна Северного Ледовитого океанов в Архангельск и Мурманск. Проход конвоев сопровождался группой прикрытия с упорными боями британского и немецкого флотов.

Евгения Бербушенко

Некоторые вещи слишком страшны, чтобы о них говорить, и в 1946 году в Британии многие хранили молчание. Что ты видел во время войны, кого поддерживал, чего до сих пор боишься — все оставалось невысказанным. Все эти горькие годы вражды и разлуки ты подбадривал себя, повторяя, как припев из песни: «Мы снова будем вместе». «И вот мы снова вместе», — думала Элис Райн, ветер порывами налетал с Северного моря, бил в лицо. Мы встретились снова только для того, чтобы понять: мы ничего не можем сказать друг другу.

Она откинула волосы с глаз и посмотрела назад, на лежавшее за болотистым берегом море. Был прилив, ручей разлился и сердито шумел. Хотелось идти вдоль ручья, к морю, куда угодно, только не домой. Но ее не было уже больше трех часов, медлить больше было нельзя. Она выбралась на дамбу и пошла по проулку, который вел к Окборн Холлу.

«Просто прогуляюсь, — сказала она мужу, уходя. — Присоединишься?» Он не ответил, а она и не ждала ответа.

Она обошла бетонный ДОТ, заросший рододендроном, поморщилась от боли: жгло обмороженную кожу. Ей будет тридцать в следующем месяце, а ее ступни уже изуродованы, как у старухи. Руки еще хуже. Вены проступают сквозь огрубевшую, покрасневшую кожу, обручальное кольцо теперь болтается на пальце. Это кольцо — полоска металла с крупными бриллиантами — передавалось двести лет в семье Стефана из поколения в поколение.

Элис засунула руки в карманы и, не поднимая головы, прошла мимо синего ровера. Местный доктор приехал к миссис Мартин, она ждала третьего ребенка. «Дитя победы», — подумала Элис. В деревне вскоре должны были появиться на свет еще двое.

Она слышала, как доктор кряхтит и ругается, выбираясь из машины. Он потерял ногу во время операции под Дюнкерком. А она еще ноет из-за обморожений — укор совести заставил Элис прибавить шагу, и она вышла к Гейт Лодж. Отсюда уже было видно Окборн Холл, единственное защищенное место на акры вокруг.

На закате на несколько кратких мгновений ей почти удавалось убедить себя, что никакой войны не было. Сгущающаяся мгла скрывала разбросанные под кустами бочки из-под топлива и мешки с песком, рваные и промокшие, лежавшие повсюду на террасах. Даже в очертаниях временных армейских бараков было что-то буколическое — загоны для овец, и только.

Потом зажегся свет в кабинете мужа. Все эти ночи, наполненные бесконечной тревогой и тьмой из-за светомаскировки, она ждала именно этого: вернуться домой,  увидеть радостно светящиеся окна, мужа, ожидающего ее в безопасности за своим столом. И все же она медлила, прислонившись к полуразрушенной стойке ворот, разбитой армейскими грузовиками, которые пять лет ездили туда-сюда через ворота реквизированного имения.

В Гейт Лодж тоже горел свет. Сквозь окно было видно миссис Харрис, она стояла у мойки, а муж помогал ей вытирать посуду. Их единственный сын Росс вернулся после трех лет на арктических конвоях. Он был «совершенно разбит», как сказала Элис ее экономка миссис Грин. «Просто сидит у огня и говорит, что никак не может согреться».

Три года, подумала Элис. Три года его родители ждали в отчаянии и страхе, не видели, как их сын превратился из юноши в мужчину, тосковали по нему, а теперь… Элис оборвала себя.

Ольга Токарева

Сара Харди. Закрытый сад

Есть тайны столь тяжкие, что ими не поделиться, и в 1946 году почти каждому британцу было о чем молчать. Об увиденном и дозволенном на войне, о непроходящем страхе не говорили. Из пучины тех мрачных лет борьбы и разлуки выныривали благодаря чувствам, повторяя рефреном слова «мы еще встретимся». И мы в самом деле встретились, подумала Элис Рейн, стоя лицом к порывистому ветру, дующему с Северного моря. Вот только оказалось, что нам нечего друг другу сказать.

Смахнув волосы с глаз, она оглянулась на береговую полосу. Прилив заполнил протоку бурлящими водами, и Элис потянуло спуститься по ней в море. Все что угодно, лишь бы не возвращаться домой. Но уже прошло больше трех часов. Ей нельзя было сильно задерживаться. Она зашагала по тропе вдоль плотины, а затем по дороге, ведущей обратно к поместью Оукборн-Холл.

— Я немного прогуляюсь. Пойдешь со мной? — спросила она мужа перед выходом.

Как она и ожидала, он не ответил.

<…>

Она обогнула поросший рододендроном бетонный дот, морщась от покалывания в обмороженных стопах. Через месяц ей исполнится тридцать, а ее пальцы ног уже безобразно искривились. Руки выглядели еще хуже: на красноватой шершавой коже вздувались вены; усыпанное крупными бриллиантами обручальное кольцо, принадлежащее семье Стивена уже два столетия, едва не сваливалось с пальца.

Она спрятала руки в карманы и опустила голову, когда к дому миссис Мартин подъехал на своем синем «Ровере» местный доктор. Хозяйка дома ждала третьего ребенка. Дитя победы, подумала Элис. В деревне таких было еще два.

Она услышала, как доктор, ругаясь и пыхтя, с трудом вылез из машины. Он попал в плен под Дюнкерком и остался без ноги. Не ной из-за обморожения, услышала она голос совести и поспешила к дому привратника, за которым на несколько акров раскинулось скрытое оградой поместье Оукборн-Холл.

В сумерках ей почти удавалось на мгновение убедить себя в том, что не было никакой войны. Сгущающаяся темнота заслоняла собой брошенные под кустами бочки из-под нефти и рваные, отсыревшие мешки с песком, содержимое которых усыпало террасы. Силуэты хижин Ниссена становились похожими на загоны для овец и практически сливались с деревенским пейзажем.

В кабинете ее мужа загорелся свет.

Все те ночи без света, наполненные мучительной тревогой, она мечтала, чтобы по возвращении домой ее встретили радостные огни в окнах и муж, находящийся в безопасности за своим рабочим столом. Однако сейчас она медлила, прислонившись спиной к осыпающейся колонне ворот, разбитой военными грузовиками, которые на протяжении пяти лет проезжали по конфискованной территории поместья.

Свет горел и в доме привратника. Элис видела в окне кухни, как миссис Харрис моет посуду, а ее супруг помогает вытирать тарелки. Их единственный сын, Росс, вернулся домой после трех лет службы в арктических конвоях. По словам миссис Грин, экономки, он был «сам не свой».

— Сидит целыми днями у камина и говорит, что не может согреться.

Три года, подумала Элис. Три года отчаяния и тревоги за его родителей, не увидевших, как юноша превратился в мужчину, тоскующих по его теплу, а теперь… Она одернула себя.

Евгений Королёв

Сара Харди. Сад, обнесённый стеной

Есть тайны, слишком страшные, чтобы о них говорить. В 1946 году Британия была страной, где большинство людей молчало. Что ты видел во время войны, что принимал, чего по-прежнему боялся, оставалось невысказанным. В те горькие годы войны и разлуки ты поддерживал свой дух, напевая «Мы снова встретимся». И мы действительно снова встретились, думала Алиса Рейн, пока ветер, налетавший с Северного моря, хлестал её по лицу. И обнаружили, что нам нечего сказать друг другу.

Отбросив волосы с лица, она поглядела назад, за солёные топи. Было время прилива, вода в бухте поднялась и яростно кипела. Ей захотелось дойти вдоль бухты до моря. Всё лучше, чем возвращаться домой. Но её и так не было уже три часа; она не могла больше тянуть с возвращением. И она двинулась по насыпи, а потом по тропинке, которая привела её обратно в Окборн Холл.

«Пойду немного прогуляюсь», — сказала она, уходя, мужу. — Пойдёшь со мной?» Он не ответил, да она и не ждала ответа.

<…>

Она обогнула бетонный дот, оккупированный рододендронами, морщась от боли в своих обмороженных ногах. В следующем месяце ей должно было исполниться тридцать, а на её ноги страшно было смотреть. А руки были ещё хуже. Красная загрубелая кожа, вздувшиеся вены, а обручальное кольцо, покрытое крупными бриллиантами — семья Стивена владела им лет двести — свободно болтается на пальце.

Она сунула руки в карманы и опустила лицо, увидев, что синий «Ровер» местного доктора остановился у дома миссис Мартин, ожидавшей третьего ребёнка. Дитя победы, подумала Алиса. В деревне на подходе были ещё двое.

Она услышала, как доктор кряхтит и чертыхается, извлекая себя из машины. Он потерял ногу, когда попал в плен в Дюнкерке. Укол стыда — а ты хнычешь, что ноги обморозила, — погнал её к воротам, откуда перед ней открылся Окборн Холл. Он занимал единственное укрытое место в округе.

В сумерках на несколько мгновений ей почти удалось поверить, что не было никакой войны. Сгущавшаяся темнота скрывала пустые бочки из-под горючего, сваленные в кустарнике, и мешки с песком, рваные и пропитанные водой, рассыпанные везде по склонам. Силуэты армейских ангаров из профлиста выглядели почти пасторально:  убежища для овец.

Зажёгся свет в кабинете мужа.

Как она жаждала, всеми этими ночами, с затемнением и снедающей тревогой, — просто прийти домой, в дом, где горит приветливый свет, зажжённый её мужем, а он сам, целый и невредимый, ждёт её. Она ещё помедлила, прислонившись к столбу ворот, осыпавшемуся каменной крошкой: пять лет армейские грузовики въезжали и выезжали через ворота реквизированного имения.

В домике привратника тоже горел свет, и она увидела через окно кухни миссис Харрис у раковины и рядом её мужа, помогавшего ей вытирать посуду. Их единственный сын, Росс, вернулся после трёх лет, проведённых в арктических конвоях. Но от него мало что осталось, сказала Алисе её экономка миссис Грин. «Всё сидит у огня и говорит, что не может согреться».

Три года, подумала Алиса. Три года его родители провели в тревоге и отчаянии, в тоске по его любви, по нему — юноше, становящемуся мужчиной, а теперь… Она оборвала эту мысль.

Зимой 2022 года в Creative Writing School проходил конкурс на получение стипендий в мастерскую Дарьи Варламовой «Нон-фикшн: как писать посты, статьи и свою книгу».

Конкурсное задание

Напишите текст на тему «Стресс». Например, о том, как работает кортизол, или о чем-то еще любопытном и важном. В любом нон-фикшн ключе, в виде поста, небольшой статьи и т.п. 

Анна Кубагушева

А вы умеете отдыхать? Вы уверены, что отдыхаете правильно? Если да, то вы — молодцы! А если нет? Тогда я покажу вам, как отдыхать, как самая «кайфующая» мышь на свете.

Я хочу вам рассказать об интересном эксперименте, поставленном над мышами Майклом Леманном и Робертом Шлоссером, учеными из Национального института здоровья в США. Они отобрали очень много любителей сыра и посадили их в обыкновенные лабораторные условия: клетка с поилкой и кормом. Через две недели они стали брать мышек из одиночных клеток и пересаживали их для дальнейших наблюдений в групповые с ранее установленной иерархической системой, где есть альфа-самцы и подчиняющиеся им грызуны послабее и поменьше. В итоге через две недели мышь-хозяин стала нападать на новопришедшего Джерри, которому пришлось смириться со своим положением ради выживания: он начал слушаться главного мыша и впал в мышиную апатию. Таким образом, слабая мышка чувствовала себя изгоем, переживала постоянный стресс и приобрела «синдром жертвы». По истечении двух недель эту мышку отсадили обратно на две недели в свою клетку, а после снова к мышке-доминанту, где она опять подчинялась — показывала выученную беспомощность, приобретенную за две недели тирании.

Майкл и Роберт пошли дальше и стали исследовать, что будет, если взять мышку после двухнедельного истязания самцом и пересадить не обратно в свою, а в клетку с «обогащенной мышиной средой»: здесь и травка, и колесики, и игрушки — настоящий мышиный Эдем! Горе-мышка живет в этом раю две недели, после которых ее вновь переселяют к мышиному королю, но вместо того, чтобы подчиниться ему, эта мышь устраивает революцию — вся выученная беспомощность исчезает.

Благодаря такому эксперименту Майклу Леманну и Роберту Шлоссеру удалось выяснить влияние нейрогенеза — способности мозга создавать новые нейроны — на улучшение эмоционального состояния, и то, насколько хорошо при этом человек может преодолевать стресс. Ученым удалось понять, что благодаря нейрогенезу испытуемым мышкам удалось стереть из памяти «синдром жертвы», и они получили новые силы для борьбы.

Поэтому спорт, путешествия, новое хобби, новый опыт, смена картинки и так далее — все это так необходимо для перезагрузки, чтобы не проживать состояние выученной беспомощности.

Зимой 2022 года в Creative Writing School проходил конкурс на получение стипендий в мастерскую Дениса Банникова и Анны Линской «Литмастерство: основы».

Конкурсное задание

Считается, что три самых сложных задачи, с которыми может столкнуться писатель: постельная сцена, спортивный эпизод и прием пищи. Напишите небольшой этюд, в котором решите одну из этих задач. 

Виталий Придатко

Оттирая липкие ладошки о бёдра, Таньчик перегнулась через меня, цапнула кисть винограда и снова откинулась на горку подушек.

— М-м-м, — выдохнула сквозь крупную зелёную ягодку, стиснутую губами. — У-у-у.

Кому что. Дотянувшись до отбивной кончиками пальцев, я поколебался, а потом схватил остывший, заскорузлый немножко кляр, перехватил поудобнее, позволяя ладони вслушаться в зыбкое тающее тепло. Впился зубами, зажмурившись до синевы, до искр под веками. Рот утонул в слюне, ликующе напомнив, как играли на языке перец и травки буквально с час назад — в прошлом году.

Куснув, принялся жевать, кивая и сопя, размалывая плотные волокна: отбивные у Таньчика получаются такими же скоропостижными, нетерпеливыми, как и много чего ещё; и точно так же, едва добравшись до её стряпни, прямо чувствуешь жадный жар, страсть и влечение, с которыми она набрасывается на пищевую плёнку с кухонным молотком.

— Картошечки? — стонет Таньчик расслабленно и упоённо.

Можно бы, разумеется, и картошечки, думаю я, проглатывая отбивную, можно бы — но ждать некогда, некуда, незачем.

Неразумно.

Ставлю между нами салатницу с «шубой», взглядом припрашиваю, а сам уже продавливаю ложкой лоснящийся свекольно-красный бок, набираю полную, продавив до кусочков селёдки. Доношу до рта, чувствуя грубый, вещный, настоящий букет: траченный уксусом лучок, солоновастенькая селёдка, картошка, чуть переваренная и недосоленная, морковка, кисловатая яблочная стружка… Праздник, мычу довольным тоном, он — в голове, э! В моей так точно; а конкретно — в роте. Или во рту?

— Не было такого в монголиях твоих, — говорит Таньчик, и я киваю — вроде бы ломтю ржаного, кисловатого, уже плотного, без мягкой зазывности свежей краюхи, а вроде бы и полным, чуточку обвисающим от основательности грудям. Ни того ни другого; ни много чего ещё. Не было.

Елена Билчинская

От Японии до Англии и далее

В прогалинах сверкающей крупой лежит снег. В костре дотлевают угли. Папа выкатывает из золы картофелину, разламывает, протягивает половинки нам с мамой. Разлом — желтые кристаллики: такую картошку называют рассыпчатой. Солю, блеск соли перекликается с блеском снеговых крупинок.  Кладу на дымящийся срез кусочек масла, масло медленно тает, и расплав кажется янтарным. Откусываю прямо с зольной шкуркой. Вкусно!

— Котик, вытри ротик. — Мама протягивает мне чистый надушенный платочек. — У тебя усы черные.

Сама она всегда ест аккуратно, как кошка, и чихает тоже как кошка. Глазки у нее, как у котенка, который только что родился, смотрит и ничего не понимает.  А духи у неё — все та же «Красная Москва» моего детства.

Папа протягивает мне картофелину.

— А ты?

— Я не хочу.

— Неправда, возьми себе!

— Мне больше нравится смотреть, как ты ешь.

Он печален. Думает, что сегодня видит меня в последний раз и что едим мы с ним нашу последнюю картошку.

— Ведь им ничего не стоит закрыть границы, — повторяет он.

Откуда ему знать, что промелькнет всего лишь миг и исчезнут и «они», и страна, границы сместятся и распахнутся, и чужая земля подарит им с мамой десять лет дополнительной жизни. И однажды вечером будет он сидеть в инвалидном кресле у меня на кухне, жевать запеченную в электродуховке местную аморфную картошку с  пряной селедкой, купленной в пока еще единственном русском магазине, и я спрошу:

— Папа, а помнишь, ты еще школьником во время войны писал патриотические стихи? Их даже в «Пионерской Правде» печатали. А представь: явился бы тебе тогда прозорливец и предсказал, что страна, которая сейчас воюет против твоей родины, станет тебе платить пособие по инвалидности и лечить тебя на старости лет? Ты бы удивился?

— В те времена?  Не удивился бы, — пожмет он плечами.

— Почему?

— А нас в школе учили, что пролетарская революция непременно победит во всем мире, говорили: сейчас наша страна занимает одиннадцать часовых поясов, но скоро займет все двадцать четыре.

Зимой 2022 года в Creative Writing School проходил конкурс на получение стипендий в мастерскую Натальи Калинниковой и Арины Бойко «Автофикшн: как писать о себе».

Конкурсное задание

Подумайте, какие воспоминания вызывают у вас ностальгию. Корпус университета, в котором вы учились на первом курсе? Поездка за город прошлой осенью? Мамино печенье? Напишите об этом! Постарайтесь не просто поделиться воспоминанием, но и вызвать у читателя чувство ностальгии, задействуя органы чувств, используя описания, метафоры и другие писательские трюки.

Валерия Фролова

Саша заплетает мне косы. Мы едем в школу. Такси, холодно. Развлекаются, мигая, фонари.

Я помню, как говорю с ней. Когда это было просто. Когда это было неважно.

Я прошу её.

Проговори моё имя, хочу его слышать.

Сними с меня куртку, ушанку.

Я переобулась в туфельки. Отставь валенки.

Смотри, я ухожу.

Пока до обеда.

Треснет зима, маленький снежный шарик, потряси меня, я рожу тебе вечное счастье ностальгии и памяти.

В обед приедет он и будет за рулем материться, ему на работу, приехал за мной и тобой. На елку ходили смотреть только вечером, большая площадь, можно кататься с горок, я боюсь ледышек и высоты, держи меня, видишь, я падаю.

Нет, я лечу.

Если рай существует, я знаю, что там зима. Я держу тебя на ладошке, в снежных кристаллах — твое отражение.

Я могу тянуть время так долго, как захочу. Из времени можно слепить цветок или домик, зеленый или коричневый, красный. Временем можно нарисовать картину, пальцы будут болеть, а картина пойдет жирными пятнами, но все такую делали в детстве. 

Марина Крапивина

Сладкая палочка

Мне шесть лет. Мы с мамой в зоопарке. Пахнет как в деревне. У клеток много людей. У столба женщина в белом халате продает вкусное. Мать покупает мне сладкую палочку. Бело-зеленую. Я начинаю ее сосать, с интересом наблюдаю за своими зелеными слюнями. Мать тянет меня к клеткам.

Зверей не видно, я вижу только спины. Под ногами грязь, жарко в пальто и шапке.

Взрослые подталкивают детей к клеткам и заставляют их кормить зверей.

Дети кричат, а звери молча поглядывают на людей. Я облизываю свою палочку, уже не такую красивую. Мать тоже пытается протолкнуть меня к вольеру с зебрами. Я спотыкаюсь и упираюсь липкой рукой в драповую спину. Палочка остается висеть на пальто.

Мне очень страшно: я испортила пальто чужой тети.

— Смотри, жираф! Он уходит!

Жираф не ушел. Прошло сорок лет, а рыжие орангутаны, грустные слоны, упрямые носороги, а также львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы продолжают совершать свой печальный круг бытия в клетках Московского зоопарка.

Иллюстрация: Московский зоопарк

Зимой 2022 года в Creative Writing School проходил конкурс на получение стипендий в мастерскую Ольги Славниковой «Проза для начинающих».

Конкурсное задание

Написать рассказ на тему «Телефон разблокирован».

Анна Парра-Майя

Знойным летним днем из подъезда московского дома номер четыре вышел толстый человечек в сером костюме.

Человечек в сером очень спешил: он широко размахивал руками из стороны в сторону, отдувался на ходу,  сосредоточенно двигался вперед.

Так может шагать человек, который способен ставить перед собой конкретные цели, который бережет каждую минуту своего времени. Наш серый человечек был именно из таких людей, цель у него была поставлена.

Звали человечка Анатолий Павлович Макушин, это был директор крупной компании О. по производству холодильных шкафов.

Он был небольшого роста, чуть лысоват, на сердитом лице его переливался жирный румянец. Было заметно, что серый человечек очень раздражен.

— Бездельники! Как долго они собираются меня мурыжить своими заказами?! — бормотал себе под нос Анатолий Павлович, быстро передвигая ножками. — Есть определенные сроки, не можешь — не берись.

Свернув на буковую аллею, Макушин зашагал бодрее, продолжая  возмущенно бормотать что-то себе под нос.

Дело в том, что день у Макушина не задался с самого утра: мало того, что на работе творился бардак (работают в его компании исключительно одни бездельники и ослы), так еще дозвониться весь день невозможно никому: новый телефон, купленный только вчера, вдруг неожиданно отказался функционировать.

Анатолий спешил в салон связи, где вчера отвратительного вида юнец с наглым лицом и козьей бородкой продал ему новый смартфон. А сегодня уже телефон не включался.

Стоит отметить, что Макушин очень не любил непредсказуемые ситуации, он полагал, что с порядочными людьми, как он, подобных случаев происходить не должно. Оттого он был ужасно раздражен.

Он шел и предвкушал, какой скандал сейчас закатит всем этим в их паршивом салоне. От подобных мыслей его упитанное лицо на мгновение просияло. Затем он снова нахмурился и прибавил шагу.

Дважды каркнула ворона, где-то вдалеке заревел ребенок. Но вот какая была странность: ему по дороге еще не попался ни один прохожий, а на залитом солнцем бульваре стояла такая торжественная тишина, словно это была грандиозная пауза перед цирковым номером. Казалось, что вот сейчас из кустов, из-под лавочек, из-за киоска  вылезут, поползут артисты, затем грохнут аплодисменты, и все зазвенит, закружится, затрещит. Но ничего подобного не произошло.

«Гм… немноголюдно, — приметил Анатолий Павлович, — верно, все порядочные люди на работе, а пенсионеры в такую жару сидят по домам», — сделал правильные выводы Анатолий.

Он свернул на мостовую, солнце, казалось, выжгло каждый сантиметр асфальта.

Тут произошло еще странное — Анатолий вдруг резко ощутил смутное беспокойство, такое неприятное чувство, словно кто-то ему за шиворот плеснул стакан студеной воды.

«Сегодня особенно жарко, — подумал он, — надо быть осторожнее, как бы не получить солнечный удар». Анатолий сунул руку в карман серых брюк, ища носовой платок.

«Тихо, очень тихо…» — произнес про себя человечек. На мгновенье ему даже сделалось жутко.

Но он очень быстро успокоился, вытер пот со лба большим клетчатым платком (Нина, как примерная жена, каждый день оставляет ему свежий носовой платок) и пошел дальше. Мимо кофейни с желтой вывеской, мимо розовой кондитерской, мимо старого театра, уверенно, продолжая неуклюже размахивать руками.

Но где салон связи? Вчера он был здесь, рядом с обувным магазином. Впрочем, обувной не работал.

— Чушь какая-то, — рассердился Анатолий. — Только вчера здесь был. Только вчера. И навигатора нет…

Он стал озираться по сторонам в надежде, что обнаружит нужную вывеску, вспомнит, найдет, на худой конец спросит у кого-нибудь…

У кого? Вокруг — ни души.

Неожиданно на него обрушилась музыка. Джаз! Музыка доносилась из ресторана слева. Макушин, сам не понимая зачем, зашагал к ресторану, дверь оказалась распахнута настежь. А дальше,  в ресторане с большим зеркалом на входе, не оказалось ни одного человека. Ни бармена, ни официантов, — никого. Только гремел джаз из-под барной стойки да бледная растерянная физиономия Анатолия маячила в зеркале.

— Господи, да что же это такое?! — воскликнул бедный человечек Анатолий. Он очень испугался.

В эту секунду он заметил мужчину, стоявшего рядом с рестораном, долговязого, в бежевом летнем плаще.

Анатолий почувствовал невероятное облегчение, обрадовался как ребенок и шагнул ему навстречу.

Но в следующую секунду произошло то, чего Анатолий никак не мог предположить: человек в бежевом плаще круто повернулся и быстро зашагал прочь. Макушин сперва очень растерялся, но потом, спохватившись, чуть ли не вприпрыжку бросился за ним.

— Молодой человек, молодой человек,  извините! — окликнул его Макушин.

Но тот даже не повернулся, только ускорил шаг. Анатолий окликнул его второй раз. Никакой реакции.Тогда Анатолий ощутил злость.

«Что за чертовщина? Поганец! Игнорирует меня!»

Он продолжал преследовать незнакомца. Незнакомец нырнул во двор жилого дома и пропал из виду. Анатолий свернул следом и оказался во дворе серых  панельных домов.

Двор, куда так молниеносно свернул долговязый, оказался совершенно пустым.

Никого. Куда мог подеваться незнакомец всего за одно мгновение, Анатолий Павлович предположить не мог. Страх окутывал его, словно облако, сердце отдавалось глухим маршем в висках. Он стоял в незапертом дворе и тупо смотрел себе под ноги.

Губы его жалобно задрожали, казалось, он вот-вот разревется, как тогда, в детстве, когда пошел искать книжный магазин и потерялся в собственном районе. Как было жутко и неуютно тогда! То же самое он ощущал теперь. Анатолий крепко прижал пухлые руки к лицу. Прижал как можно сильнее, чтобы стало больно. Его мутило.  Перед глазами поплыли цветные пятна, пестрая карусель искр. Затем темнота, слышались какие-то звуки. Или это только померещилось?

Из темноты его выдернул звонок. Звонил телефон в кармане. Телефон, который еще утром отказывался работать. Дрожащими руками Анатолий нажал на зеленый кружочек.

— А… Алло?

— Толик! — завопил в трубку бабий голос. — Толик, ну наконец-то телефон разблокирован! Я уже шестой раз пытаюсь до тебя дозвониться, а у тебя абонент не абонент!

«Дура,» — произнес про себя Анатолий, а затем строго отчеканил:

— Нинка, я был на совещании, поем в ресторане, жди вечером. Отбой!

Он положил трубку и осторожно стал озираться по сторонам. На лавочке рядом сидела женщина в выцветшем синем платье и с кислым лицом, рядом с ней возился с игрушками толстый ребенок. Где-то неподалеку сигналила машина.

Анатолий задрал голову и заметил, что на балконе панельного дома стоят молодые парень и девушка. Они курят сигареты, строят друг другу рожи и хохочут, хохочут…

«Бездельники!» — произнес про себя Анатолий и зашагал прочь.

Зимой 2022 года в Creative Writing School проходил конкурс на получение стипендий в Романная мастерскую Елены Чижовой.

Конкурсное задание

Пришлите образец вашего текста: фрагмент будущего романа или отрывок из рассказа, который вы хотите разрабатывать дальше. 

Елена Ахматова

Стёртые лики

 I

Из записной книжки Сергея Макарова.

Конфеты монпансье появились в России ещё в 19 веке, стараниями петербургского купца первой гильдии Георга Матвеевича Ландрина. У нас в семье коробочка сохранилась благодаря крепости жестяных боков и радости рисунка на крышке. Прадед хранил в ней гвозди. Я же насыпал туда леденцы, и, кажется, — жестянка обрадовалась. Она встречает мою руку теплом и счастливым перестуком. А что поделать, если у мамы от дыма начинается кашель, а тётя Тома сразу хватается за сердце и закатывает глаза? Ну, что ж — здравствуй, кариес, и прощай, ранняя погибель от курения!

Зовут меня Сергей Макаров. Живу я в деревне Большие Мурашки в доме у сестры матери, тёти Томы. Дом этот построил мой прадед Иван Макаров. Почему со временем деревянный сруб стал принадлежать именно младшей сестре, для меня до сих пор загадка. Но факт остаётся фактом: тётя Тома приютила нас у себя. Имя моего отца затерялось в списках героических полярников и космонавтов, что бороздят мировые просторы, напрочь забыв о семье. Спрашивать у матери подробности их встречи и искать фотографию родителя в семейном альбоме я перестал классе в шестом. Так удачно сложилось, что на уроке зоологии нам рассказали о незадачливых богомолах, умирающих в момент размножения, а от мамы одноклассника я услышал вслед жалостливое: «Безотцовщина!» И если мужской руки в моём воспитании явно не хватало, то женские руки были повсюду: ласковые и слабые — мамы, уверенные и сильные — тёти Томы. Поэтому ничего удивительного в том, что поступать учиться на режиссёра в Москву мне позволили лишь дважды. На третий год тётя Тома стукнула кулаком по столу, а мама схватилась за сердце и боком осела на стул. Я собрал документы и поехал поступать в Нижний на исторический факультет. Проучиться на очном отделении удалось лишь два года. Из дома бесконечно летели письма о поломанных полках, вышедшем в тираж газовом котле и маминой общей тоске о сыночке. Я перевёлся на заочный и вернулся в Мурашки, имея в багаже опыт игры в студенческом театре и смутную тоску по сцене. И тут неожиданно получил два подарка: тётя Тома разрешила мне вести при музее театральный кружок и самое главное — я вступил в должность музейного сторожа.

II

Из записной книжки Сергея Макарова.

Наконец-то я нашёл место, где могу пить настоящий крепкий кофе, а не полезный напиток из цикория, и курить тайком. Прощай, леденцовая приторность! А ещё я позволил себе завести кота. Вернее, кот сам пришёл ко мне. Я обнаружил его утром на крыльце с разорванным ухом, покалеченного в какой-то драке. Фельдшер Михалыч сделал ему укол и возвестил, что если тот не подохнет в первые сутки, то жить будет. Кот выжил. Я назвал его Че, потому что он был черняв и независим. Теперь мы сидим по ночам на продавленном диване и вместе смотрим фильмы артхауса.

Наши Мурашки особенно хороши в ноябре: промозглый ветер толкает в спину, в бугристый асфальт центральной улицы уткнулись два старых купеческих дома. Гипсовые львы на крыльце сиротливо поджимают хвосты и медленно тают в лиловых сумерках.

Каждый день, приходя на работу в музей, я касаюсь львиного носа, и мне кажется, что сквозь трещины в гипсе я чувствую тепло. Это не суеверие, а скорее — ритуал. Лев слева более покладист, он придерживает лапой шар и ухмыляется в усы. Зовут его Арнольд. По правую руку — Бенедикт, он серьёзен и даже хмур. Сегодня пятница — день Бенедикта. Я протягиваю руку, чтобы привычно потереть львиный нос.

— Сергей, к приезду группы из Москвы всё готово? — Тётя хоть и небольшого росточка, но голос имеет командирский.

Вот какое отношение я имею к приезду странных людей, которым не сидится дома?! К слову сказать, к нам только москвичи и ездят. Что-то разглядывают в фасадной отделке, фотографируют в комнатах. Мама водит экскурсии и каждый раз волнуется, как школьница, вздыхает и путает даты. И хотя я только освободился после дежурства, спорить с тёткой не стал и потащился к Спиридонихе, чтобы помочь ей донести самовар и пряники. Мы всегда потчуем гостей чаем. Именно так — потчуем, с низким поклоном в пояс.

Но группа не приехала ни к двенадцати часам, ни к обеду. Мало того, погода начала портиться по-мурашкински, с оттяжкой в туман с морозной сыпучей взвесью. Я потихоньку улизнул к себе в сторожку, даже успел выпить чашку кофе и вздремнуть на диване. Че был в минорном настроении, он уткнулся мне в шею и что-то тарахтел на кошачьем, а это усыпляет. Поэтому приезд группы я пропустил. 

Наталья Литвякова

Отрывок из будущего романа «Я вам пишу»

Глава 2. Митя. Октябрь1953 г.

— Граждане пассажире, подъезжаем к славному городу Ростову-на-Дону. Бережыть котомки, кошёлки, портмоне. — Проводник, разбитной мужичок неопределённого возраста, — ему могло быть как тридцать, так все пятьдесят лет, — прошёлся по вагону.

— А чего так? — поинтересовался кто-то из граждан.

— Дак Ростов-папа, — ухмыльнулся в ответ проводник, и в глазах его разного цвета, в сером левом и зелёном правом (отчего выражение лица приобретало жуликоватый оттенок), промелькнуло не то восхищение, не то осуждение. — Лопатничек срежут как за здрасте. Не поморщутся. И за польтами, за польтами приглядуйте, гражданочки. — Он прищёлкнул языком и подмигнул Митьке. Тот сердито отвернулся.

Больно надо приглядывать: дел, что ли, больше у него нет? Хотя и нет. Вот уж дней десять как нет. Сначала до Москвы тряслись, через сутки удалось до Ростова билеты взять, и снова в дорогу. А какие в поезде могут быть дела? За кипятком бегать да следить, чтоб поезд без тебя не учухал в неизвестные дали? Да чтоб мамка в рёв на людях не бросилась: всё чаще губы у неё дрожат, брови нахмурены, в глазах тоска.

Митька сердился: отпустила отца одного на Урал, а тот неведомо какими судьбами очутился на юге. Зачем отпустила? Митя злился: он вообще уезжать не хотел, он бы век в Артёме жил. Ни Урал ему, родительская родина, ни неизвестный юг и даром не нужны! Уж как просился у мамки оставить его в семье брата Валика. Она вздыхала только: куда старшему сыну лишний рот?

Митька вздохнул. С раздражением поглядел на опостылевших попутчиков. Мужиков в телогрейках с баулами, вещмешками и просто мешками. Они падали на голову, чемоданы лязгали, углами бились. Бабы лаялись, дети визжали. Пахло потом, редькой, маслом подсолнечным, махоркой, портянками. Где-то цыкали, где-то гармонь играла, где-то сивуха лилась.

Митька чувствовал: задыхается. Задыхается, как Ихтиандр. Читал о нём в книжке, девчонка одна подарила. Сидит сейчас в вагоне, как в бочке с тухлой водой. Он и сам-то не из барских покоев вышел, ароматы все знакомы до единого. Да только там, откуда они ехали — подует ветерок с моря, свежий, мазнёт по губам солеными каплями, втянешь ноздрями воздух, насквозь пропитанный йодом от водорослей, так и задышишь полной грудью, словно воды родниковой хлебнул. А здесь что? В корыто с помоями будто головой макнули. Грудь сводит, в горле сохнет. Ветер же не спасение вовсе, наоборот, только хуже делает: вонь да духоту размазывает вокруг, как масло по хлебу мамка на Новый год.

Перестук по рельсам колёсный — до зевоты уже, от разговоров скулы сводит, особенно как Воронеж проехали и подсели дядьки, охочие до рыбалки. И давай хвостами белужьими мериться да где сом больше водится, в Волге иль в Дону. У одного рыбина до двух метров вымахала, трактором тянули, у другого — парочку с лодки утянула, притопила да заглотила, потом только колечки нашлись в брюхе; и ребятенка, гутарили, шо на ветке сидел, над речкой ногами болтал, тоже; а в прошлом годе лещи ловились по пуду, а чехонь и за рыбу считать перестали, печки ей топят; а в первый год после войны осетров ловили — тонну, а раков развелось — корзину за раз набрать можно. Мертвяков в Дону, знаешь, скока? В 43-м по трупам шли, город освобождали, вот и развелось. У Митьки не только скулы свело, но и живот, рот наполнился вязкой слюной, так бы и плюнул в них. Раки, раки. Караси. Горе-рыбаки, что они знают о рыбе? О живности? А в океан они ходили? Может, китов видели? Или следы тигриные поутру за посёлком? То-то же. Подумаешь, сом-людоед, испугали.

Мальчишка отвернулся к мутному окошку, тоска снова вцепилась в тело холодными пальцами. Остался в прошлом и посёлок Артём, и дом с козами, и рассвет над заливом, и синие, в закатных лучах, сопки. Мальчишеские войнушки и пиратские заплывы на Песчанке. И девчонка с русыми косами — Нинка с соседней улицы, что прихлопнула Митьку ресницами прошлым летом, да так и остался он оглушённым и растерянным. Не о чем больше мечтать. Не ведал паренёк, что время, как волны, смывает песок-чувства, наносит новое: людей, события, случайности; и вот уж на пустынном берегу — человеческой памяти — ничего нет прежнего. Не знал ещё Митька, что тоска по краю, в котором родился, притупится, что на смену первой симпатии придёт другая, более глубокая. Любовь придёт. И не вспомнит он уже ни как лагуны выглядят, ни как это — за лиану шершавую в тайге зацепиться и до смерти испугаться, ни лица девочки не вспомнит. А только запах морского побережья, только имя — Ниночка — пронесёт сквозь годы.

— Ро-о-с-с-тов, Ро-о-с-стов, граждане! — опять зычно закричал проводник. — Не спим, не зеваем, портки собираем! Зяву-то не ловим, любезные!

Город приближался. Въехали на перрон, загремел состав вагонами, как Кощей из сказки суставами, и Митька вдруг почувствовал, что злость, въевшаяся в душу, как угольная пыль в кожу шахтёра, вдруг испарилась, растаяла перед любопытством, перед неизвестным будущим: как оно сложится на новом месте…

Дачный дом отчего-то был не заперт. Анна Никитична пошатала ключ в замке, перепугалась и неловко, тревожась, дернула ручку. Внутри пахло старой мебелью, пылью, обувью. В кухоньке Дмитрий Дмитриевич пил чай, спокойно положив руки в брезентовых рукавах на древнюю, как этот мир, клеёнку.  

Анна Никитична и ее муж разъехались месяц тому назад. Анна — к сестре на Покровку. Дмитрий Дмитриевич остался в Марьино. Весь минувший месяц они не видели друг друга, не разговаривали. Анна забыла уже эту его неуютную манеру прижимать к груди подбородок, перебирая непроизнесенные слова. 

Анна Никитична повесила сумку на вешалку, которую Дмитрий Дмитриевич мастерил сам ещё в прошлой жизни, провела рукой по гладким волосам и ощутила чистую досаду.

Ну что ж за день? И надо ведь было собраться, приехать сюда на автобусе. Теперь все представлялось каким-то неловким, и, собственно, ничего и не хотелось: ни убирать зимний мусор на улице, ни гулять до леса, прозрачного, с трепетом горькой коры. Дмитрий Дмитриевич осторожно, словно пробуя воздух на плотность, повел плечами, которые умел красиво вписать в любое пространство. Потом — посмотрел на Анну, будто бы узнавая, отодвигаясь, отодвигая, источая какую-то дурную недоговорку, лжинку. 

Анна Никитична сжала и разжала ладонь. Надо, наверное, поворачивать домой. Как по-глупому вышло все, подумала она.

— Аня, ты зачем приехала? — спросил Дмитрий Дмитриевич, и голос его был незнакомым, холодным, обтекаемым, как медный шар.

— Убирать. — Анна повернулась лицом к свету, и муж заметил, как блеснула капелька сережки в мочке ее уха. Опустил глаза. — А ты зачем?

— Инструменты нужно забрать, я без них как без рук, ни за что приняться не могу, знаешь…

— Забрал? — спросила Анна Никитична. Стала переодевать садовую обувь. — Поедешь скоро?

— Попозже поеду, — произнес Дмитрий Дмитриевич, встал со стула, тут же прорыдавшего скрип, и заполонил всю кухоньку своим шестидесятипятилетним бытием, шумным и неприятным Анне: крепкой фигурой, медным голосом, брезентовым запахом.

Анна Никитична перестала возиться с задником стоптанной галоши и сделала удивленный лоб. Но, впрочем, ничего она вслух не сказала, а только подумала, что это чудно. Что ему делать здесь?

— Аня, будешь чай пить? — спросил жену Дмитрий Дмитриевич. 

Он резал хлеб и доставал сыр. Анна взглянула на ледяной затылок этого странного человека и молча вышла на улицу из отчаянной духоты.

Весенний воздух еле слышно пел, дрожал, отзывался. Анна Никитична подышала, взяла грабли и провела ими по черным листьям, обнажая пахучую землю. Провела снова и снова, бередя кровь и мышцы. 

Позвонком на шее она ощущала взгляд из окна, но в этом взгляде не было ни любопытства, ни тепла. Ничего такого, сказала себе Анна, ничего такого.

Жёлтая бабочка, как искра, стукнулась об ее рукав, заметалась вокруг, радуясь свежим крыльям, исчертила всю воздушную дымку. Она летала, летала рядом, утверждая весну, возводя бытие в высшую степень, оживляя камень. И от этих всполохов было тревожно, было неясно.

Анна Никитична проработала два часа, напевая себе, говоря себе, удивляясь себе. Как это можно, размышляла она, обманывать одному человеку другого? Могут ли люди вообще не хотеть для себя правды, нарочито прикрыв душу? И как уживаться с собой, если душа — без фильтра, без прикрытия?

Пока Дмитрий Дмитриевич гремел вещами в сарайке, ей-богу, как Зевс молниями, Анна Никитична поела за столом, водя тонким светлым запястьем по клеенчатым иероглифам. 

И к автобусной остановке, чтобы поехать обратно, почему-то было решено идти вместе. Анна Никитична махнула про себя рукой, мол, чего здесь сторониться теперь, можно же гулять спокойно, интеллигентно, разговаривая о новостях, птицах, детях.  

Она навела порядок, спокойно и увлеченно расставив все на места, уравняв мир Снаружи, предъявив его зыбкому Внутри.

Дмитрий Дмитриевич выкурил сигарету, подрагивая левой половиной лица, беспокойно, словно бы неназванная физическая боль проплывала под черной водой, волнуя ее.

По дороге на остановку Дмитрий Дмитриевич и Анна Никитична разговаривали мало. Слова о новостях, птицах и детях в муках появлялись на свет и сразу угасали, тлели. Пыльная дорога была неровной и сырой. Прохлада, выползающая из оврага, неприятно трогала шею. 

На остановке, пока наждак асфальта шумел и рвался от скорости автомобилей, Дмитрий Дмитриевич примостился на скамейку. Анна Никитична хотела сесть в автобус и молчать.

Автобус, набитый под завязку человеками, рюкзаками и одной микроскопической дрожащей собачкой, приехал через десять минут. Подперев поясницей поручень у окна, Анна Никитична поняла, что Дмитрий Дмитриевич, кажется, вошёл в другую дверь. За людьми его было не видно. И Анна не стала рассматривать — отвернулась к окну. За стеклом маленькая березовая роща походила на белые прорехи в полотне неба. Анна Никитична вдруг увидела эту рощу. Ездила на дачу двадцать пять лет и не замечала — помнила только о корзине, которую возила к обеду, да о ветровке мужа, которую нужно было забрать в город и постирать. Ветровка крепко пахла строганой доской и лаком. Муж мастерил со старательной одержимостью. Сделал всю мебель на дачу. Возвращался из проектного бюро, ужинал и возился на балконе с табуретками. С балкона на кухню щипками заползал осенний воздух, пахнущий свежими стружками. Анна мерзла, но ничего не говорила — куталась в халат.

Дмитрий хорошо видел картинку — ту сторону предмета, явления, с которой красота распахивалась честно и просто, чего бы это ни касалось — двигателей самолётов или фотографирования. Фотографировал он тщательно и неторопливо, порою томительно глядя в объектив на Мишу, их сына, когда тот стоял у окна, гулял, бросал мяч. Каштаноголовый, как и отец, Миша раздражался, хмурился, прятался, но Дмитрий поднимал ладонь с молчаливой мольбой потерпеть и не отрывал глаз от объектива, не двигал ни бровями, ни лбом. Миша вырос, женился, уехал. Где эти фото теперь? Анна Никитична попыталась вспомнить готовые фотографии, сделанные мужем, но не помнила. Не помнила фотографий. Автобус ухнул колесом в яму, и в груди что-то застонало, что-то такое, вроде голоса вины. Анна Никитична часто заморгала и увидела Дмитрия. Он смотрел спокойно, уверенно и устало. Анне стало не по себе. Нельзя, нельзя ни в коем случае разрушать себя, считая, что виновата. 

В то самое время, когда жизнь накренилась и дала пробоину, муж не спешил залатать ее. Бывало, он исчезал на целый вечер и открывал дверь ключом, когда Анна Никитична уже спала. Да, она задавала вопросы, но на них были неясные ответы: хочу побыть собой, хочу выйти на свет. А все эти годы он не был собой? Ну разве бывает такое, чтобы притворяться целую вечность? Нет, не бывает. 

На остановке вошли люди. Анну Никитичну потеснили ещё больше. 

Любовь, — сказала она беззвучно, катая слово во рту языком, облокотившись на кого-то там плечом. Любовь, — пожевал дверями автобус. Куда она девается, любовь? Высшая, непостижимая, прекрасная сила, которая однажды запустила мир. Эта плотная, жаркая, созидающая энергия. Она и дарит, и поддерживает жизнь, и забирает ее. Почему же у человека не прекращает биться сердце, когда любовь заканчивается? И может ли любовь перестать?

Не может, подумала Анна. Из человека, из его помыслов и движений души любовь просто перетекает в мир, становится миром. Поэтому красота мира всегда несомненна. Если любовь оставляет тело, мысли, сознание, стало быть, она наполняет и раскрашивает то, в чем мы живем, то, чем мы дышим днем и ночью.

Дмитрий Дмитриевич с удовольствием следил за бегущим небом. Оно казалось прекрасным. Прекрасным и новым. Новым и значительным. Было хорошо. Хотелось идти куда-то вперёд, делать что-то неожиданное, сильное. Организовать выставку своих самых удачных фотографий, завести собаку, прочитать Кастанеду. 

Вся прошлая жизнь представлялась длинным тесным лазом на пути к истинным чаяниям.

Дмитрий Дмитриевич перебирал какие-то короткие мысли о том, чем занимался так или иначе на протяжении сорока пяти лет, и видел, что полз, медленно и неловко, и плечам было тесно, и впереди — горел свет. Должно быть, теперь — время выйти на свет. Можно много фотографировать странных или смешных людей. Стариков вон. Вы когда-нибудь заглядывали в лица стариков? За будто бы потрёпанной занавесью на их глазах виден всполох детства.

У Ани никогда не было веры в меня.  Не было щепок в мою печь, тоскливо проговорил про себя Дмитрий Дмитриевич.

Он не обманывал жену. Какие там измены. Он хотел быть целостно одиноким. Примерял на себя слово жестокий — слово сидело как-то криво. Не жестокий — слабый.

Провожать каждый день — и не оправдываться, чувствовать происходящее единственно важным и правильным, — повторял он, как заклинание. Ни другие какие-то женщины, как считает Аня, для этого не нужны, ни кто-либо со своим безликим мнением — никто. Только он сам. Недостаточно красивый, недостаточно здоровый, недостаточно предприимчивый — Недостаточно Он. Важно выйти на свет. Без оглядки на любовь и черные дыры внутри. Любовь висела в воздухе частицами пыли, вылетала в приоткрытое окно автобуса.

В левом глазу по сетчатке медленно и тошнотворно расползалась тень, уверенно стекала на левое плечо, нехорошо сжимая тисками. Подвигалась ниже — к руке, к груди.

Кто-то охнул. Кто-то отступил, не держась, и повалился на повороте. Спины людей тревожно задвигались. Анна Никитична перевела взгляд и, как в окошке иной реальности, увидела, что муж оседает куда-то вниз, похожий на большую мягкую куклу. Рукой он продолжал держаться за поручень. Мужчина рядом пытался подхватить — то ли поставить обратно, то ли положить на пол, но не смог ни того, ни другого. Анну настигло оцепенение. В эти первые секунды, пока пассажиры придерживали, галдели, кричали водителю и друг другу: скорую, она не двигалась. Ноги были из войлока. А через мгновение что-то со стороны, не она сама, бросило ее тело на войлочных ногах с места. Сумка, телефон  упали на пол. Автобус затормозил резко, как перед обрывом.

— Митя, — сказала она. Имя выпало смятым бумажным шариком. — Митя.

Он не слышал ее. Синяя тень между его бровей бросилась Анне в глаза. Она заплакала, страшно кривя губы. Незнакомая женщина присела рядом, чтобы придержать голову Дмитрия Дмитриевича.

— Это сердце, — сказала она. — Нужно таблетку. 

По толпе передали: таблетку, таблетку.

Анна Никитична, как в тумане, в мороке стала разжимать пальцы мужа, по инерции обхватывающие теплый поручень.

— Митя, — звала она сквозь наступающую по пятам темноту, — ты не оставляй меня, пожалуйста, ты не оставляй, не оставляй.

Женщина рядом заплакала. Водитель, испуганно тараща глаза, вышел из кабины, стоял, неуклюже расставив руки, не зная, куда их сейчас применить. Кто-то вызвал скорую. Кто-то передал Анне Никитичне таблетку. Она уронила ее себе на колени и не заметила этого. 

Она звала и звала мужа по имени, крича в неузнанную пропасть, держа его за руки, приподнимая под мышки, пытаясь вытащить его над уровнем невозврата, до того момента, пока он не мотнул головой, болезненно морща лоб. 

— Аня, — произнес он. — Куда я?

Ему сунули таблетку. Дали воды. Помогли встать Анне Никитичне. Анна Никитична сама подняла мужа, сама вывела его из автобуса. Вслед ей, ахая и жалея, протянули сумку. 

Весенний ветер дышал с полей, переплетаясь с движением на трассе. Он обнял, проглотил, лизнул лица. Розовая сеточка капилляров обозначилась на виске Дмитрия Дмитриевича. Он вдохнул, заморгал, оступился. Пришлось сесть прямо на землю. Анна Никитична подложила под спину мужа рюкзак. Руки были неживыми, ватными, голова наполнена немотой. Ещё минуту все неподвижные, исчерканные страхом лица в автобусе были обращены к двум людям, сидящим на обочине. Потом автобус закрыл двери и тронулся прочь. 

— Я нормально, Аня, нормально, — сказал Дмитрий Дмитриевич. — Может, и не надо было бы скорую. Ну сколько она сюда будет ехать, даль страшная.

— Ты совсем сумасшедший, — сломанным голосом простонала в ветер Анна. — Не надо скорую! Что случилось, Митя, а? Я думала, ты умер. — Она уронила лоб в брезентовое плечо. Плечо пахло автобусом. 

— Не умер, Аня, но было темно и стремительно, будто бы несёт куда-то. Коридор длинный и тесный. Что удивительно — совсем не страшно.

Анна Никитична подняла глаза на мужа. Он смотрел перед собой, бледный и сосредоточенный.

— Митя, мы сейчас скорую дождемся, и я с тобой в больницу поеду, — уняв дыхание, уверенно сказала Анна Никитична. И кивнула, согласившись со сказанным.

Автомобили, несущиеся мимо, разрывали теплую дымку весеннего настоящего, обращали ее в пыль.

— Аня, поезжай домой, не нужно со мной. — Дмитрий Дмитриевич потёр лоб. Боль внутри ушла. Безымянная теплота наполнила грудь и ладони.

В молчании Анна слышала гул крови и еле уловимый звон струны, натянутой в солнечном сплетении.

— Митя. — Анна положила руку на землю. Земля доверчиво прижалась прохладой. — А где любовь? Вот как ты думаешь, куда она делась? Во что превратилась? Где она?

Дмитрий Дмитриевич поднял брови и взглянул на жену, не поняв ее вопроса.

— Уехала. В автобусе. 

Через десять минут фельдшер скорой помощи вовсю возилась с тонометром и медицинским полисом. Измеряла, спрашивала, писала, пытливо просвечивая взглядом.

Небо над горизонтом, белое и дымчатое, словно бы стало ниже, дотрагивалось своим животом с желтоватым подпалом до земли, терлось об нее, взрывая грязные, нетронутые с прошлого года пласты, обдавало дыханием холодные ветви деревьев, прикасалось к стволам, не помнящим тепла, летело, двигалось, опускалось. Подтекало, истончалось той самой первозданной силой, которая больше не питала человеческую душу.

Любовь, намотанная на колеса, неслась в город, и ее по-прежнему нельзя было описать или измерить, как всякое вселенское чудо, как лучшую шутку Бога.

Рецензия писателя Екатерины Федорчук:

«У автора получился замечательный рассказ о том, что любовь не престает… Что любовь может воскреснуть!

Центр рассказа — это, конечно, внутренний монолог Анны Никитичны о том, что, умирая, любовь растворяется в красоте мира. Это потрясающая по силе и красоте лирическая зарисовка. И я думаю, что ее можно было бы переместить в финал текста. Просто после такой лирической высоты даже соединение бывших супругов смотрится не как развитие темы, а как ее понижение. Вот этот бы отрывок вместо финального абзаца! А финальный абзац, вообще весь образ целиком — любовь уехала в автобусе и т. д., кажется мне менее удачным повторением главной мысли.

То, что супруги опять вместе, мне кажется очень правильным и логичным завершением текста. И вполне достоверным.

Вся сила поэтического пера автора подводит нас к этому моменту: и неловкие паузы в разговоре, и внутренние монологи героев, и, конечно, описание природы.

У автора прекрасный образный язык, есть совершенно удивительные, сильные стилистические находки: «честная досада», «дурная недоговоренность, лжинка». Про наждак дороги очень хорошо звучит, гармонично.

Я бы еще поработала с образным рядом там, где происходит сердечный приступ с Дмитрием Дмитриевичем. Дело в том, что здесь автор начинаете работать с абстракцией. Темное пятно, туннель, в котором свет… А весь текст построен на контакте с конкретикой природного мира. Происходит едва заметная смена повествовательного ракурса, и это немного сбивает с толку. Пусть тень будет просто тенью от тучи, набежала, грянул гром и т. д.

А в целом прекрасный, тонкий, лирический рассказ о любви.»

Рецензия писателя Романа Сенчина:

«Рассказ мне понравился. Тонкий, грустный и одновременно светлый, тёплый. Любовь/нелюбовь пожилых супругов это очень важная тема, которую литераторы если и берут, то как-то грубо, топорно. У автора же иначе. Считаю рассказ удачным и надеюсь, что у него будет жизнь, будут читатели.

Теперь несколько замечаний. Герои пожилые, Дмитрию Дмитриевичу шестьдесят пять, героине примерно столько же. Месяц они живут порознь. Но когда случилась «пробоина»?

По стилю. Есть отличные штрихи: «пошатала ключ в замке» — хорошо, ново, и вот это: «словно пробуя воздух на плотность, повел плечами». Но встречаются и странные моменты: «ощутила честную досаду», например. Чувствуется влияние Андрея Платонова. Может, я ошибаюсь.

И главное, на мой взгляд. Автор очень произвольно меняет так называемого фокального персонажа. Вот мы видим происходящее глазами героини, и вдруг: «— Убирать, — Анна повернулась лицом к свету, и муж заметил, как блеснула капелька сережки в мочке ее уха. Опустил глаза. — А ты зачем?» Нужно или разделять таких персонажей интервалом, звездочками, главками, или делать это приемом, когда в одной строке мы читаем мысли разных персонажей, как это делал Лев Толстой на многих страницах «Войны и мира». Но это непросто. »

Поговаривали, что послезавтра в парке будут давать салюты. Прямо над танцевальной площадкой, где всё лето собирались старички с района. Где в такт музыке шуршали юбки, благоухали одеколоны, и к пожилым возвращалась молодость.

Викторович сразу обратил внимание на Зину. Она оставалась стройной и моложавой, несмотря на преклонные годы. Когда они вдоволь наулыбались друг другу, Викторович пригласил Зину потанцевать. Они разговорились и уже на следующий день встретились в парке, чтобы поиграть в шахматы.

— Русская партия, — Викторович передвинул коня, — я этот дебют до двенадцатого хода знаю.

— Полно вам, Викторович, в нашем-то возрасте дай бог своё имя с утра не забыть.

— Я не шучу. Ты сюда походишь, я так отвечу, тут разменяемся, потом слона выведу и рокировка! — Палец Викторовича метался над шахматной доской, как указка.

— Какая чудесная память. А расскажите, где вы так танцевать научились?

— У меня однополчанин был, с которым нас в караул отправляли. Только караулить было нечего — перелесок да опушка. На той опушке он меня танцам и научил, а я его шахматам.

— Танцуете шикарно и в шахматы мастер. А я всегда на танцы хотела вместо гимнастики. Да как-то не стала говорить родителям, решила подождать.

— И чего же ждала?

— Знать бы. Гимнастика так на танцы похожа. Махнула тогда — одно и то же почти.

Наступило ленивое молчание, Викторович украдкой рассматривал лицо Зины. Глаза у неё голубые с желтыми склерами — как-то она обмолвилась про желчный пузырь, но Викторович пропустил мимо ушей, начал подшучивать, что солнце из глаз светится. Губы спелые, молодые, будто у этих губ впереди вся жизнь — от первых слов любви до поцелуев с мужем.

— Викторович, а дети у вас есть? Семья? — прервала молчание Зина.

— Сын в Москве живёт. Приезжал год назад на похороны матери. Нам и двадцати не было, когда женились. Не погуляли толком. Да и время другое было — свадьбу хотели.

— Так интересно на вас в молодости посмотреть. Должно быть, красавцем были. И жена наверняка очаровательная.

— А у меня фотография с собой. Показать? — оживился Викторович.

— Конечно!

Викторович начал копаться в карманах, хитро улыбнулся и сказал вполголоса:

— А вот обнимешь — покажу.

— Какие обнимания, Викторович? В наши-то годы! — Зина раскраснелась, как рубиновая брошка. — Я с вами дружить буду. Потанцуем, в шахматы поиграем, а эти шалости давайте оставим молодым.

— А я не хочу с тобой дружить! — Викторович переставил шахматную доску с фигурками на край скамьи. — Я жизни, чувств хочу!

Викторович резко придвинулся к Зине и крепко её обнял.

— Ой, куда вы полезли, Викторович! Подождите! — Зина жмурилась и прятала лицо, когда Викторович попытался поцеловать её. Затем собрала советскую гимнастику в руки, вырвалась и потопала в сторону дома:

— Нельзя так, Викторович! В наши годы таким уже не занимаются!

— Не могу я ждать, скоро помирать пора. На следующих танцах решайся — со мной ты или нет! — бросил вслед Викторович.

***

Зина возилась на кухне с букетом цветов и раздумывала, как быть дальше.

«Ах, Викторович, что же ты творишь, поросё ты эдакое, — щёки Зины залились румянцем, — ишь какой — статный, высокий. Возьму и поцелую!» — Мысль ударила в грудную клетку так сильно, что рука Зины невольно потянулась к аптечке, проверить, на месте ли прохладный пузырёк с корвалолом.

«Ой дура ты, Зина, ещё и на людях обжималась, как дитё какое-то. Соседи точно видели. Как я на них теперь смотреть буду. Ещё как девица расфуфырилась — сарафан этот в горошек нашла».

Зина понесла букет цветов в гостиную и чуть не вскрикнула, когда врезалась взглядом в мужа. Пётр, как обычно, сидел в кресле и что-то бубнил под нос.

«Куда ж я Петеньку дену — у нас через три года золотая свадьба. Бедная я — вначале пять лет ждала, что замуж позовёт, детей нарожаем, потом ещё тридцать лет ждала, когда из своих плаваний вернется. Состарились — думаю, наконец, вместе побудем. А тут на тебе, инсульт. Сидит мой бедный, кивается туда-сюда в этом кресле, бурчит о кораблях.

А чего ты боишься, Зина? Викторовича боишься? Или что Петя всё узнает? Или ты смерти своей ждёшь и боишься? Пиджак бархатный на похороны уже купила. Так это Петенька первый уйти должен, а ты подожди ещё. Тебе его проводить нужно».

Зина прислушалась, что Петя бормочет себе под нос.

— Подожди, подожди, не поднимай паруса, крениться начнём. — Пётр, по всей видимости, разговаривал с каким-то матросом.

— Ох, Петенька, — вымолвила Зина.

— Ты не спеши, обожди, обожди. Ветер крепчает!

— Бедный мой, бедный.

— Стой, куда спешишь, не спеши, не спеши, Зина! Зина, не спеши! Зина!

Зина подавилась воздухом. Она впервые услышала своё имя от мужа после инсульта. З, И, Н, А — каждый звук лупил по барабанным перепонкам, как боксёр по груше. В голове зажужжала муха. На секунду ей показалось, что к ней никто никогда и не обращался по имени.

«Боже мой, я же здесь, я же живу тут сейчас». — Зина ощутила, как смотрит на свою жизнь глазами с желтыми склерами, как дышит, как болит её поясница. Она почувствовала свою кожу. Будь помоложе, тут же отправилась бы сделать новую стрижку, но сейчас ей было достаточно тихонечко сказать мужу:

— Хватит с меня, Петя. Не хочу я больше ждать.

Через много лет Зина вспомнила, как расплакалась в тот момент.

***

В закатных лучах распластался август и наблюдал за танцами старичков. Викторович и Зина непринуждённо болтали в стороне. Зина впервые за много лет накрасила губы лёгкой помадой. Заканчивая макияж, она три раза приложила салфетку к губам, чтобы проверить, не оставляет ли помада следы, как обещали в рекламе. Всё было хорошо, не оставляла.

— Зина! — сказал Викторович, глядя в небо. — Сегодня салют дадут.

— Давно я салюты не видела!

— Угадайте, Зина, какого цвета они будут?

— Белые, они будут белые.

— Пускай будут белые, раз вам так хочется.

— А вы какие хотите?

— Любые, лишь бы были красивыми. Может, потанцуем?

Викторович подал Зине руку и повёл в такт музыке. Зина кружилась, опрокидывала голову и изящно сгибала ногу в колене. В танцах утекали минуты. В парке стемнело и, наконец, в небо ударил фейерверк. Все замерли, начали смотреть на разноцветные вспышки. Только Зина с Викторовичем продолжили медленный танец. Зина дышала тёплым воздухом в шею, затем подняла голову и посмотрела ему в глаза. Глубокий вдох, Зина зажмурилась и доверила себя и своё лицо Викторовичу. 

Тепло его губ побежало по морщинкам на лбу и под глазами, затем по щекам. Наконец, он добрался до губ. Зина вздрогнула от прикосновения, но позволила поцелуям пожить ещё. В какой-то момент она перенеслась мыслями домой, где висел черный бархатный пиджак для похорон. Как эффектно он будет смотреться на танцах.

Викторович методично целовал Зину, а когда открыл глаза, словил взгляд молодой незнакомки. Она улыбнулась ему из-за спины Зины и тут же упорхнула в другой конец танцевальной площадки. Как же хороша была девушка, как красива в блестящем платье. Викторович подумал, что обязательно надо будет с ней потанцевать. Затем одёрнул себя, вернулся к Зине и поцеловал в губы. Помада Зины показалась ему не очень вкусной.

Салюты громко взрывались и озаряли парк зеленым, синим, красным и жёлтым цветом. Затем закончились. Этим вечером белых салютов не было.

Бодика шел в храм поговорить с Буддой, потому что больше говорить ему было не с кем. Он давно был одинок, но сегодня, в его семьдесят третий день рождения, одиночество свивалось в знак бесконечность и опутывало его. Жизнь Бодики во многом сложилась не так, как он хотел, но он не грустил. Будда учил искать радости в мелочах, а мелочей вокруг было несчетное множество.

Бодика жил в хибаре на берегу океана. Со стен ее клочками свешивалась штукатурка. Из обстановки была лишь грязная циновка, газовая плитка и шкаф. Зато окна этой хибары смотрели на океан. Каждый день Бодика видел, как клубничное солнце всходит на Востоке и скатывается в воду на Западе.  

Во дворе жили два товарища Бодики —  варан, больше похожий на крокодила, и пес, чья шерсть была так изъедена лишаем, что тут и там зияла розовая воспаленная кожа. Каждые несколько минут пес вгрызался в свое измученное тело, но не мог вытащить наружу незваных сожителей. Дверь хибары выходила на дорогу, по которой день и ночь неслись тук-туки. 

Последний раз Бодика был счастлив пятьдесят шесть лет назад, в июне 1965 года. Тогда в его родной деревне (других мест он сроду не видел) только начался сезон дождей.  Вода забралась в дом родителей. Стулья и столы плавали. Младшие братик и сестренка радовались этому, прямо посреди комнаты запуская кораблики из кокосовой скорлупы. Мать Бодики напекла роти (индийские лепешки) и положила их каждому из своих четырех детей —  рядом с нарезанным бананом и одной плиткой шоколада. Шоколад в доме считался роскошью. Поэтому Бодика долго катал плитку на языке, бояcь, что она провалится внутрь его желудка, который мать называла бездонным, и исчезнет, не оставив послевкусия. Мать Бодики Данушка зарабатывала на жизнь тем, что продавала листья бетеля. Все взрослые мужчины в деревне жевали их беспрестанно. Оттого зубы у них были желтыми, а глаза красными и вываливающимися из орбит. Отец Бодики с утра до позднего вечера трудился на рисовых плантациях.

Бодике было семнадцать, и он первый раз в жизни был влюблен. Ее звали Варанаге. Они познакомились на празднике слонов. Варанаге стояла в толпе. У нее была светлая кожа, какой не было ни у одной девочки в деревне. Она придерживала оранжевое сари, расшитое звездами, будто боясь его запачкать. И он видел крохотный кусочек ее стопы с щиколоткой, которую легко мог обхватить большим и указательным пальцем. Черные волосы Варанаге были заплетены в толстую косу, которую украшали цветы жасмина. Варанаге взглянула прямо на него и улыбнулась уголками глаз. Он был бэтсменом в дворовой команде по крикету и как никто умел держать удар. Но этого удара не выдержал, покраснел и отвернулся.

Еще долгие годы после этого он носил мимолетную улыбку Варанаге в потаенном кармашке своего сердца. 

В тот же вечер во время танцев они познакомились и с тех пор все свободные вечера проводили вместе. Их у обоих было не больше, чем зубов у Данушки —  самого старого жителя деревни. У Варанаге было четыре маленьких брата, и когда она не была в школе, то почти все время помогала матери по хозяйству. 

Варанаге мечтала освоить искусство аюрведы, но для этого ей надо было уехать в самое сердце острова —  город Канди, где жили люди, которые никогда не видели океана. Родители же не хотели отпускать дочь от себя до свадьбы. Поэтому Бодика и Варанаге решили пожениться, едва закончив школу. Их родители, узнав об этом, сразу же направились к астрологу. Все деревенские знали: если астролог говорит, что брак будет несчастливым, пиши пропало. Некоторые смельчаки уже ослушивались его и потом вынуждены были годами жить вместе, не перенося друг друга на дух. За развод полагалось заплатить так много денег, сколько большинство жителей никогда и в глаза не видели. Да и позорно было —  провалиться в таком важном деле, как брак. Но астролог лишь покачал головой, сказав, что Бодике и Варанаге не суждено быть вместе. Они были молоды и влюблены и потому проигнорировали прогнозы. 

До свадьбы оставалось два месяца, когда однажды утром Бодика проснулся и понял, что превращается в слона. Ноги его опухли, а кожа начала грубеть. Сначала Бодика думал, что его укусило какое-то насекомое, и это скоро пройдет. Но с каждым днем ноги становилась больше. Доктора сказали, что у Бодики врожденная болезнь, которая многие годы прогрызала себе дорогу в его внутренностях и теперь выбралась на поверхность. Но Бодика знал, что во всем виноваты звезды и Яка —  демон, несущий с собой болезнь, который навестил его ночью. Отец Варанаге расторг помолвку и запер ее дома, не пожелав выдать замуж за инвалида, а еще спустя месяц отправил учиться в Канди. 

К двадцати трем годам он уже с трудом передвигался и больше не играл в крикет. Он вообще больше не играл, предпочитая сидеть дома, в то время как его ровесники крутили романы с иностранками и устраивали в джунглях вечеринки, на которых пробовали галлюциногенные грибы. Он почти забыл о Варанаге, когда случилось невозможное. 

У родителей Бодики был выходной. Поэтому вся семья отправилась на океан. Бодика стоял по колено в воде и разглядывал окраски рыбок, резвившихся вокруг его обезображенных ног.  Вода была прозрачной, какая бывает в редкие дни. Гигантские черепахи высовывали головы из воды и трусливо пикировали вниз, когда люди пытались подплыть к ним ближе. Солнце прижигало лучи о кожу. 

Вдруг трехлетний братишка Бодики —  Шанти — указывая пальцем на горизонт, во всю мочь закричал: «Амма!!!». В тот же миг океан схлынул, оставив побережье голым, похожим на незаселенную планету. Сотни рыб оказались выброшены на сушу. Раздувая жабры, они тщетно хватались за угасающие жизни. Дети бросились собирать их голыми руками. Рыбаки побросали удочки и поспрыгивали с шестов. А еще через пять мину океан разинул огромную пасть и унес всех. Но этим не насытился. Выбрался на сушу, туда, где ему не было места, и стал пожирать все на своем пути: тук-туки, велосипеды, дома и прохожих. 

Бодика понял, что болтается в воде в сотнях метров от берега, окруженный криками обезумевших от ужаса людей. Он зацепился за деревяшку, которая оказалась кусочком крыши чьего-то дома, и потерял сознание. В тот день вся семья Бодики исчезла бесследно. И начались его сорок пять лет одиночества.

Сегодня Бодика больше не сетовал карму. Он знал, что если бы в прошлой жизни был негодяем,  то ни за что не спасся бы в тот страшный день, когда половина  жителей его деревни погибла и почти каждой семье пришлось вывешивать на улицу белые ленты. Колесо Сансары делало очередной оборот.

— Смотри, какой он! Я каждый раз удивляюсь. Сроду не узнать Спартака! Мы точно не перепутали могилы? — Саша хмыкнул, но продолжил елозить кисточкой по кованой оградке, облезшие прутики и завитки покрывались плотной смолью.

— Это с военника, наверное. — Геворг посмотрел на фото. — Спартака молодым я вообще никогда не видел. Когда мы переехали, он уже был стариком. Ну, мне так казалось, что стариком. Сколько ему тогда было? — Он прочитал с креста: — Спартак Александрович Железняк. А ведь кто-то помнит нашего Спартака вот таким бравым солдатиком!

— Слушай, когда я умру лысым дедом, ты проконтролируй, чтоб Наташка тоже лучшую мою фотку налепила. — Саша выпрямился и оглядел натыканные вокруг кресты и надгробия. — А что, если на том свете мы все будем вот такими! Ну, как на последних своих портретах.  

— Не-а, я думаю, что после смерти мы будем такими, какими нас будут помнить! — Геворг сел на траву и вытер взмокший лоб. 

Он изо всех сил сражался с зарослями дремучего бурьяна и одолел его почти весь. Осталась мелкая щетинистая поросль в трещинках обветшалой плитки.

— Ну хорошо! — воскликнул Саша. — Сначала, возможно, да. Но! Живые тоже умрут. Рано или поздно все умрут! И что тогда? Поэтому и вешают эти этикетки! Чтоб люди видели, кто там!

— А если нет ни креста, ни могилы? Если прах развеяли и все! Или… — Геворг вспомнил берлинские кладбища, напоминающие, скорее, ухоженные скверы, там нет фотографий, вместо них — разнообразные архитектурные декорации: статуи, скульптуры, фрески, лепнина, ангелы, иногда бюсты усопших, но не портреты. — Вот в Германии, например, землю под могилу продают не насовсем, а на двадцать лет в аренду. Представь! А потом или еще плати или все — ауфидерзейн! Старый гроб вытаскивают и кладут нового арендодателя.

— Не понял! Куда вытаскивают? — Саша удивленно таращился на друга. 

— Не знаю! Наверное, в утиль! — Геворг рассмеялся.

— Э-э-э! — Саша недоумевал. — Если ты умрешь первым, я привезу тебя сюда, понял? Аренда?! Не-ее! Нам нужен вечный покой! Вечный! И я позабочусь, чтоб с надгробия ты на всех смотрел с бодрым прищуром. Мы будем с тобой тусить и после. Куда б ни попали! 

Геворг попытался сдержать подступающий к зубам смех и взглянул на соседний крест, с него улыбалась бабуля в платке и с веткой сирени.

— Выходит, наша баба Зина и в раю баб Зина! — Геворг помнил тот день, как ломал букет в школьном саду и как потом удирал во все лопатки от разгневанного трудовика. Это был бабзинин юбилей. Что-то кольнуло. Геворг снял обсыпанную репейником перчатку — из пальца высовывался едва заметный хвостик занозы. 

Саша убрал кисти, тряпки, банки, склянки в пакет и что-то искал.

— Блин, спички забыл! У тебя есть? 

Геворг расковырял палец до крови и выгрызал занозу зубами. Он что-то прокряхтел и кинул зажигалку.

Саша поставил лампадку и запалил фитилек. Когда огонь разгорелся и затрещал, Саша прикрыл красный стаканчик крышкой:

— Может, мы сегодня на маяк заедем? Не против?

Геворг кивнул. Они перекрестились и молчаливо побрели к калитке. 

Саша с Геворгом дружили с детства. С того самого лета, когда дядя Самвел, папа Геворга, срочно погрузил всю семью и одинокую соседку Зину в новые жигули и помчал прочь из Сухуми. С пути они сбились, когда очутились на полуострове, крошечном, но очень живописном. Самвел не умел жить без моря, наверное, поэтому Ростов легко отменился, хоть там их ждали многочисленные родственники и растущая отовсюду армянская диаспора. После лета Геворг пошел в местную поселковую школу и сделался Сашкиным одноклассником и лучшим другом. Стали, как говорится, закадычными. Уроки прогуливали тоже вместе, чаще всего на высоком берегу, бегали туда под старую часовню. Там дед Спартак их и взял на карандаш. 

Дед Спартак служил на полуострове маячником, но все местные звали его просто по имени, а за глаза давно повысили до Верховного Смотрителя, потому что в распоряжении у Спартака было сразу два маяка.

Старый маяк, весь потрепанный и видавший еще царя Николая, стоял на самом краю скалистого уступа. Он давно не работал и долгие годы был наглухо похоронен в железное полотно. В начале девяностых проржавелые шрамы распаяли, и маяк воскрес — часовней. Казаки быстро соорудили купол и водрузили небольшой восьмиконечный крест, а поселковые бабки на радостях понесли в часовню припрятанные святыньки. Скоро на стенах висели тяжелые рукописные иконы и простые бумажные, приклеенные на картон из-под виниловых пластинок, и даже похожие на иконы картины, аккуратно завернутые в целлофан. На деревянной тумбе около входа лежали книги и стопки переписанных от руки молитв, и еще несколько импортных брошюр из плотной глянцевой бумаги, сильно цветных и протестантских. В верхнем ящике всегда пахло медом и ладаном, там хранили свечи. Их ставили на подсвечник с песком в центре башенки.

Новый маяк из белого камня был автоматический. Его построили в середине семидесятых высоким и  очень монументальным, с суровыми лицами советских солдат на барельефах. Внутри шестидесятиметровой башни вверх плелась крутая винтовая лестница, с двух сторон ее освещали окна, всего восемь ярусов. Железный серпантин вел в капитанскую рубку, так Спартак называл свою маячную комнату, а оттуда можно было попасть в святая святых — фонарный отсек. Он зажигался красным.

Между маяками торчали два обелиска: первый — белоснежный — молчаливым героям с барельефа, другой был выше, из черного мрамора, с именами погибших в авиакатастрофе. О столкновении двух самолетов в небе над морем в местных газетах писали мало, коротко и мелким шрифтом. Самолеты рухнули, их так и не подняли. 

Спартак добросовестно заботился о вверенных ему памятниках: бережно очищал их от пыли и налипшего после дождя мусора, снимал тонкие гирлянды паутины и выстригал сорняки. Его дом находился там же, неподалеку от нового маяка. Одноэтажный флигелек с деревянным крыльцом в три ступеньки прятался за пышным забором лохматых кустов фундука. 

Виднелся, как на ладони, весь полуостров с этой вершины: справа — разлинованные виноградными рядами склоны, широкие волнистые луга, исчерканные петлями извилистых тропинок, слева — вечнозеленые реликтовые леса, точно густой мох, покрывающие молодые горы Кавказа. А стаи чаек лениво парили в вышине над маяками,  кружились над волнами и уносились куда-то, где бескрайние просторы Черного моря неуловимо сливались с небесными.

Никто точно не знал, как и когда Спартак сделался маячником и вообще появился в поселке. Говорили, он проектировал новый маяк и после строительства остался его смотрителем, другие пересказывали разносюжетные сплетни, в которых Спартак служил то в армии, то в морской академии, то на корабле, а потом уволился, в запас или со скандалом. А кто-то помнил его с совсем далеких времен, когда редкие виды растений и животных еще не были редкими, и на полуостров шумными плацкартными вагонами приезжали молодые аспиранты и ученые. Они организовывали исследовательские экспедиции и писали многотомные труды. Некоторые создавали семьи и оставались. Среди них был Сашкин дед, выпускник сельхозинститута, а впоследствии заслуженный винодел, его черно-белый портрет висел на всех районных досках почета. Деда Саша не запомнил, не успел. После развала совхоза почетный дед спился — быстро, некрасиво, вдребезги. 

Саше с Геворгом хотелось, чтобы Спартак был их дедом. Но не сразу — поначалу друзья от Спартака шарахались. Все местные старики обычно набивались в маленькую беседку, кое-где увитую плющом и диким виноградом. Они курили, громко стучали в нарды и домино, ругали молодежь, правительство, реже Бога, а околачивающей рядом детворе давали деньги и отправляли в магазин. Со стариками Спартак не сидел и водку не пил. Высокий и бледный, будто иссохшее дерево, ему бы бороду подлиннее — вылитый старец Фура. 

Все началось с пачки сигарет. Мальчишки ее зарывали у подножья горы и оставляли секретные пометки: складывали камушки, втыкали палки, считали шаги. Но пачка часто пропадала. В очередной раз, когда тайник оказался пустым, друзья поссорились и, возможно, даже подрались бы, но в тот момент с неба на них посыпались пачки, те, исчезнувшие. Сигареты шлепались на их головы и спины, били по рукам и ногам. Мальчишки тотчас прекратили ругань и посмотрели наверх — оттуда им махал Спартак.

— Эй, бездельники! Хотите что-то спрятать, кладите на самое видное место! Собирайте свои сокровища и поднимайтесь! — громко выкрикнул Спартак, захохотал и скрылся за маяком.

В тот день курить друзья не бросили, но познакомились со странным смотрителем. Со временем смотритель перестал быть странным. Саша с Геворгом быстро привыкли к Спартаку и его пожухлому лицу, к шершавым, как мочалка, рукам и к тому, как все его морщинки и складочки собирались вокруг глаз мятыми веточками укропа, когда Спартак смеялся.

Так и повелось. Пока родители пропадали на своих работах, Саша с Геворгом — на маяке. Дел всем хватало, и Спартак раздавал их щедро: протереть окна, подмести ступеньки, ободранное — покрасить, сломанное — починить, котов, а их уж сколько ютилось во дворе, накормить, ну а после и самим чай пить, с длинными бутербродами и долгими историями. 

— А куда вся грязь делась?! Ничего себе, какой асфальт постелили! — Геворг внимательно всматривался в знакомые и совершенно неузнаваемые места. 

После аспирантуры он получил грант и улетел в Германию. Берлин сначала шокировал, потом восхищал, затем Геворг свыкся. 

— Да, асфальт постелили, — задумчиво повторил Саша.

— А помнишь, как мы в школу в галошах ходили и на ступеньках переобувались. Я тогда ужасно завидовал всем городским, они могли кататься на роликах, — с досадой произнес Геворг, — а мы даже не умели.

— Да! — Саша дернул подбородком. — Там, где НИИ раньше стоял, помнишь, сейчас там отели, вот они и заасфальтировали все, плитку  прямо до моря положили. Здесь частного сектора почти уже и нет. Все выкупили! Собираются строить крупный жилой комплекс с апартаментами, бассейнами, парковкой, со всем таким короче. Наташка смотрела их ипотеку — дорого! Да застройщик мутный, вроде до сих пор судится с экологами. 

После ординатуры Саша остался работать в Москве. Вернулся, когда заболела мама. Успел. Но после похорон в Москву не тянуло. «А зачем? — отвечал Саша бывшим коллегам, — врачей и клиник в Москве пруд пруди. А тут ни академиков, ни профессоров». Он устроился в скорую, спустя год встретил там Наташку. 

Саша сбавил скорость и повернул, на дорожном указателе значилось: «поселок Б. Утес». Он взглянул на Геворга.

— Домой не тянет?

— Домой? —  Геворг пожал плечами. — А куда? Родители переехали в Сочи, к сестре, ей через месяц рожать. Туда? Или на нашу съемную квартиру в Москву? Или сюда? Что там, на месте нашего дома? Отель?

— Магазин.

— Что? 

— На месте вашего дома магазин, а на месте нашего — ресторан, вполне приличный. Мы там, кстати, свадьбу думали праздновать, но у них бронь на завтра. Потом как-нибудь заедем, их шашлык просто ммм! Почти как у дяди Самвела.

Геворг улыбнулся, и в животе заурчало.

Встать было негде, Саша искал парковку целую вечность. Пришлось Геворга довезти до набережной, а самому ехать на платную автостоянку со шлагбаумом и идеальной разметкой. Когда-то там пел хор кузнечиков, трещали цикады и пахло черешней.

Камни, едва их касалась вода, мерцали и переливались, словно драгоценные. Мелкую гальку и крупные булыжники, и только что отвалившиеся от скалы корявые обломки смывало и выбрасывало, волна за волной, удар за ударом. Геворг скинул кроссовки, скрутил штаны до колен и подошел к воде, но входить не торопился. Он слушал плеск и смотрел туда, где небо, казалось, касается моря. Поселок перестал быть похож на родной, с грунтовыми дорогами и выбеленными саманными домами, где всех котов и собак знали поименно, а в магазине продавалось два вида мороженого. Но море по-прежнему пахло морем, шумело и билось.

Солнце опускалось. Огромные медузы, будто прилипшие перламутровые пельмени, толпились в тени гигантского утеса. К нему Спартак пришвартовывал свою моторную лодку, пока шторм не разбросал ее щепками по берегу. В тот день Спартак погиб. Это был понедельник. Геворг закрасил его черной ручкой в школьном дневнике, а потом разорвал страницу. 

— Эй, сюда! Скорее! — Саша кричал сверху.

— Ты где был? Я тебя потерял! — Геворг наскоро обулся и направился к склону.

— Давай быстрее! 

— Что случилось? Ты чего орешь? — Геворг пыхтел и жадно глотал воздух после каждого вопроса. 

Саша хватался руками за голову, его лицо пульсировало. 

— Серьезно! Что случилось? Не пугай, брат!

— Я кое-что нашел! Смотри! — Саша обеими руками показывал на обелиск. — Читай! Под номером сорок два и сорок три.

Геворг подошел к торчащему черному обелиску, на нем прозрачно-белым были выгравированы дата авиакатастрофы, номера рейсов и списки пассажиров. Геворг тысячу раз здесь был и столько же раз видел эту надпись, но никогда не вчитывался в имена. Он уставился на строчки, те, что указал Саша. 

№ 42. Железняк Светлана Федоровна. 

Ниже:

№ 43. Железняк Елена Спартаковна.

Рецензия 1. В. Пустовая

«Получился интригующий и трогательный рассказ, особенно волнующий благодаря изображенному движению времени. В рассказе не просто сопоставляется настоящий момент и детское прошлое — в нем есть движение глубже назад, ко времени переезда семьи одного из героев, к истоку тайны смотрителя. Рассказ трогает тем, что открывает за настоящим эти пласты времени, памяти, создавая ощущение, что, с одной стороны, память увековечена: в могилах, в обелиске, — а с другой, теряется, потому что уходят предметные свидетельства прошлого, и даже родной поселок не узнать.

У рассказа живое начало и острый, резко обрывающийся на раскрытии тайны финал. Это удачно. Живое начало обеспечено репликой, которая играет с нашим восприятием: не сразу проступает понимание, о чем на самом деле речь. Разговор друзей о смерти завязывается сам собой и настраивает на элегический лад. Вполне естественно совершается и переход к истории Спартака, детству героев. Точная деталь — черной ручкой закрашенный образ погибшего Спартака. В рассказе хороши подробности. Например, описание, как обжили под церковь маяк. Яркое знакомство смотрителя с мальчишками — сыплющиеся пачки сигарет так и застревают в воображении читателя.

Поработать в рассказе предложила бы над местами ощутимым авторским давлением на чувства читателя. Проступает умиление прошлым, старым смотрителем. В принципе это не то чтобы страшно. И все же такой напор делает рассказ жестковатым, однозначным, лишает его легкости, а читателя — свободы чувств.

Также есть места, которые вызывают некоторое недоверие. И немного избыточные описания, на мой вкус. «Геворг попытался сдержать подступающий к зубам смех» — тут не понятно, почему он смеется. Образа Спартака еще нет. Но даже когда он проступит, смех остается непонятен. Тем более что дальше оба героя всерьез уходят в обсуждение посмертной памяти и поэтому не кажутся легкомысленными. «Пот стекал по вискам, с лица и шеи, футболка прилипала к спине большими мокрыми пятнами. Геворг изо всех сил сражался с зарослями дремучего бурьяна и одолел его почти весь. Осталась мелкая щетинистая поросль в трещинках обветшалой плитки». Тут мы слишком застреваем на образе вспотевшего героя и над описанием зарослей. На мой вкус, так смещается напряжение: с настроения героев —  вовне, на поросль и пот. Я бы предложила оставить только второе предложение из трех. «Стали, как говорится, закадычными. Водой не разлить ни в школе, ни после.» — эти предложения мне тоже кажутся избыточными, и без них уже все ясно. «Их ставили на шатающийся подсвечник в центре башни, так что под его ножки приходилось то и дело что-то подкладывать», — тут вызывает сомнение слово «башня». Вы описываете мелкие детали внутри церкви — и вдруг башня. Трудно переключиться и сразу представить, что мы внутри маяка. И ножки далеко от подсвечника в этой фразе. Думаю, стоит «в центре башни» убрать. «О столкновении двух самолетов в небе над морем в местных газетах писали мало, коротко и мелким шрифтом. Самолеты рухнули, их так и не подняли. Хозпостройки и теплый флигелек Спартака прятались за пышной живой изгородью из лохматых кустов фундука. Виднелся, как на ладони, весь полуостров с этой вершины: справа — покрытые виноградниками склоны, нарядные сады и цветущие парки, причудливо разрисованные петлями тропинок, слева — вечнозеленые реликтовые леса и самое начало Кавказского хребта. И повсюду — бескрайние просторы Черного моря». В принципе удачно, что о самолетах говорится вскользь. Вы не напираете на этот факт, внимание читателя уводите дальше — чтобы резче оглушить финалом: окажется, что в самолетах-то все и дело. В то же время само соседство «самолеты рухнули» и «теплого фитилька» с «пышной изгородью», а ниже — «нарядных садов и цветущих парков» — выглядит не совсем ловко. Факт о самолетах настолько впечатляет, что после него следить за обобщенно описанными «нарядными» садами, «причудливыми» тропинками и «вечнозелеными» лесами не очень хочется. С другой стороны, вы совершенно точно уловили тут, что нужна отвлекающая пауза между фактом о самолетах и рассказом о прошлом Спартака — иначе возникает намек на связь между самолетами и Спартаком и риск слишком поспешного раскрытия интриги. Хотела бы предложить сделать эту паузу не такой, что ли, совсем отвлеченной и неопределенной. Насытить ее каким-то более детальным и значимым описанием. Сейчас остается ощущение, что нам что-то описали — а мы это не увидели. Слишком общие эти описания. И мало цепляющие. Может быть, стоит сюда переместить какой-то другой фрагмент или написать о пространстве вокруг маяка иначе, более определенно, выразительно. «как все морщинки и складочки собирались вокруг глаз мятыми лучиками, когда Спартак смеялся так беззаботно и искренне, как умеют смеяться только дети, когда пачкаются мороженым или сладкой ватой в парке аттракционов». Морщинки-лучики — штамп. И в целом чувствуется напор: Спартак подсвечен как образ умиляющий, добрый. Но у читателя нет возможности проникнуться этим умилением — оно навязано ему как нагрузка образа. Мне кажется, лучше убрать этот фрагмент. «Потом как-нибудь заедем, их шашлык просто ммм! Почти как у дяди Самвела» — в этом сопоставлении шашлыков тоже давление: идеализация прошлого через образ шашлыка из прошлого. Звучит, на мой вкус, нарочито. «Раньше здесь рождалась весна» — то же: слишком видно, как автор хочет внушить умиление прошлым — и отторгнуть настоящее. «яркими ослепляющими искорками» — чтобы снизить сентиментальный напор, предложила бы не использовать уменьшительную форму «искорки». «где всех котов и собак знали поименно, а в магазине продавалось два вида мороженого.» — тоже нарочито. «Вон бедных чаек распугал!» — реплика кажется искусственной, с чего бы он так ворчал и заботился о чайках. Хорошо бы передать его неохоту подниматься иначе.

Рецензия писателя Екатерины Федорчук

«В целом мне понравился текст. Он написан плотным письмом, с вниманием к художественным деталям, качественно, я бы сказала, добросовестно. Очень хороший язык, в котором чувствуется поэзия момента с одной стороны, а с другой, стиль повествования адекватен художественной задаче, которую ставит перед собой автор. Насколько я понимаю, она заключается в поэтизации определенного отрезка прошлого двух героев с нелегкой судьбой, времени, которое стало для чем-то наподобие «места силы». Времени силы…

Отмечу как самые удачные моменты: разговор друзей на кладбище, конечно, великолепный отрывок, связанный с судьбой маяков! Очень сильный потенциал в истории Геворга. Вообще при желании можно увидеть известную параллель между двумя маяками с разной судьбой и двумя друзьями с разным прошлым, но таким похожим будущим.

В тексте есть несколько центральных образов: кладбище, маяки, Спартак, Геворг и его трагическое прошлое. Их… как бы сказать… слишком много для небольшого текста, поэтому некоторые моменты, например, дружба мальчиков и Спартака, написаны бледнее, чем хотелось бы. Вот если бы весь рассказ был посвящен этой дружбе, тогда стало бы яснее, почему этот человек дорог мальчикам. Но рассказ не о Спартаке. Он о кладбище, маяках, и много еще о чем…

Впрочем, я думаю, что этот недочет текста является продолжением его достоинства — богатой задумки, обилия материала и жизненных впечатлений, которые требуют крупной формы. Открытый финал только усиливает это впечатление.»

1

Познакомились мы с Зоей несколько месяцев назад, когда я пришла к ней со своими кудрями. Вы не поверите, как мало парикмахеров умеют работать с волнистыми волосами: всё норовят их выпрямить или, еще хуже, сначала выпрямить, а потом накрутить на плойку. Но я люблю естественность. Как оказалось, Зоя тоже. 

Зоя все делала медленно, как будто весила она в три раза больше, чем казалось, и тело просто не позволяло ей двигаться быстрее. Она редко смотрела мне в глаза, поэтому пока Зоя работала, я, не стесняясь, разглядывала ее в зеркало. Удивительно, но ее лицо никогда не меняло выражения: на нем застыла гримаса с чуть сдвинутыми бровями, как бывает у людей, которые мучаются мигренью. Может быть, поэтому в салоне никогда не играла музыка. 

В отличие от других мастеров, которые пахнут перекисью и шампунем, от Зои пахло сандалом. На почве сандала мы и сошлись. Она немногословно, но охотно рассказала мне о своем увлечении травами и эфирными маслами.

— Это называется аюрведа, — пояснила Зоя.

— А я знаю. Я веду йогу и часто бываю в Индии. Ты когда-нибудь была в Индии?

Зоя замолчала и посмотрела мимо меня матовыми глазами. Я решила больше не докучать, поблагодарила за прием и пригласила ее на свое занятие. Бесплатно, просто чтобы снять напряжение и помочь телу восстановиться. Как-никак, а при такой профессии за телом нужен особый уход. Впрочем, я не верила, что Зоя придет.

Но Зоя пришла, с ковриком из пробки и в темно-лиловом комплекте с изображением лотоса на спине. Я молча сложила руки в намасте и слегка наклонилась. Она ответила тем же жестом, потом, как всегда медленно, пересекла зал и расположилась в самом дальнем углу. Людей было совсем немного: Лина, которая занимается со мной с самого начала, Вера — соседка по гаражу, и мой свекор, который со скуки начал помогать мне с маркетингом студии, да так и втянулся. Группа была слаженной, с хорошей энергетикой. Как раз то, что надо для Зои. Я представила ее как гуру кудрей и предложила ей подвинуться поближе, но, сидя в позе лотоса, Зоя улыбнулась кончиками губ, покачала головой и закрыла глаза.

Честно говоря, я обрадовалась тому, что она не новичок — с новичками никогда не знаешь, как пройдет пробный урок: некоторые начинают стонать, другие громко охать и жаловаться, а третьи так резко входят в асаны, что умудряются заработать растяжение или даже вывих. Несмотря на то что во время занятия я называла все асаны на санскрите, Зоя плавно следовала моим указаниям, не размыкая глаз. И равновесие, и гибкость у нее были хорошими, казалось даже, что все в ней расслабилось. Все, кроме складки на переносице.

Перед началом медитации я вспомнила, что музыка в салоне никогда не играет, и решила поставить звуки природы. Пусть будет океан, кто не любит шума набегающих волн? Я попросила учеников лечь в шавасану, сконцентрировать внимание на всех семи чакрах сразу и дышать глубоко. Потом я уселась поудобней и нажала плей. Комнату накрыл шум прибоя. Мне показалось, что тело Зои вздрогнуло. Должно быть, мышцы начали расслабляться. Но тут я увидела, как все лицо ее съежилось, а когда набежала новая волна, из самой глубины ее тела вырвался истошный вопль. Она распахнула глаза и, хватаясь руками за невидимые препятствия перед собой, в ужасе кричала. Решив, что у нее эпилептический припадок, я подбежала и постаралась зафиксировать ее голову. Осторожно приподняв ее затылок, я поняла, что никогда раньше не прикасалась к ней. Все-таки странные у нас отношения с парикмахерами: они нашу голову все время трогают, а мы их никогда. Завитки ее коротких волос оказались неожиданно мягкими, а голова под ними — совсем маленькой, точно как у ребенка.

Справа подскочил свекор и начал что-то быстро говорить мне прямо на ухо. Только когда он повторил фразу несколько раз, я поняла: «Колонка! Она показывает на колонку».

2

У меня вот-вот должно было начаться следующее занятие, поэтому пришлось оставить Зою на свекра. Аккуратно поддерживая ее за локти, он помог ей встать и, приобняв, вывел Зою в комнату для отдыха. К моему удивлению, она не сопротивлялась. Теперь она больше походила на подростка, который с обреченным взглядом покорно следовал за взрослым. Сквозь стеклянную стену я видела, как свекор усадил ее в кресло, спиной ко мне, а сам сел напротив. Я старалась делать как можно больше асан стоя, чтобы лучше разглядеть происходящее в соседней комнате. Голова Зои слегка покачивалась, а свекор смотрел на нее молча, с участием. Было совершенно непонятно, то ли она рассказывает ему что-то, то ли продолжает всхлипывать. Я нехотя согнулась в утаннасане, а когда снова, выпрямилась ни Зои, ни свекра уже не было. Недолго думая, я включила музыку для медитации и бесшумно вышла из зала. Свекра в студии не оказалось.

Пока ученики сворачивали коврики, я раскрыла окошко ватсапа и написала: «Вы еще с ней? Что случилось?» В ответ на меня смотрела одинокая галочка — свекор даже не получил мое сообщение. Они ушли вместе? Куда? Я зажгла сандаловую палочку, поводила ею по пространству комнаты и закрепила ее в подставке перед танцующим Натараджем. Потом я проверила расписание — следующее занятие только после обеда. Комната наполнилась древесно-сладким ароматом, я уселась в кресло и, поджав ноги, нырнула в бездну интернета.

Насколько я помнила, личного аккаунта в Инстаграме у Зои не было, только тот, который она вела для салона. Отыскав аккаунт «Курчавки», я внимательно просмотрела шапку профиля: мастер-Зоя, кудри, натуральные продукты, адрес и телефон салона. Фамилии нет. Я прокрутила ленту сообщений, все посты по делу: примеры стрижек и ароматических смесей, ну никакой личной информации. Как я ни вертела слова в строке поиска, Гугл и Яндекс сообща отсылали меня обратно в Инстаграм салона. Но я не сдавалась. В наше время людей без цифрового следа в интернете не существует. Нужно только подобрать правильные слова и платформу. Я оторвалась от телефона и посмотрела по сторонам. С полки на меня отстраненно смотрел Натарадж, его правая рука как будто показывала «успокойся, остановись и посмотри в себя». Весь мир вокруг него горел в огненном кольце, а он твердо стоял на одной ноге и крутил свой барабан. Откинувшись на спинку кресла, я закрыла глаза и представила атмосферу Зоиного салона: теплый янтарный свет, мягкий диванчик у входа и круглая стойка, за которой на стенде висели флаеры и рамочка с информацией о салоне. Мне казалось, что я даже видела строку с ее полным именем, но буквы сливались. Как жаль, что мысленно изображение нельзя зазумить. 

Хлопнула дверь, и в студию зашел свекор с большой коробкой.

— И? — многозначительно протянула я.

— Забрал новые брошюры, по-моему, ничего получились. — Он раскрыл коробку и протянул мне рекламные проспекты собственного дизайна. 

Я взяла пестрые брошюры и, не глядя на них, спросила его о Зое. 

— Ленуся, некоторые вещи не обязательно знать. — Он отвернулся к коробке.

— Я просто хочу посопереживать, — возразила я.

— А что тебе мешает сопереживать ей просто так? 

— Ну, может, я как-то лучше смогу ей помочь, если буду знать, что именно случилось…

— Откуда вдруг такой рационализм? Чему там йога учит? 

Говорить со свекром было бесполезно, он переиначивал все мои доводы и уводил разговор в абстрактную философию. Обычно меня именно это в нем и притягивало, мы формировали с ним философский кружок во время семейных сборищ и закрывались им, как панцирем, от навязчивых советов родственников. Никак не ожидала, что он использует этот панцирь против меня, особенно в такой момент. 

3

Прошла неделя интенсивного цифрового поиска, прежде чем я сдалась и решилась поговорить с Зоей напрямую. Мне было неловко, но в то же время случившееся сблизило нас, и теперь я чувствовала некоторую причастность или даже ответственность. На мое появление без записи Зоя никак не отреагировала и вела себя как всегда, как будто никакого занятия йогой и панической атаки не было. Она лишь слегка приподняла бровь, когда я показала на волосы и сказала, что нужно подравнять форму. В тот день мои волосы лежали предательски хорошо, поэтому она спросила:

— Может, просто чая?

Я согласилась, и мы уселись на диванчике у входа. Пока Зоя молча заваривала чай из туласи, я озиралась по сторонам. Вот она, стойка, не круглая, а самая обычная, прямоугольная, вот он стенд, но информации о салоне на нем нет.  

Разлив чай, Зоя как-то слишком прямо и слишком официально извинилась за то, что произошло во время занятия. Такое извинение нельзя было ни развить, ни прокомментировать, только принять. Потом она взяла чашку обеими руками, глубоко вдохнула аромат чая и добавила:

— Надеюсь, я не всех клиентов тебе распугала.

Я покачала головой:

— Они у меня матерые, проверенные временем. 

— Да уж. 

Мы замолчали. Я знала, что настал тот самый момент, когда можно спросить, но почему-то медлила. Она отпила чая, посмотрела на мозаичный столик между нами, а затем перевела глаза прямо на меня. Ее взгляд был спокойным, но усталым. Поерзав на диване, я похвалила ее равновесие и сказала, что она хорошо владеет своим телом. Зоя посмотрела в окно и задумчиво проговорила:

— Твой свекор — огонь, это он мне чай из туласи дал. Кстати, знаешь историю о Туласи? 

Я покачала головой, и она рассказала мне легенду о кустарнике, без листьев которого не обходится ни один ритуал в индуизме. Это был первый раз, когда я слышала от нее такой длинный и связный рассказ. Запинаясь вначале, как будто в поисках подходящей тональности, ее голос наполнялся интонациями, креп, и вот она уже жестикулировала и осуждающе качала головой. Брови двигались, следуя ритму повествования, и когда Зоя замолчала, я поняла, что хочу слушать ее дальше. 

— Приходи на следующее занятие. И я, и свекор будем очень рады тебя видеть. 

Зоя улыбнулась, огонек мифических страстей еще не погас в ее глазах. Свекор, конечно, был прав, совершенно необязательно все знать. Что только на меня нашло? Мне стало стыдно за свое упорство, потому что в его основе не лежало ничего, кроме любопытства. Я попрощалась, встала и, повернувшись, чтобы взять сумочку, увидела на стене за диваном распечатку с информацией о салоне. Мои глаза почти против воли выхватили строчку с именем владельца: Зоя Львовна Краснова.

4 

Понимая, что поиски по такой фамилии будут долгими, я решила не гуглить на ходу. Кроме того, я боялась передумать да так и не узнать правду. Напротив салона была кофейня, туда я и пошла. Йога йогой, но ничто не обостряет внимание лучше эспрессо, особенно двойного.   

Для Фейсбука отчество оказалось бесполезным, сочетание ее имени с названием салона — тоже. Скрестив ноги в падмасане, я прикрыла колени скатертью и принялась рассматривать Зою Краснову за Зоей Красновой. Блондинки и брюнетки, пожилые дамы и совсем девочки, из Ставрополя и из Мельбурна. Клик, скролл, клик назад. Где-то на третьем десятке я уже собиралась кликнуть назад, как сквозь лицо, обрамленное синими волосами, проступили знакомые черты. 

Аккаунт Зои был заброшен: на главной странице чередующиеся год за годом поздравления с днем рождения от одних и тех же пользователей. В разделе с фотографиями несколько альбомов: «Воркшопы», «Свадьба» и «Индия». Вот оно! Я торжествующе оглянулась в поисках поощрительного взгляда, но официанты скучающе глядели в окно, а посетили так же, как и я, бороздили просторы интернета.

Открыв папку «Свадьба», я познакомилась с Зоиным мужем. Непонятно даже, русский или нет, настоящий Кришна: острый прямой нос, густые волнистые волосы и такие темные, полные магнетизма глаза. Молодожены позировали для стандартного фото, а я прямо слышала, как фотограф умолял Зою не мигая смотреть в объектив, расслабить губы и чуть склонить голову в сторону мужа. Все тщетно. Совсем другое дело следующая фотография: Зоя хохочет, разинув рот, и двумя руками взъерошивает кудри мужа. Он смотрит на нее так, как будто в его жизни уже все свершилось. Что же дальше? Дальше альбом «Индия». В нем оказалась всего одна фотография: вид пляжа Кудли на закате. Красиво, но непонятно. 

Я вернулась в «Свадьбу» и поискала имя мужа. Фотографии помечены не были, но в одном из комментариев через сердечко от Зои Красновой упоминался Дмитрий Зуев. Кликнув на его имя, я попала на страницу мужа. Она тоже была заброшена с 2018 года. Поженились и забросили соцсети. Я нажала на значок лупы и ввела: Дмитрий Зуев. Передо мной выпрыгнула крупная черно-белая фотография Дмитрия. Он смотрел куда-то в сторону и загадочно улыбался. Под фотографией было сообщение о том, что Дмитрий трагически погиб на побережье Карнатаки, чуть южнее Гоа. В море было сильное подводное течение, и он не справился с волнами. 

Я допила кофе, которого уже не было в чашке, и уставилась в окно. Голова была мутная. В ушах шумели волны. Изображение расплывалось. Сфокусировав взгляд, я увидела серую тень через дорогу. Она махала рукой. Мне махала. Это была Зоя. Я почувствовала, как у меня загорелись уши, и мне захотелось отвести глаза. Поняв, что я ее заметила, Зоя сложила руки в намасте, а ее губы по слогам проговорили «спасибо».

Комментарий писателя Романа Сенчина:

«И история — драматичная, жизненная, — есть, и описать ее получилось почти отлично. По сюжету всё хорошо, есть интрига, есть развязка, есть приметы времени — действительно, судьбу почти каждого человека можно найти в соцсетях.»

Рецензия критика Валерии Пустовой:

«Несмотря на трагическую развязку, рассказ подарил чувство уюта, умиротворения. Мне кажется это главным и редким его достоинством: фокус рассказа смещен с развязки, разоблачения, рассказ держит не интригой, а самой атмосферой. Автор показывает и людей, и обстановку в мелких точных деталях. Волнение героини выражено через действия ее как инструктора по йоге. Горе Зои — в ее странностях как парикмахера. Все можно наблюдать, пощупать, рассмотреть. Даже серч героини кажется предметным — очень живо представляется и поиск, и найденная страница из прошлого Зои. Удачно подогревает интригу образ свёкра — человека, постороннего Зое, но прикоснувшегося к ее тайне раньше героини. Этот образ как ещё один замок на тайне — и тем сильнее хочется тайну открыть. Очень естественно введены условия для паники Зои. Героиня хочет ей понравиться и включает то, что считает соответствующим вкусу Зои.

Есть и юмористическая подсветка в рассказе. И она добавляет обаяния и уюта. Как поступают с кудрями парикмахеры, как занимаются йогой новички, как героиня оглядывается в поисках одобрения, когда находит Зою в сети, как героиня лукавит насчёт прически, явившись к Зое поговорить, и Зоя это видит. У меня нет стилистических замечаний к рассказу. Автор пишет ясно и плотно, притом живо. Хочется следовать за этим лёгким, но внимательным к мелочам повествованием.

Единственный минус рассказа — та самая интрига. Пожалуй, она предсказуема и несколько поэтому банальна. Уже на реплике-вопросе, была ли Зоя в Индии, начинаешь что-то подозревать. Паника при звуках океана усиливает подозрения. Ну и едва появляются кольцо на цепочке и альбомы в сети, все становится ясно. Гибель молодого супруга — довольно распространенная «тайна» персонажей. Есть какие-то такие типичные, к сожалению, трагедии, которые авторы предпочитают использовать, чтобы придать персонажу таинственности и трагичности. И это не вызывает уже отклика в читателе. Я бы предложила подумать, как ещё развязать сюжет. Что, если не идти в сильные, предельные переживания? Не паника — а суета, растерянность, бегство. Не гибель мужа — а, скажем, его нелепый уход в практики, разлука из-за когда-то модной увлечённости Индией? Такая нота комизма в печали. Автору стоит поискать новое решение — мне кажется, рассказ этого стоит и от этого только выиграет.»

Пожалуй, мне повезло. Команда выплюнула меня за полтора года до того, как сама вывалилась из турнирных сеток. Пока девчонки голыми руками ловили осколки прежней жизни, я уже вовсю делала вид, что живу новую. Казалось, на тот стихийный девичник меня и позвали не столько по старой памяти, сколько в доказательство: за пределами зала тоже есть жизнь. А я согласилась. Потому что был уговор: без тренеров, ни одного мяча, никаких неудобных вопросов. Мама, сразу почуявшая мой настрой, до последнего отговаривала от поездки. Поводы были разной степени нелепости, от неудачного гороскопа до срочной помощи по даче, но больше всего меня раздражал бесконечный спам от неё со статьями об аномальном количестве клещей и гадюк в Подмосковье. Мол, изменения климата или что-то в этом духе, случаи змеиных укусов даже на дачных участках, сто рецептов из подорожника на любой чих. Я понимала: на самом деле она боится, что одни выходные сведут к нулю почти год тяжелой терапии, но ввязалась в её игру и вяло отбрыкивалась обещаниями не лезть в кусты, ссылками на Википедию (гадюки, оказывается, нападают только в крайнем случае) и воззваниями к здравому смыслу — ни один уважающий себя источник ни о чём подобном не писал. Но разве это когда-то работало?

Конечно, организатором и вдохновителем была Вика, теперешний капитан команды. Она нашла какой-то арендный загородный дом с небольшой территорией, беседкой и мангалом. На фотках дом был шикарный, а по факту оказался довольно потрёпанным и пропахшим сыростью, что, впрочем, никого не смутило. Из команды поехали семеро плюс я. Две машины, четыре спальни, один дом. Рядом пруд и лес. Позади тягучая ледяная весна, впереди — неизвестность новорождённого лета. 

Выезжали в субботу днём. Сославшись на то, что Танька всё делает как в последний раз, а потому, конечно, бесценный игрок, но ужасный водитель, я забралась на заднее сиденье Викиной машины и всю дорогу пялилась на неё в прямоугольник зеркала заднего вида. Периодически мы встречались взглядами. Мчали по трассе и горланили все подряд песни на радио. Фантомное чувство принадлежности к большому, отлаженному до последней шестерёнки механизму накрывало меня сладкой, слегка болезненной эйфорией. Правда была в том, что полтора года назад механизм пересобрали, заменив изношенные и поломанные детали. Такой деталью была я. Слева сидела тихая и деликатная Оля, сменившая меня в зале и за его пределами. Они с Викой договорились жить вместе. Мне в пару досталась добродушная весёлая Катя, сидевшая впереди и потому отвечавшая за выбор музыки. Она же чаще всего навещала меня тогда, в больнице. Честно говоря, они все ко мне приезжали. И сразу после травмы, и потом, когда стало понятно, что в зал я не вернусь. Все, кроме моей лучшей подруги Вики. А она вела себя так, будто вчера виделись.

Мы только парковались у нужного дома, Танька уже выгружала из багажника ящик белого вина. К вечеру оказалось, что ящика два. Когда стемнело, уже не первый нелепый стаканчик размок и размяк в моей руке, а вино стало отчётливо отдавать картоном. После ужина мы расселись вокруг мангала и снова разожгли костёр. Где-то неподалёку горланил хор лягушек. Пахло дымом, влагой и свежей травой. Болтовня постепенно сошла на нет. Я перебирала взглядом обезличенные темнотой фигурки в одинаковых спортивных куртках, их огромные тени, синхронно подёргивающиеся от движения пламени. То ли ночь, то ли выпитое бумажное вино вперемешку с буйной фантазией, но на секунду мне померещилось, что все они сливаются в единое многоногое нечто. Это нечто уставилось на меня десятком бликующих глаз, затаилось и жадно впитывало остатки огненного тепла, выжидая момент для броска. Ещё немного, и я бы, наверное, заорала, но Оля встала и, сославшись на холод, пошла в сторону дома. Видение рассыпалось. Остатки вина я выплеснула в траву, а стакан отставила подальше.

— Са-а-аш. Вот скажи, Саш. Ты счастлива? — Танька всё-таки напилась, и её понесло. 

— Щебетала весь день про свой универ, семинары, друзей — всё новое. Свободная жизнь без указки и жесткого режима. Скажи, признайся, это всё чушь собачья? 

Пока я решала, стоит ли отвечать, Вика медленно повернула голову в сторону Таньки. Она тут же поникла. Остальные сразу зашевелились, засуетились и как по команде разошлись. Вышло странно. Одна я долго ещё сидела у мангала, закутавшись в свою старую куртку, такую же, как у них.

Утром Вика решила сагитировать всех на прогулку в лес. Тропинка к нему начиналась в нескольких метрах от участка и была явно хоженая. Энтузиастов, на удивление, не нашлось, и я решила, что лучшей возможности уже не будет. Пока искала в сумке носки и кепку (всё-таки дурацкие статьи про клещей впечатлили), Оля как будто поджидала меня на веранде.

— Саш, может, не пойдёшь? — Она говорила вкрадчиво, почти шепотом.

— Почему это? Погода отличная. И мы ненадолго, не парься.

— Дождь обещали. Останься. — Она дотянулась до меня кончиками пальцев. Я отдёрнула руку.

— Не верь всему, что обещали, — фыркнула, доставая из кармана солнечные очки. — Кстати, у тебя руки ледяные, тебе бы на солнышке погреться. 

Оля пожала плечами и ушла на улицу, где все, кроме спавшей ещё Таньки, устроились загорать прямо на газоне. Украдкой я всё-таки открыла прогноз погоды. Про дождь там ничего не было. 

Когда я вышла из дома полностью одетая, с рюкзаком и в кепке, Вика встала с газона, натянула футболку на черный спортивный топ и пропустила меня к калитке.

— Смотрите, сегодня с нами опытный лесник! После вас!

Девчонки заржали. Только Оля смотрела на меня в упор и даже не улыбнулась. Меня позабавила и слегка удивила её озабоченность. Что может изменить один запоздалый разговор?

Шли молча. Сначала я никак не решалась задать вопрос, который крутила в голове месяцами. Наверное, как всегда, ждала Викину подачу. Чем дальше мы уходили, тем проще было отвлечься. Забавно, что шли мы синхронно. Тугая Викина косичка раскачивалась из стороны в сторону в такт каждому шагу, задорно прихлопывая по спине. Моё банальное бунтарское каре уже порядком отросло, и волосы шуршали о ветровку, обманывая слух: это я или это кто-то в траве? В кустах? За деревом? Там и тут солнце высвечивало фрагменты ниточек паутины, будто подвешенные в воздухе. Ветер играл лапами ёлок и остриями кленовых листьев. Птичье многоголосье сопровождало нас, но я умела определять только пение соловья. План был простой: не сворачивать с основной тропы. Вика никогда не любила проторенные тропы и тривиальные планы, а я просто шла, наслаждаясь ролью беспечной ведомой. Спустя минут тридцать мы свернули сначала налево, потом, кажется, направо. Ещё несколько развилок, и я перестала понимать, где мы.

— Вик, мы заблудились.

— Не заблудились. Нашли альтернативный маршрут. — Она остановилась и повернулась ко мне лицом.

— Ты уверена, что помнишь дорогу обратно? Кажется, я вообще не ориентируюсь.

— Лесник из тебя так себе, Саня. Возвращаемся? — Улыбка обнажила мелкие жемчужинки её зубов. Не дожидаясь ответа, Вика пошла в обратном направлении. Я следовала уже не так бодро. Тупая боль просыпалась в травмированном колене — пока слабая, но это был вопрос времени. Мы скоро вернёмся в дом. С каждым шагом в голове стучало: больше тянуть нельзя. Больше. Тянуть. Нельзя. Но я тянула.

На очередной развилке Вика остановилась и задумалась.

— Не помнишь, куда здесь?

— Говорю же, мы потерялись. Вик, у меня колено опять. Надо домой. Может, позвонить девчонкам?

— Спокойно. Кажется, нам сюда. — Она махнула рукой в сторону одной из тропинок. — Хочешь, сгоняю посмотреть и вернусь? Садись пока.

Я уселась под ближайшее дерево, вытянув левую ногу и привалившись спиной к стволу. Вика ушла. Привычка везде таскать с собой воду и обезболивающее в очередной раз оправдалась. Блистер смачно хрустнул и выпустил мне на ладонь две таблетки. Осталось ждать и надеяться, что этого хватит. Решив, что пора заканчивать игру в следопытов, я достала смартфон и проверила, загрузятся ли Яндекс.Карты. Мобильного интернета не было, но связь была, позвонить можно. Какой идиоткой надо быть, чтобы опять ей довериться, даже в мелочи? Задрав штанину до бедра, я стала постукивать и массировать то ниже, то выше колена. Это никогда не помогало, но здорово отвлекало. Небо быстро затягивало густой серой ватой. Ветер порывами пробегал по верхушкам деревьев, приводя лес в гулкое движение. Птицы, наоборот, затихли. «Оля, блин, накаркала. Теперь точно ливанёт!» — Колено заныло сильнее, предчувствуя дождь, и мне хотелось назначить виновного. Вика не возвращалась.

— Давай, кинь меня ещё и здесь! — крикнула я в никуда. Это всё боль и злость. Это пройдёт. — Ну почему ты со мной так, почемууу? — Тот самый вопрос обрёл наконец свой голос. Поздно? Последнее «му» перебил шорох травы. Нет, это где-то правее. Теперь слева. Я вертела головой из стороны в сторону, но источник звука всё время ускользал. Догадалась, что это мои же волосы трутся о ветровку. Испуганная дура, надо просто замереть. И правда, стоило перестать дёргаться — стихло. Только пульс уже отстукивал где-то в ушах. Успокоить дыхание, позвонить Кате или Оле, пусть вытаскивают меня отсюда как хотят. Далеко мы уйти не успели, скорее всего, плутали где-то рядом с основной тропой. Шорох раздался опять, прямо за моей спиной. Я дёрнулась и вскочила, и в тот же момент острая боль обожгла левую щиколотку. Змея тонкой ленточкой быстро уползала в ближайшие кусты. 

— Тварь! — заорала я и швырнула смартфон вдогонку. Похоже, даже попала: из кустов донеслось шипение, а потом наступила тишина. Лезть проверять было стрёмно, но теперь помощь нужна без вариантов. Что там писали в чёртовой Википедии? Я рухнула на землю и схватила рюкзак. Взвизгнула молния, рука шарила по дну: бутылка, пачка таблеток, салфетки, замызганная одноразовая маска. Кожа вокруг двух крошечных дырочек на ноге горела. Если завязать маску выше укуса, сойдёт? Затянула потуже, но резинки стали отрываться от мятой голубой полоски, пришлось отодрать их окончательно и связать между собой. За этим занятием меня и застала Вика.

— Эта гадина меня укусила! Где тебя носило?

— Думаешь, это поможет? — спросила она, растягивая слова и указывая пальцем на мою импровизированную повязку.

— Пофиг. Я швырнула в неё айфон, надо достать. Только не руками. Палкой, что ли, попробовать?

Вика медленно двинулась к тем самым кустам, наклонилась и подняла мой смартфон.

— Саша — меткость наша! — Старая кричалка прозвучала издевательски. — Вообще это больно. Но скоро отпустит. Местные гадюки не так опасны. Не ссы.

— Откуда ты знаешь? — Я затянула последний узел на ноге и уставилась на Вику. Казалось, что у меня поехала крыша. В голову лезла какая-то шизофреническая дичь. Вика не могла видеть мой бросок. Её здесь не было. По спине побежала струйка ледяного пота, сердце колотилось бешено.

— Пошли. Здесь совсем близко. Минут шестнадцать, не большше. — Вика встала надо мной, склонив голову набок. Её протянутая рука так и зависла в воздухе. Губы медленно растянулись в улыбке.

— А хочешь, мы будем ползти? — прошептала она и захихикала. Меня вырвало. Пошёл дождь.

***

Вколов антидот, врач рекомендовал пропить курс успокоительного и прекратить шариться по кустам, изображая из себя змеелова. По его версии, мой препарат в сочетании с ядом выдал усиленную реакцию. Галлюцинации и паника — бонусом. Вику эта версия вполне устроила: она не признала, что в лесу повела себя как-то не так. Впрочем, она также отказалась признать, что избегала меня больше года. С тех пор мы больше не встречались и вряд ли встретимся снова. Иногда я вижу её во сне, тихо смеющуюся, нависшую надо мной в оглохшем мокром лесу.

Пора признать: прежней жизни у меня уже никогда не будет. Я двигаюсь дальше, осталось не завалить ближайшую сессию. Иногда переписываемся с девчонками, но это больше похоже на проверку связи: «Вы всё ещё здесь?» — «Да, мы здесь. Мы не исчезли, мы разбрелись кто куда». Кто-то подался в тренерство, кто-то остался в команде, некоторые ушли не оглядываясь. Танька вообще решила открыть свою частную спортивную школу и продвигать женский баскетбол.

И всё-таки бывают дни, когда я представляю себе, что есть такой яд, который никогда не выйдет из организма. Он бродит по венам, смешивается с кровью, меняя твою сущность и отравляя мысли. Остаётся только сопротивляться его сладкому, парализующему волю действию. В такие дни я стараюсь избегать людей, иначе в каждом прохожем, в каждом знакомом я выглядываю признаки такой же заразы. Я вслушиваюсь в шипящие в чужой речи, собираю волосы в хвост и всё равно нет-нет, а услышу в тишине пустой комнаты, в шелесте листьев на дереве за окном, в шорохе книжных страниц, тянущее лесной сыростью и холодящее нутро, шёпотом зовущее:

— Саа-шаа. 

Рецензия критика Валерии Пустовой:

«Рассказ получился замечательным. Ситуация в том, что с героиней вышел на контакт коллектив, ранее отвергнувший. Отвержение по объективным причинам: травма — и все же героиня обижена, чувствует себя уже за кругом бывших подруг по команде. Обиду обостряет размолвка с отдалившейся подругой.

Фантастическое преображение Вики списано на шок, и в то же время оно работает как простая, но эффектная метафора — девичник-змеюшник. Фантастика тут хороша именно как метафора, намек, подсветка психологического состояния героини: вот у костра ей кажется, что коллектив весь сплелся против нее, вот в лесу ей кажется, что Вика шипит на нее, и фраза «хочешь, поползем?» читается одновременно как очередная подколка бывшей подруги и как страшное преображение человека в змею. Сильно действует именно намек на такое преображение.

В рассказе очень хороша атмосфера ожидания чего-то ужасного. Пугалка от мамы, предупреждение Оли, тени у костра, затерянность в лесу, странная отлучка Вики, шуршание — которое то ли правда, то ли кажется. Это прямо отлично сделано, тонко! Автор именно намекает, что в рассказе может появиться ужас. И это пугает больше всего. Пугает ведь невидимое: шорох, а не змея. Страх перед змеей — это скорее инстинкт, животное чувство. А вот страх перед невидимой змеей — это очень человеческое, тут действует воображение, человек сам себя травит страхом, когда предчувствует опасность, но не видит ее.

Очень хороши в рассказе детали — психологические, бытовые. «Бумажное вино», куртка «как у них», внезапное молчание после запретного вопроса Таньки, «спам» от мамы, которая волнуется за душевное состояние дочери. Бодро начинается рассказ. Сразу захватывает, вводит в конфликт.»

Из служебного входа патологоанатомического отделения выехала тележка с открытым гробом. Врач подкатил ее к погрузочной платформе, шумно выдохнул и вытер рукавом пот со лба. 

— Ну вот, проверяйте, — сказал он Марине. — Он?

— Ну а кто еще?

— Лучше проверить, знаете ли. Вдруг не того увезете, а обнаружите только у себя в Но… в Новороссийске?

— В Новосибирске.

Марина остановилась у гроба и смотрела в лицо мертвеца, не моргая. Ее руки безвольно повисли, но пальцы левой легонько постукивали по бедру, отмеряя секунды. Губы некрасиво дернулись — то ли от настоящей скорби, то ли от неловкой попытки ее изобразить. Она всегда была такой — сдержанной, непонятной. 

— Че, грузим? — крикнул снизу водитель и неторопливо подошел к открытому кузову своей «Газели».

— Погодите, мы ему сейчас масочку из формалина наложим, чтобы не испор… чтоб сохранился в дороге. 

Врач скрылся в здании, а Марина быстро оглянулась, достала из кармана маленькую иконку и сунула ее под окоченевшие ладони покойника. Только иконки в гробу не хватало для полного абсурда! Тело и так напоминало реквизит из плохого ужастика — с желтовато-синеватой кожей, туго натянутой на кости, лысой головой с неровным черепом и залитыми воском ноздрями. Да и костюмеры не особо старались: пиджак на пару размеров больше, белая футболка с мультяшным принтом — как будто сняли шмотки с хипстера-стажера прямо на съемочной площадке. Марина убрала с пиджака чужой светлый волос, неизвестно как попавший в гроб, прошептала молитву и три раза перекрестилась. 

Патологоанатом вернулся с какими-то влажными тряпками и оттеснил Марину. Она спустилась с крыльца, подошла к водителю. Тот сочувственно приобнял ее за плечо, но Марина вздрогнула и резко шагнула в сторону — она никогда не позволяла чужим людям себя трогать. Водитель вздохнул, шмыгнул носом.

— Извините, — сказала Марина. — Я просто… Скоро уже поедем.

Он кивнул, спрятал руки в карманы.

— А я весной отца похоронил. В этой же машине вез — сначала в больницу, живого, — а потом, ну, в гробу уже. 

Марина взглянула на него снизу вверх, уже теплее. 

— Сочувствую.

Между тем патологоанатом закончил возиться с формалиновой маской, выбросил перчатки и закатил тележку с гробом на погрузочную платформу. Она медленно ехала вниз, пока не остановилась вровень с кузовом грузовика.

— Марина! — позвал врач. — Я тут один не справлюсь, кажется.

Марина спросила водителя:

— Александр, поможете?

— Да не вопрос! Давайте только без «Александра» — говорю же, просто Саня!

Вместе с патологоанатомом они быстро погрузили гроб, прикрутили крышку и увезли тележку. Пустая платформа, жужжа, поехала наверх.

Марина заплатила водителю, поблагодарила за помощь. 

— Ну, счастливого пути! Увидимся в Новосибирске.

— И вам хорошей дорожки!

Хлопнула дверь, заурчал мотор, и машина тяжело тронулась с места. Мы с Саней остались одни.

***

Со смертью пришла ясность. Последние дни моей жизни размазались и перемешались, слиплись в склизский ком. Раздавленный опухолью мозг, писк оборудования в реанимации, волны морфина — оглушают, зато смывают боль. Чужая женщина со скучающим голосом — медсестра? Рука Марины на моей щеке. Я собрал эти образы уже после, вычислил логически, а в те дни просто пытался продраться сквозь муть, соорудить из ошметков сознания хоть какую-то мысль. Я отчаянно чего-то хотел, но не мог понять, чего именно. Хорошо, что это закончилось. 

Со смертью ушла суета. Я лежал в морге, примороженный к своему телу, и ничего не чувствовал. Странно, но я не скучал. Без новостей, без соцсетей, без латте на миндальном молоке и болтовни с бариста, почти без мыслей — не знал, что я так умею. А потом патологоанатом вскрыл мне грудь, и я сбежал. Было больно. Нет, не больно, но я не знаю слова точнее. Холодно, остро, металлически. Отвратительно. Как будто я был сразу и телом, и скальпелем, и рукой врача в латексной перчатке. 

В общем, я сбежал, но далеко уйти мне не дали. Я оторвался от выпотрошенного тела и свободной камерой перемещался по комнате. Интерактивное кино, компьютерная игра, VR-тур по квартире в новостройке — я сам делал такое на работе. И, как в нашем VR-туре, выйти за стены помещения я не мог. 

На тело я старался не обращать внимания, хоть и оставался к нему привязанным, болтался на длинном крепком поводке. Мертвец выглядел мерзко и нелепо, но это меня не задевало — он не был мной. Я помнил себя симпатичным парнем с фоток в инстаграме: чуть за тридцать, не качок, но и не тощий, модная стрижка, борода. Тот зомби, которого я видел в зеркале последние полгода, тоже не был на меня похож — карикатурный раковый больной, костюм на Хэллоуин, который я собирался снять, как только выйду из больницы. 

И вот я снял костюм и выбрался из больницы, хотя и не так, как рассчитывал. Мы с Саней ехали из Димитровграда, где врачи три месяца безуспешно облучали протонами мою голову, в родной Новосибирск. Саня пообещал Марине быть на месте послезавтра утром, как раз к похоронам.

Водителем он оказался вполне приятным: заговорить со мной не пытался, шансон не слушал — включал дорожное радио с обычной русской попсой, а когда связь пропадала, ехал в тишине или насвистывал себе под нос неожиданно знакомую навязчивую мелодию. Я никак не мог вспомнить, откуда ее знаю, пока не подслушал Санин телефонный разговор. 

— Да ты что?! — преувеличенно восторгался он. — Кто у нас молодец? Милашка молодец, да? Да? Папка знал, знал, что Милашка всех там порвет!

В ответ из колонок раздался смущенный детский смех и какое-то неразборчивое лепетание.

— А? Чего? Песенку? Опять песенку?!

— Про тла… про тр-р-рактор!

— Да чтоб ее! В гроб ты папку сведешь своим трактором! Ладно, один куплет, ага? «По полям, по поля-ам синий трактор едет к нам!»

Не успел Саня допеть свой куплет, как девочку сменила в телефоне сердитая тетка и завела долгий разговор про алименты, Санино пьянство, блядство и безответственность. Он моментально завелся и, убедившись, что дочь не слышит, заорал на бывшую матом.

Я быстро потерял интерес к их беседе и смотрел на дорогу. Темнело, с неба плевками падал на асфальт мокрый снег, ветер сдувал с деревьев последние листья. Мы проехали мимо ветхой деревушки, проползли несколько километров по разбитой дороге и остановились на большой парковке у придорожного кафе. Пока Саня ел, я наблюдал за другими дальнобойщиками и редкими путешественниками на легковушках. Они курили у крыльца, болтали по телефону, смеялись, ругались, целовались. В окнах кафе мигала гирлянда, хотя до Нового года оставалось почти два месяца. Я хотел попасть внутрь, подглядеть, подслушать, но мертвое тело в гробу держало меня при себе.

Наконец, Саня вернулся и тут же завалился спать. В кабине прямо за сиденьями было устроено крошечное спальное место — полка, как в плацкарте, с потрепанным спальником и маленькой дорожной подушкой. Саня залез в спальник, поставил будильник на телефоне и захрапел. 

Впереди меня ждала долгая пустая ночь. Я подобрался поближе к Сане и разглядывал его крупным планом: покрасневший нос с фиолетовой сеточкой капилляров, серая шапка в катышках, широкая загорелая рука с грязными ногтями, торчавшая из-под небритой щеки. Я почувствовал пальцами колючую щетину и мягкую подкладку спальника, услышал запах немытых волос, исходивший от подушки. Ужасно хотелось спать, тяжелая воронка где-то в затылке затягивала внутрь, я с трудом соображал. Что-то было не так. Изжога от жирной еды? Нет, не она. Завтра, все завтра, сейчас спать. Стоп! На мгновение я вспомнил, кто я такой, увидел Саню со стороны, а потом его тело снова меня поймало. Сон давил со всех сторон, я попытался пошевелиться, но это было слишком сложно. Наконец, я сосредоточился и с огромным трудом перевернулся на другой бок.

***

Проснулся от звона будильника. Саня нашарил телефон под подушкой, нажал на кнопку и со стоном открыл глаза. Я снова видел его со стороны. Попробовал оказаться близко-близко, как вчера, разглядывал поры на его коже и расширенные в сумерках зрачки, но стать им больше не мог. 

Мы не торопясь ехали по трассе, светило солнце, по небу ползли пушистые облака, но мне было не до пейзажей. Что, если я правда могу поселиться в Санином теле? Снова почувствовать вкусы и запахи, напрягать мышцы, бежать, кричать, двигать предметы, прикоснуться к другому человеку. Что, если у меня будет время? Я допишу свою игру, которую так медленно обдумывал и слишком долго откладывал. Увижу северное сияние, прыгну с парашютом. Стану отцом и сам спою ребенку идиотскую песенку про синий трактор. 

Я улетел мечтами в далекое будущее, но синий трактор вернул к реальности. У Сани уже была дочь, и он уже пел ей песни. 

Тем временем Саня остановился на обочине и заварил доширак кипятком из термоса. Быстро съев его под какое-то тупое видео с ютуба, он откинулся в кресле и прикрыл глаза. Я не верил своей удаче. Прислушивался к его ровному дыханию, наблюдал, как движутся глазные яблоки под закрытыми веками, а потом усилием воли направил себя в его тело. Снова накатила сонливость, но на этот раз я смог ее перебороть. Пошевелил рукой. Ногой. Разлепил глаза.

У Сани — у меня! — побаливала спина, чесалась правая ступня, во рту пересохло и чувствовался привкус соли с говяжьим ароматизатором. Но, черт возьми, это было настоящее, живое, вполне здоровое тело! Оно не лежало в гробу, не умирало от рака — оно могло прослужить еще много-много лет!

Я долго сидел в кресле, направляя внимание в разные точки. Чувствовал, как стриженный под ноль затылок соприкасается с подголовником. Постукивал ногтем по пластику приборной панели. Втягивал воздух тонкой прохладной струйкой и медленно выпускал его обратно. Губы пересохли, я облизал их и почувствовал запах Саниной слюны. Сделал глоток воды, покатал во рту, проследил его путь по пищеводу. 

Я снова был живым — и, как всякий живой, в итоге я заскучал. Пора было выйти на улицу, в холод и ветер, пробежаться, размяться, помахать руками и ногами — и неважно, как глупо я буду выглядеть. Я открыл дверь, спрыгнул на асфальт и чуть не упал. Ледяной ветер моментально вытянул все тепло, накрыла паника, и я не мог даже пошевелиться, а потом вдруг разозлился, заорал — и через мгновение опять видел Саню со стороны. Тяжело дыша, он тряхнул головой, пнул колесо машины и залез обратно в кабину. 

Весь остаток дня Саня гнал раза в полтора быстрее, чем раньше, и постоянно присасывался к термосу с кофе. С каждым часом я тревожился все больше — казалось, он вообще передумал спать. Судя по навигатору, до Новосибирска оставалось четыре часа пути — он мог добраться туда глубокой ночью, снять номер в гостинице, а утром сдать меня Марине и уехать куда подальше. И тогда я останусь без тела. Мой труп закопают в землю, а я буду висеть над кладбищем и разглядывать ворон. А может быть, священник споет по мне панихиду, и я отправлюсь в ад или в рай. Наверняка Марина заказала мне отпевание: она верила в Бога еще когда мы были женаты, а в последние годы совсем ударилась в религию. Возможно, так будет лучше всего. У Сани хоть дочь, а меня вообще никто не ждет. Даже у Марины теперь своя жизнь — с мужем, сыном, ипотекой и дачей у озера. 

Ну уж нет, нахер! Плевать мне на справедливость! Я. Хочу. Жить. Я боролся, прошел пять курсов химии и тридцать сеансов облучения, я мог тысячу раз сдаться, тупо лечь и сдохнуть, но я все вытерпел, чтобы жить. Гребаному Сане в страшном сне не приснится та боль, которую я испытал! Я использовал каждый чертов шанс, и этот уж точно не упущу, хрен тебе, Саня! Усни, закрой глаза хоть на секунду — и я заберу твое тело. Я буду жить, я! А тебя не будет.

Саня наконец остановился. Припарковался на широкой обочине, заглушил мотор и достал из бардачка бутылку дешевого коньяка. Выпил сразу с четверть, обернулся и с улыбкой погрозил пальцем кузову своей машины. Посидел в задумчивости, схватил телефон и набрал в поисковике: «молитва для изгнания духа». Тоже мне экзорцист! Он открыл первые три вкладки, попытался вызубрить текст, но потом махнул рукой и пошел в кузов прямо с телефоном. Я наблюдал, как Саня бормочет молитвы над моим гробом, и просто ждал, когда он ляжет спать.

Но спать Саня не торопился. Вернулся в кабину, еще раз хлебнул из бутылки и начал сочинять эсэмэски. Он промахивался мимо клавиш, исправлял опечатки, долго думал над каждой фразой. Я старался не вчитываться, но успел заметить, что его послания очень напоминали прощальные записки. Он писал дочери, как ее любит, обещал стать самым лучшим на свете папкой и устроить ей «опупительный» день рождения. Длинно и слезливо извинялся за все перед бывшей. Благодарил «Натусика» и «Юленьку» за удивительные ночи, большую любовь и все в таком духе. В конце концов, Саня отправил все сообщения, потер лоб, надавил ладонями на глаза, а когда убрал руки, я увидел, что он плачет. Так он и уснул — в водительском кресле, с мокрыми щеками и опухшими покрасневшими веками. 

Я легко скользнул в его тело. Сон и коньячный дурман путали мысли и сковывали движения, но я мог их игнорировать — как мог жить с болью и тошнотой долгие месяцы перед смертью. 

Вот и все. Я жив, а Сани больше нет. Мое (Санино? Нет, мое!) тело вдруг сжалось, дыхание перехватило, из горла вырвался задушенный вой, а из глаз потекли слезы. Воспоминания о смерти толкались в сознании, кричали все сразу, так, что сложно было отделить одно от другого. Умирает мама, я стою с каменным лицом на ее похоронах, а потом сжимаю зубами мокрую подушку. Держу палец над зажигалкой, пока могу терпеть. Врачи говорят, что мне не на что больше надеяться. Я нахожу в мышеловке мертвого мышонка и закапываю его во дворе. Теперь я убийца. Саня фальшиво поет песенку про трактор. Саня смотрит на меня из зеркала заднего вида. Сане очень страшно! 

Мне нужно подышать. Я выхожу из машины в метель. Снег приятно покалывает щеки, воздух освежает. Становится легче. Но я убил человека, вашу ж мать, я убил человека! Я убил Саню! Стой, дыши, просто дыши. Не позволяй мыслям унести тебя — это всего лишь мысли, они не могут навредить. Психотерапевт учил меня техникам разделения. Первая: не «Я убил человека», а «У меня есть мысль, что я убил человека». Черт-черт-черт, какой бред! Вторая техника: пропеть свою мысль на какую-нибудь дурацкую мелодию. «По полям, по полям… Я убил, я убил. Я уби-ил Са-аню, ля-ля-ля-ля!». Боже мой, это ужасно, Саня, прости меня, пожалуйста, прости! Саня, Саня, забери меня отсюда!

Я стою на коленях в свежем снегу, рыдаю, щеки горят, слезы смешиваются с соплями. Постепенно я выдыхаюсь и замерзаю. С трудом доползаю до машины, лезу обратно в кабину, включаю печку и допиваю коньяк. В голове звенит, мыслей больше нет. Сижу в тишине, не знаю, как долго. Лобовое стекло запотевает от моего пьяного дыхания. 

Я знаю, что смогу жить дальше. Будет нелегко, но я смогу — убийцы живут, это не смертельно. Есть психиатры, антидепрессанты, наркотики, экстремальный спорт — сотни способов отвлечься и не думать. Сотни способов ослабить боль, придавить и сдержать злокачественную опухоль внутри себя. Сдержать, но не избавиться.

Я устал, ужасно хочу спать. Если я усну, Саня вернется. Пусть так. 

Давай, Саня, забирай! Это твое.

Рецензия писателя Екатерины Федорчук:

«В целом очень сильный текст получился. Живой текст о мертвом человеке. Но мне кажется, что некоторые части текста, сами по себе написанные просто прекрасно, не согласуются… нет, даже точнее — не гармонируют друг с другом.

Я условно выделяю в рассказе три части, каждая из которых имеет свои достоинства.

Первая часть — текст от лица Марины. Хотя формально получается, что повествователь и в первой части — это покойник, но по смыслу, по духу, по эмоциональному настрою это взгляд на ситуацию с точки зрения Марины.

Вторая часть — это условно до того момента, когда покойник попробовал войти в тело Сани. Она написана совсем в иной тональности, и идея, лежащая в основе этого текста, весьма интересна. Это взгляд на жизнь глазами того, кто ее утратил. Как ценна жизнь, как прекрасны любые ее проявления. Автор не произносит эти слова вслух, но само описания всех обыденных мелочей говорит само за себя: жизнь это ценнейшее сокровище!

А дальше несколько меняется жанровая природа текста. Первые две части были вполне реалистичны. Теперь же мы вдруг оказываемся внутри рассказа в стиле хоррор. Мертвец пытается уморить водителя! Только написан этот рассказ не от лица жертвы, а от лица нападающего. Очень необычно и очень интересно! Замечательны в этом рассказе момент эмоционального переключения. Мертвец не испытывает эмоций. Он испытывает жажду жизни. И сначала даже непонятно, что он совершает ужасные, страшные действия. И только когда Саня начинает прощаться с жизнью, становится понятно, что происходят ужасные вещи. Это очень интересное и сильное перезаключение, причем прекрасно написанное.

Очень сильный момент, когда эмоции тела Сани становятся эмоциями героя. Он рыдает слезами своей жертвы, тело оплакивает смену души. Жуткий момент, отличный.

А вот финал… С одной стороны, мне нравится, что история завершилась очень определенно. Так, как хочет мертвец, не будет. У автора получается, что они будут бесконечно делить между собой это сонное тело… В этом есть своя правда и правда весьма ироничная.

Но я бы сделала еще один шаг в сторону иронии: пока они будут делить тело, некому будет вести машину. Тело Сани, увы, тоже умрет… Замерзнет на дороге. Мне кажется, можно было бы об этом упомянуть прямым текстом, потому что этот исход недостаточно очевиден.

Итак, все три текста написаны отлично, но вмести они не гармонируют. Первые два отрывка как бы тянут одеяло на себя, и кажется, как будто это три разных текста просто соединили механически.

Не призываю сокращать первую и вторую часть кардинально, все-таки жалко. Хорошие тексты. Но советую автору подумать, можно ли сделать так, чтобы на них не падал сюжетный акцент, чтобы они не отвлекали нас от главного действия.»

Рецензия писателя Романа Сенчина:

«Рассказ очень сильный, оригинальный, с неожиданным финалом, тщательно выстроенным сюжетом. Рассказ и живописный, и психологически глубокий. Есть по-настоящему жуткие сцены, эпизоды. Мне стало не по себе от этого: «Марина убрала с пиджака чужой светлый волос». И то, что это, получается, покойник наблюдает за живыми в первой главке, тоже жутковато. Желание и попытки души покойника переселиться в тело живого очень хорошо придумано. Вот только души водителя практически не видно. Впечатление, что ее у водителя и нет. Стоило бы ее показать отчетливей, может, диалог душ написать. Дескать, я душа талантливого, рано умершего человека, а ты — простого водилы… Мысль в финале, что душа покойника, завоевав тело живого, возвращает его обратно, интересная, важная. Вообще, по-моему, у автора большое писательское будущее.»

После похорон тети Лиды Кузьма маялась. Тетя Лида умерла молодой, хоть и от долгой болезни. Значит, любой может заболеть и умереть, даже сама Кузьма. Она садилась в угол дивана и мысленно обследовала внутренности — не болит ли где-нибудь. Все боли она делила на опасные и безопасные. Например, если болит ободранная коленка, то это безопасная боль, а к опасным Кузьма относила все необъяснимое внутри. Пока ничего необъяснимого не было. Кузьма находила пальцем на запястье точку пульса. Он стучал с приятной размеренностью, и Кузьма немного успокаивалась. Но во время игры, когда они с сестрой переставляли по дивану бумажных кукол, у Кузьмы внезапно потели ладони и сжимались пальцы, и кукла мялась и рвалась. Жуть обливала холодом и снова рассеивалась. Кузьма переставала играть и с завистью смотрела на довольную Анжелку. «У нее мама умерла, а ей даже неинтересно, куда она делась. Ангелы, говорит, небо… А как это проверить?» К бабе Нине Кузьма не шла со своими вопросами, потому что баба Нина все время куда-то бежала. На бегу она пылесосила, шуровала в печке кочергой, заплетала косы и раздавала поручения. Кузьма как-то поняла, что вопросы про смерть не задают на бегу или, например, по телефону. Анжелка говорит: «Чо ты пристала, позвонит дядь Сережа, спроси!» Кузьма съехидничала: «Ага, звонит такой Папсон из Москвы, а я такая — а куда деваются люди после смерти? А, туда, ну ладно, спасибо, пока. Ооооочень смешно». Анжелка закатила глаза и отмахнулась. 

И тогда Кузьма стала ходить в дальнюю комнату. Там тихо жила ее прабабушка, баба Глáва. Весь день она смотрела в окно и вздыхала: «Ох, смерть нейдет». 

Звали бабу Клавдия, а Папсон называл ее Главная Мама, и, конечно, именно главной мамой она и была еще совсем недавно. Высокая, прямая, с длинным носом и большими руками, а голос зычный, кааак крикнет — обедать! — все несутся, никто не опоздает. За ней уже шла ее дочь баба Нина, а потом дочь бабы Нины мама Лена по прозванию Мамуль, а уже следом Кузьма. В голове у Кузьмы Главная Мама Клава сложилось в единое — баба Глава. 

Баба Глáва носила темные крепкие юбки, мужские ботинки и ридикюль с шариками-застежками. Она всю жизнь вела хозяйство в деревенском доме, и после переезда в город жила как-то по-своему, по-деревенски. Полы в ее квартире покрывали разноцветные половики и кружочки, связанные бабой Главой из обрывков ткани. В углу комнаты стояла прялка с колесом и сумка с шерстью. Подушки прикрыты кружевными накидками, а на комодах и столах —  белые салфетки с вышитыми гладью цветами. Кузьма садилась на цветной коврик-кружок, раскладывала пуговицы, на веретена навязывала ленты и играла долгими часами. Накидку с подушки надевала на голову, как невеста. Баба Глава все разрешала. 

Маленькую Кузьму часто сгружали бабе Главе. Особенно когда она придумала болеть животом, чтобы не ходить в ненавистный детский сад. Мамуль тревожно ощупывала хнычущую Кузьму: 

— Сильно-пресильно болит? 

Кузьма хорошо помнила, что если болит сильно, ведут в поликлинику, а если не очень, то к бабе Главе. Поэтому прислушивалась и отвечала:

— Не пресильно, а по-обыкновенному болит. 

Бабе Главе Мамуль давала советы. Кормить Кузьму бульоном, овсянки можно, но на воде. И не надо молока, лучше простокваши. Жирное исключить. Жидкое добавить. Баба Глава никогда не спорила. А когда Мамуль убегала на работу, баба Глава усаживала Кузьму перед собой и спрашивала, окая по-вологодски:

— Вправду болеешь аль как обычно? 

Кузьма никогда не обманывала бабу Главу, потому что Главная Мама насквозь видит. Покаянно вздыхала и разводила руками — ну что со мной такой делать. Тогда баба Глава наливала холодного молока в высокую кастрюлю, сеяла муку, брала одной рукой тяжеленную закопченную сковородку, и скоро перед Кузьмой вырастала стопка толстеньких блинов. 

— Вот тебе диетические, с дырками. 

— Расскажи еще про Ивана, — просила Кузьма. 

— Проснулся как-то Иван в лесу, — сразу же подхватывала баба Глава. 

Кузьма обожала бесконечную сказку про Ивана. Началась она когда-то как обычная сказка: «В тридевятом царстве, в тридесятом государстве жил-был Иван. Пошел один раз этот Иван далёко-далёко…» — и продолжалась день за днем, год за годом. Иван шел по длинной дороге и встречал в пути то медведя, то Бабу-Ягу, а то председателя колхоза Пеструхина Василья Петровича. И никто не мог Ивана остановить, даже царевна. 

—  И был пир на весь мир, — ровным голосом вела баба Глава, — мед-пиво по усам текло. 

— И в рот не попало? 

— Почему не попало? Некоторым очень попало. Напился Василь Петрович пьяным да как начал посуду бить, все на него накинулись и давай поясами вязать, а без поясов у мужиков стали штаны падать, заголять кой-чего, а девки завизжали, собаки залаяли, такая суматоха поднялась. Вот Иван посмотрел на это да потихоньку и ушел из колхоза, полем, полем, а там уж и не догнать. 

— А почему ушел? 

— Да на пса они ему сдались, пьяницы. 

На стене висел портрет Ивана, пропавшего много лет назад сына бабы Главы. Кузьма знала от Анжелки (а она от дяди Паши), что был такой сын и исчез, милиция искала, тетки говорили, что убили Ивана в пьяной драке на окраине, только неправда это все. С подкрашенной фотографии безмятежно смотрели голубые глаза, и щеки розовели, и светлые волосы аккуратно лежали над гладким лбом. Ушел Иван далёко-далёко и идет своей дорогой по лесам дремучим и рекам кипучим, уж такая у него жизнь!

Звал ровный голос Кузьму за Иваном. Баба Глава несла в большой ладони-гнезде три яйца, и сидела на них сова говорящая. Падало солнце за белые горы, и желтки падали в муку, поднимались белые пылинки. Вязала баба Глава варежки на шести тонких спицах, и бежал клубочек по пестрым дорожкам, и шла Кузьма далёко-далёко, в руке шанежка с творогом, в кармане блинок. 

Позапрошлым летом Кузьму перестали возить к бабе Главе. Мамуль сказала, что баба Клавдия заболела. Потом приехала баба Нина и шептала на кухне, как всегда, очень громко, так что Кузьма все слышала:

— Бабка чудит и чудит. Опять до горшка не добежала, а потом смотрю — собралась, пальто надела. К Шурке, говорит, в Усть-Илимск поеду. 

— В больницу ее надо, мам, — посоветовала Мамуль. 

— Кто за ней там ходить будет? Это ж на смерть посылать. 

Кузьма не знала, как чудит баба Глава. Закружилось в голове, замельтешило, заухало: темень, тени, скрипы и стоны, а на небе зарницы так и пыхают. Чудно вокруг, так баба Глава говорила в своих сказках. Куда-то туда на смерть и посылают, вероятно. Страшно. «Не надо бабу Главу туда посылать», — думала Кузьма. Но ничего не сказала, а только сжала кулачки и пошептала в них желание — пусть баба Глава поправится, пожалуйста. 

Из больницы баба Глава приехала худая, как будто стала меньше ростом, и руки тонкие, только нос еще удлинился. Теперь не месила баба Глава теста, не стукала спицами, и даже из квартиры своей ее увезли и поселили в дальнюю комнату к бабе Нине. Глаза бабы Главы стали почти прозрачными, и смотрела она так, будто разглядывала скрытое в воздухе. Людей баба Глава помнила смутно, и они ее тревожили. Всё объясняли, кто такие, требовали, настаивали: «Я — твоя дочь, ты совсем, что ли, ничего не помнишь?» Она не то не помнила, не то не хотела помнить, но поняла, что им надо с ней разговаривать. Тогда она стала называть их понятными прозвищами. Полную Анжелку — большой посудиной, дядю Пашу — носатым парнем, Мамуль — лобастой девкой, а бабе Нине доставалось особенно — то бородавкой прилипчивой назовет, то еще похлеще. Грубости говорила баба Глава легко, не замечая. Встанет с кровати и скажет, окая: «Пойду поссу!» — звучно, на всю квартиру слышно. Баба Нина и кричала, и просила, и обижалась, да бабе Главе не втолкуешь. А дядя Паша смеялся: «Кто у нас тут еще носатый, куда мне до тебя, ба!» Только Кузьму баба Глава называла не обидно. Увидела после больницы, улыбнулась, прищурилась и сказала: «Ишь, махонькая». 

Кузьма сначала все выпрашивала:

— Баба! Расскажи про Ивана. 

— Кокого? 

— Твоего! 

— Моёго? 

— Сына твоего! Помнишь, у тебя есть сын? — Кузьма показала на портрет. 

— Не знаю, кокой сын. Когдаааа это было, — зевнула баба Глава. — Упомнишь разве. 

Так Кузьма и поняла, что той, её, бабы Главы больше нет, и отстала. А потом у Кузьмы началась школа, уроки, дела, а баба Глава превратилась в часть комнаты. Вот уже два года сидит она тихонько, никому не мешает, зовет тихонько смерть. Кузьма заходила, теперь уже не такая и «махонькая», школьница — пальцы в чернилах, косы тугие, ногти аккуратные. 

— Привет, ба! 

— А, махонькая. — И улыбнется. 

Вот и весь разговор. Но этим летом Кузьма начала приходить надолго. Прислушалась к тихой присказке бабы Главы. Заинтересовалась, зачем это она смерть зовет. Кузьма-то каждую ночь перед сном придумывала, как бы так сделать, чтобы вообще не умирать. Разве можно такого хотеть? Теперь Кузьма садилась на табурет, заглядывала в прозрачно-голубые глаза бабы Главы. Спрашивала: 

— Зачем ты смерть зовешь? 

— Возьмет меня. 

— Да зачем? 

— Ужо жизнь давит. 

— А как она придет, твоя смерть? А как возьмет? А куда поведет? 

Не отвечала баба Глава, только покачивала головой и вздыхала свое «ох, смерть нейдет». Кузьма хотела увидеть, как придет смерть за бабой Главой, напрягала глаза, присматривалась. С одной стороны, жутковато, но и хочется, тем более, она же за бабой Главой придет, а не за Кузьмой. «Смерть же не ошибается», — думает Кузьма и чувствует неуверенный холодок между лопаток. 

В сумерках из-за ограды детского сада вышла высокая фигура в черном балахоне. Медленно двигалась она по двору. Тихо развевались полы. Кузьма вытаращилась, вглядываясь под опущенный капюшон. Там пустота! Из-под балахона торчит рукоятка. Коса? 

— Смотри, баб Глава, смотри, смерть! — закричала Кузьма. 

— Которая? 

— Да вон же, вон, идет, и коса у нее! 

Баба Глава привстала, оперлась на подоконник, Кузьма вскочила в нетерпении на табурет, и обе прилипли к стеклу носами. Тихо покачиваясь, приближалась черная фигура к дому. Прошла мимо песочницы. Миновала тонко пискнувшую приоткрытую калитку. У Кузьмы задрожала коленка. 

— Баб Глава, прячься! Прячься!  

— Что ты, махонькая? 

— Смерть идет, уходи, баба! — Кузьма кричала, дергала бабу Главу за руку. 

Смерть дошла до железного турника под окном и остановилась. Подняла руку, и Кузьма поднялась на цыпочках. Раз — сдернула смерть черное покрывало! И оказалась высоким мужиком в трениках с хлопушкой в руке. Покрывало повисло на перекладине, и эхом по двору зашлепали размеренные удары. Кузьма тонко всхлипнула. А баба Глава разулыбалась, обняла Кузьму и большими ладонями погладила по вздрагивающей спине. 

— Не бойся, махонькая. Еще не зовет. 

— Куда? — плачет Кузьма. — Куда смерть зовет?

— Далёоооко-далёко.  

Смотрит Кузьма перед сном в потолок. На потолке скрещиваются полоски света от уличных фонарей, разбегаются тени. Тенью скользит Иван, а за ним тетя Лида, и филины. Сейчас не страшно Кузьме. Они там, далёко-далёко.

Рецензия критика Валерии Пустовой:

«Рассказ получился захватывающим и трогательным благодаря образу отношений между девочкой и бабушкой. Тут срабатывает традиционная близость старого и малого: обе героини далеки от мира взрослых, прозревают в жизни общую тайну, живут в одной сказке на двоих. Но главное достоинство образа в том, что он развивается. Автор не просто сополагает героинь — он позволяет читателю самому внедриться в эти отношения, постепенно наблюдая, как детство и глубокая старость срастаются, проникаются пониманием друг друга. В начале рассказа образ бабушки виден и описан словно со стороны. «Объективным» зрением. Здесь бабушка кажется понятной, вписанной в роль традиционной бабушки, владеющей уходящими навыками, живущей памятью об утрате. Постепенно, однако, память разрастается до пространства — общего для внучки и бабушки.

Автор эффектно открывает пространство, делая внучку словно героиней бабушкиной бесконечной сказки. Особенно же сильно проявляет себя это сказочное пространство, когда бабушка становится сама на себя не похожа. Она выпадает из понятной роли — и это приближает ее к сказочной границе. Реальность двоится: то ли мужик, то ли смерть, то ли в сказке Иван, то ли в загробном мире, то ли бабушка ничего не соображает, то ли, напротив, прозревает самую суть. И эту суть начинает видеть и девочка. Взрослый мир отодвигается, становится несущественным, суетным. Главное начинает происходить в сказке, общем пространстве на пороге смерти, куда, каждая по-своему, заглядывают бабушка и внучка. Это в рассказе завораживает: как сказка теснит реальность, как проступает сокрытая суть жизни, и взаимное понимание героинь углубляется, становится предельным, не бытовым — бытийным.

В рассказе удачно созданы образы. «Темные крепкие» юбки — фактурно, точно описано. Меткие прозвища: и Глава, и те, что она дала потом членам семьи. К месту внедрены диалоги — они выполняют ритмическую функцию и усиливают интригу, подстегивают читательский интерес. Завораживает образ Ивана — то ли реального сына, то ли сказочного героя-странника. Удалась кульминация — живое явление смерти: внучка хочет из-за бабушкиной спины поглядеть на смерть, но, когда та является, бросается спасать бабушку — сюжет получается трогательным и архетипичным, словно внучка и правда героиня сказки, выручающая бабушку в стране смерти. Чувствуется местами и ненавязчивый юмор: про диетические блины, про фамильный нос, прозвища.

Над чем все же предложила бы поработать в будущем — это над устранением местами чувствуемого авторского давления. Давление сказывается в оценочности и сентиментальности. По большому счету это не то чтобы обязательно недостаток. И все же может текст немного снижать, дешевить — как, к примеру, дешевит слишком бросающийся в глаза блеск. Давление в рассказе не очень значительное, и все же чувствуется. Хорошо было бы обойтись без выводов.

Сентиментальность сказывается в нарочитой наивности. Вы отображаете словно бы сознание ребенка, но читателю слишком видно, как вы спрямляете и упрощаете это сознание. Как бы подделываете текст под воображаемую логику ребенка. И то, что это сделано вот так логично, рассудочно — чувствуется и убавляет обаяние образа.»

Рецензия писателя Екатерины Федорчук:

«В целом мне очень понравился рассказ, особенно меня покорила история про Ивана, бесконечная сказка о вечной жизни. И вообще весь текст посвящен тому, как маленькая девочка пытается понять, что такое смерть, примириться с собственной смертностью, принять эту мысль через телесные ощущения, через созерцание старости, через миф.

Идея очень глубокая, но мне кажется, что пока эти три составляющие не выстраиваются в сюжетную линию. Так бывает: каждая из них сама по себе звучит очень мощно, а вместе они не дополняют, а заглушают друг друга. Но это пока. Для того, чтобы отдельный яркие мелодии текста зазвучали ансамблем, нужно выстроить их иерархию.

Итак, что важнее? Что является стержнем истории?

Смерть тети Лиды и страх девочки? — это история о том, что смерть есть.

Баба Глава, которая рассказывает сказку — это история о том, что смерти нет. Отлично написанная история, в которой автор органично соединил и быт, и миф, и мифологический, он же реальный герой.

Баба Глава, которая ждет смерти — это еще одна история, о том, что смерть есть, но пока она нас не достала. И пока эти две «бабы Главы» недостаточно крепко связаны друг с другом.

Два небольших соображения по именам. Непонятно, почему девочку зовут мужским именем. Надо бы объяснить. А вот баба Глава — это супер.»

Эта история началась полгода назад, когда в нашем доме появился новый дворник Махмуд. Или нет, все-таки позже — три месяца назад. Стал бы я обращать на него такое внимание, если бы не реферат, который задала нам психичка Ольга Викторовна? Вот с этого все и началось. Кстати, вы ничего такого не подумайте, психичка она не потому, что нервная. Она как раз очень даже добрая и спокойная. Мы называем ее так, потому что Ольга Викторовна ведет в школе кружок по психологии «Зеркало души», где мы с Лизоном частенько пропадаем после уроков. Папа говорит, что психология — это полезные знания для жизни. Он знает про пользу все, потому что работает в министерстве финансов. Психология в нашей семье, вообще-то, общее увлечение — моя мама психотерапевт, и мы с папой стараемся соответствовать. А еще она профессор и преподает психологию в Высшей школе экономики. Про Лизона не рассказал. Лиза моя подруга с первого класса, живет рядом, у китайцев — так мы называем соседний жилой комплекс «Сады Пекина». Наш дом небольшой, и все друг друга знают. А у китайцев, как в Китае, народу много, хотя тоже довольно элитно — мы там часто зависаем. 

Так вот, тема заданного реферата была «Доверие». Сформулировано широко, как хочешь, как и понимай. Лиза быстро определилась и застолбила взгляд на доверие через конфликт отцов и детей. Она утверждает, что материала на эту тему у нее накопилось не на одну будущую диссертацию. Это и понятно — у Лизона есть старший брат Никита и маленькая сестра Варя. Кому, как ни ей, про это писать. Я же пошел за советом к маме. Она, как обычно, сначала спросила, к изучению какой проблемы я сам склоняюсь. Я предложил «Психология делового общения и доверие». Мне всегда было интересно понять, как грамотно уболтать собеседника, чтобы он сделал так, как надо мне. И здесь я очень рассчитывал на помощь папы, о чем честно маме и сообщил. Она загадочно усмехнулась и сказала, что это получился бы отличный реферат, но уже на другую тему — «Манипуляции».

— Как ты думаешь, — спросила мама, — из чего складывается доверие?

— Ну там честность, открытость, — начал перечислять я, — умение произвести хорошее впечатление, коммуникабельность, наконец…

— Да, конечно, все так, — рассеянно кивнула она, — а можно ли завоевать доверие, не будучи талантливым коммуникатором? 

— А разве так бывает? — изумился я.

— Да вот возьми хоть нашего дворника Махмуда, — предложила мама. — Сколько он у нас работает? Полгода? Как считаешь, жильцы ему доверяют?

Я задумался. Данные, конечно, нуждались в перепроверке, но тот факт, что Ирина Васильевна из 116 квартиры оставляла ему ключи для полива цветов, пока отдыхала в санатории, вынуждал согласиться, что дело здесь не в развитости коммуникативных навыков. Махмуд плохо говорил по-русски. А тут ключи от квартиры! 

— Вот видишь, — потрепала меня мама по затылку. Я очень люблю эти ее проявления любви через тактильный контакт. Особенно когда она проявляет любовь на людях. Мама у меня не только умная, но и очень красивая, и мы с папой страшно гордимся ею. — Подумай, мне кажется, перспективная тема. Поговори с соседями, узнай, как за такой короткий срок Махмуду это удалось. В теории психологии доверие строится на последовательности, обязательности и способности. Проверь это на практике.

Я быстренько зафиксировал элементы доверия на планшете и благодарно чмокнул маму в щеку. Она всегда дает ценные советы, даже если поначалу они не совсем мне понятны. Будем разбираться с доверием на примере Махмуда.

Интервью, как нас учила Ольга Викторовна, один из главных инструментов исследователя человеческих душ. И я отправился прямиком в 116 квартиру, к Ирине Васильевне, чтобы понять, как удалось косноязычному дворнику втереться к ней в доверие. А заодно порасспрашивать про других жильцов. Пенсионеры — это кладезь информации. Во-первых, они все про всех знают, во-вторых, у них много свободного времени, и они всегда рады собеседнику. А еще у Ирины Васильевны всегда есть свежие зефирки к чаю. Я это точно знаю, потому что регулярно навещаю старушку. Разница в возрасте не мешает нам дружить. Ее, как и меня, интересует все на свете. Она просто идеальный источник данных. У нас дома мораторий на сладости. Мама говорит, что нельзя приносить врагов домой. Но мы с папой периодически контрабандой проносим вкусняшки и прячем за книгами в библиотеке. А Ирина Васильевна считает, что сладкое необходимо для продуктивной работы мозга, и плевать на повышенный сахар.

Так все и начиналось, как видите, мирно и, я бы даже сказал, невинно. Ничто не предвещало, что исследование перерастет в расследование, секреты дворника Махмуда выйдут далеко за рамки ингредиентов уникального рецепта доверия, а мы с Лизоном обнаружим и разгадаем затейливую головоломку. 

Ирина Васильевна была в прекрасном расположении духа и за чаем поведала много интересного. Оказывается, Махмуд спас собственность Ковальчуков из 103 квартиры. Он пресек кражу электросамоката, буквально поймав за руку жуликоватого курьера.

— Но дело даже не в бдительности нашего дворника, хотя и это само по себе приятно и похвально, — доверительно склонилась ко мне Ирина Васильевна. — Сколько Ковальчуки ни предлагали Махмуду вознаграждение за сохраненное имущество, он отказывался наотрез. А это, скажу я тебе, многое говорит о человеке. Достоинство никакими дипломами о высшем образовании не приобрести. Оно либо есть, либо его нет.

В копилке добрых дел дворника оказалось еще много чего интересного, включая присмотр за детьми и животными.

— Ты же знаешь мою Жози, и как она боится прививок? А на руках Махмуда даже не пикнула. Как будто не заметила укола.

Он также отличался приятными манерами и доброжелательным отношением ко всем.

— Вот именно, что ко всем! Он нашей уборщице Зуле так же помогает с тяжелыми пакетами и так же перед ней придерживает дверь, как и перед прокуроршей Маргаритой Степановной с седьмого этажа.

Настроить интернет в компьютере или телевизионные каналы, повесить картину, да мало ли еще чего.

— Нашу управляющую компанию не допросишься. Пока заявку оформишь, пока время согласуешь. А тут быстро, удобно и бесплатно. Ни в какую не берет Махмуд денег за свои услуги. Чаем, говорит, угостите, и будет хорошо. Ну а руки у него золотые. Даже цветы от его полива преображаются.

Я с бесстрастностью исследователя фиксировал в планшете достоинства нашего дворника. С доверием начинало проясняться. Вот когда мамины советы пригодились и стали обретать смысл. Тут тебе и способности Махмуда, и его обязательность, и последовательность. Кстати, с последовательностью мне лично пока не до конца понятно. Но чувствую, она здесь есть. Тут интереснее другое. Откуда вообще берутся такие дворники, и как это нашему дому так несказанно повезло?! Папа говорит, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Мой опыт, между прочим, доказывает папину правоту. Как-то Федька Гоголев из параллельного класса предложил диоровские джорданы за полцены. Кроссовки оказались фейком и быстро потеряли вид, хотя от оригинала было не отличить. В общем, без Лизона мне было не обойтись. Я чувствовал настоятельную потребность поделиться с ней своими сомнениями и результатами изысканий. Редкий случай — Лизон согласилась, что здесь что-то не стыкуется, и надо бы узнать, откуда такой Махмуд взялся, подозрительный какой-то дворник.

Окрыленный поддержкой подруги, я отправился в офис управляющей компании и завел разговор издалека. Я проделал несколько подходов к снаряду с разных сторон в попытке узнать историю нашего дворника и испытал, по выражению моей мамы, когнитивный диссонанс. С одной стороны,  был страшно доволен собой, но, с другой стороны, сколь-нибудь существенного результата так и не добился. Между прочим, если мне очень надо, я могу быть чрезвычайно изобретательным и убедительным. Мама говорит, что в своей целеустремленности я дохожу до паранойи. В этот раз я превзошел себя, но единственное, что удалось разузнать — дворника рекомендовал лично Антон Николаевич — главный акционер компании, владеющей нашим домом. Вот это да! 

Мое необузданное воображение уже рисовало загадочный образ Махмуда в маске, черном плаще и элегантной шляпе со шпагой на боку, когда появилась Лизон и сообщила, что ее младшая сестра Варя на прошлой неделе услышала, как какой-то хорошо одетый молодой человек с приятным иностранным акцентом спрашивал у охраны нашего дома, как найти дворника Малхаза Тиграновича.

— И в чем здесь интрига, — уставился я на Лизона в недоумении, — ошибся человек адресом. Что значит твой заговорщический тон?

— А что, если ваш Махмуд и не Махмуд вовсе? — невозмутимо парировала подруга.

— А кто? — не понял я

— Кто-кто, — передразнила Лиза. — Малхаз Тигранович в кожаном пальто! Я только сейчас поняла, что на таджика он совсем не похож, хоть и брюнет. Скорее, на кавказца.

— Ну, знаешь, они, таджики, тоже разными бывают. — И я полез в телефон спрашивать у Гугла про имя Малхаз, чтобы убедиться, что оно армянское.

Мы сидели в беседке у моего дома и ломали голову, как идентифицировать личность дворника. И вот, когда смелость предлагаемых методов совсем потеряла связь с реальностью и фантазии завели нас черт знает куда, в наше убежище ворвалась маленькая Варвара.

— Он опять пришёл, этот иностранец, и ищет вашего дворника.

Мы выскочили из беседки и рванули к воротам. Как раз вовремя — элегантный господин заворачивал за угол, направляясь в каптерку Махмуда.

— Быстро в хранилище, — скомандовала Лизон. И я в очередной раз, уже на бегу, восхитился подругой. Мозг у Лизона, как мощный компьютер, реагирует мгновенно. Даром что девчонка!

Мы давно, еще со времен предыдущего дворника Валеры, который использовал свою каптерку для интимных свиданий, выявили эмпирическим путем, что из крайней кладовки в подвале слышно все, что происходит в дворницкой. И мы успели как раз вовремя.

— Мартин? Как ты меня нашел? — спросил кто-то изумленно голосом Махмуда на чистейшем русском языке без акцента. 

— Грэм рассказал мне, что вы отправили к нему своих мальчишек и приняли аскезу. Он-то и подсказал, где вас искать. Просил передать, что ваши устроились отлично, Армен и Карен подтягивают английский и готовятся к экзаменам в Гарвард. Малхаз Тигранович, а почему все вас Махмудом называют? — Гость мелодично рассмеялся.

— Сам догадайся. — Малхаз-Махмуд тоже, казалось, развеселился. — Стереотипы — лучшая маскировка. Дворники в Москве традиционно кто? Таджики. И потом, практикуя суфизм, захотелось быть ближе к народам ислама. Когда-нибудь в другой жизни напишу на своей визитке «захид». Ну давай, показывай свою диссертацию, Шерлок Холмс. Никуда от тебя не спрячешься. Когда у меня дедлайн по рецензии?

Чуть позже мы с Лизоном молча сидели в беседке, погруженные каждый в свои мысли. Мир для меня никогда не станет прежним. Больше нет вызывающих всеобщее доверие чудесных необразованных дворников с хорошими манерами.

— Суфизм — это такое аскетически-мистическое направление в исламе. Захид — это аскет, человек, отказавшийся от земных удовольствий. Вот кто ваш дворник, — задумчиво зачитала подруга с экрана телефона.

— Никакой он не дворник, — огрызнулся я. — Я погуглил — Саркисов Малхаз Тигранович, всемирно известный профессор-историк, специализируется на истории религий. И кстати, акционер компании, которая владеет нашим домом, его ученик. Он окончил…

— Что собираешься делать с этим знанием? — перебила Лизон, возвращая меня к реальности.

— Буду думать, как им распорядиться. А сейчас пора домой, меня домашка ждет.

Мама сидела в компьютере и готовилась к завтрашней лекции. Прошмыгнуть мимо незаметно мне не удалось.

— Как дела, дорогой? Как твое исследование?

— Это доверие не вызывает никакого доверия, — проворчал я и прошлепал мимо в свою комнату.

Мне предстояло определить, что делать с ценной информацией, полученной в результате нашего расследования. Итак, что мы имеем, как говорит мой папа, в сухом остатке? Малограмотный лжедворник таджик Махмуд оказался образованным профессором истории Малхазом. Профессор наверняка не захочет быть разоблаченным. А значит, мы могли бы заключить с ним сделку. Оказывается, и в достаточно солидном возрасте можно вести увлекательную жизнь, полную тайн и загадок. Надо будет папе рассказать, а то он все жалуется, что в своем министерстве сильно устает от рутины. Я вот подумал, что, может, с психологией я и погорячился. Может, я в историки пойду. Но выберу себе другую специализацию — аскетизм мне не близок. Вот гедонизм и эпикуреизм, тоже философские течения, кажутся мне куда более привлекательными для практического изучения. Надо будет с Малхазом Тиграновичем посоветоваться. С рефератом, кстати, он тоже мог бы помочь. Философ все-таки.

Рецензия писателя Екатерины Федорчук:

«Мне очень понравился текст. Автор нашел отличного рассказчика, голос его звучит очень определенно и придает рассказу обаяние искренности. Мне очень нравится этот мальчик, искренний и серьезный манипулятор, юноша, рожденный с «золотой ложкой во рту», ищущий ответ на вопрос, что есть добро и зло. И в итоге, видимо, он задаст вопрос: что есть истина? Мы знаем только то, что может знать он, и ни словом больше. Тем не менее, история получилась внятная, логичная, без недоговоренностей.

Честно скажу, Махмуд как персонаж меня не вдохновляет. А вот рассказчик вызывает мой живой интерес.

Объяснение про зефирки — отличное. И что еще очень хорошо, мы через эту деталь лучше узнали характер мамы и уклад семьи главного героя: ЗОЖ и «мама на диете». Объяснения пенсионерки на тему, почему она доверила Махмуду ключи — убедительны!

Но самое замечательное заключается в глубинном вопросе вашего текста, который слегка тревожит и мальчика, и читателя. А не является ли «хождение в народ» лже-Махмуда — фейком? Ложью? Манипуляцией? И можно ли ему подлинно доверять?

Мне кажется, что если автор напишет с главным героем — «богатым юношей» — повесть или несколько рассказов, объединенных этой ключевой идеей, получится очень интересная, глубокая вещь. Но и представленный текст — хорош. Он читается легко, вызывает интерес, в нем видна внутренняя художественная логика, и он ставит перед читателем интересные и важные проблемы экзистенциального характера. Все получилось!»

Рецензия писателя Романа Сенчина:

«Рассказ в целом интересный и перспективный. Над этим сюжетом стоит поработать, может получиться крепкая и полезная (не только развлекательная) вещь. Главное для меня здесь не манипуляция, не мотивы детективности, а вот эта подпольная жизнь Малхаза-Махмуда, армянина, который исповедует ислам. Упоминается, что он не один такой. Для армянина быть мусульманином это тяжелый крест (извините за смысловой каламбур), тем более для человека, который занимается наукой. Наверное, не просто так ваш герой замаскировался под дворника, живет в подсобке. Вот эта тема для меня основная и наиболее важная…

Интересен рассказчик, соблюдена заявленная в названии его позиция — он именно наблюдатель, не меняющий сюжет. Хотя есть намеки, что попытается изменить: «Профессор наверняка не захочет быть разоблаченным. А значит мы могли бы заключить с ним сделку». Хочется узнать, что за сделка. Малхаз-Махмуд ничего ведь плохого не делал, он не аферист, не мошенник… Хочется мысленно продолжать историю, а это показатель того, что рассказ читателя цепляет, увлекает. Это важное достоинство.»

В тихом городском переулке, среди высоких лип и кленов, за забором из дикого винограда спрятался в кармашке у времени дом №24.

Вокруг него вырастали современные многоэтажки, расширялись проспекты, дороги. Менялись вывески и названия улиц. Заезжали, съезжали жильцы.

А он всё стоял, словно удивленный старик, потерявший счет времени.

Построенный ещё до войны, невысокий — три этажа, в форме маленькой буквы «п». Окна и балконы были так близко, что соседи слушали болтовню чужих телевизоров, измученное гаммами пианино, лай собак и звяканье посуды на кухнях. С этажа на этаж тянуло супчиками и котлетами, жареной рыбой, луком. 

Но сами люди прятались за плотными шторами. Постепенно меняли окна на новые, ставили на них решетки, похожие на птичьи клетки. За парадными дверьми, внутри подъезда, появились вторые — железные, с домофоном. Люди выходили, входили, уткнувшись в телефоны. И старались не замечать друг друга.

Летним субботним утром, когда солнце едва поднялось над домом, из подъезда, кряхтя и шаркая, выбрался дед Афанасий. В обнимку с длинными грубыми досками и с крепко зажатым в кулаке молотком.

Дед бросил доски на землю, пригладил ладонью широкие, не по размеру, рубаху и брюки, почесал проплешину, вздохнул и взялся за дело. Приложил доску к дверям подъезда, достал из кармана гвоздь, приладил. И со всей дури залупил по нему молотком. 

Стук молотка отражался от стекол.

На балкон на втором этаже, раскачиваясь, как груженая лодка, выплыла Софа Михална — главная по подъезду. Внушительный её силуэт распрямился и замер за стеной из выставленных на солнце кактусов. Она смерила взглядом орла происходящее:

— Афанасий!

Дед не реагировал.

— А-фа-на-сий!

— Чего? — прорычал дед сквозь зубы.

— Мне чего? Ты свихнулся? Ты зачем это делаешь?! — Софа Михална сдвинула кактусы и нависла над перилами.

— Не надо было бы, так не делал! — огрызнулся дед и примерил вторую доску, крест-накрест.

— Террориииист! — завопила Софа Михална, заглушая стук молотка.

Из окон стали свешиваться соседи.

— Что происходит?

— Дверь забивает!

— Что?

— Дед, ты вабще? — завизжала с третьего этажа девчушка с розовыми волосами.

Люди перегибались через подоконники, перила, в недоумении смотрели по сторонам. Полноватый парень в очках вцепился руками в решетку.

— Полицию вызвали? — и, обернувшись, бросил кому-то в квартире: — Полицию вызывай. Полицию, говорю! 

— Психушку! — закричала из окна выше красотка с одним ярко накрашенным глазом.

На балкон вышел крепкий полуголый мужик в клетчатых шортах.

— Дед, хорош, а? Я ща выйду! — и, подтянув шорты, оценил расстояние до земли.

Люди кричали, ругались, спорили.

— Псих?

— Уголовник!

— А с виду такой приличный!

— Уважаемый! Немедленно отойдите от двери! — раздалось в репродуктор из-за забора.

К дому незаметно подъехал автомобиль полиции. 

Люди замахали руками:

— Вот он! Вон!

— Чокнулся!

Полицейский осторожно приблизился к Афанасию. Тот оскалился и потряс молотком.

— Не пущу! Никого! Не выпущу!

И вдруг обессилел, опустил молоток и вытер лоб рукавом.

— Пока здороваться не начнут.

— Здо… роваться? — неуверенно переспросил полицейский. 

— Это что?! — Голос деда дрогнул, на глаза навернулись слезы. — Уставятся в интаграмы эти, идут. Ни слова! Ну, что за люди?!

— Верно, — подперев кулаком щеку, закивала Софа Михална.

Полицейский, едва сдерживаясь от смеха, поднял вверх репродуктор.

— Никого не выпустит! Пока здороваться не начнете! Граждане! Вы почему с соседями не здороваетесь?

— Чего?

— Здороваться?

— Что? Что он сказал?

— С соседями…

Полицейский расправил плечи и протянул Афанасию руку.

— Лейтенант Игорь Паршин! Здравствуйте!

— Афанасий. Семенович. — Дед швырнул молоток на землю и вытер ладонь о рубашку.

Люди в окнах начинали улыбаться. Мужик в шортах заржал и перегнулся через перила.

— Дед! Меня Ваня зовут! Слышь? Ваня! Привет!

— Саша! Здравствуйте! — взвизгнула девчушка с розовыми волосами.

Парень в очках усмехнулся:

— Владимир.

Из-за плеча его выглянула рыжая, как солнышко, девушка, вся в веснушках. Он подмигнул ей:

— И Аня. 

— Доброе утро!

Дед, вытирая слезы, смотрел на людей в окнах.

— Афанасий Семенович, — полицейский замялся, — но вы же понимаете…

— Вяжите! — Дед вздернул подбородок и заложил руки за спину.

На балконе колыхнулась Софа Михална.

— Оставьте. Мы разберемся.

Из окон одобрительно зашумели. Красотка фыркнула и скрылась за шторами.

— Как скажете! — Лейтенант козырнул деду, Софе Михалне и, уже не скрывая улыбки, быстро исчез за забором. 

Но люди, кажется, этого не заметили.

— Вы с какой квартиры? 

— Это у вас собака? Какой породы? У нас тоже…

— Какие шикарные кактусы!

Дед Афанасий, кряхтя, потянул на себя доску.

— Налечь надо! Ща! Помогу! — Подтягивая шорты, Ваня скрылся с балкона.

***

Было это в июне или августе, никто уже и не помнит. Но тем же летом во дворе дома № 24 появилась лавочка в виде большой буквы «П». Затем деревянный навес и дощатый стол, выкрашенный ярко-розовой краской. По ней аккуратно кто-то вырезал радостный смайлик и надпись: #нашдом24. 

— Да ладно ты врать, нет у тебя никакого отца.

— А вот и есть!

— Чего он тогда за тебя не заступится?

— Он не может, он далеко.

— Врешь ты всё. Выдумала.

Несправедливо! Несправедливо!

Бац. Из носа Вовки брызнула кровь. 

— Дура ненормальная, — крикнул он и замахнулся, но опустив кулак перед самым моим носом, спрыгнул с дерева и исчез в кустах.

Я не хотела до крови. Я вообще не хотела. Просто несправедливо ведь!

Мы часто сидим с Вовкой у Веревочного пруда на старой развесистой липе. Здесь наше место. Иногда мы ловим рыбу или печем картошку в золе. А часто просто болтаем о чем-нибудь. Или молчим. С некоторыми людьми сложно молчать, неловко как-то становится. Только не с Вовкой.

Зря я сегодня так. Вовка — единственный мой друг. Но когда при мне говорят про папу, я точно зверею. Наверное, прав Вовка, я ненормальная.

Я не видела папу семь лет. Может, я и правда его придумала? Но есть же у меня письма. И фотографии. Папа раз в год присылает свою карточку. Он почти не меняется. Высокий. Кудрявый. И нос с горбинкой. 

«А ты изменилась, — пишет папа. — Выросла, моя девочка».

***

На платформе было много народу. В последний вагон грузили чемоданы и тюки с вещами. Между пассажирами сновали пухлые женщины с пирогами и ягодами в руках. Как пахли пироги, я не помню. Зато дыни! На станции всегда продавали дыни, прямо в сетках. Я знала, круглые — это колхозницы. Сладкие и рассыпчатые. А длинные, в половину меня — торпеды. Они хрустящие и совсем прозрачные, если сквозь дольку на солнце смотреть. Хотя, может, и это я себе придумала. Все эти годы боюсь, что забуду, как пахнут дыни. В Сибири дыни не те. Их только сахаром посыпать. А еще я боюсь забыть, как пахнет папа. До сих пор достаю его платок (он мне в него яблоко завернул тогда) и вдыхаю запах затертого лоскутка. 

Все суетились, а я радовалась. Я так любила поезда. Любила смотреть, как они приезжают из неведомых далей и в неведомые же дали уносятся, выбрасывая из-под колес пыль и сухие травинки. Мы с папой часто приходили на станцию встречать и провожать поезда.

В тот день папа был грустным. А я не понимала почему. Он будто хотел что-то сказать — приоткрывал рот, потом хмурился и вздыхал. Зато улыбнулся, когда я на плечи к нему забралась. Я смотрела вокруг и видела всю-всю станцию. Она небольшая. Совсем не такая, как в городе Н. Со станции видно горы. Они стоят вокруг городка, как стражники-великаны и берегут его. 

Дали гудок. И мы с мамой зашли в вагон. 

— Поехали с нами, па! — крикнула я, оглянувшись.

Но папа ничего не ответил. Тогда я впервые увидела, как папа плачет. Внутри что-то сжалось. Но мне было всего пять — разве поймешь, что такое разлука. Папа, мама, я. Я, мама и папа. Папа и я. Друзья навек. Так всегда говорил мне папа. Никуда он не мог деться. И я не могла. Сейчас у меня путешествие. А потом я столько всего расскажу папе. Столько всего!

Поезд стучал колесами, как метроном, с которым мама разучивает гаммы. Я забралась на полку и смотрела в окно. Сначала горы бежали за нами следом. Теперь-то я знаю — они, как и папа, понимали, что уезжаю я навсегда. Потом они стали появляться все реже. Наверное, устали догонять поезд. Он-то — скорый, а они — горы. Горы скорыми не бывают.

***

Пора было идти домой. Только совсем не хотелось. На пригорке снова будет поджидать Козырьков. Он немного того, а может, прикидывается. Два года сидит в восьмом классе, а мать его отказывается из школы забирать. Говорит: «Он нормальный». Ага, нормальный. Нормальные на людей не бросаются. Повезло же с таким соседом! Хотя раньше он меня не трогал. Над братьями Синициными издевался. А осенью они в город уехали. И я самой младшей во дворе оказалась.

Маме я об этом не говорю. Она все равно ничего не сделает. Я ей однажды рассказала, как меня мальчишки из класса в снег толкнули, у меня тогда цепочка серебряная порвалась. А она только отругала, что украшение в школу надела. И лишила конфет на неделю. Даже не пожалела, не то, чтобы заступиться. Нет уж, больше я ей ничего не рассказываю. Только Вовке. 

Вот где он сейчас? Почему не возвращается? Солнце уже уселось на верхушку дальнего леса. Еще пара часов, и будет совсем темно.

Хотя какой прок от Вовки? Я его сама в наш двор не пускаю. Придется еще и его спасать. Вовка ведь хилый совсем, ниже всех в классе. А на носу очки. Наверное, потому, что читает много. Вообще-то, очки ему к лицу. Он умный, Вовка. Только чудаковатый порой. И волосы у него все время торчат в разные стороны, как сухая трава. Однажды он в люк на дороге провалился, потому что гнездо дрозда рассматривал на верхушке дуба. А на прошлой неделе пришел в школу весь в синей краске. Оказалось — чернила. Он в них рюкзак кипятил — перекрашивал. Но мне с ним нравится. Он настоящий какой-то. Изнутри.

Я спрыгнула с дерева и пошла по прямой дороге. Не хотелось через кусты петлять. Все равно, какой дорогой ни иди, во дворе будет поджидать Козырьков. Еще ни разу не удавалось незамеченной пройти. 

Сандалии натерли ноги, я разулась и зашагала босиком. Трава щекотала пятки, а ветер все волосы растрепал. Теперь я настоящее пугало огородное. Может, и не узнает меня Козырьков. Точно! А маскировка на что? Я собрала в пучок волосы и убрала под кепку. Кепка самая невзрачная, черная без всяких надписей. Сережки я не ношу. Хоть мама и уговаривала дырки в прошлом году проколоть. Но я пока не совсем свихнулась, чтобы уши себе добровольно дырявить. Майку я вывернула другой стороной, она как раз оранжевая изнутри. Утром я в голубой уходила. Сандалии? Так… Их закину в рюкзак. А рюкзак спрячу прям здесь в дупле. Завтра заберу. Ключи только от квартиры надо достать. А вообще, это отличная мысль. Почему она раньше в голову не приходила? Буду теперь всегда брать с собой что-нибудь для маскировки. Вдруг сработает?!

Я осторожно зашла во двор, пытаясь шагать как мальчишка — будто это и не я вовсе. Но тут под ноги бросился Зефир — щенок теть Маши из пятой квартиры. Скачет вокруг, хвостом машет. И давай меня вылизывать. Ну все, думаю, пропала. Огляделась по сторонам — Козырькова нигде нет. Надо же, в первый раз такое. Я до самой квартиры оглядывалась. Даже в подъезде вдоль стены пробиралась. Может, уехал куда? Хорошо бы насовсем. Все-таки работает маскировка. Хоть и не так, как я ожидала.

***

Луна огромная сегодня. Еле в окно помещается. И как же на дыню похожа! Глаза прикрою и, кажется, чувствую запах. Интересно, попробую я еще когда-нибудь настоящие дыни, папины… А папу увижу?

— Луна, ты меня слышишь? 

Дожились, конечно, с луной разговариваю. 

— Ты ведь одна… то есть ты общая. Для всех людей. И для нас с папой.

Открытие сделала, сама гениальность.

—  Передай, пожалуйста, папе, как я сильно его люблю… А еще… Скажи Вовке, пусть не сердится на меня. Я не нарочно.

***

Последнюю неделю мы толком не учились, скорее, отсиживались на уроках, пока учителя заполняли какие-то там отчетности. А географичка нас вообще отпустила. «Мне сейчас и с экзаменами мороки хватает», — сказала она и отправила всех домой. Вовка подошел ко мне, будто ничего не было.

— На наше место?

Я кивнула. 

Когда мы уселись на дерево, Вовка достал из рюкзака потертую книжку и протянул мне. Он мне часто книги носил. У него мама в библиотеке работала, и Вовка, кажется, всё на свете прочитал. Я тоже читать люблю, но мне как-то не везет с книжками. Беру с полки наугад — читать невозможно. А Вовка приносит — оторваться не могу, читаю взахлеб.

— Два капитана, — прочла я. — Взахлеб?

— Взахлеб! — закивал Вовка.

— Спасибо.

Я открыла первую страницу и прочитала: «Помню просторный грязный двор и низкие домики, обнесённые забором…» Я всегда читаю первую строчку. Если книга хорошая, то и первая строка по-особенному звучит. Даже если совсем простая. Будто зовет тебя дальше, за собой. Я погладила пальцами переплет и провела рукой по растрепанному корешку.

— Откуда такое издание? Старое…

— А, это мама собирала. У нас полстеллажа таких книг. Она после института в Центральной библиотеке работала, а там как раз фонд обновляли. Ну книжный. Новые издания завозили, а старые списывали.

Я открыла семнадцатую страницу, и правда: синяя печать Центральной библиотеки, а сверху жирный штамп «списано».

— Разве можно книги списывать… — задумчиво проговорила я, — Чем книжка старее, тем интереснее. Она же в себе хранит все, руки запоминает. Это ж клад, Вовка!

Вовка спрыгнул с дерева и подошел к воде.

 — А я что, спорю? Клад, конечно. — Он раздвинул руками камыши и потрогал зеленую лодку (это дядь Пети лодка, Вовкиного отчима). — Поедем на Безымянный остров, клад искать?

— Какой еще клад? — удивилась я.

— Не знаю, не придумал еще.

— А отчим не заругает, что лодку взяли?

— Он говорил — бери, если важное. А клад, что ж, неважное, что ли?

— Важное, — согласилась я, и мы принялись отвязывать лодку от ржавого штыря. 

Вовка бросил под ноги рюкзак и протянул мне руку. Мне опять стало не по себе. Хороший все-таки Вовка. Добрый. Я не привыкла, когда со мной так. 

Вовка вставил в пазы весла и принялся грести. В воде отражалось небо и кусты облепихи. И тишина стояла необыкновенная. Будто все звуки мира собрали в одну бутылку и пробкой закрыли горлышко. 

Я опустила руки в воду. Вода такая прохладная, как газировка из холодильника. За палец мне зацепилась кувшинка, маленькая совсем, медового цвета. Ими весь пруд зарос. Я слегка прикрыла глаза, чтобы сквозь щелочки все немного размылось. И раз — вместо кувшинок вокруг появились дыни. Огромное поле, усыпанное круглыми дынями. Запах… Надо еще представить запах. Но я не успела. Лодка коснулась берега.

Мы спустились на островок и привязали лодку к плакучей иве.  

— Я здесь раньше не была, — сказала я, оглядываясь по сторонам.

— Я тоже. Отчим был. Он каждую весну здесь березовый сок собирает. 

И Вовка погладил широкую березу. Кора ее была замазана землей. Земля высохла и потрескалась. 

В траве что-то сверкнуло, я присела и подняла перочинный ножик с красным значком на боку.

— Дядь Петин, — сказал Вовка. — А он мне всю плешь проел: «Говори, куда нож девал…»

Я понимающе кивнула и протянула ножик Вовке. Ему тоже несладко жилось. Отчим хоть и не бил его, но бранил постоянно. И во всем виноватым делал. А про настоящего отца Вовка никогда не рассказывал. Да и я не спрашивала.

— Знаешь, — вдруг сказал он, точно мысли мои прочел, — а ведь у меня отец есть. Родной.

Я молча смотрела на него.

— Он в городе живет, но… Не хочет, в общем, знаться. Своих, говорит, спиногрызов хватает. У него семья там, три дочки.

Он помолчал, разглядывая маленький нож, потом спрятал его в карман, тряхнул рукой и крикнул:

— А, ладно, пойдем клад искать!

И мы пошли. Перебрались через поваленную осину, потом сквозь заросли шиповника. Откуда его здесь столько? И вышли к ручью. Он петлял между кустарников, как маленький уж, забирался под камни и коряги и несся дальше — ничем не остановить.

— Шустрый, — сказала я.

Вовка кивнул.

— Перекусим здесь? — и он выложил из рюкзака яйца, хлеб и солонку.

А я достала зеленое яблоко. Вовка разрезал яблоко пополам — как раз перочинный ножик пригодился. И принялся очищать яйца от скорлупы.

— Как думаешь, Вовка, а мог бы мой папа приехать? Навсегда? Бросить свои экспедиции, горы… И приехать к нам, в Сибирь. Географию здесь вести, например. В школе. А? Мог бы?

— Мог бы, наверное. А может, не мог… — Вовка помолчал, ковыряя палкой землю. — Может, без экспедиций ему не прожить, они, может, всё для него…

«А без меня, выходит, прожить можно?» — подумала я, но вслух говорить не стала. Я поняла, о чем Вовка. Он был прав.

Никакой клад мы в тот день не нашли. Разве что первые ландыши под сосной увидели. Они с виду совсем хрустальные. Тронешь — кажется, разобьются. Но выросли же на острове, сами по себе. Никто их от непогоды не защищал. Хотя как же не защищал? А сосны, которые рядом? А сам лес? Выходит, под защитой они. Это хорошо.

***

Козырьков преградил мне дорогу. В этот раз даже не в нашем дворе. А в Вовкином. Я книжки Вовке хотела вернуть. А тут…

— Ну привет, Грушкина! 

— Нужен мне твой привет, как сивой кобыле букет цветов…

— Чего? Это ты че, типа огрызаешься?

— Все равно бить будешь! — крикнула я и сжала кулаки. 

Снова ходить с фингалом мне совсем не хотелось. А Козырьков бьет сильно и никогда не промахивается. Мне его, конечно, не одолеть. Он на две головы выше. Ну и пусть. Буду до последнего отбиваться.

И тут сзади кто-то как закричит: «А-а-а-а-а-а-а-а!»

Я обернулась. С палкой в руках несся Вовка. Вот только этого не хватало. Он же ростом не выше забора и тонкий, как жердь. Козырьков его одной рукой прихлопнет. Теперь еще и его спасай. Но Вовка, казалось, забыл обо всем, с дикими воплями бежал прямо на Козырькова и размахивал палкой. Козырьков рассмеялся, а я быстро присела и загребла горсть песка. И когда Козырьков замахнулся на Вовку, бросила этим песком прямо ему в лицо. Козырьков вцепился в глаза и застонал. А я схватила Вовку за руку, и мы бросились бежать. Хорошо, что за поворотом начинались гаражи, один из них был Вовкин. Мы забежали в гараж и закрыли засов. Вряд ли Козырьков знал о Вовкином гараже, он раньше в эти края не совался.

Внутри пахло резиной и маслом. Стены и потолок были обиты деревянными рейками, только пол был обыкновенным — земляным. С закрытой дверью здесь было темно, но из-под крыши, где листы металла прогнили от старости, пробивался тугой солнечный луч. Этого света хватало, чтобы не включать висевшую под потолком лампу.

Вовка плюхнулся на старый стул, у которого вместо сидушки была намотана бечевка, и принялся тяжело дышать, точь-в-точь как теть Машин Зефир.

— Не дыши ты как собака! — крикнула я. Я так сильно перепугалась за Вовку. И теперь на него злилась.

— Сама не дыши! — крикнул Вовка, и я поняла, что выгляжу сейчас не лучше. Я стояла, согнувшись пополам у обитой деревом стены, на которой висели веревки и инструменты, и тоже глотала ртом воздух. Стало неловко, что я опять нападаю.

— Спасибо, что пытался помочь, — тихо сказала я и поперхнулась. Мне тяжело давались такие слова. Проще колючей быть, как куст шиповника. Это помогает не плакать. А разреветься сейчас очень хотелось. Не знаю сама, отчего. Может, просто впервые в жизни за меня кто-то заступился.

***

Когда я была маленькой, мы часто ездили на автобусе в соседнюю деревню. К бабушке. Я всегда садилась у окна и долго смотрела вдаль. Там, где заканчивались поля, виднелся далекий-далекий лес. И мне казалось, если я пойду по полю, буду идти и идти, и днем, и ночью, а может, и несколько дней, то однажды непременно дойду до леса. А сразу за лесом будет вокзал. Где ходят пухлые женщины с пирогами в руках. Где суетливые пассажиры пакуют чемоданы. А продавцы раскладывают на сколоченном наспех прилавке самые вкусные в мире дыни. Те самые. Настоящие. И вот я спускаюсь оттуда, с холма. И папа берет меня на руки.

***

— Варька, ты что ревешь? — Вовка вскочил со стула и бросился ко мне.

— Да отстань ты, — сказала я и отвернулась. 

Я не плакала при других сто лет. Вовка молча стоял рядом. 

Вдруг я вытерла слезы и обернулась к нему:

— Вовка?

— Что?

— А ты знаешь, чем пахнут дыни?

— Дынями, — тихо ответил он.

Я покачала головой.

— Дынями пахнет твоя жвачка. А настоящие дыни, Вовка, они солнцем пахнут. И немножко горами.

Рецензия писателя Екатерины Федорчук:

«Текст получился замечательный, глубокий. Я бы сказала — зрелый, профессиональный. Как точно автор раскрыл трагедию ребят, которые столкнулись с опытом разлуки, насилия, нелюбви! Очень ценно то, что автор смог передать всю боль и горечь разлуки с отцом и все-таки показать, что ситуация не безнадежна. А еще очень ценно, что автор не дает ложной надежды. Я все ждала, что папа девочки приедет… Но он не приехал. И это жизненный поворот. Да, он не приехал, но она не перестала его любить, не утратила этого дара. Она смогла найти утешение в дружбе, нашла близкого человека.

По форме написано блестяще!

Луна, которая для всех и которая соединяет девочку и ее отца — очень тонко написано. Тут и пейзажная зарисовка, и своеобразная молитва, хотя обращенная не к Богу, а к природе, но в ней слышно зарождение религиозного чувства.

Прощание с горами — великолепный, пронзительный, лирический отрывок.

И… на самом деле весь текст хорош, можно долго перечислять.

Но я бы все-таки уточнила возраст ребят — 10, 11 лет? Может быть, чуть постарше?

Есть один из моментов, которые нужно бы поправить. «— Поехали с нами, па! — крикнула я, оглянувшись». По логике она не знает, что папа остается, поэтому фразу нужно бы заменить. Например, девочка удивилась тому, что папа не с ними и спросила: Пап… а ты?»

Рецензия писателя Романа Сенчина:

«Очень хороший рассказ. Крепко написано. Впрочем, рассыпать похвалы не буду — важнее в нашем деле замечания. Мы все учимся на ошибках. Итак. Название мне показалось не очень удачным. Это почти штамп, что дыни пахнут солнцем. Может быть, поищете нечто другое? Начало рассказа вызвало ощущение, что я подобное уже читал. Это не упрек, а мысль вслух. Не исключено, что это плюс — ощущение знакомства с произведением.

По тексту. «Все эти годы боюсь, что забуду, как пахнут дыни. В Сибири дыни не те». Так, а где раньше жила героиня? Да и Сибирь очень большая. Стоит назвать места или хотя бы намекнуть… «Вовка достал из рюкзака потертую книжку и протянул мне. … — Два капитана, — прочла я». Если это «Два капитана» Каверина, то какая ж это «книжка»? Это книжище. Подростку не так-то просто держать ее в руке, тем более на дереве. «Он же ростом не выше забора» — бывают заборы метра три высотой. «Хорошо, что за поворотом начинались гаражи, один из них был Вовкин. Мы забежали в гараж и закрыли засов». А что — гараж был открыт? Если так, то странно. А если у Вовки были ключи и он гараж отпер, то это тоже не очень достоверно — открыть гараж дело непростое и шумное, как правило… Надеюсь, автору помогут какие-нибудь из моих замечаний, чтобы сделать рассказ еще лучше.»

Щелкнул выключатель у двери, и Петра Михайловича ослепил внезапный беспощадно-яркий белый свет. В палату уверенным шагом вошел степенный профессор в белоснежном халате. Его сопровождали лечащие врачи, исключительно женщины, похожие на снежных королев, холодные и безучастные. Ординаторы в мятых грязно-белых халатах робко замыкали процессию. Движение прекратилось, дверь захлопнулась, все обступили Петра Михайловича и устремили на него взоры. 

Пациента докладывал ординатор Семен. Он беспокойно мял в руках листок с анамнезом, все время заглядывая в него, потом в лицо профессора, ища поддержки. Седой профессор листал историю болезни, одобрительно кивал, не глядя на ординатора.

— П-п-п-ациент М. обратился с жалобами на появление слабости в ногах при ходьбе…

Петр Михайлович ощущал себя музейным экспонатом, вокруг которого столпилась экскурсионная группа, это смущало его, и он машинально натягивал одеяло все выше и выше.

— Голубчик, не волнуйтесь. Перед вами молодые врачи, опустите, пожалуйста, одеяло, — мягко сказал профессор. 

Петр Михайлович послушно откинул одеяло, и все увидели его худые, похожие на бамбуковые палки ноги.

— Коллеги, прошу обратить внимание на мышцы бедер. — Ординаторы засуетились, сделали шаг вперед и начали рассматривать жилистые бедра. Под поверхностью кожи была видна едва заметная рябь, словно легкий ветер дул на воду, слегка волнуя ее. Профессор поднял указательный палец вверх и произнес: 

— Это фасцикуляции или, образно говоря, лебединая песнь моторного нейрона. 

«Как красиво, — подумал Петр Михайлович, — фасцикуляции, лебединая песнь». Он был простым, но не примитивным человеком. Его всегда привлекали необычные слова и красивые обороты речи. Заметив, что профессор участлив и словоохотлив, Петр Михайлович набрался смелости и спросил:

— Профессор, а что у меня за болезнь?

Профессор, слегка склонив голову набок и подняв брови, ответил с расстановкой:  

  — У вас болезнь двигательного нейрона.

  Петр Михайлович смутился немного и снова спросил: 

  — А какая?

Профессор тем же тоном ответил:

— Нейродегенеративная. 

Потом повернулся лицом к другому пациенту, в тот же миг волнующееся море голов отвернулось от Петра Михайловича, оставив его с этими ответами один на один.

После обхода он, шаркая тапочками, пошел курить в туалет. Там у окна стоял худощавый мужчина. Порывистыми движениями он подносил к губам сигарету, делал судорожную затяжку и щурил правый глаз, который бегал взад-вперед, заставляя и левый совершать эти бесцельные хаотичные движения. Мужчина резко повернул голову в сторону Петра Михайловича, метнул в него беспокойный взгляд и вопрос:

  — С обхода? 

Петр Михайлович кивнул.

  — Чего сказали?

  — Сказали, что у меня болезнь двигательного нейрона.

Нервный мужчина криво усмехнулся, сделал последнюю затяжку и раздавил сигарету о серый камень подоконника, свернув ей хребет.

  — Дело дрянь. Сначала ноги откажут, потом руки, глотать не сможешь, ну а потом и дышать тоже. Год-два от силы и поминай как звали.

Петр Михайлович изменился в лице, губы его задрожали. В этом тесном и прокуренном закутке он получил неожиданный удар, от которого сбилось дыхание. Солнце оставляло тусклые тени на закрашенных серым цветом окнах, сесть было негде, Петр Михайлович прижался спиной к бледной кафельной плитке, гладкой и безжизненной. Он все хлопал себя по карманам спортивных штанов в поисках сигарет и никак не мог их найти. Собеседник подошел к Петру Михайловичу, достал из нагрудного кармана его олимпийки пачку и вложил в ладонь, напевая: «Но если есть в кармане пачка сигарет, значит, все не так уж плохо на сегодняшний день…»

— Откуда ты знаешь? Ты ж не врач.

  — Да я сюда уж десять лет как наведываюсь, все видал, все знаю. И твой диагноз слышал. Видел таких же, как ты. Смекаешь?

Петр Михайлович щелкнул зажигалкой, зажег сигарету и прерывисто затянулся. 

  — А сам-то ты чем болеешь?

— Неврастения. Нервы у меня расшатаны. Как весна приходит — выть хочется, в душе щемит что-то. Кому любовь, а кому обострение. Да. Меня Костя зовут, — сказал нервный мужчина и сунул руку в ладонь Петра Михайловича.

— Петя, — ответил тот, слегка сжимая влажную, скользкую Костину кисть. — Ну и треснул же ты меня, Костя. 

— Да ты мне еще спасибо скажешь. Все они чистые, белые, говорят красиво, умно. А жизнь-то не такая. Раз пришла беда к человеку, так и скажи, мол, всё, баста, спектакль окончен. Зачем все эти миндальничанья, пустые надежды. В одном проценте случаев возможна спонтанная ремиссия — так профессор говорит. И вот ты крутишь днем и ночью этот один процент, а болезнь тебя точит и шансов не оставляет.

Петр Михайлович смотрел на тени деревьев, качающихся на ветру за окном, и не понимал, зачем Костя так жесток к нему, почему даже последнюю надежду отметает так бесповоротно. Еще полчаса назад он спокойно спал на больничной койке, приятно поскрипывающей, застеленной хрустящей свежей простыней, и видел во сне облака, одно не похожее на другое, как плыли они неизвестно откуда и как уплывали в никуда. Так хотелось ему вернуться в тот сон и остаться там. Он вышел из туалета, не попрощавшись с Костей, и побрел к своей палате. В груди щемило и саднило. Проще и понятнее было думать, что это болит сердце, но это щемило душу, зажатую между створками реальности, которая сузилась до маленькой щели между жизнью и смертью. Петр Михайлович лег на койку, закрыл глаза, и по внутренней поверхности его век поплыли облака, увлекая за собой. «Вот и души наши — белые облака, — думал он, — плывут они по неведомым человеку маршрутам, а нам все кажется, что можно ухватить их за мягкий бок и повернуть, куда захотим. И Костя все носится с сачком, хочет поймать свое счастье, и я все тащусь по этому серому миру, ища под ногами причины и смыслы, а нужно просто остановиться и смотреть, как плывут облака над нашими головами». 

Петр Михайлович с головой накрылся одеялом, и стало вдруг так хорошо, в груди перестало щемить, створки, сжимавшие душу, открылись, и она облаком поднялась на небо, где затерялась меж других, белоснежных и чистых. 

Жила бы себе Лена спокойно, если бы не Палсаныч, который одним махом вселил в её размеренную жизнь беспорядок.

Одним уютным скрипучим январским утром, затолкав своим крепким пузом сонных сотрудников в угол офисного лифта, вечно радостный и добродушный Палсаныч вдруг игриво посмотрел на Лену и прочитал забористый стишок:

— Елена, а Елена? Нашла ли джентельмена? Заберёт тебя пижон в последний свой вагон? — и сам затрясся от своей шутки. 

И все сослуживцы затряслись: то ли и им было смешно, то ли за компанию с пузом Палсаныча.

Двадцать восемь лет Лена была свободна и счастлива. Безмятежно изгибалась на йоге, создавала акварельные шедевры на курсах по рисованию, вечерами читала Набокова, учила на женских форумах гармонии и порядку в голове.

И вдруг нарисовался «последний вагон». Детей нет, мужа нет. Все подруги замужем. Стало страшно.

Лена выскользнула из открывшейся в злорадном смехе пасти лифта и с пылающими щеками бросилась в дамскую комнату. Открыв дверь, ударилась левым плечом о косяк, развернулась, дотронулась до косяка правым плечом, спокойно закрыла дверь. Пропуская меж пальцев холодную воду, перебирала в голове знакомых парней.

Во всех, кого она пыталась рассматривать на роль будущего мужа, был какой-нибудь изъян. То кандидат встречался ей в неудачный для начала любовных отношений день, то он оказывался Стрельцом или Водолеем.

Лена посмотрела на свою копию в прямоугольнике зеркала. Та изучающе разглядывала её старательно причёсанные волосы, графичные стрелки и два нежданных, почти параллельных штриха меж бровями. 

— Всё! Надо встроить в свою жизнь мужчину. До конца лета стану невестой. Тьфу, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить! — Копия повторила за ней, но через правое плечо.

— Дура, — сказала ей Лена и пошла сводить дебет с кредитом.

Вечером этого же дня она накидала план активного поиска подходящей кандидатуры.

Для начала нужно определиться, кого искать.

Солидная книга по астрологии, помнящая, наверное, ещё мезозойские времена, перелистнула страницы до загнутой уголочком сорок третьей и напомнила ключевые моменты для Девы: Телец, Рак и Козерог.

Далее нужно подать запрос во Вселенную.

Лена достала руководство по фэншуй с ярким названием «Жизнь, которую ты выбираешь». Пропустила наизусть выученные главы по притягиванию в жизнь богатства и уткнулась в раздел «Как привлечь любовь».

Юго-запад оказался в стороне совмещённого санузла.

— Ну понятно, — вздохнула будущая невеста. — Зона любви в туалете. 

На следующий день были проведены мероприятия по нейтрализации влияния воды на любовную энергию. На трубах полотенцесушителя вспыхнули красные нитки. Лаконичная бежевая шторка в ванной отправилась в помойное ведро, и на её месте появилась травянисто-зелёная. На полке рядом с умывальником поселились две ароматические палочки. Лена теперь через день драила санузел, укутавшись в аромат пачули. 

Третий пункт плана был практичным: Лена зарегистрировалась на сайте знакомств.

Через месяц жёсткого отбора асимметрично приподнятых бровей, уверенных маслянистых и спрятанных под пиджак торсов, было выбрано несколько обещающих интересную беседу привлекательных лиц за тридцать.

 Ещё через месяц онлайн-переписки их осталось двое: Рак и Телец. Рак вскоре слился, а Телец пригласил на модную антикварную выставку.

За пару дней до свидания Лена перешла к последнему пункту плана: убедиться в правильности выбора.

Прошерстила соцсети и записалась на консультацию к тарологу, под страницей которой верёвочной лестницей раскрутились благодарности. 

В назначенное время с экрана монитора улыбнулась Ленина ровесница. Пояснив основные моменты, она повернула камеру на стол, накрытый квадратом бордовой бархатной ткани. 

— Итак, ваш вопрос?

— Завтра у меня важная встреча. Я хочу знать, как она пройдёт.

Таролог уверенно перемешала колоду и выложила на бархат три карты. Пурпурным ногтем прижала картинку со священником в красном одеянии.

— Иерофант. Этот человек близок вам по духу. Идёт на встречу с серьёзными намерениями.

Затем перевернула вторую карту. На ней супруги, обнимаясь, махали радуге из золотых кубков, рядом прыгали дети.

— Десятка кубков. От него вы получите взаимопонимание, удавшуюся любовь.

Последней картой выпали обнажённые мужчина и женщина.

— Влюблённые. Вижу глубокие переживания, выбор, отказ от прошлых убеждений. Подведём итог. Как пройдёт встреча, будет зависеть от вашего выбора. Сделав его, вы перестроите мир вокруг вас.

Утром, в истоме потянувшись в кровати, Лена улыбнулась парящим в невесомости весеннего луча пылинкам. Представила, как их, словно людей, засасывает прожектор-луч инопланетной тарелки. Рассмеялась.

Спустила ноги, и, о ужас, первым пола коснулся носок левой ноги. Пылинки замерли. Лена приподняла левую ногу и уверенно опустила на пол ступню правой. 

— Всё нормально, — убедила она себя вслух.

До выхода три часа. Она пропылесосила, включила телевизор, выпила кофе. Повернула в ванной кран, зашипела плотная струя. Лена, накинув халат, мурлыкала под нос, глядя, как по воде растекается сахарная вата ванильной пены. 

— Исключительно редкий слонёнок-альбинос был обнаружен туристами в Африке.

— Что? — переспросила Лена у телевизора. — Слонёнок-альбинос?

Она вышла из ванной, оставив дверь нараспашку. Канал о животных показывал стадо серых неповоротливых слонов. А потом крупным планом — маленький, заплетающийся в толстеньких ногах розовый слонёнок с большими, просвечивающими на свет ушами. «У-у-у», — протянула Лена, вытянув губы в трубочку. 

И вдруг услышала шлепки. Вода переливалась через край. Лена ринулась в ванную и с размаху ударилась об открытую дверь. 

— А-а-а-а-а! — заголосила она, схватившись за лицо. Перекрыла воду, посмотрела в зеркало, и полочки в голове накренились, мысли посыпались. Во всё лицо растекалась слива. Стало понятно, что свидание сорвалось.

В дверь позвонили. Лена, беззвучно рыдая, посмотрела в глазок. Болтливый, который снял соседнюю квартиру месяц назад и успел подружиться со всем подъездом, озабоченно прислушивался с той стороны двери.

Лена открыла.

— Что вам?

— Ой! — воскликнул сосед, потеснил её и направился на кухню. 

Вернулся с чайной ложкой и замороженной курицей.

— Вы сломали нос. И вам повезло, что я медбрат. Сейчас я его вправлю.

Он прижал изумлённую Лену к стене, засунул ручку ложки в ноздрю и резким движением с хрустом дёрнул. Сразу приложил курицу.

Лена, выпучив глаза, считала мельтешащие искорки.

— Там слонёнок-альбинос, — сказала она и заплакала.

Сосед, собрав брови домиком, нежно погладил её по плечу:

— Сейчас я дам успокоительное. Есть валерьянка?

— Кто вы по гороскопу? — всхлипнула Лена.

Парень хихикнул:

— Ну Стрелец, а что?

Она посмотрела в переливающиеся смешливые глаза, махнула в пустоту рукой и улыбнулась из-под опухшего носа.

— Давайте лучше чай.

— Катя, велосипед Герды — как раз для тебя, — сказал Мартин, выкатывая из гаража велосипеды. 

Велосипед? Чтобы ехать в министерство здравоохранения Королевства Нидерланды? В недавно исчезнувшем СССР, откуда Катя приехала на стажировку в Голландию, в министерства ездили на черной отполированной «Чайке» или «Волге». 

Седовласый поджарый Мартин — почти пенсионер — вскочил на велик и направился к калитке дома, в котором они с женой Гердой вели образ жизни скорее фермеров, чем чиновников. 

Велосипед был из разряда «oma’s fiets» ¹ с низкой рамой. Катя выдохнула — она сможет забраться на него в своей прямой узкой юбке. Светлый костюм из американской гуманитарной помощи был самой официальной одеждой в гардеробе девушки.

В начале восьмого улицы в пригородах Гааги были наполнены шуршанием шин и звонками спешащих велосипедистов. Катя сразу попала в плотный движущийся поток на fietspad ². Первые метры дались ей тяжело — руль вилял из стороны в сторону, а педали отказывались крутиться. Приближающийся сзади смех и гхыкающая голландская речь звучали как надвигающееся цунами. Шумное облако студентов на мгновенье окутывало девушку. Пахло кофе и сэндвичами — молодежь на ходу доедала завтраки, управляя великами только ногами.

Дорога шла мимо полей с кукурузой. У фермерского дома с изгородью из самшита терпкий запах напомнил ей о юге, хотя Северное море было совсем рядом. Катя уже было настроилась на летнюю отпускную волну, как мимо нее со свистом пронеслись велогонщики в черных костюмах и красных шлемах, и она вцепилась в руль. 

***

Две недели спустя Катя вновь гостила у Мартина с Гердой. Девушка познакомилась с супругами на конференции психиатров в России, и с тех пор голландцы были ее наставниками. Мартин сидел у телевизора в гостиной — было время Тур де Франс. Из кухни пахло жареным цыпленком, салат на столе был с грядки за окном. 

— Катя, ты выглядишь усталой. Это от английского? Или homesick? — Муж с женой выглядели встревоженными.

Отчет Кати о том, как проходит ее стажировка, занял все время до десерта. 

Катя закончила факультет психологии МГУ в разгар перестройки, когда гласность сделала очевидным, что в России психиатры лечат по старинке, и о психотерапии, бурно развивающейся на Западе, ничего не слышали. Университет стал первооткрывателем в этой области, и Кате повезло. Она сидела в первом ряду на лекциях мировых знаменитостей, приезжающих в Москву, и готова была продолжить дело Виктора Франкла, Вирджинии Сатир и Карла Роджерса, продвигая их идеи среди врачей. Попав на стажировку за границу, Катя понимала свою миссию — обо всем расспросить, все узнать и зафиксировать. 

Поедая ванильное желтое фла ³ пополам с розовым йогуртом, Катя продолжала перечислять, что успела. 

Она крутила педали велосипеда, чтобы встретиться с психотерапевтом, использующим ассертивный подход ⁴ в работе с больными. Потом ее отвезли к специалистам по «выгоранию». Детский психолог пригласил на сессию с подростками. Социальный работник позвал посетить пациентов на дому.  В паллиативном отделении Катя завороженно наблюдала за работой медбратьев, которые умели на счет «раз-два-три» поднять человека весом в центнер и посадить на коляску, причем с улыбкой на лице. 

Улыбки и юмор были везде и мешали ей сосредоточиться на конспектировании. Катя не могла понять, почему все эти люди с такой радостью ее встречают, целуют два раза в качестве приветствия, даже если видят впервые, и постоянно предлагают кофе. 

— Ну, теперь ты точно заслужила право на отдых. Мы можем показать тебе Амстердам и Дельфт. — Герда наливала чай. 

— Но я бы хотела еще сходить в библиотеку. И на занятия по трудотерапии. И…

— Тебе стоит познакомиться с Хансом, — вмешался Мартин. — Он живет в ziekenhuis ⁵ в Хоуг. В деревне сложно понять, где живут обычные жители, а где пациенты. Лечебные корпуса — такие же коттеджи, но на дверях есть эмблема минздрава. Большинство пациентов гуляют, ходят в местный магазин и на ферму самостоятельно. 

*** 

В ziekenhuis Катя нашла Ханса в столярной мастерской среди деревянных заготовок, опилок и стамесок. В руках у него был рубанок, но, как и все вокруг, он был чуть меньше обычного и как будто недостаточно острый. Ханс плавными, скорее поглаживающими движениями выстругивал деталь. Сухощавый, по-голландски высокий, со впавшими щеками, он посмотрел на Катю голубыми глазами и медленно улыбнулся. 

Его «гхуе дагх» прозвучало приглушенно.

 Катя приступила к интервью — что да как здесь происходит и как Ханс тут живет. Протяжно, на хорошем английском, он отвечал на очередной вопрос, а Катя с нетерпением посматривала на часы, прикидывая, успеет ли она узнать все о методах лечения. 

— Ханс, а кем ты работал, когда был… — Она запнулась, подбирая слово на английском. В ее стране здоровые люди назывались нормальными по сравнению с психиатрическими больными. Подумав, она решила использовать слово «normal» и сейчас. 

— Нормальным? — переспросил Ханс. Его глаза погасли, и по лицу пробежала гримаса трагедии. 

Много лет назад голландец был велосипедистом. Тренером. Молодым и успешным. В начале своей карьеры. Команда должна была занять призовое место на Тур де Франс. И сделала это. И стала готовиться к новым этапам. И пошла дальше. Но с другим тренером. Потому что Ханс слег с депрессией и пять лет не вставал с больничной койки. Лечение оказалось столь серьезным, что после выхода из депрессии он уже неспособен жить со своей семьей. Он навещает жену и двоих детей по выходным, а остальное время живет здесь и работает в мастерской. 

Катя старательно вслушивалась. Ее знаний психиатрии не хватало, чтобы понять, почему умный, интересный человек со слегка заторможенной речью только иногда видит близких. Кто был виноват в таком исходе? Врачи перекачали препаратами? Больница не обеспечила уход? Привычная версия «загубили» вертелась у нее в голове. 

Ханс помог ей выйти из ступора. «Take your time», — сказал он. 

Катя, вдруг забыв простые английские слова, не поняла смысла сказанного. Она машинально повторила про себя три слова, упаковывая их в копилку знаний. Ей захотелось обнять Ханса на прощание, но роль стажера не позволяла. 

Последующие дни девушка не успевала посмотреть в словарь и просто повторяла про себя «take your time». Она посетила школу, сходила в детский сад, съездила в летний лагерь, познакомилась с системой яслей. Параллельно собирала секонд хенд и копила книги для психиатров в России.

***

Книг по гуманистической психологии набралось 26 кг, и они не умещались в багаж. Распрощавшись в аэропорту перед паспортным контролем с голландскими друзьями, она вскинула ручной багаж с книгами на плечо. Постаралась не охнуть и держать спину ровно, чтобы не привлечь внимание к очевидному перевесу, и двинулась вдоль очереди. Пытаясь удержать равновесие, она чувствовала, что сумка задевает людей, и спотыкалась о какие-то колеса под ногами. Заметила возможность втиснуться в очередь и по старой советской привычке втерлась между людьми. Сбросила сумку на пол и оглянулась. Старушка на инвалидной коляске улыбалась ей. Женщина с  детьми сочувственно кивала. И тут она вспомнила, что значат три слова «take your time» — «не спеши». 

1. бабушкин велосипед [↑]
2. велосипедная дорожка[↑]
3. фла — густой молочный пудинг[↑]
4. ассертивный подход — одна из концепций когнитивно-поведенческой терапии, основанная на проявлении уверенности в себе[↑]
5. ziekenhuis — больница[↑]