Зимой 2022 года в Creative Writing School проходил конкурс на получение стипендий в Романная мастерскую Елены Чижовой.
Конкурсное задание
Пришлите образец вашего текста: фрагмент будущего романа или отрывок из рассказа, который вы хотите разрабатывать дальше.
Елена Ахматова
Стёртые лики
I
Из записной книжки Сергея Макарова.
Конфеты монпансье появились в России ещё в 19 веке, стараниями петербургского купца первой гильдии Георга Матвеевича Ландрина. У нас в семье коробочка сохранилась благодаря крепости жестяных боков и радости рисунка на крышке. Прадед хранил в ней гвозди. Я же насыпал туда леденцы, и, кажется, — жестянка обрадовалась. Она встречает мою руку теплом и счастливым перестуком. А что поделать, если у мамы от дыма начинается кашель, а тётя Тома сразу хватается за сердце и закатывает глаза? Ну, что ж — здравствуй, кариес, и прощай, ранняя погибель от курения!
Зовут меня Сергей Макаров. Живу я в деревне Большие Мурашки в доме у сестры матери, тёти Томы. Дом этот построил мой прадед Иван Макаров. Почему со временем деревянный сруб стал принадлежать именно младшей сестре, для меня до сих пор загадка. Но факт остаётся фактом: тётя Тома приютила нас у себя. Имя моего отца затерялось в списках героических полярников и космонавтов, что бороздят мировые просторы, напрочь забыв о семье. Спрашивать у матери подробности их встречи и искать фотографию родителя в семейном альбоме я перестал классе в шестом. Так удачно сложилось, что на уроке зоологии нам рассказали о незадачливых богомолах, умирающих в момент размножения, а от мамы одноклассника я услышал вслед жалостливое: «Безотцовщина!» И если мужской руки в моём воспитании явно не хватало, то женские руки были повсюду: ласковые и слабые — мамы, уверенные и сильные — тёти Томы. Поэтому ничего удивительного в том, что поступать учиться на режиссёра в Москву мне позволили лишь дважды. На третий год тётя Тома стукнула кулаком по столу, а мама схватилась за сердце и боком осела на стул. Я собрал документы и поехал поступать в Нижний на исторический факультет. Проучиться на очном отделении удалось лишь два года. Из дома бесконечно летели письма о поломанных полках, вышедшем в тираж газовом котле и маминой общей тоске о сыночке. Я перевёлся на заочный и вернулся в Мурашки, имея в багаже опыт игры в студенческом театре и смутную тоску по сцене. И тут неожиданно получил два подарка: тётя Тома разрешила мне вести при музее театральный кружок и самое главное — я вступил в должность музейного сторожа.
II
Из записной книжки Сергея Макарова.
Наконец-то я нашёл место, где могу пить настоящий крепкий кофе, а не полезный напиток из цикория, и курить тайком. Прощай, леденцовая приторность! А ещё я позволил себе завести кота. Вернее, кот сам пришёл ко мне. Я обнаружил его утром на крыльце с разорванным ухом, покалеченного в какой-то драке. Фельдшер Михалыч сделал ему укол и возвестил, что если тот не подохнет в первые сутки, то жить будет. Кот выжил. Я назвал его Че, потому что он был черняв и независим. Теперь мы сидим по ночам на продавленном диване и вместе смотрим фильмы артхауса.
Наши Мурашки особенно хороши в ноябре: промозглый ветер толкает в спину, в бугристый асфальт центральной улицы уткнулись два старых купеческих дома. Гипсовые львы на крыльце сиротливо поджимают хвосты и медленно тают в лиловых сумерках.
Каждый день, приходя на работу в музей, я касаюсь львиного носа, и мне кажется, что сквозь трещины в гипсе я чувствую тепло. Это не суеверие, а скорее — ритуал. Лев слева более покладист, он придерживает лапой шар и ухмыляется в усы. Зовут его Арнольд. По правую руку — Бенедикт, он серьёзен и даже хмур. Сегодня пятница — день Бенедикта. Я протягиваю руку, чтобы привычно потереть львиный нос.
— Сергей, к приезду группы из Москвы всё готово? — Тётя хоть и небольшого росточка, но голос имеет командирский.
Вот какое отношение я имею к приезду странных людей, которым не сидится дома?! К слову сказать, к нам только москвичи и ездят. Что-то разглядывают в фасадной отделке, фотографируют в комнатах. Мама водит экскурсии и каждый раз волнуется, как школьница, вздыхает и путает даты. И хотя я только освободился после дежурства, спорить с тёткой не стал и потащился к Спиридонихе, чтобы помочь ей донести самовар и пряники. Мы всегда потчуем гостей чаем. Именно так — потчуем, с низким поклоном в пояс.
Но группа не приехала ни к двенадцати часам, ни к обеду. Мало того, погода начала портиться по-мурашкински, с оттяжкой в туман с морозной сыпучей взвесью. Я потихоньку улизнул к себе в сторожку, даже успел выпить чашку кофе и вздремнуть на диване. Че был в минорном настроении, он уткнулся мне в шею и что-то тарахтел на кошачьем, а это усыпляет. Поэтому приезд группы я пропустил.
Наталья Литвякова
Отрывок из будущего романа «Я вам пишу»
Глава 2. Митя. Октябрь1953 г.
— Граждане пассажире, подъезжаем к славному городу Ростову-на-Дону. Бережыть котомки, кошёлки, портмоне. — Проводник, разбитной мужичок неопределённого возраста, — ему могло быть как тридцать, так все пятьдесят лет, — прошёлся по вагону.
— А чего так? — поинтересовался кто-то из граждан.
— Дак Ростов-папа, — ухмыльнулся в ответ проводник, и в глазах его разного цвета, в сером левом и зелёном правом (отчего выражение лица приобретало жуликоватый оттенок), промелькнуло не то восхищение, не то осуждение. — Лопатничек срежут как за здрасте. Не поморщутся. И за польтами, за польтами приглядуйте, гражданочки. — Он прищёлкнул языком и подмигнул Митьке. Тот сердито отвернулся.
Больно надо приглядывать: дел, что ли, больше у него нет? Хотя и нет. Вот уж дней десять как нет. Сначала до Москвы тряслись, через сутки удалось до Ростова билеты взять, и снова в дорогу. А какие в поезде могут быть дела? За кипятком бегать да следить, чтоб поезд без тебя не учухал в неизвестные дали? Да чтоб мамка в рёв на людях не бросилась: всё чаще губы у неё дрожат, брови нахмурены, в глазах тоска.
Митька сердился: отпустила отца одного на Урал, а тот неведомо какими судьбами очутился на юге. Зачем отпустила? Митя злился: он вообще уезжать не хотел, он бы век в Артёме жил. Ни Урал ему, родительская родина, ни неизвестный юг и даром не нужны! Уж как просился у мамки оставить его в семье брата Валика. Она вздыхала только: куда старшему сыну лишний рот?
Митька вздохнул. С раздражением поглядел на опостылевших попутчиков. Мужиков в телогрейках с баулами, вещмешками и просто мешками. Они падали на голову, чемоданы лязгали, углами бились. Бабы лаялись, дети визжали. Пахло потом, редькой, маслом подсолнечным, махоркой, портянками. Где-то цыкали, где-то гармонь играла, где-то сивуха лилась.
Митька чувствовал: задыхается. Задыхается, как Ихтиандр. Читал о нём в книжке, девчонка одна подарила. Сидит сейчас в вагоне, как в бочке с тухлой водой. Он и сам-то не из барских покоев вышел, ароматы все знакомы до единого. Да только там, откуда они ехали — подует ветерок с моря, свежий, мазнёт по губам солеными каплями, втянешь ноздрями воздух, насквозь пропитанный йодом от водорослей, так и задышишь полной грудью, словно воды родниковой хлебнул. А здесь что? В корыто с помоями будто головой макнули. Грудь сводит, в горле сохнет. Ветер же не спасение вовсе, наоборот, только хуже делает: вонь да духоту размазывает вокруг, как масло по хлебу мамка на Новый год.
Перестук по рельсам колёсный — до зевоты уже, от разговоров скулы сводит, особенно как Воронеж проехали и подсели дядьки, охочие до рыбалки. И давай хвостами белужьими мериться да где сом больше водится, в Волге иль в Дону. У одного рыбина до двух метров вымахала, трактором тянули, у другого — парочку с лодки утянула, притопила да заглотила, потом только колечки нашлись в брюхе; и ребятенка, гутарили, шо на ветке сидел, над речкой ногами болтал, тоже; а в прошлом годе лещи ловились по пуду, а чехонь и за рыбу считать перестали, печки ей топят; а в первый год после войны осетров ловили — тонну, а раков развелось — корзину за раз набрать можно. Мертвяков в Дону, знаешь, скока? В 43-м по трупам шли, город освобождали, вот и развелось. У Митьки не только скулы свело, но и живот, рот наполнился вязкой слюной, так бы и плюнул в них. Раки, раки. Караси. Горе-рыбаки, что они знают о рыбе? О живности? А в океан они ходили? Может, китов видели? Или следы тигриные поутру за посёлком? То-то же. Подумаешь, сом-людоед, испугали.
Мальчишка отвернулся к мутному окошку, тоска снова вцепилась в тело холодными пальцами. Остался в прошлом и посёлок Артём, и дом с козами, и рассвет над заливом, и синие, в закатных лучах, сопки. Мальчишеские войнушки и пиратские заплывы на Песчанке. И девчонка с русыми косами — Нинка с соседней улицы, что прихлопнула Митьку ресницами прошлым летом, да так и остался он оглушённым и растерянным. Не о чем больше мечтать. Не ведал паренёк, что время, как волны, смывает песок-чувства, наносит новое: людей, события, случайности; и вот уж на пустынном берегу — человеческой памяти — ничего нет прежнего. Не знал ещё Митька, что тоска по краю, в котором родился, притупится, что на смену первой симпатии придёт другая, более глубокая. Любовь придёт. И не вспомнит он уже ни как лагуны выглядят, ни как это — за лиану шершавую в тайге зацепиться и до смерти испугаться, ни лица девочки не вспомнит. А только запах морского побережья, только имя — Ниночка — пронесёт сквозь годы.
— Ро-о-с-с-тов, Ро-о-с-стов, граждане! — опять зычно закричал проводник. — Не спим, не зеваем, портки собираем! Зяву-то не ловим, любезные!
Город приближался. Въехали на перрон, загремел состав вагонами, как Кощей из сказки суставами, и Митька вдруг почувствовал, что злость, въевшаяся в душу, как угольная пыль в кожу шахтёра, вдруг испарилась, растаяла перед любопытством, перед неизвестным будущим: как оно сложится на новом месте…