Зимой 2022 года в Creative Writing School проходил конкурс на получение стипендий в мастерскую Дениса Банникова и Анны Линской «Литмастерство: основы».
Конкурсное задание
Считается, что три самых сложных задачи, с которыми может столкнуться писатель: постельная сцена, спортивный эпизод и прием пищи. Напишите небольшой этюд, в котором решите одну из этих задач.
Виталий Придатко
Оттирая липкие ладошки о бёдра, Таньчик перегнулась через меня, цапнула кисть винограда и снова откинулась на горку подушек.
— М-м-м, — выдохнула сквозь крупную зелёную ягодку, стиснутую губами. — У-у-у.
Кому что. Дотянувшись до отбивной кончиками пальцев, я поколебался, а потом схватил остывший, заскорузлый немножко кляр, перехватил поудобнее, позволяя ладони вслушаться в зыбкое тающее тепло. Впился зубами, зажмурившись до синевы, до искр под веками. Рот утонул в слюне, ликующе напомнив, как играли на языке перец и травки буквально с час назад — в прошлом году.
Куснув, принялся жевать, кивая и сопя, размалывая плотные волокна: отбивные у Таньчика получаются такими же скоропостижными, нетерпеливыми, как и много чего ещё; и точно так же, едва добравшись до её стряпни, прямо чувствуешь жадный жар, страсть и влечение, с которыми она набрасывается на пищевую плёнку с кухонным молотком.
— Картошечки? — стонет Таньчик расслабленно и упоённо.
Можно бы, разумеется, и картошечки, думаю я, проглатывая отбивную, можно бы — но ждать некогда, некуда, незачем.
Неразумно.
Ставлю между нами салатницу с «шубой», взглядом припрашиваю, а сам уже продавливаю ложкой лоснящийся свекольно-красный бок, набираю полную, продавив до кусочков селёдки. Доношу до рта, чувствуя грубый, вещный, настоящий букет: траченный уксусом лучок, солоновастенькая селёдка, картошка, чуть переваренная и недосоленная, морковка, кисловатая яблочная стружка… Праздник, мычу довольным тоном, он — в голове, э! В моей так точно; а конкретно — в роте. Или во рту?
— Не было такого в монголиях твоих, — говорит Таньчик, и я киваю — вроде бы ломтю ржаного, кисловатого, уже плотного, без мягкой зазывности свежей краюхи, а вроде бы и полным, чуточку обвисающим от основательности грудям. Ни того ни другого; ни много чего ещё. Не было.
Елена Билчинская
От Японии до Англии и далее
В прогалинах сверкающей крупой лежит снег. В костре дотлевают угли. Папа выкатывает из золы картофелину, разламывает, протягивает половинки нам с мамой. Разлом — желтые кристаллики: такую картошку называют рассыпчатой. Солю, блеск соли перекликается с блеском снеговых крупинок. Кладу на дымящийся срез кусочек масла, масло медленно тает, и расплав кажется янтарным. Откусываю прямо с зольной шкуркой. Вкусно!
— Котик, вытри ротик. — Мама протягивает мне чистый надушенный платочек. — У тебя усы черные.
Сама она всегда ест аккуратно, как кошка, и чихает тоже как кошка. Глазки у нее, как у котенка, который только что родился, смотрит и ничего не понимает. А духи у неё — все та же «Красная Москва» моего детства.
Папа протягивает мне картофелину.
— А ты?
— Я не хочу.
— Неправда, возьми себе!
— Мне больше нравится смотреть, как ты ешь.
Он печален. Думает, что сегодня видит меня в последний раз и что едим мы с ним нашу последнюю картошку.
— Ведь им ничего не стоит закрыть границы, — повторяет он.
Откуда ему знать, что промелькнет всего лишь миг и исчезнут и «они», и страна, границы сместятся и распахнутся, и чужая земля подарит им с мамой десять лет дополнительной жизни. И однажды вечером будет он сидеть в инвалидном кресле у меня на кухне, жевать запеченную в электродуховке местную аморфную картошку с пряной селедкой, купленной в пока еще единственном русском магазине, и я спрошу:
— Папа, а помнишь, ты еще школьником во время войны писал патриотические стихи? Их даже в «Пионерской Правде» печатали. А представь: явился бы тебе тогда прозорливец и предсказал, что страна, которая сейчас воюет против твоей родины, станет тебе платить пособие по инвалидности и лечить тебя на старости лет? Ты бы удивился?
— В те времена? Не удивился бы, — пожмет он плечами.
— Почему?
— А нас в школе учили, что пролетарская революция непременно победит во всем мире, говорили: сейчас наша страна занимает одиннадцать часовых поясов, но скоро займет все двадцать четыре.