— Смотри, какой он! Я каждый раз удивляюсь. Сроду не узнать Спартака! Мы точно не перепутали могилы? — Саша хмыкнул, но продолжил елозить кисточкой по кованой оградке, облезшие прутики и завитки покрывались плотной смолью.
— Это с военника, наверное. — Геворг посмотрел на фото. — Спартака молодым я вообще никогда не видел. Когда мы переехали, он уже был стариком. Ну, мне так казалось, что стариком. Сколько ему тогда было? — Он прочитал с креста: — Спартак Александрович Железняк. А ведь кто-то помнит нашего Спартака вот таким бравым солдатиком!
— Слушай, когда я умру лысым дедом, ты проконтролируй, чтоб Наташка тоже лучшую мою фотку налепила. — Саша выпрямился и оглядел натыканные вокруг кресты и надгробия. — А что, если на том свете мы все будем вот такими! Ну, как на последних своих портретах.
— Не-а, я думаю, что после смерти мы будем такими, какими нас будут помнить! — Геворг сел на траву и вытер взмокший лоб.
Он изо всех сил сражался с зарослями дремучего бурьяна и одолел его почти весь. Осталась мелкая щетинистая поросль в трещинках обветшалой плитки.
— Ну хорошо! — воскликнул Саша. — Сначала, возможно, да. Но! Живые тоже умрут. Рано или поздно все умрут! И что тогда? Поэтому и вешают эти этикетки! Чтоб люди видели, кто там!
— А если нет ни креста, ни могилы? Если прах развеяли и все! Или… — Геворг вспомнил берлинские кладбища, напоминающие, скорее, ухоженные скверы, там нет фотографий, вместо них — разнообразные архитектурные декорации: статуи, скульптуры, фрески, лепнина, ангелы, иногда бюсты усопших, но не портреты. — Вот в Германии, например, землю под могилу продают не насовсем, а на двадцать лет в аренду. Представь! А потом или еще плати или все — ауфидерзейн! Старый гроб вытаскивают и кладут нового арендодателя.
— Не понял! Куда вытаскивают? — Саша удивленно таращился на друга.
— Не знаю! Наверное, в утиль! — Геворг рассмеялся.
— Э-э-э! — Саша недоумевал. — Если ты умрешь первым, я привезу тебя сюда, понял? Аренда?! Не-ее! Нам нужен вечный покой! Вечный! И я позабочусь, чтоб с надгробия ты на всех смотрел с бодрым прищуром. Мы будем с тобой тусить и после. Куда б ни попали!
Геворг попытался сдержать подступающий к зубам смех и взглянул на соседний крест, с него улыбалась бабуля в платке и с веткой сирени.
— Выходит, наша баба Зина и в раю баб Зина! — Геворг помнил тот день, как ломал букет в школьном саду и как потом удирал во все лопатки от разгневанного трудовика. Это был бабзинин юбилей. Что-то кольнуло. Геворг снял обсыпанную репейником перчатку — из пальца высовывался едва заметный хвостик занозы.
Саша убрал кисти, тряпки, банки, склянки в пакет и что-то искал.
— Блин, спички забыл! У тебя есть?
Геворг расковырял палец до крови и выгрызал занозу зубами. Он что-то прокряхтел и кинул зажигалку.
Саша поставил лампадку и запалил фитилек. Когда огонь разгорелся и затрещал, Саша прикрыл красный стаканчик крышкой:
— Может, мы сегодня на маяк заедем? Не против?
Геворг кивнул. Они перекрестились и молчаливо побрели к калитке.
Саша с Геворгом дружили с детства. С того самого лета, когда дядя Самвел, папа Геворга, срочно погрузил всю семью и одинокую соседку Зину в новые жигули и помчал прочь из Сухуми. С пути они сбились, когда очутились на полуострове, крошечном, но очень живописном. Самвел не умел жить без моря, наверное, поэтому Ростов легко отменился, хоть там их ждали многочисленные родственники и растущая отовсюду армянская диаспора. После лета Геворг пошел в местную поселковую школу и сделался Сашкиным одноклассником и лучшим другом. Стали, как говорится, закадычными. Уроки прогуливали тоже вместе, чаще всего на высоком берегу, бегали туда под старую часовню. Там дед Спартак их и взял на карандаш.
Дед Спартак служил на полуострове маячником, но все местные звали его просто по имени, а за глаза давно повысили до Верховного Смотрителя, потому что в распоряжении у Спартака было сразу два маяка.
Старый маяк, весь потрепанный и видавший еще царя Николая, стоял на самом краю скалистого уступа. Он давно не работал и долгие годы был наглухо похоронен в железное полотно. В начале девяностых проржавелые шрамы распаяли, и маяк воскрес — часовней. Казаки быстро соорудили купол и водрузили небольшой восьмиконечный крест, а поселковые бабки на радостях понесли в часовню припрятанные святыньки. Скоро на стенах висели тяжелые рукописные иконы и простые бумажные, приклеенные на картон из-под виниловых пластинок, и даже похожие на иконы картины, аккуратно завернутые в целлофан. На деревянной тумбе около входа лежали книги и стопки переписанных от руки молитв, и еще несколько импортных брошюр из плотной глянцевой бумаги, сильно цветных и протестантских. В верхнем ящике всегда пахло медом и ладаном, там хранили свечи. Их ставили на подсвечник с песком в центре башенки.
Новый маяк из белого камня был автоматический. Его построили в середине семидесятых высоким и очень монументальным, с суровыми лицами советских солдат на барельефах. Внутри шестидесятиметровой башни вверх плелась крутая винтовая лестница, с двух сторон ее освещали окна, всего восемь ярусов. Железный серпантин вел в капитанскую рубку, так Спартак называл свою маячную комнату, а оттуда можно было попасть в святая святых — фонарный отсек. Он зажигался красным.
Между маяками торчали два обелиска: первый — белоснежный — молчаливым героям с барельефа, другой был выше, из черного мрамора, с именами погибших в авиакатастрофе. О столкновении двух самолетов в небе над морем в местных газетах писали мало, коротко и мелким шрифтом. Самолеты рухнули, их так и не подняли.
Спартак добросовестно заботился о вверенных ему памятниках: бережно очищал их от пыли и налипшего после дождя мусора, снимал тонкие гирлянды паутины и выстригал сорняки. Его дом находился там же, неподалеку от нового маяка. Одноэтажный флигелек с деревянным крыльцом в три ступеньки прятался за пышным забором лохматых кустов фундука.
Виднелся, как на ладони, весь полуостров с этой вершины: справа — разлинованные виноградными рядами склоны, широкие волнистые луга, исчерканные петлями извилистых тропинок, слева — вечнозеленые реликтовые леса, точно густой мох, покрывающие молодые горы Кавказа. А стаи чаек лениво парили в вышине над маяками, кружились над волнами и уносились куда-то, где бескрайние просторы Черного моря неуловимо сливались с небесными.
Никто точно не знал, как и когда Спартак сделался маячником и вообще появился в поселке. Говорили, он проектировал новый маяк и после строительства остался его смотрителем, другие пересказывали разносюжетные сплетни, в которых Спартак служил то в армии, то в морской академии, то на корабле, а потом уволился, в запас или со скандалом. А кто-то помнил его с совсем далеких времен, когда редкие виды растений и животных еще не были редкими, и на полуостров шумными плацкартными вагонами приезжали молодые аспиранты и ученые. Они организовывали исследовательские экспедиции и писали многотомные труды. Некоторые создавали семьи и оставались. Среди них был Сашкин дед, выпускник сельхозинститута, а впоследствии заслуженный винодел, его черно-белый портрет висел на всех районных досках почета. Деда Саша не запомнил, не успел. После развала совхоза почетный дед спился — быстро, некрасиво, вдребезги.
Саше с Геворгом хотелось, чтобы Спартак был их дедом. Но не сразу — поначалу друзья от Спартака шарахались. Все местные старики обычно набивались в маленькую беседку, кое-где увитую плющом и диким виноградом. Они курили, громко стучали в нарды и домино, ругали молодежь, правительство, реже Бога, а околачивающей рядом детворе давали деньги и отправляли в магазин. Со стариками Спартак не сидел и водку не пил. Высокий и бледный, будто иссохшее дерево, ему бы бороду подлиннее — вылитый старец Фура.
Все началось с пачки сигарет. Мальчишки ее зарывали у подножья горы и оставляли секретные пометки: складывали камушки, втыкали палки, считали шаги. Но пачка часто пропадала. В очередной раз, когда тайник оказался пустым, друзья поссорились и, возможно, даже подрались бы, но в тот момент с неба на них посыпались пачки, те, исчезнувшие. Сигареты шлепались на их головы и спины, били по рукам и ногам. Мальчишки тотчас прекратили ругань и посмотрели наверх — оттуда им махал Спартак.
— Эй, бездельники! Хотите что-то спрятать, кладите на самое видное место! Собирайте свои сокровища и поднимайтесь! — громко выкрикнул Спартак, захохотал и скрылся за маяком.
В тот день курить друзья не бросили, но познакомились со странным смотрителем. Со временем смотритель перестал быть странным. Саша с Геворгом быстро привыкли к Спартаку и его пожухлому лицу, к шершавым, как мочалка, рукам и к тому, как все его морщинки и складочки собирались вокруг глаз мятыми веточками укропа, когда Спартак смеялся.
Так и повелось. Пока родители пропадали на своих работах, Саша с Геворгом — на маяке. Дел всем хватало, и Спартак раздавал их щедро: протереть окна, подмести ступеньки, ободранное — покрасить, сломанное — починить, котов, а их уж сколько ютилось во дворе, накормить, ну а после и самим чай пить, с длинными бутербродами и долгими историями.
— А куда вся грязь делась?! Ничего себе, какой асфальт постелили! — Геворг внимательно всматривался в знакомые и совершенно неузнаваемые места.
После аспирантуры он получил грант и улетел в Германию. Берлин сначала шокировал, потом восхищал, затем Геворг свыкся.
— Да, асфальт постелили, — задумчиво повторил Саша.
— А помнишь, как мы в школу в галошах ходили и на ступеньках переобувались. Я тогда ужасно завидовал всем городским, они могли кататься на роликах, — с досадой произнес Геворг, — а мы даже не умели.
— Да! — Саша дернул подбородком. — Там, где НИИ раньше стоял, помнишь, сейчас там отели, вот они и заасфальтировали все, плитку прямо до моря положили. Здесь частного сектора почти уже и нет. Все выкупили! Собираются строить крупный жилой комплекс с апартаментами, бассейнами, парковкой, со всем таким короче. Наташка смотрела их ипотеку — дорого! Да застройщик мутный, вроде до сих пор судится с экологами.
После ординатуры Саша остался работать в Москве. Вернулся, когда заболела мама. Успел. Но после похорон в Москву не тянуло. «А зачем? — отвечал Саша бывшим коллегам, — врачей и клиник в Москве пруд пруди. А тут ни академиков, ни профессоров». Он устроился в скорую, спустя год встретил там Наташку.
Саша сбавил скорость и повернул, на дорожном указателе значилось: «поселок Б. Утес». Он взглянул на Геворга.
— Домой не тянет?
— Домой? — Геворг пожал плечами. — А куда? Родители переехали в Сочи, к сестре, ей через месяц рожать. Туда? Или на нашу съемную квартиру в Москву? Или сюда? Что там, на месте нашего дома? Отель?
— Магазин.
— Что?
— На месте вашего дома магазин, а на месте нашего — ресторан, вполне приличный. Мы там, кстати, свадьбу думали праздновать, но у них бронь на завтра. Потом как-нибудь заедем, их шашлык просто ммм! Почти как у дяди Самвела.
Геворг улыбнулся, и в животе заурчало.
Встать было негде, Саша искал парковку целую вечность. Пришлось Геворга довезти до набережной, а самому ехать на платную автостоянку со шлагбаумом и идеальной разметкой. Когда-то там пел хор кузнечиков, трещали цикады и пахло черешней.
Камни, едва их касалась вода, мерцали и переливались, словно драгоценные. Мелкую гальку и крупные булыжники, и только что отвалившиеся от скалы корявые обломки смывало и выбрасывало, волна за волной, удар за ударом. Геворг скинул кроссовки, скрутил штаны до колен и подошел к воде, но входить не торопился. Он слушал плеск и смотрел туда, где небо, казалось, касается моря. Поселок перестал быть похож на родной, с грунтовыми дорогами и выбеленными саманными домами, где всех котов и собак знали поименно, а в магазине продавалось два вида мороженого. Но море по-прежнему пахло морем, шумело и билось.
Солнце опускалось. Огромные медузы, будто прилипшие перламутровые пельмени, толпились в тени гигантского утеса. К нему Спартак пришвартовывал свою моторную лодку, пока шторм не разбросал ее щепками по берегу. В тот день Спартак погиб. Это был понедельник. Геворг закрасил его черной ручкой в школьном дневнике, а потом разорвал страницу.
— Эй, сюда! Скорее! — Саша кричал сверху.
— Ты где был? Я тебя потерял! — Геворг наскоро обулся и направился к склону.
— Давай быстрее!
— Что случилось? Ты чего орешь? — Геворг пыхтел и жадно глотал воздух после каждого вопроса.
Саша хватался руками за голову, его лицо пульсировало.
— Серьезно! Что случилось? Не пугай, брат!
— Я кое-что нашел! Смотри! — Саша обеими руками показывал на обелиск. — Читай! Под номером сорок два и сорок три.
Геворг подошел к торчащему черному обелиску, на нем прозрачно-белым были выгравированы дата авиакатастрофы, номера рейсов и списки пассажиров. Геворг тысячу раз здесь был и столько же раз видел эту надпись, но никогда не вчитывался в имена. Он уставился на строчки, те, что указал Саша.
№ 42. Железняк Светлана Федоровна.
Ниже:
№ 43. Железняк Елена Спартаковна.
Рецензия 1. В. Пустовая
«Получился интригующий и трогательный рассказ, особенно волнующий благодаря изображенному движению времени. В рассказе не просто сопоставляется настоящий момент и детское прошлое — в нем есть движение глубже назад, ко времени переезда семьи одного из героев, к истоку тайны смотрителя. Рассказ трогает тем, что открывает за настоящим эти пласты времени, памяти, создавая ощущение, что, с одной стороны, память увековечена: в могилах, в обелиске, — а с другой, теряется, потому что уходят предметные свидетельства прошлого, и даже родной поселок не узнать.
У рассказа живое начало и острый, резко обрывающийся на раскрытии тайны финал. Это удачно. Живое начало обеспечено репликой, которая играет с нашим восприятием: не сразу проступает понимание, о чем на самом деле речь. Разговор друзей о смерти завязывается сам собой и настраивает на элегический лад. Вполне естественно совершается и переход к истории Спартака, детству героев. Точная деталь — черной ручкой закрашенный образ погибшего Спартака. В рассказе хороши подробности. Например, описание, как обжили под церковь маяк. Яркое знакомство смотрителя с мальчишками — сыплющиеся пачки сигарет так и застревают в воображении читателя.
Поработать в рассказе предложила бы над местами ощутимым авторским давлением на чувства читателя. Проступает умиление прошлым, старым смотрителем. В принципе это не то чтобы страшно. И все же такой напор делает рассказ жестковатым, однозначным, лишает его легкости, а читателя — свободы чувств.
Также есть места, которые вызывают некоторое недоверие. И немного избыточные описания, на мой вкус. «Геворг попытался сдержать подступающий к зубам смех» — тут не понятно, почему он смеется. Образа Спартака еще нет. Но даже когда он проступит, смех остается непонятен. Тем более что дальше оба героя всерьез уходят в обсуждение посмертной памяти и поэтому не кажутся легкомысленными. «Пот стекал по вискам, с лица и шеи, футболка прилипала к спине большими мокрыми пятнами. Геворг изо всех сил сражался с зарослями дремучего бурьяна и одолел его почти весь. Осталась мелкая щетинистая поросль в трещинках обветшалой плитки». Тут мы слишком застреваем на образе вспотевшего героя и над описанием зарослей. На мой вкус, так смещается напряжение: с настроения героев — вовне, на поросль и пот. Я бы предложила оставить только второе предложение из трех. «Стали, как говорится, закадычными. Водой не разлить ни в школе, ни после.» — эти предложения мне тоже кажутся избыточными, и без них уже все ясно. «Их ставили на шатающийся подсвечник в центре башни, так что под его ножки приходилось то и дело что-то подкладывать», — тут вызывает сомнение слово «башня». Вы описываете мелкие детали внутри церкви — и вдруг башня. Трудно переключиться и сразу представить, что мы внутри маяка. И ножки далеко от подсвечника в этой фразе. Думаю, стоит «в центре башни» убрать. «О столкновении двух самолетов в небе над морем в местных газетах писали мало, коротко и мелким шрифтом. Самолеты рухнули, их так и не подняли. Хозпостройки и теплый флигелек Спартака прятались за пышной живой изгородью из лохматых кустов фундука. Виднелся, как на ладони, весь полуостров с этой вершины: справа — покрытые виноградниками склоны, нарядные сады и цветущие парки, причудливо разрисованные петлями тропинок, слева — вечнозеленые реликтовые леса и самое начало Кавказского хребта. И повсюду — бескрайние просторы Черного моря». В принципе удачно, что о самолетах говорится вскользь. Вы не напираете на этот факт, внимание читателя уводите дальше — чтобы резче оглушить финалом: окажется, что в самолетах-то все и дело. В то же время само соседство «самолеты рухнули» и «теплого фитилька» с «пышной изгородью», а ниже — «нарядных садов и цветущих парков» — выглядит не совсем ловко. Факт о самолетах настолько впечатляет, что после него следить за обобщенно описанными «нарядными» садами, «причудливыми» тропинками и «вечнозелеными» лесами не очень хочется. С другой стороны, вы совершенно точно уловили тут, что нужна отвлекающая пауза между фактом о самолетах и рассказом о прошлом Спартака — иначе возникает намек на связь между самолетами и Спартаком и риск слишком поспешного раскрытия интриги. Хотела бы предложить сделать эту паузу не такой, что ли, совсем отвлеченной и неопределенной. Насытить ее каким-то более детальным и значимым описанием. Сейчас остается ощущение, что нам что-то описали — а мы это не увидели. Слишком общие эти описания. И мало цепляющие. Может быть, стоит сюда переместить какой-то другой фрагмент или написать о пространстве вокруг маяка иначе, более определенно, выразительно. «как все морщинки и складочки собирались вокруг глаз мятыми лучиками, когда Спартак смеялся так беззаботно и искренне, как умеют смеяться только дети, когда пачкаются мороженым или сладкой ватой в парке аттракционов». Морщинки-лучики — штамп. И в целом чувствуется напор: Спартак подсвечен как образ умиляющий, добрый. Но у читателя нет возможности проникнуться этим умилением — оно навязано ему как нагрузка образа. Мне кажется, лучше убрать этот фрагмент. «Потом как-нибудь заедем, их шашлык просто ммм! Почти как у дяди Самвела» — в этом сопоставлении шашлыков тоже давление: идеализация прошлого через образ шашлыка из прошлого. Звучит, на мой вкус, нарочито. «Раньше здесь рождалась весна» — то же: слишком видно, как автор хочет внушить умиление прошлым — и отторгнуть настоящее. «яркими ослепляющими искорками» — чтобы снизить сентиментальный напор, предложила бы не использовать уменьшительную форму «искорки». «где всех котов и собак знали поименно, а в магазине продавалось два вида мороженого.» — тоже нарочито. «Вон бедных чаек распугал!» — реплика кажется искусственной, с чего бы он так ворчал и заботился о чайках. Хорошо бы передать его неохоту подниматься иначе.
Рецензия писателя Екатерины Федорчук
«В целом мне понравился текст. Он написан плотным письмом, с вниманием к художественным деталям, качественно, я бы сказала, добросовестно. Очень хороший язык, в котором чувствуется поэзия момента с одной стороны, а с другой, стиль повествования адекватен художественной задаче, которую ставит перед собой автор. Насколько я понимаю, она заключается в поэтизации определенного отрезка прошлого двух героев с нелегкой судьбой, времени, которое стало для чем-то наподобие «места силы». Времени силы…
Отмечу как самые удачные моменты: разговор друзей на кладбище, конечно, великолепный отрывок, связанный с судьбой маяков! Очень сильный потенциал в истории Геворга. Вообще при желании можно увидеть известную параллель между двумя маяками с разной судьбой и двумя друзьями с разным прошлым, но таким похожим будущим.
В тексте есть несколько центральных образов: кладбище, маяки, Спартак, Геворг и его трагическое прошлое. Их… как бы сказать… слишком много для небольшого текста, поэтому некоторые моменты, например, дружба мальчиков и Спартака, написаны бледнее, чем хотелось бы. Вот если бы весь рассказ был посвящен этой дружбе, тогда стало бы яснее, почему этот человек дорог мальчикам. Но рассказ не о Спартаке. Он о кладбище, маяках, и много еще о чем…
Впрочем, я думаю, что этот недочет текста является продолжением его достоинства — богатой задумки, обилия материала и жизненных впечатлений, которые требуют крупной формы. Открытый финал только усиливает это впечатление.»