- 8 октября. Серов
Иногда я смотрю на себя в зеркало и думаю о чудовищной кухне времени, где безостановочно крутится мясорубка: на входе — красавчики, мечтающие о счастье человечества, на выходе — мясной фарш, безразличный, вялый, чуть теплый. Приправить укропом (он напоминает еловые ветки) — и аккуратно выложить на адскую сковородку. Перец и соль — по вкусу. Таймер можно выключить.
Вот и всё, механизм не меняется. Оглянись — на входе в мясорубку толпятся новые красавчики. Спорят о каком-то будущем, дерутся — кому первому идти под нож. Чего спорить? Сковородки всё равно не избежать.
— Серов! Каша стынет! — кричит жена из кухни. Я морщусь от звонкого голоса, потягиваюсь, хрустя суставами, продираю глаза, втыкаю ноги в тапки и шаркаю в туалет. Здравствуй, новый день! Когда-то я мечтал, что выйду на пенсию и буду дрыхнуть хоть до одиннадцати, просыпаясь довольным и отдохнувшим, но вот появилась пенсия, а вместе с ней бессонница и головная боль — сколько ни спи.
Я бреюсь, стараясь не глядеть на свою обрюзгшую рожу, седоватые клочья волос и нестареющие оттопыренные уши. Их очень любила трепать Дашка — первая жена. Первая из четырёх. Я всех своих женщин любил и помню, но Дашка — это особая история. Маленькая, рыжая, огонь в глазах. Может, оттого что маленькая, и не вышло ничего с ребенком — прожил лишь две недели. Тоже рыженький и крохотный совсем.
Мы тогда пытались дальше что-то строить, держаться — пока у Дашки не нашли опухоль. Огонь в глазах начал гаснуть. Серые больницы, унылая очередь на операцию, безденежье, закат застоя. О хосписе никто и не слыхивал — пришлось наугад устраивать его в нашей однушке. Вот тогда я и понял, что такое человек: мясо, кровь, боль невыносимая, отчаяние. И запах, запах! Не знаю, как она доковыляла до балкона, я вышел в магазин на полчаса, возвращаюсь — а внизу уже народ собрался, глазеют, пальцами тыкают. После этого я обнаружил, что организм мой алкоголь перестал принимать — пью, и тут же выворачивает. Типа, здоровый образ жизни тебе, Серов, обеспечен. Тогда я был ещё красавчиком, всё торопился куда-то — а куда?
Сейчас вот никуда не тороплюсь. Смыл пену, вытер лицо, намазался кремом, подтянул трусы и двинул на кухню. Одинокая тарелка с кашей, ложка, пара гренок. И жена, моющая банки в раковине.
— Чего! — здороваюсь я.
— Привет! — бодро отвечает она. Так бодро, что аж тошнит. Имеет право — всё-таки на семнадцать лет моложе. Симпатичная. Первое время я очень ею гордился, а потом как-то привык. А ещё потом стала она меня раздражать. Не понимаю даже — почему. Слишком уж позитивная, энергичная… Пытался рассказать ей про кухню времени, но ничего не поняла, — ясно, что из другого теста.
Вторая жена тоже была бодрая, даже повеселее этой. Кристина — редкое имя по тем временам. Зачем я ей понадобился — до сих пор не понимаю. Ну, не для того же, чтобы отобрать мою однушку — она девка была видная, могла бы кого-нибудь и поинтереснее найти. А может, как раз для этого. В общем, крутанулся любовный миксер раз — и стал я мужем красавицы, крутанулся второй — и очнулся снова холостым, на этот раз на койко-месте в какой-то общаге. Панцирная сетка гамаком, матрац вонючий, тараканы бегают, соседи в очко режутся. Человек — это звучит гордо. Жизнь прекрасна и удивительна.
Я сажусь на табурет, упираюсь локтями в стол и долго устраиваюсь, перекатывая ягодицы. Голова наполняется тугой болью. Каша, конечно, остыла. Это овсянка — слипшаяся в комок склизкая перламутровая медуза, плотно угнездившаяся в тарелке. Похожа на мою жизнь — такая же застывшая, пресная и холодная. И никаким маслом её не поправить.
Я засовываю кашу в микроволновку и смотрю на жену.
— Чего овсянка? Чего не гречка?
— Ты забыл, сегодня вторник. Гречка в среду. — Жена, улыбаясь, продолжает мыть банки. Откуда их столько? Даже трехлитровая одна.
Я наблюдаю, как таймер микроволновки ведёт обратный отсчет отпущенного мне времени. После второго развода, очнувшись на дне и порядком там повалявшись, я обнаружил, что не очень-то хочу жить. Всюду суета, лживость, подловатость. Не говоря про физиологию — дерьмо, гной, сперма, блевотина. И впереди — болезни, боль, распад. Стал думать. Если на кухне времени не лезть в мясорубку, есть шанс попасть в холодильник и сохраниться подольше, хоть и замороженным. Смысла это, правда, не добавляет, но его ведь и так ни в чем нет. И начал я подмораживать себя и понемногу всплывать со дна.
Звякнула микроволновка, и я, обжигаясь, перебрасываю тарелку на стол. На звук пикирует из гостиной Кеша — пепельный, с алым хвостом. Шлепается рядом и подходит к тарелке. С ним у меня полное понимание.
— Серров — дурак, — доверительно сообщает Кеша. Вот кто его этому научил? Догадаться несложно. Я с ним разучиваю только песни моей молодости, и он поёт их так же душевно и фальшиво, как я.
— Не давай ему кашу, она соленая, — говорит жена, оторвавшись от своих банок и ставя на стол блюдце с нарезанным яблоком. Кеша переключается на фрукт, а я — на кашу. Она почти не нагрелась. Я ковыряю бесформенную массу и вспоминаю, как любил овсянку в детстве — все удивлялись, что её можно есть, а я всегда просил добавки. Вкус был особенный, позже так умела готовить только Ирина, номер три в брачном реестре. Она влетела в мою жизнь, когда я уже поднимался в министерстве. Влетела так стремительно, что и у меня башню сорвало, даже в философии своей усомнился. Но не настолько, чтобы планы на детей строить — не стоит эта жизнь того, чтобы рождаться. Жаль, лишь после свадьбы прояснили этот вопрос — Ирина спорить не стала, разошлись по-тихому. Может, зря? Хорошо с ней было, тепло. Осталась лишь хрустальная ваза в гостиной с торчащим пучком сухоцветов.
— Серов, дай тридцать тысяч, — говорит жена, — Машка рожать хочет, нужно на обследование.
— Пусть у мужа просит, — отвечаю я, прекрасно зная, что мужа никакого нет. Начинается! Машка двадцати пяти лет — это дочь жены от прошлой жизни. Не тот ещё возраст, чтобы понимать всю глупость бытия. Я наливаюсь раздражением. В голову как будто вкручивают шурупы, и тут же начинает ныть печень.
— Ну что ты опять, не жмоться, что-то у неё не так идёт, боится, что ребёнок будет с особенностями, — нудит жена. Четвертая, и, надеюсь, последняя. С ней-то мы всё обсудили заранее: и про детей, и про секс, и про стратегические цели. Скучновато получилось, зато надежно, теперь уж до конца, тем более, она работящая, характер легкий — в общем, расчет оказался верным. Хотя порой все-таки бесит эта скука.
Я медленно жую кашу, пытаясь успокоиться. В голове тоже каша, пульсирует боль, мутными пузырями всплывают из глубины тёмные мысли. Жил-жил, и что? Хорошо сохранился в своём холодильнике, Серов?
Я не спеша поднимаюсь, беру тарелку с кашей обеими руками и с удовольствием шваркаю её о кафельный пол:
— Хрен ей! Пусть аборт делает!
Попугай подпрыгивает и машет крыльями. Сизые слизняки овсянки медленно сползают по моим бледным волосатым ногам. Мне вдруг становится хорошо, печень успокаивается, и даже голову отпускает. Жена начинает тихо плакать, кажется, в первый раз за десять лет супружества. Надо же.
- 9 октября. Иван
Я жму на звонок, но не врубаюсь, слышат его или нет. Жму еще. Тут
дверь распахивается, и на порог выползает мужик в олимпийке и трениках. Конкретный дед, толстый, седой, надутый. И лопоухий — ну и ржа!
— Чего? — спрашивает дед. Лицо — как будто сейчас блеванёт.
— Вы Аркадий Гаврилыч? — спешу я, пока он не смылся. Быстро отдать ему и свалить. Обещал, блин.
— Чего? — повторяет дед, вроде как соглашаясь. Ну и тормоз! Где мама могла такого найти?
— У меня для вас посылка, — говорю я и сую ему в руки свёрточек в серой бумаге, — от Ирины.
— От Ирины? — тупит дед, перебирая, видно, в башке всех своих Ирин.
— Ну да, от вашей бывшей жены и моей мамы, — говорю я. — Она просила, чтобы я после её смерти передал вам. — Эти слова мне удается сказать почти нормальным голосом.
— Она что, умерла?
— Да, месяц уже, — отвечаю я, — я пойду. — Но дед цепко хватает меня под руку и тащит в квартиру. Вот попал, блин!
Он суетится, наливает чай, ставит блюдце с баранками. Тут же откуда-то валится на стол здоровенный попугай, хватает баранку и начинает её мусолить. Ну и трэш! А клюв-то! Дед берёт нож и вскрывает свёрток. Я слежу. Ничего такого — тонкий альбом с фотками и пластиковый пакетик. В нем кольцо с мелким камушком. Дед таращится на меня, быстро пролистывает альбом и тащит его в гостиную. Сквозь открытую дверь вижу, как он возится у шкафа. Женат небось, походу прячет компромат. Но и мама альбом, кажись, скрывала от отца.
— Как тебя зовут-то? Расскажи, как она жила? — Дед возвращается за стол, берет кружку. Попугай взлетает и плюхается ему на плечо.
— Ну, Иван, — говорю я. — Хорошо жила, отец её очень любил, я тоже. Летом на море ездили, зимой в Красную Поляну.
Дед тупо пялится на мой старый свитер, джинсы с вытянутыми коленями.
— Сколько же тебе лет? — задаёт идиотский вопрос.
— Ну, типа пятнадцать. Какая разница? Я же не спрашиваю, сколько вам лет.
Он молчит, смотрит куда-то вверх, шевелит губами. Затем неприятно шарит по мне глазами.
— Что у тебя за прическа такая? Уши, что ли, прячешь?
Ну и дебил! Я сижу, пью чай, будто не слышу. Не говорить же, что меня в школе зовут «Вангог». Птица вдруг выпускает деду на олимпийку сизую струю, и я улыбаюсь. Дед косится на плечо, попугай громко орёт: «Сорри! Сорри!» — и улетает. Полный трындец!
— Ладно, спасибо, я спешу, извините! — говорю я и срываюсь в коридор.
— Может, тебе деньги нужны? — кричит дед, но я уже хлопаю дверью. Хотя деньги, конечно, не помешали бы, бабкиной пенсии не хватает. Отец, правда, переводит иногда, но он даже на похороны не приехал, сука.
- 10 октября. Кеша
Ну, наконец-то, сколько можно спать! Жена сдергивает с клетки чехол, я забираюсь на верхнюю жердочку и приветственно ору:
— Серров дурак!
Жена сегодня почему-то не улыбается на это, зато из своей комнаты вылезает Серов и кривится:
— Кеша, заткнись, а то в суп отправлю!
С утра у него проблемы с юмором. «Добррое утро!» — Я делаю вид, что исправляюсь, и Серов открывает клетку. Я совершаю облет гостиной и сажусь ему на плечо. Он подходит к зеркалу и внимательно изучает мое отражение. Перышки, хвост, когти — всё блестит и сияет! Я поворачиваюсь к оттопыренному серовскому уху и констатирую:
— Кеша хоррош! Хоррош!
— Ты-то всегда хорош, — бурчит Серов, приглаживая остатки волос и скаля зубы. Дальше он пойдет умываться, и это скучно. Я слетаю на пол и подхожу к низкому столику, накрытому скатертью. На ней стоит сияющая на солнце ваза. Я любуюсь этим блеском, но Жена кричит:
— Кеша, кыш! Иди ешь кашу! — Я немного путаюсь в этих словах, но про кашу понимаю. Сегодня, кажется, будет долгожданное пшено. Взмахиваю крыльями и легко, как горный орел, лечу на кухню, следя за своей стремительной тенью в темном стекле шкафа.
Так и есть, пшенка с кусочками банана! И немного клубники. Это всё мое любимое. А вот и Серов. Заходит, берёт свою кашу, ест, чавкая и всасывая. Класс! Я откладываю ягоду и тоже начинаю громко чавкать и всасывать. Заходит Жена и смотрит на нас с кривой усмешкой. Она катит большой красный чемодан.
— Все, Серов, до свидания, — говорит Жена, — достал ты меня до последней степени! Сволочь ты все же и жмот, как я тебя столько терпела… Было у тебя четыре жены, найдешь и пятую. — Она берется за чемодан и хочет выкатить его в коридор.
— Соня, ну ты что? — спрашивает Серов, вставая навстречу. — Да я уже перевел сегодня Машке полтинник. Садись, поговорим.
Что за Соня? Первый раз слышу. Я взлетаю на холодильник и оттуда подсказываю: «Жена! Жена!». Стараюсь, но никто не смеется. Дураки.
Жена оставляет чемодан и возмущенно что-то говорит Серову. Тот отвечает — сначала тихо, потом громче. Я стараюсь запомнить новые слова и звуки — такого я еще не слышал! Они долго кидаются фразами, а после Серов подходит к Жене и пытается обнять. Она отбивается и возмущенно кричит. Ну вот, совсем забыли про меня. Придется идти на крайние меры. Я расправляю крылья, слетаю на стол и громко начинаю свою любимую: «Сиреневый тума-ан ногами проплыва-ает, над табором гори-ит зелёная звезда…».
Они замирают и глядят на меня круглыми глазами. То-то же! Я начинаю танцевать между тарелками и снова проникновенно завожу: «Сиреневый тума-ан…». Надо было, конечно, дальше выучить, но ничего.
— Кеша, вали отсюда! — говорит сердито Серов и машет рукой. Что он понимает в музыке! Я не скрываю своей реакции и сообщаю:
— Серров дурак! — после чего, толком не поев, лечу в гостиную, на ходу слыша, как Серов примирительно говорит: «А ведь птиц прав». И они снова начинают орать друг на друга.
Я делаю круг по комнате и тут-то наконец понимаю, как же мне повезло! Сажусь на пол и не спеша прогуливаюсь туда-сюда, косясь на сияющую вазу с сухоцветами. Час пробил! Я важно подхожу к столику, хватаю клювом край скатерти и тихонечко тяну. Ваза подъезжает к самому краю и замирает. «Раз-два-взяли!» — говорю я фразу из мультика, красиво нагибаю голову, снова цепляю скатерть и победительно дергаю. Ваза падает рядом со мной и громко взрывается мелкими кусочками. Вот это да! Страшно, но я невредим. «Геррой!» — говорю я сам себе и клюю сухие цветы. Горькая дрянь.
Шум на кухне стихает, и мне это кажется подозрительным. Когда Серов заходит в гостиную, я уже сижу в клетке, спрятав голову под крыло — сплю себе, тихий такой, послушный попугайчик жако.
- 14 октября. Соня
Я сижу в коридоре, выкрашенном в веселенькие голубые тона, жду доктора и думаю о событиях последних дней.
Вспоминать это тяжело. Хорошо, что я не ушла тогда сразу, как хотела, когда он в разгар ссоры вдруг выбежал и исчез. Подождала пару минут, взяла чемодан, подкатила к входной двери — и всё же вернулась посмотреть. А Серов лежит возле столика, на осколках от вазы, и дергается, пытается приподняться, что-то крикнуть. Перетащила его на одеяло. Хорошо, скорая быстро приехала, доктор сказал, что каждая минута была решающей.
Вот так-то, Серов. Жалко. Человек без вредных привычек. Никакой, под стать фамилии. Не самый плохой вариант, если честно. Подруги завидовали. Предсказуемый, скучный, надежный. Но какая-то трещинка все же была, чуть заметная. Загадка, намёк на сложность. Думала, смогу разгадать — но нет. Может, я сама виновата, ему другая баба нужна? Посмотришь — вроде неплохой мужик, но без всякого вкуса к жизни, без азарта, без цели. Секс и каша — по графику. Теперь график придется менять. Да все придется менять, не хочу пока про это думать.
А вот пацан меня удивил. В смысле, Ваня. Серов десять лет молчал о своей жизни, как будто пришел ниоткуда. И вдруг Ваня — свалился вчера как снег на голову: подавай ему Серова. Узнал — разволновался. Говорит, бабка ему что-то там наплела, и теперь очень ему надо с ним увидеться. Ничего парнишка, хоть и странноватый.
Ну вот, наконец-то дверь открывается, и доктор приглашает зайти. Молодой, невысокий, бритый, и кулаки здоровенные. Внушает спокойствие.
— Повезло вам, — заявляет с ходу, — процессы дегенерации не успели развиться. Инсульт небольшой, скорее всего, будут проблемы с левой рукой. Речь пока нарушена, но должна восстановиться. Я вам позже расскажу, что надо будет делать.
— А увидеть-то его можно? — спрашиваю.
— Теперь уже можно.
Доктор ведет меня по каким-то коридорам, заводит в одиночную палату. Серов лежит с капельницей, укрытый одеялом, и смотрит в мою сторону. Я подхожу к нему и кладу руку на лоб. Холодный.
— Ничего, Аркаша, — говорю я, — доктор уверен, что скоро ты встанешь на ноги. Мы ещё поживём, верно?
Серов поворачивает голову и смотрит в глаза, взгляд его затуманивают неожиданные слёзы. Доктор поощрительно кивает, изображая оптимизм. Дверь в палату распахивается, и влетает взъерошенный Ваня. Он застывает возле меня, глядя на Серова, затем смущенно бормочет:
— Здравствуйте.
Серов переводит взгляд на Ваню и долго смотрит не мигая. Затем один глаз его прищуривается, как бы подмигивая нам, а уголок рта сползает куда-то вниз и вбок. Серов ещё не умеет улыбаться.