К

Каша

Время на прочтение: 9 мин.
  1. 8 октября. Серов

Иногда я смотрю на себя в зеркало и думаю о чудовищной кухне времени, где безостановочно крутится мясорубка: на входе — красавчики, мечтающие о счастье человечества, на выходе — мясной фарш, безразличный, вялый, чуть теплый. Приправить укропом (он напоминает еловые ветки) — и аккуратно выложить на адскую сковородку. Перец и соль — по вкусу. Таймер можно выключить.  

Вот и всё, механизм не меняется. Оглянись — на входе в мясорубку толпятся новые красавчики. Спорят о каком-то будущем, дерутся — кому первому идти под нож. Чего спорить? Сковородки всё равно не избежать. 

— Серов! Каша стынет! — кричит жена из кухни. Я морщусь от звонкого голоса, потягиваюсь, хрустя суставами, продираю глаза, втыкаю ноги в тапки и шаркаю в туалет. Здравствуй, новый день! Когда-то я мечтал, что выйду на пенсию и буду дрыхнуть хоть до одиннадцати, просыпаясь довольным и отдохнувшим, но вот появилась пенсия, а вместе с ней бессонница и головная боль — сколько ни спи.

Я бреюсь, стараясь не глядеть на свою обрюзгшую рожу, седоватые клочья волос и нестареющие оттопыренные уши. Их очень любила трепать Дашка — первая жена. Первая из четырёх. Я всех своих женщин любил и помню, но Дашка — это особая история. Маленькая, рыжая, огонь в глазах. Может, оттого что маленькая, и не вышло ничего с ребенком — прожил лишь две недели. Тоже рыженький и крохотный совсем. 

Мы тогда пытались дальше что-то строить, держаться — пока у Дашки не нашли опухоль. Огонь в глазах начал гаснуть. Серые больницы, унылая очередь на операцию, безденежье, закат застоя. О хосписе никто и не слыхивал — пришлось наугад устраивать его в нашей однушке. Вот тогда я и понял, что такое человек: мясо, кровь, боль невыносимая, отчаяние. И запах, запах! Не знаю, как она доковыляла до балкона, я вышел в магазин на полчаса, возвращаюсь — а внизу уже народ собрался, глазеют, пальцами тыкают. После этого я обнаружил, что организм мой алкоголь перестал принимать — пью, и тут же выворачивает. Типа, здоровый образ жизни тебе, Серов, обеспечен. Тогда я был ещё красавчиком, всё торопился куда-то — а куда? 

Сейчас вот никуда не тороплюсь. Смыл пену, вытер лицо, намазался кремом, подтянул трусы и двинул на кухню. Одинокая тарелка с кашей, ложка, пара гренок. И жена, моющая банки в раковине. 

— Чего! — здороваюсь я. 

— Привет! — бодро отвечает она. Так бодро, что аж тошнит. Имеет право — всё-таки на семнадцать лет моложе. Симпатичная. Первое время я очень ею гордился, а потом как-то привык. А ещё потом стала она меня раздражать. Не понимаю даже — почему. Слишком уж позитивная, энергичная… Пытался рассказать ей про кухню времени, но ничего не поняла, — ясно, что из другого теста.  

Вторая жена тоже была бодрая, даже повеселее этой. Кристина — редкое имя по тем временам. Зачем я ей понадобился — до сих пор не понимаю. Ну, не для того же, чтобы отобрать мою однушку — она девка была видная, могла бы кого-нибудь и поинтереснее найти. А может, как раз для этого. В общем, крутанулся любовный миксер раз — и стал я мужем красавицы, крутанулся второй — и очнулся снова холостым, на этот раз на койко-месте в какой-то общаге. Панцирная сетка гамаком, матрац вонючий, тараканы бегают, соседи в очко режутся. Человек — это звучит гордо. Жизнь прекрасна и удивительна.   

Я сажусь на табурет, упираюсь локтями в стол и долго устраиваюсь, перекатывая ягодицы. Голова наполняется тугой болью. Каша, конечно, остыла. Это овсянка — слипшаяся в комок склизкая перламутровая медуза, плотно угнездившаяся в тарелке. Похожа на мою жизнь — такая же застывшая, пресная и холодная. И никаким маслом её не поправить. 

Я засовываю кашу в микроволновку и смотрю на жену. 

— Чего овсянка? Чего не гречка?

— Ты забыл, сегодня вторник. Гречка в среду. — Жена, улыбаясь, продолжает мыть банки. Откуда их столько? Даже трехлитровая одна.  

Я наблюдаю, как таймер микроволновки ведёт обратный отсчет отпущенного мне времени. После второго развода, очнувшись на дне и порядком там повалявшись, я обнаружил, что не очень-то хочу жить. Всюду суета, лживость, подловатость. Не говоря про физиологию — дерьмо, гной, сперма, блевотина. И впереди — болезни, боль, распад. Стал думать. Если на кухне времени не лезть в мясорубку, есть шанс попасть в холодильник и сохраниться подольше, хоть и замороженным. Смысла это, правда, не добавляет, но его ведь и так ни в чем нет. И начал я подмораживать себя и понемногу всплывать со дна. 

Звякнула микроволновка, и я, обжигаясь, перебрасываю тарелку на стол. На звук пикирует из гостиной Кеша — пепельный, с алым хвостом. Шлепается рядом и подходит к тарелке. С ним у меня полное понимание.

— Серров — дурак, — доверительно сообщает Кеша. Вот кто его этому научил? Догадаться несложно. Я с ним разучиваю только песни моей молодости, и он поёт их так же душевно и фальшиво, как я. 

— Не давай ему кашу, она соленая, — говорит жена, оторвавшись от своих банок и ставя на стол блюдце с нарезанным яблоком. Кеша переключается на фрукт, а я — на кашу. Она почти не нагрелась. Я ковыряю бесформенную массу и вспоминаю, как любил овсянку в детстве — все удивлялись, что её можно есть, а я всегда просил добавки. Вкус был особенный, позже так умела готовить только Ирина, номер три в брачном реестре. Она влетела в мою жизнь, когда я уже поднимался в министерстве. Влетела так стремительно, что и у меня башню сорвало, даже в философии своей усомнился. Но не настолько, чтобы планы на детей строить — не стоит эта жизнь того, чтобы рождаться. Жаль, лишь после свадьбы прояснили этот вопрос — Ирина спорить не стала, разошлись по-тихому. Может, зря? Хорошо с ней было, тепло. Осталась лишь хрустальная ваза в гостиной с торчащим пучком сухоцветов. 

— Серов, дай тридцать тысяч, — говорит жена, — Машка рожать хочет, нужно на обследование. 

— Пусть у мужа просит, — отвечаю я, прекрасно зная, что мужа никакого нет. Начинается! Машка двадцати пяти лет — это дочь жены от прошлой жизни. Не тот ещё возраст, чтобы понимать всю глупость бытия. Я наливаюсь раздражением. В голову как будто вкручивают шурупы, и тут же начинает ныть печень.  

— Ну что ты опять, не жмоться, что-то у неё не так идёт, боится, что ребёнок будет с особенностями, — нудит жена. Четвертая, и, надеюсь, последняя. С ней-то мы всё обсудили заранее: и про детей, и про секс, и про стратегические цели. Скучновато получилось, зато надежно, теперь уж до конца, тем более, она работящая, характер легкий — в общем, расчет оказался верным. Хотя порой все-таки бесит эта скука.

Я медленно жую кашу, пытаясь успокоиться. В голове тоже каша, пульсирует боль, мутными пузырями всплывают из глубины тёмные мысли. Жил-жил, и что? Хорошо сохранился в своём холодильнике, Серов?

Я не спеша поднимаюсь, беру тарелку с кашей обеими руками и с удовольствием шваркаю её о кафельный пол:

— Хрен ей! Пусть аборт делает!

Попугай подпрыгивает и машет крыльями. Сизые слизняки овсянки медленно сползают по моим бледным волосатым ногам. Мне вдруг становится хорошо, печень успокаивается, и даже голову отпускает.  Жена начинает тихо плакать, кажется, в первый раз за десять лет супружества. Надо же.

  1. 9 октября. Иван

Я жму на звонок, но не врубаюсь, слышат его или нет. Жму еще. Тут 

дверь распахивается, и на порог выползает мужик в олимпийке и трениках. Конкретный дед, толстый, седой, надутый. И лопоухий — ну и ржа! 

— Чего? — спрашивает дед. Лицо — как будто сейчас блеванёт. 

— Вы Аркадий Гаврилыч? — спешу я, пока он не смылся. Быстро отдать ему и свалить. Обещал, блин. 

— Чего? — повторяет дед, вроде как соглашаясь. Ну и тормоз! Где мама могла такого найти?

— У меня для вас посылка, — говорю я и сую ему в руки свёрточек в серой бумаге, — от Ирины.

— От Ирины? — тупит дед, перебирая, видно, в башке всех своих Ирин.

— Ну да, от вашей бывшей жены и моей мамы, — говорю я. — Она просила, чтобы я после её смерти передал вам. — Эти слова мне удается сказать почти нормальным голосом.

— Она что, умерла? 

— Да, месяц уже, — отвечаю я, — я пойду. — Но дед цепко хватает меня под руку и тащит в квартиру. Вот попал, блин!

Он суетится, наливает чай, ставит блюдце с баранками. Тут же откуда-то валится на стол здоровенный попугай, хватает баранку и начинает её мусолить. Ну и трэш! А клюв-то! Дед берёт нож и вскрывает свёрток. Я слежу. Ничего такого — тонкий альбом с фотками и пластиковый пакетик. В нем кольцо с мелким камушком. Дед таращится на меня, быстро пролистывает альбом и тащит его в гостиную. Сквозь открытую дверь вижу, как он возится у шкафа. Женат небось, походу прячет компромат. Но и мама альбом, кажись, скрывала от отца.

— Как тебя зовут-то? Расскажи, как она жила? — Дед возвращается за стол, берет кружку. Попугай взлетает и плюхается ему на плечо. 

— Ну, Иван, — говорю я. — Хорошо жила, отец её очень любил, я тоже. Летом на море ездили, зимой в Красную Поляну.

Дед тупо пялится на мой старый свитер, джинсы с вытянутыми коленями. 

— Сколько же тебе лет? — задаёт идиотский вопрос.

— Ну, типа пятнадцать. Какая разница? Я же не спрашиваю, сколько вам лет.

Он молчит, смотрит куда-то вверх, шевелит губами. Затем неприятно шарит по мне глазами. 

— Что у тебя за прическа такая? Уши, что ли, прячешь?

Ну и дебил! Я сижу, пью чай, будто не слышу. Не говорить же, что меня в школе зовут «Вангог». Птица вдруг выпускает деду на олимпийку сизую струю, и я улыбаюсь. Дед косится на плечо, попугай громко орёт: «Сорри! Сорри!» — и улетает. Полный трындец!

— Ладно, спасибо, я спешу, извините! — говорю я и срываюсь в коридор.

— Может, тебе деньги нужны? — кричит дед, но я уже хлопаю дверью. Хотя деньги, конечно, не помешали бы, бабкиной пенсии не хватает. Отец, правда, переводит иногда, но он даже на похороны не приехал, сука.

  1. 10 октября. Кеша

Ну, наконец-то, сколько можно спать!  Жена сдергивает с клетки чехол, я забираюсь на верхнюю жердочку и приветственно ору:

— Серров дурак! 

Жена сегодня почему-то не улыбается на это, зато из своей комнаты вылезает Серов и кривится: 

— Кеша, заткнись, а то в суп отправлю!

С утра у него проблемы с юмором. «Добррое утро!» — Я делаю вид, что исправляюсь, и Серов открывает клетку. Я совершаю облет гостиной и сажусь ему на плечо. Он подходит к зеркалу и внимательно изучает мое отражение. Перышки, хвост, когти — всё блестит и сияет! Я поворачиваюсь к оттопыренному серовскому уху и констатирую:

— Кеша хоррош! Хоррош!

— Ты-то всегда хорош, — бурчит Серов, приглаживая остатки волос и скаля зубы. Дальше он пойдет умываться, и это скучно. Я слетаю на пол и подхожу к низкому столику, накрытому скатертью. На ней стоит сияющая на солнце ваза. Я любуюсь этим блеском, но Жена кричит:

— Кеша, кыш! Иди ешь кашу! — Я немного путаюсь в этих словах, но про кашу понимаю. Сегодня, кажется, будет долгожданное пшено. Взмахиваю крыльями и легко, как горный орел, лечу на кухню, следя за своей стремительной тенью в темном стекле шкафа. 

Так и есть, пшенка с кусочками банана! И немного клубники. Это всё мое любимое. А вот и Серов. Заходит, берёт свою кашу, ест, чавкая и всасывая. Класс! Я откладываю ягоду и тоже начинаю громко чавкать и всасывать. Заходит Жена и смотрит на нас с кривой усмешкой. Она катит большой красный чемодан.

— Все, Серов, до свидания, — говорит Жена, — достал ты меня до последней степени! Сволочь ты все же и жмот, как я тебя столько терпела… Было у тебя четыре жены, найдешь и пятую. — Она берется за чемодан и хочет выкатить его в коридор.

— Соня, ну ты что? — спрашивает Серов, вставая навстречу. — Да я уже перевел сегодня Машке полтинник. Садись, поговорим.

Что за Соня? Первый раз слышу. Я взлетаю на холодильник и оттуда подсказываю: «Жена! Жена!». Стараюсь, но никто не смеется. Дураки. 

Жена оставляет чемодан и возмущенно что-то говорит Серову. Тот отвечает — сначала тихо, потом громче. Я стараюсь запомнить новые слова и звуки — такого я еще не слышал! Они долго кидаются фразами, а после Серов подходит к Жене и пытается обнять. Она отбивается и возмущенно кричит. Ну вот, совсем забыли про меня. Придется идти на крайние меры. Я расправляю крылья, слетаю на стол и громко начинаю свою любимую: «Сиреневый тума-ан ногами проплыва-ает, над табором гори-ит зелёная звезда…». 

Они замирают и глядят на меня круглыми глазами. То-то же! Я начинаю танцевать между тарелками и снова проникновенно завожу: «Сиреневый тума-ан…». Надо было, конечно, дальше выучить, но ничего.

— Кеша, вали отсюда! — говорит сердито Серов и машет рукой. Что он понимает в музыке! Я не скрываю своей реакции и сообщаю:

— Серров дурак! — после чего, толком не поев, лечу в гостиную, на ходу слыша, как Серов примирительно говорит: «А ведь птиц прав». И они снова начинают орать друг на друга.

Я делаю круг по комнате и тут-то наконец понимаю, как же мне повезло! Сажусь на пол и не спеша прогуливаюсь туда-сюда, косясь на сияющую вазу с сухоцветами. Час пробил! Я важно подхожу к столику, хватаю клювом край скатерти и тихонечко тяну. Ваза подъезжает к самому краю и замирает. «Раз-два-взяли!» — говорю я фразу из мультика, красиво нагибаю голову, снова цепляю скатерть и победительно дергаю. Ваза падает рядом со мной и громко взрывается мелкими кусочками. Вот это да! Страшно, но я невредим. «Геррой!» — говорю я сам себе и клюю сухие цветы. Горькая дрянь.

Шум на кухне стихает, и мне это кажется подозрительным. Когда Серов заходит в гостиную, я уже сижу в клетке, спрятав голову под крыло — сплю себе, тихий такой, послушный попугайчик жако.

  1. 14 октября. Соня

Я сижу в коридоре, выкрашенном в веселенькие голубые тона, жду доктора и думаю о событиях последних дней. 

Вспоминать это тяжело. Хорошо, что я не ушла тогда сразу, как хотела, когда он в разгар ссоры вдруг выбежал и исчез. Подождала пару минут, взяла чемодан, подкатила к входной двери — и всё же вернулась посмотреть. А Серов лежит возле столика, на осколках от вазы, и дергается, пытается приподняться, что-то крикнуть. Перетащила его на одеяло. Хорошо, скорая быстро приехала, доктор сказал, что каждая минута была решающей. 

Вот так-то, Серов. Жалко. Человек без вредных привычек. Никакой, под стать фамилии. Не самый плохой вариант, если честно. Подруги завидовали. Предсказуемый, скучный, надежный. Но какая-то трещинка все же была, чуть заметная. Загадка, намёк на сложность. Думала, смогу разгадать — но нет. Может, я сама виновата, ему другая баба нужна? Посмотришь — вроде неплохой мужик, но без всякого вкуса к жизни, без азарта, без цели. Секс и каша — по графику. Теперь график придется менять. Да все придется менять, не хочу пока про это думать.

А вот пацан меня удивил. В смысле, Ваня. Серов десять лет молчал о своей жизни, как будто пришел ниоткуда. И вдруг Ваня — свалился вчера как снег на голову: подавай ему Серова. Узнал — разволновался. Говорит, бабка ему что-то там наплела, и теперь очень ему надо с ним увидеться. Ничего парнишка, хоть и странноватый. 

Ну вот, наконец-то дверь открывается, и доктор приглашает зайти. Молодой, невысокий, бритый, и кулаки здоровенные. Внушает спокойствие.

— Повезло вам, — заявляет с ходу, — процессы дегенерации не успели развиться. Инсульт небольшой, скорее всего, будут проблемы с левой рукой. Речь пока нарушена, но должна восстановиться. Я вам позже расскажу, что надо будет делать.

— А увидеть-то его можно? — спрашиваю.  

— Теперь уже можно. 

Доктор ведет меня по каким-то коридорам, заводит в одиночную палату. Серов лежит с капельницей, укрытый одеялом, и смотрит в мою сторону. Я подхожу к нему и кладу руку на лоб. Холодный. 

— Ничего, Аркаша, — говорю я, — доктор уверен, что скоро ты встанешь на ноги. Мы ещё поживём, верно?

Серов поворачивает голову и смотрит в глаза, взгляд его затуманивают неожиданные слёзы. Доктор поощрительно кивает, изображая оптимизм.  Дверь в палату распахивается, и влетает взъерошенный Ваня. Он застывает возле меня, глядя на Серова, затем смущенно бормочет:

— Здравствуйте. 

Серов переводит взгляд на Ваню и долго смотрит не мигая.  Затем один глаз его прищуривается, как бы подмигивая нам, а уголок рта сползает куда-то вниз и вбок. Серов ещё не умеет улыбаться.   

Метки