Дачный дом отчего-то был не заперт. Анна Никитична пошатала ключ в замке, перепугалась и неловко, тревожась, дернула ручку. Внутри пахло старой мебелью, пылью, обувью. В кухоньке Дмитрий Дмитриевич пил чай, спокойно положив руки в брезентовых рукавах на древнюю, как этот мир, клеёнку.
Анна Никитична и ее муж разъехались месяц тому назад. Анна — к сестре на Покровку. Дмитрий Дмитриевич остался в Марьино. Весь минувший месяц они не видели друг друга, не разговаривали. Анна забыла уже эту его неуютную манеру прижимать к груди подбородок, перебирая непроизнесенные слова.
Анна Никитична повесила сумку на вешалку, которую Дмитрий Дмитриевич мастерил сам ещё в прошлой жизни, провела рукой по гладким волосам и ощутила чистую досаду.
Ну что ж за день? И надо ведь было собраться, приехать сюда на автобусе. Теперь все представлялось каким-то неловким, и, собственно, ничего и не хотелось: ни убирать зимний мусор на улице, ни гулять до леса, прозрачного, с трепетом горькой коры. Дмитрий Дмитриевич осторожно, словно пробуя воздух на плотность, повел плечами, которые умел красиво вписать в любое пространство. Потом — посмотрел на Анну, будто бы узнавая, отодвигаясь, отодвигая, источая какую-то дурную недоговорку, лжинку.
Анна Никитична сжала и разжала ладонь. Надо, наверное, поворачивать домой. Как по-глупому вышло все, подумала она.
— Аня, ты зачем приехала? — спросил Дмитрий Дмитриевич, и голос его был незнакомым, холодным, обтекаемым, как медный шар.
— Убирать. — Анна повернулась лицом к свету, и муж заметил, как блеснула капелька сережки в мочке ее уха. Опустил глаза. — А ты зачем?
— Инструменты нужно забрать, я без них как без рук, ни за что приняться не могу, знаешь…
— Забрал? — спросила Анна Никитична. Стала переодевать садовую обувь. — Поедешь скоро?
— Попозже поеду, — произнес Дмитрий Дмитриевич, встал со стула, тут же прорыдавшего скрип, и заполонил всю кухоньку своим шестидесятипятилетним бытием, шумным и неприятным Анне: крепкой фигурой, медным голосом, брезентовым запахом.
Анна Никитична перестала возиться с задником стоптанной галоши и сделала удивленный лоб. Но, впрочем, ничего она вслух не сказала, а только подумала, что это чудно. Что ему делать здесь?
— Аня, будешь чай пить? — спросил жену Дмитрий Дмитриевич.
Он резал хлеб и доставал сыр. Анна взглянула на ледяной затылок этого странного человека и молча вышла на улицу из отчаянной духоты.
Весенний воздух еле слышно пел, дрожал, отзывался. Анна Никитична подышала, взяла грабли и провела ими по черным листьям, обнажая пахучую землю. Провела снова и снова, бередя кровь и мышцы.
Позвонком на шее она ощущала взгляд из окна, но в этом взгляде не было ни любопытства, ни тепла. Ничего такого, сказала себе Анна, ничего такого.
Жёлтая бабочка, как искра, стукнулась об ее рукав, заметалась вокруг, радуясь свежим крыльям, исчертила всю воздушную дымку. Она летала, летала рядом, утверждая весну, возводя бытие в высшую степень, оживляя камень. И от этих всполохов было тревожно, было неясно.
Анна Никитична проработала два часа, напевая себе, говоря себе, удивляясь себе. Как это можно, размышляла она, обманывать одному человеку другого? Могут ли люди вообще не хотеть для себя правды, нарочито прикрыв душу? И как уживаться с собой, если душа — без фильтра, без прикрытия?
Пока Дмитрий Дмитриевич гремел вещами в сарайке, ей-богу, как Зевс молниями, Анна Никитична поела за столом, водя тонким светлым запястьем по клеенчатым иероглифам.
И к автобусной остановке, чтобы поехать обратно, почему-то было решено идти вместе. Анна Никитична махнула про себя рукой, мол, чего здесь сторониться теперь, можно же гулять спокойно, интеллигентно, разговаривая о новостях, птицах, детях.
Она навела порядок, спокойно и увлеченно расставив все на места, уравняв мир Снаружи, предъявив его зыбкому Внутри.
Дмитрий Дмитриевич выкурил сигарету, подрагивая левой половиной лица, беспокойно, словно бы неназванная физическая боль проплывала под черной водой, волнуя ее.
По дороге на остановку Дмитрий Дмитриевич и Анна Никитична разговаривали мало. Слова о новостях, птицах и детях в муках появлялись на свет и сразу угасали, тлели. Пыльная дорога была неровной и сырой. Прохлада, выползающая из оврага, неприятно трогала шею.
На остановке, пока наждак асфальта шумел и рвался от скорости автомобилей, Дмитрий Дмитриевич примостился на скамейку. Анна Никитична хотела сесть в автобус и молчать.
Автобус, набитый под завязку человеками, рюкзаками и одной микроскопической дрожащей собачкой, приехал через десять минут. Подперев поясницей поручень у окна, Анна Никитична поняла, что Дмитрий Дмитриевич, кажется, вошёл в другую дверь. За людьми его было не видно. И Анна не стала рассматривать — отвернулась к окну. За стеклом маленькая березовая роща походила на белые прорехи в полотне неба. Анна Никитична вдруг увидела эту рощу. Ездила на дачу двадцать пять лет и не замечала — помнила только о корзине, которую возила к обеду, да о ветровке мужа, которую нужно было забрать в город и постирать. Ветровка крепко пахла строганой доской и лаком. Муж мастерил со старательной одержимостью. Сделал всю мебель на дачу. Возвращался из проектного бюро, ужинал и возился на балконе с табуретками. С балкона на кухню щипками заползал осенний воздух, пахнущий свежими стружками. Анна мерзла, но ничего не говорила — куталась в халат.
Дмитрий хорошо видел картинку — ту сторону предмета, явления, с которой красота распахивалась честно и просто, чего бы это ни касалось — двигателей самолётов или фотографирования. Фотографировал он тщательно и неторопливо, порою томительно глядя в объектив на Мишу, их сына, когда тот стоял у окна, гулял, бросал мяч. Каштаноголовый, как и отец, Миша раздражался, хмурился, прятался, но Дмитрий поднимал ладонь с молчаливой мольбой потерпеть и не отрывал глаз от объектива, не двигал ни бровями, ни лбом. Миша вырос, женился, уехал. Где эти фото теперь? Анна Никитична попыталась вспомнить готовые фотографии, сделанные мужем, но не помнила. Не помнила фотографий. Автобус ухнул колесом в яму, и в груди что-то застонало, что-то такое, вроде голоса вины. Анна Никитична часто заморгала и увидела Дмитрия. Он смотрел спокойно, уверенно и устало. Анне стало не по себе. Нельзя, нельзя ни в коем случае разрушать себя, считая, что виновата.
В то самое время, когда жизнь накренилась и дала пробоину, муж не спешил залатать ее. Бывало, он исчезал на целый вечер и открывал дверь ключом, когда Анна Никитична уже спала. Да, она задавала вопросы, но на них были неясные ответы: хочу побыть собой, хочу выйти на свет. А все эти годы он не был собой? Ну разве бывает такое, чтобы притворяться целую вечность? Нет, не бывает.
На остановке вошли люди. Анну Никитичну потеснили ещё больше.
Любовь, — сказала она беззвучно, катая слово во рту языком, облокотившись на кого-то там плечом. Любовь, — пожевал дверями автобус. Куда она девается, любовь? Высшая, непостижимая, прекрасная сила, которая однажды запустила мир. Эта плотная, жаркая, созидающая энергия. Она и дарит, и поддерживает жизнь, и забирает ее. Почему же у человека не прекращает биться сердце, когда любовь заканчивается? И может ли любовь перестать?
Не может, подумала Анна. Из человека, из его помыслов и движений души любовь просто перетекает в мир, становится миром. Поэтому красота мира всегда несомненна. Если любовь оставляет тело, мысли, сознание, стало быть, она наполняет и раскрашивает то, в чем мы живем, то, чем мы дышим днем и ночью.
Дмитрий Дмитриевич с удовольствием следил за бегущим небом. Оно казалось прекрасным. Прекрасным и новым. Новым и значительным. Было хорошо. Хотелось идти куда-то вперёд, делать что-то неожиданное, сильное. Организовать выставку своих самых удачных фотографий, завести собаку, прочитать Кастанеду.
Вся прошлая жизнь представлялась длинным тесным лазом на пути к истинным чаяниям.
Дмитрий Дмитриевич перебирал какие-то короткие мысли о том, чем занимался так или иначе на протяжении сорока пяти лет, и видел, что полз, медленно и неловко, и плечам было тесно, и впереди — горел свет. Должно быть, теперь — время выйти на свет. Можно много фотографировать странных или смешных людей. Стариков вон. Вы когда-нибудь заглядывали в лица стариков? За будто бы потрёпанной занавесью на их глазах виден всполох детства.
У Ани никогда не было веры в меня. Не было щепок в мою печь, тоскливо проговорил про себя Дмитрий Дмитриевич.
Он не обманывал жену. Какие там измены. Он хотел быть целостно одиноким. Примерял на себя слово жестокий — слово сидело как-то криво. Не жестокий — слабый.
Провожать каждый день — и не оправдываться, чувствовать происходящее единственно важным и правильным, — повторял он, как заклинание. Ни другие какие-то женщины, как считает Аня, для этого не нужны, ни кто-либо со своим безликим мнением — никто. Только он сам. Недостаточно красивый, недостаточно здоровый, недостаточно предприимчивый — Недостаточно Он. Важно выйти на свет. Без оглядки на любовь и черные дыры внутри. Любовь висела в воздухе частицами пыли, вылетала в приоткрытое окно автобуса.
В левом глазу по сетчатке медленно и тошнотворно расползалась тень, уверенно стекала на левое плечо, нехорошо сжимая тисками. Подвигалась ниже — к руке, к груди.
Кто-то охнул. Кто-то отступил, не держась, и повалился на повороте. Спины людей тревожно задвигались. Анна Никитична перевела взгляд и, как в окошке иной реальности, увидела, что муж оседает куда-то вниз, похожий на большую мягкую куклу. Рукой он продолжал держаться за поручень. Мужчина рядом пытался подхватить — то ли поставить обратно, то ли положить на пол, но не смог ни того, ни другого. Анну настигло оцепенение. В эти первые секунды, пока пассажиры придерживали, галдели, кричали водителю и друг другу: скорую, она не двигалась. Ноги были из войлока. А через мгновение что-то со стороны, не она сама, бросило ее тело на войлочных ногах с места. Сумка, телефон упали на пол. Автобус затормозил резко, как перед обрывом.
— Митя, — сказала она. Имя выпало смятым бумажным шариком. — Митя.
Он не слышал ее. Синяя тень между его бровей бросилась Анне в глаза. Она заплакала, страшно кривя губы. Незнакомая женщина присела рядом, чтобы придержать голову Дмитрия Дмитриевича.
— Это сердце, — сказала она. — Нужно таблетку.
По толпе передали: таблетку, таблетку.
Анна Никитична, как в тумане, в мороке стала разжимать пальцы мужа, по инерции обхватывающие теплый поручень.
— Митя, — звала она сквозь наступающую по пятам темноту, — ты не оставляй меня, пожалуйста, ты не оставляй, не оставляй.
Женщина рядом заплакала. Водитель, испуганно тараща глаза, вышел из кабины, стоял, неуклюже расставив руки, не зная, куда их сейчас применить. Кто-то вызвал скорую. Кто-то передал Анне Никитичне таблетку. Она уронила ее себе на колени и не заметила этого.
Она звала и звала мужа по имени, крича в неузнанную пропасть, держа его за руки, приподнимая под мышки, пытаясь вытащить его над уровнем невозврата, до того момента, пока он не мотнул головой, болезненно морща лоб.
— Аня, — произнес он. — Куда я?
Ему сунули таблетку. Дали воды. Помогли встать Анне Никитичне. Анна Никитична сама подняла мужа, сама вывела его из автобуса. Вслед ей, ахая и жалея, протянули сумку.
Весенний ветер дышал с полей, переплетаясь с движением на трассе. Он обнял, проглотил, лизнул лица. Розовая сеточка капилляров обозначилась на виске Дмитрия Дмитриевича. Он вдохнул, заморгал, оступился. Пришлось сесть прямо на землю. Анна Никитична подложила под спину мужа рюкзак. Руки были неживыми, ватными, голова наполнена немотой. Ещё минуту все неподвижные, исчерканные страхом лица в автобусе были обращены к двум людям, сидящим на обочине. Потом автобус закрыл двери и тронулся прочь.
— Я нормально, Аня, нормально, — сказал Дмитрий Дмитриевич. — Может, и не надо было бы скорую. Ну сколько она сюда будет ехать, даль страшная.
— Ты совсем сумасшедший, — сломанным голосом простонала в ветер Анна. — Не надо скорую! Что случилось, Митя, а? Я думала, ты умер. — Она уронила лоб в брезентовое плечо. Плечо пахло автобусом.
— Не умер, Аня, но было темно и стремительно, будто бы несёт куда-то. Коридор длинный и тесный. Что удивительно — совсем не страшно.
Анна Никитична подняла глаза на мужа. Он смотрел перед собой, бледный и сосредоточенный.
— Митя, мы сейчас скорую дождемся, и я с тобой в больницу поеду, — уняв дыхание, уверенно сказала Анна Никитична. И кивнула, согласившись со сказанным.
Автомобили, несущиеся мимо, разрывали теплую дымку весеннего настоящего, обращали ее в пыль.
— Аня, поезжай домой, не нужно со мной. — Дмитрий Дмитриевич потёр лоб. Боль внутри ушла. Безымянная теплота наполнила грудь и ладони.
В молчании Анна слышала гул крови и еле уловимый звон струны, натянутой в солнечном сплетении.
— Митя. — Анна положила руку на землю. Земля доверчиво прижалась прохладой. — А где любовь? Вот как ты думаешь, куда она делась? Во что превратилась? Где она?
Дмитрий Дмитриевич поднял брови и взглянул на жену, не поняв ее вопроса.
— Уехала. В автобусе.
Через десять минут фельдшер скорой помощи вовсю возилась с тонометром и медицинским полисом. Измеряла, спрашивала, писала, пытливо просвечивая взглядом.
Небо над горизонтом, белое и дымчатое, словно бы стало ниже, дотрагивалось своим животом с желтоватым подпалом до земли, терлось об нее, взрывая грязные, нетронутые с прошлого года пласты, обдавало дыханием холодные ветви деревьев, прикасалось к стволам, не помнящим тепла, летело, двигалось, опускалось. Подтекало, истончалось той самой первозданной силой, которая больше не питала человеческую душу.
Любовь, намотанная на колеса, неслась в город, и ее по-прежнему нельзя было описать или измерить, как всякое вселенское чудо, как лучшую шутку Бога.
Рецензия писателя Екатерины Федорчук:
«У автора получился замечательный рассказ о том, что любовь не престает… Что любовь может воскреснуть!
Центр рассказа — это, конечно, внутренний монолог Анны Никитичны о том, что, умирая, любовь растворяется в красоте мира. Это потрясающая по силе и красоте лирическая зарисовка. И я думаю, что ее можно было бы переместить в финал текста. Просто после такой лирической высоты даже соединение бывших супругов смотрится не как развитие темы, а как ее понижение. Вот этот бы отрывок вместо финального абзаца! А финальный абзац, вообще весь образ целиком — любовь уехала в автобусе и т. д., кажется мне менее удачным повторением главной мысли.
То, что супруги опять вместе, мне кажется очень правильным и логичным завершением текста. И вполне достоверным.
Вся сила поэтического пера автора подводит нас к этому моменту: и неловкие паузы в разговоре, и внутренние монологи героев, и, конечно, описание природы.
У автора прекрасный образный язык, есть совершенно удивительные, сильные стилистические находки: «честная досада», «дурная недоговоренность, лжинка». Про наждак дороги очень хорошо звучит, гармонично.
Я бы еще поработала с образным рядом там, где происходит сердечный приступ с Дмитрием Дмитриевичем. Дело в том, что здесь автор начинаете работать с абстракцией. Темное пятно, туннель, в котором свет… А весь текст построен на контакте с конкретикой природного мира. Происходит едва заметная смена повествовательного ракурса, и это немного сбивает с толку. Пусть тень будет просто тенью от тучи, набежала, грянул гром и т. д.
А в целом прекрасный, тонкий, лирический рассказ о любви.»
Рецензия писателя Романа Сенчина:
«Рассказ мне понравился. Тонкий, грустный и одновременно светлый, тёплый. Любовь/нелюбовь пожилых супругов это очень важная тема, которую литераторы если и берут, то как-то грубо, топорно. У автора же иначе. Считаю рассказ удачным и надеюсь, что у него будет жизнь, будут читатели.
Теперь несколько замечаний. Герои пожилые, Дмитрию Дмитриевичу шестьдесят пять, героине примерно столько же. Месяц они живут порознь. Но когда случилась «пробоина»?
По стилю. Есть отличные штрихи: «пошатала ключ в замке» — хорошо, ново, и вот это: «словно пробуя воздух на плотность, повел плечами». Но встречаются и странные моменты: «ощутила честную досаду», например. Чувствуется влияние Андрея Платонова. Может, я ошибаюсь.
И главное, на мой взгляд. Автор очень произвольно меняет так называемого фокального персонажа. Вот мы видим происходящее глазами героини, и вдруг: «— Убирать, — Анна повернулась лицом к свету, и муж заметил, как блеснула капелька сережки в мочке ее уха. Опустил глаза. — А ты зачем?» Нужно или разделять таких персонажей интервалом, звездочками, главками, или делать это приемом, когда в одной строке мы читаем мысли разных персонажей, как это делал Лев Толстой на многих страницах «Войны и мира». Но это непросто. »