После похорон тети Лиды Кузьма маялась. Тетя Лида умерла молодой, хоть и от долгой болезни. Значит, любой может заболеть и умереть, даже сама Кузьма. Она садилась в угол дивана и мысленно обследовала внутренности — не болит ли где-нибудь. Все боли она делила на опасные и безопасные. Например, если болит ободранная коленка, то это безопасная боль, а к опасным Кузьма относила все необъяснимое внутри. Пока ничего необъяснимого не было. Кузьма находила пальцем на запястье точку пульса. Он стучал с приятной размеренностью, и Кузьма немного успокаивалась. Но во время игры, когда они с сестрой переставляли по дивану бумажных кукол, у Кузьмы внезапно потели ладони и сжимались пальцы, и кукла мялась и рвалась. Жуть обливала холодом и снова рассеивалась. Кузьма переставала играть и с завистью смотрела на довольную Анжелку. «У нее мама умерла, а ей даже неинтересно, куда она делась. Ангелы, говорит, небо… А как это проверить?» К бабе Нине Кузьма не шла со своими вопросами, потому что баба Нина все время куда-то бежала. На бегу она пылесосила, шуровала в печке кочергой, заплетала косы и раздавала поручения. Кузьма как-то поняла, что вопросы про смерть не задают на бегу или, например, по телефону. Анжелка говорит: «Чо ты пристала, позвонит дядь Сережа, спроси!» Кузьма съехидничала: «Ага, звонит такой Папсон из Москвы, а я такая — а куда деваются люди после смерти? А, туда, ну ладно, спасибо, пока. Ооооочень смешно». Анжелка закатила глаза и отмахнулась.
И тогда Кузьма стала ходить в дальнюю комнату. Там тихо жила ее прабабушка, баба Глáва. Весь день она смотрела в окно и вздыхала: «Ох, смерть нейдет».
Звали бабу Клавдия, а Папсон называл ее Главная Мама, и, конечно, именно главной мамой она и была еще совсем недавно. Высокая, прямая, с длинным носом и большими руками, а голос зычный, кааак крикнет — обедать! — все несутся, никто не опоздает. За ней уже шла ее дочь баба Нина, а потом дочь бабы Нины мама Лена по прозванию Мамуль, а уже следом Кузьма. В голове у Кузьмы Главная Мама Клава сложилось в единое — баба Глава.
Баба Глáва носила темные крепкие юбки, мужские ботинки и ридикюль с шариками-застежками. Она всю жизнь вела хозяйство в деревенском доме, и после переезда в город жила как-то по-своему, по-деревенски. Полы в ее квартире покрывали разноцветные половики и кружочки, связанные бабой Главой из обрывков ткани. В углу комнаты стояла прялка с колесом и сумка с шерстью. Подушки прикрыты кружевными накидками, а на комодах и столах — белые салфетки с вышитыми гладью цветами. Кузьма садилась на цветной коврик-кружок, раскладывала пуговицы, на веретена навязывала ленты и играла долгими часами. Накидку с подушки надевала на голову, как невеста. Баба Глава все разрешала.
Маленькую Кузьму часто сгружали бабе Главе. Особенно когда она придумала болеть животом, чтобы не ходить в ненавистный детский сад. Мамуль тревожно ощупывала хнычущую Кузьму:
— Сильно-пресильно болит?
Кузьма хорошо помнила, что если болит сильно, ведут в поликлинику, а если не очень, то к бабе Главе. Поэтому прислушивалась и отвечала:
— Не пресильно, а по-обыкновенному болит.
Бабе Главе Мамуль давала советы. Кормить Кузьму бульоном, овсянки можно, но на воде. И не надо молока, лучше простокваши. Жирное исключить. Жидкое добавить. Баба Глава никогда не спорила. А когда Мамуль убегала на работу, баба Глава усаживала Кузьму перед собой и спрашивала, окая по-вологодски:
— Вправду болеешь аль как обычно?
Кузьма никогда не обманывала бабу Главу, потому что Главная Мама насквозь видит. Покаянно вздыхала и разводила руками — ну что со мной такой делать. Тогда баба Глава наливала холодного молока в высокую кастрюлю, сеяла муку, брала одной рукой тяжеленную закопченную сковородку, и скоро перед Кузьмой вырастала стопка толстеньких блинов.
— Вот тебе диетические, с дырками.
— Расскажи еще про Ивана, — просила Кузьма.
— Проснулся как-то Иван в лесу, — сразу же подхватывала баба Глава.
Кузьма обожала бесконечную сказку про Ивана. Началась она когда-то как обычная сказка: «В тридевятом царстве, в тридесятом государстве жил-был Иван. Пошел один раз этот Иван далёко-далёко…» — и продолжалась день за днем, год за годом. Иван шел по длинной дороге и встречал в пути то медведя, то Бабу-Ягу, а то председателя колхоза Пеструхина Василья Петровича. И никто не мог Ивана остановить, даже царевна.
— И был пир на весь мир, — ровным голосом вела баба Глава, — мед-пиво по усам текло.
— И в рот не попало?
— Почему не попало? Некоторым очень попало. Напился Василь Петрович пьяным да как начал посуду бить, все на него накинулись и давай поясами вязать, а без поясов у мужиков стали штаны падать, заголять кой-чего, а девки завизжали, собаки залаяли, такая суматоха поднялась. Вот Иван посмотрел на это да потихоньку и ушел из колхоза, полем, полем, а там уж и не догнать.
— А почему ушел?
— Да на пса они ему сдались, пьяницы.
На стене висел портрет Ивана, пропавшего много лет назад сына бабы Главы. Кузьма знала от Анжелки (а она от дяди Паши), что был такой сын и исчез, милиция искала, тетки говорили, что убили Ивана в пьяной драке на окраине, только неправда это все. С подкрашенной фотографии безмятежно смотрели голубые глаза, и щеки розовели, и светлые волосы аккуратно лежали над гладким лбом. Ушел Иван далёко-далёко и идет своей дорогой по лесам дремучим и рекам кипучим, уж такая у него жизнь!
Звал ровный голос Кузьму за Иваном. Баба Глава несла в большой ладони-гнезде три яйца, и сидела на них сова говорящая. Падало солнце за белые горы, и желтки падали в муку, поднимались белые пылинки. Вязала баба Глава варежки на шести тонких спицах, и бежал клубочек по пестрым дорожкам, и шла Кузьма далёко-далёко, в руке шанежка с творогом, в кармане блинок.
Позапрошлым летом Кузьму перестали возить к бабе Главе. Мамуль сказала, что баба Клавдия заболела. Потом приехала баба Нина и шептала на кухне, как всегда, очень громко, так что Кузьма все слышала:
— Бабка чудит и чудит. Опять до горшка не добежала, а потом смотрю — собралась, пальто надела. К Шурке, говорит, в Усть-Илимск поеду.
— В больницу ее надо, мам, — посоветовала Мамуль.
— Кто за ней там ходить будет? Это ж на смерть посылать.
Кузьма не знала, как чудит баба Глава. Закружилось в голове, замельтешило, заухало: темень, тени, скрипы и стоны, а на небе зарницы так и пыхают. Чудно вокруг, так баба Глава говорила в своих сказках. Куда-то туда на смерть и посылают, вероятно. Страшно. «Не надо бабу Главу туда посылать», — думала Кузьма. Но ничего не сказала, а только сжала кулачки и пошептала в них желание — пусть баба Глава поправится, пожалуйста.
Из больницы баба Глава приехала худая, как будто стала меньше ростом, и руки тонкие, только нос еще удлинился. Теперь не месила баба Глава теста, не стукала спицами, и даже из квартиры своей ее увезли и поселили в дальнюю комнату к бабе Нине. Глаза бабы Главы стали почти прозрачными, и смотрела она так, будто разглядывала скрытое в воздухе. Людей баба Глава помнила смутно, и они ее тревожили. Всё объясняли, кто такие, требовали, настаивали: «Я — твоя дочь, ты совсем, что ли, ничего не помнишь?» Она не то не помнила, не то не хотела помнить, но поняла, что им надо с ней разговаривать. Тогда она стала называть их понятными прозвищами. Полную Анжелку — большой посудиной, дядю Пашу — носатым парнем, Мамуль — лобастой девкой, а бабе Нине доставалось особенно — то бородавкой прилипчивой назовет, то еще похлеще. Грубости говорила баба Глава легко, не замечая. Встанет с кровати и скажет, окая: «Пойду поссу!» — звучно, на всю квартиру слышно. Баба Нина и кричала, и просила, и обижалась, да бабе Главе не втолкуешь. А дядя Паша смеялся: «Кто у нас тут еще носатый, куда мне до тебя, ба!» Только Кузьму баба Глава называла не обидно. Увидела после больницы, улыбнулась, прищурилась и сказала: «Ишь, махонькая».
Кузьма сначала все выпрашивала:
— Баба! Расскажи про Ивана.
— Кокого?
— Твоего!
— Моёго?
— Сына твоего! Помнишь, у тебя есть сын? — Кузьма показала на портрет.
— Не знаю, кокой сын. Когдаааа это было, — зевнула баба Глава. — Упомнишь разве.
Так Кузьма и поняла, что той, её, бабы Главы больше нет, и отстала. А потом у Кузьмы началась школа, уроки, дела, а баба Глава превратилась в часть комнаты. Вот уже два года сидит она тихонько, никому не мешает, зовет тихонько смерть. Кузьма заходила, теперь уже не такая и «махонькая», школьница — пальцы в чернилах, косы тугие, ногти аккуратные.
— Привет, ба!
— А, махонькая. — И улыбнется.
Вот и весь разговор. Но этим летом Кузьма начала приходить надолго. Прислушалась к тихой присказке бабы Главы. Заинтересовалась, зачем это она смерть зовет. Кузьма-то каждую ночь перед сном придумывала, как бы так сделать, чтобы вообще не умирать. Разве можно такого хотеть? Теперь Кузьма садилась на табурет, заглядывала в прозрачно-голубые глаза бабы Главы. Спрашивала:
— Зачем ты смерть зовешь?
— Возьмет меня.
— Да зачем?
— Ужо жизнь давит.
— А как она придет, твоя смерть? А как возьмет? А куда поведет?
Не отвечала баба Глава, только покачивала головой и вздыхала свое «ох, смерть нейдет». Кузьма хотела увидеть, как придет смерть за бабой Главой, напрягала глаза, присматривалась. С одной стороны, жутковато, но и хочется, тем более, она же за бабой Главой придет, а не за Кузьмой. «Смерть же не ошибается», — думает Кузьма и чувствует неуверенный холодок между лопаток.
В сумерках из-за ограды детского сада вышла высокая фигура в черном балахоне. Медленно двигалась она по двору. Тихо развевались полы. Кузьма вытаращилась, вглядываясь под опущенный капюшон. Там пустота! Из-под балахона торчит рукоятка. Коса?
— Смотри, баб Глава, смотри, смерть! — закричала Кузьма.
— Которая?
— Да вон же, вон, идет, и коса у нее!
Баба Глава привстала, оперлась на подоконник, Кузьма вскочила в нетерпении на табурет, и обе прилипли к стеклу носами. Тихо покачиваясь, приближалась черная фигура к дому. Прошла мимо песочницы. Миновала тонко пискнувшую приоткрытую калитку. У Кузьмы задрожала коленка.
— Баб Глава, прячься! Прячься!
— Что ты, махонькая?
— Смерть идет, уходи, баба! — Кузьма кричала, дергала бабу Главу за руку.
Смерть дошла до железного турника под окном и остановилась. Подняла руку, и Кузьма поднялась на цыпочках. Раз — сдернула смерть черное покрывало! И оказалась высоким мужиком в трениках с хлопушкой в руке. Покрывало повисло на перекладине, и эхом по двору зашлепали размеренные удары. Кузьма тонко всхлипнула. А баба Глава разулыбалась, обняла Кузьму и большими ладонями погладила по вздрагивающей спине.
— Не бойся, махонькая. Еще не зовет.
— Куда? — плачет Кузьма. — Куда смерть зовет?
— Далёоооко-далёко.
Смотрит Кузьма перед сном в потолок. На потолке скрещиваются полоски света от уличных фонарей, разбегаются тени. Тенью скользит Иван, а за ним тетя Лида, и филины. Сейчас не страшно Кузьме. Они там, далёко-далёко.
Рецензия критика Валерии Пустовой:
«Рассказ получился захватывающим и трогательным благодаря образу отношений между девочкой и бабушкой. Тут срабатывает традиционная близость старого и малого: обе героини далеки от мира взрослых, прозревают в жизни общую тайну, живут в одной сказке на двоих. Но главное достоинство образа в том, что он развивается. Автор не просто сополагает героинь — он позволяет читателю самому внедриться в эти отношения, постепенно наблюдая, как детство и глубокая старость срастаются, проникаются пониманием друг друга. В начале рассказа образ бабушки виден и описан словно со стороны. «Объективным» зрением. Здесь бабушка кажется понятной, вписанной в роль традиционной бабушки, владеющей уходящими навыками, живущей памятью об утрате. Постепенно, однако, память разрастается до пространства — общего для внучки и бабушки.
Автор эффектно открывает пространство, делая внучку словно героиней бабушкиной бесконечной сказки. Особенно же сильно проявляет себя это сказочное пространство, когда бабушка становится сама на себя не похожа. Она выпадает из понятной роли — и это приближает ее к сказочной границе. Реальность двоится: то ли мужик, то ли смерть, то ли в сказке Иван, то ли в загробном мире, то ли бабушка ничего не соображает, то ли, напротив, прозревает самую суть. И эту суть начинает видеть и девочка. Взрослый мир отодвигается, становится несущественным, суетным. Главное начинает происходить в сказке, общем пространстве на пороге смерти, куда, каждая по-своему, заглядывают бабушка и внучка. Это в рассказе завораживает: как сказка теснит реальность, как проступает сокрытая суть жизни, и взаимное понимание героинь углубляется, становится предельным, не бытовым — бытийным.
В рассказе удачно созданы образы. «Темные крепкие» юбки — фактурно, точно описано. Меткие прозвища: и Глава, и те, что она дала потом членам семьи. К месту внедрены диалоги — они выполняют ритмическую функцию и усиливают интригу, подстегивают читательский интерес. Завораживает образ Ивана — то ли реального сына, то ли сказочного героя-странника. Удалась кульминация — живое явление смерти: внучка хочет из-за бабушкиной спины поглядеть на смерть, но, когда та является, бросается спасать бабушку — сюжет получается трогательным и архетипичным, словно внучка и правда героиня сказки, выручающая бабушку в стране смерти. Чувствуется местами и ненавязчивый юмор: про диетические блины, про фамильный нос, прозвища.
Над чем все же предложила бы поработать в будущем — это над устранением местами чувствуемого авторского давления. Давление сказывается в оценочности и сентиментальности. По большому счету это не то чтобы обязательно недостаток. И все же может текст немного снижать, дешевить — как, к примеру, дешевит слишком бросающийся в глаза блеск. Давление в рассказе не очень значительное, и все же чувствуется. Хорошо было бы обойтись без выводов.
Сентиментальность сказывается в нарочитой наивности. Вы отображаете словно бы сознание ребенка, но читателю слишком видно, как вы спрямляете и упрощаете это сознание. Как бы подделываете текст под воображаемую логику ребенка. И то, что это сделано вот так логично, рассудочно — чувствуется и убавляет обаяние образа.»
Рецензия писателя Екатерины Федорчук:
«В целом мне очень понравился рассказ, особенно меня покорила история про Ивана, бесконечная сказка о вечной жизни. И вообще весь текст посвящен тому, как маленькая девочка пытается понять, что такое смерть, примириться с собственной смертностью, принять эту мысль через телесные ощущения, через созерцание старости, через миф.
Идея очень глубокая, но мне кажется, что пока эти три составляющие не выстраиваются в сюжетную линию. Так бывает: каждая из них сама по себе звучит очень мощно, а вместе они не дополняют, а заглушают друг друга. Но это пока. Для того, чтобы отдельный яркие мелодии текста зазвучали ансамблем, нужно выстроить их иерархию.
Итак, что важнее? Что является стержнем истории?
Смерть тети Лиды и страх девочки? — это история о том, что смерть есть.
Баба Глава, которая рассказывает сказку — это история о том, что смерти нет. Отлично написанная история, в которой автор органично соединил и быт, и миф, и мифологический, он же реальный герой.
Баба Глава, которая ждет смерти — это еще одна история, о том, что смерть есть, но пока она нас не достала. И пока эти две «бабы Главы» недостаточно крепко связаны друг с другом.
Два небольших соображения по именам. Непонятно, почему девочку зовут мужским именем. Надо бы объяснить. А вот баба Глава — это супер.»