Сети дней
Деревянная изба одиноко стояла посреди Куности, когда-то большой и людной деревни, а сейчас одичавшей и заброшенной. Детство Дарьи Леонидовны прошло в этой деревне. Родители каждый год привозили ее сюда на лето из города. Она тогда еще была просто Дашкой и дни напролет играла в заулке с соседскими детьми — Таней и Мишей. Те были ей почти ровесниками: Таня была на год младше, а Миша, напротив, на год старше. Они родились в поселке Маэксе, что в десяти километрах от Куности. Оба были светловолосыми, голубоглазыми, звонкими и крепкими — не то, что тихая и диковатая «городская» Даша. «Вон кака кобыла вымахала», — говаривала про Таню Дашина бабушка. Она нарочито называла соседских детей «майковскими» — то есть пришлыми. В 90-е мир еще был маленьким. Особо сильно это ощущалось в деревнях, где деление на «наших» и «чужих» служило жестким водоразделом, заплывать за который порой было нежелательно, а порой и опасно. Еще не забылись те времена, когда местные банды подростков устраивали драки деревня на деревню и пускали в ход все: ножи, биты, кастеты.
Детство. Путешествие на канал
Отца у Тани и Миши не было. Вернее, он был, да только Даша его никогда не видела. По молодости он убил в пьяной драке человека и попал в тюрьму на двадцать лет. Таня и Миша о нем никогда не говорили, а Даша и не спрашивала.
Зато у Тани и Миши был дед Леша — большой и добрый. У него были темные глаза и волосы, огромные руки и шоферская кепка набекрень, а еще покрытая волосами грудь. Отчего он немного напоминал тролля — хранителя подземных сокровищ. По выходным дед Леша возил детей на канал в своем белом микроавтобусе. Канал был прямо за пастбищами, в двухстах метрах от того места, где стояла табличка с перечеркнутым словом «Куность». Одних детей туда не пускали. Поэтому поездка была сродни путешествию на Черное море.
Канал протяженностью 67 километров (как Мертвое море в Израиле!) появился в начале XIX века. Торговцам нужен был безопасный путь от реки Ковжи до Шексны. Белое озеро — главный кормилец всех деревенских и хладнокровный убийца — никогда не щадило рыбаков. Шторма здесь бывали и бывают часто. А вода всегда ледяная. Многие утонули в водах этого озера — кто по пьяни, а кто в шторм.
На строительстве канала работали заключенные. Оно заняло три года. Оттого местные считают, что канал построен на костях.
По краям канала стоят непроходимые леса. Бабушка Даши всегда стращала: «Берегись, в воде — змеи». Змей в деревне было видимо-невидимо. Особенно часто на них натыкались взрослые во время сенокоса. В жаркие дни змеи скатывались клубочками и подставляли солнечным лучам свои чешуйчатые спины. Но детей на сенокос брали редко — боялись оттяпать им ноги косами. Косы были острые, как язык соседки — бабы Капы. «Капа за спиной только плохое и говорит», — говорила бабушка про некогда свою близкую подружку. Даша много раз видела, как ее отец или дед точат косы. Для этого у них было особое приспособление — пень, в который был вбит скругленный кусок металла — «бабка».
Да и лето тогда было жарким — не в пример нынешнему, полудохлому. Оводы в знойные дни заскакивали прямиком в разинутые детские рты. Особенно противно было, когда они своими тонкими лапками цеплялись за губы, а потом проваливались в желудки — и какое-то время еще дож-ж-живали там свою жизнь. Сенокос длился от Иванова до Ильина дня — то есть почти месяц.
После каждого дня на поле все шли купаться. Все, только не Дашина бабушка. Она всю жизнь прожила у воды, но плавать так и не научилась. А потому воды не боялась, только когда та была в чайнике или в котелке с супом. Дарья Леонидовна помнила, как однажды в детстве она попала в речке в ледяную воронку и начала тонуть. И как бабушка беспомощно бегала по берегу не в силах ей помочь.
Детей отправляли в местное сельпо за пивом и мороженым. Это был дом из белого каменного кирпича с железной дверью, к которой принято было приходить за десять минут до открытия. В доме этом почти бессменно сидела тетя Эля — главный центр сплетен всей деревни. Она совмещала работу продавцом с работой администратором сельского клуба. Оттого знала, кто вчерась на дискотеке напился и упал лицом в крыльцо, а кто ушел домой с новым ухажером. Наутро она с готовностью доносила это до их бабушек. У тети Эли был язык без костей и толстая тетрадка, в которую она записывала: «Зина — пряники, полкило, 27 руб.», «Авдотья — 163 руб., молоко и сыр».
Недалеко от места на канале, которое почитали за пляж — кусочка с желтым песком метра три в длину — стоял дом Сарая. Так величали мужика средних лет с окладистой черной бородой и рубашкой на голове, обмотанной наподобие тюрбана. Сарай жил бобылем прямо посреди леса — в тех местах, где в войну обитал знаменитый Белозерский людоед. Местные матрены обычно пугали им детей: «Вот придет Сарай и утащит тебя в лес», — говорили они непослушным внукам.
«Путешествие на канал» всегда приходилось на выходные, в которые дед Леша не пил. Потому как если он пил, то ходил смурной с похмелья. И, конечно, ни на какие каналы не ездил, а думал, где раздобыть двадцать рублей на чекушку водки или и того меньше — на бутылочку «Трои». Это пойло местные покупали, когда на водку и самогон денег не оставалось. Cначала дед Леша пил редко. Но когда его любимая жена — тетя Катя — умерла от рака, стал делать это чаще и чаще. И через несколько лет ушел вслед за ней — почти незаметно. Просто враз не стало поездок на канал.
Взросление. Новые соседи
Изба деда Леши недолго простояла пустой. Вскоре Таня и Миша, их старшая, а оттого вечно серьезная сестра Катя и мама — тетя Галя — перебрались в нее. Изба маленькая — всего-то зал (который в деревне обычно называют «зало»), горница да кухня. Они заполнили ее, как семечки заполняют перезревший огурец.
Даша к тому времени уже стала Дарьей Леонидовной. Ее бабушка умерла, и в деревню она наведывалась редко. Тень ее дружбы с Таней и Мишей сгинула в череде взрослых проблем. Дарья Леонидовна жила в Петербурге, получила два высших образования и работала в газете, но по деревенским меркам считалась неудачницей, так как к тридцати годам не обзавелась ни мужем, ни семьей, ни хозяйством. Одна из лучших подружек бабушки, добрая душа, нашептывала Дашиной маме: «Знаю я одну церковь по дороге на Вологодчину, cъезди туда, поставь свечку, попроси у Бога мужа для дочки. У нас одна ездила, так выскочила после этого замуж почти сразу». У Тани и Миши к тому времени было по двое детей у каждого, старшим — больше десяти. Таня работала в магазине, а Миша где придется — но в основном водителем,
Дарья Леонидовна чувствовала себя гостьей там, где прошло ее детство. «Майковские» расползлись по соседнему участку и стали заступать на бабушкин — то ножкой качели, то срубом от бани, то свежепосаженным кустиком черной смородины.
Однажды, вернувшись в деревню, Дарья Леонидовна увидела на реке мужчину. Лет пятидесяти на вид. С большим угреватым носом и усами. Невысокого, хмурого и молчаливого. Он сидел рядом с бонтиком, построенным, чтобы черпать воду (так как водопровода в деревне отродясь не видели), и перебирал рыбацкие сети.
Тень человека
Это отец Тани и Миши вернулся из тюрьмы. Вернулся почти невидимым. Он денно и нощно сидел на реке, не говоря почти ни слова. Шумел только его магнитофон в лодочном гараже. Он больше не пил, но в своей семье смотрелся словно китель, повешенный на гвоздь в прихожей десятки лет назад, да там и забытый. Взрослые дети проходили мимо него, как мимо пожелтевших фотографий прапрапрадедушки — офицера Военно-морского флота — брошенных на кружевной скатерти на лакированном комоде.
Дарья Леонидовна приезжала в деревню раз пять за несколько лет — а сосед все сидел и сидел на прежнем месте. Одиноко. Неслышно.
Однажды, приехав в деревню, Дарья Леонидовна его не нашла и поинтересовалась у соседей, куда он мог уехать. Те рассказали, что он поехал ставить сети в Белое озеро. И то его проглотило.
С соседом окончательно исчезло и все прошлое время: понаехали «городские» — выкупили деревенские участки под дачи. Перегородили заборами тропинки к реке, которые деревенские годами протаптывали через поля с клевером и мать-мачехой. Расставили шашлычницы. Построили огромные несуразные домищи — кирпичные, с крышами из черепицы, насмешливо поглядывающие на бревенчатые избы со своей высоты. На окраине деревни поселились участники запрещенной секты.
Деревня, которой нет
Нет больше ни знойного лета (в том виноваты глобальные изменения климата), ни сенокоса. Никто не встает в шесть утра и не идет обряжаться в большие резиновые калоши — потому как нет ни у кого ни коз, ни коров.
Местное сельпо закрылось. Тетя Эля вышла на пенсию. В деревне теперь новый главный магазин — «Ирлен». Там на прилавках валяются зачерствелые пряники, шоколадные конфеты, поседевшие от старости, и пастеризованное молоко «Вологжанка». И «глядят» все эти вкусности с прилавка на деревенских, скалясь своими ценниками.
Продукты в Куность возить далеко — открывать магазин там никто не рвется. А раз магазин один — то и цену хозяин рисует, как бог на душу положит.
Продавщицы в «Ирлене» меняются каждый месяц, потому как «городские» подворовывают и, конечно, никому больше ничего под честное слово не дают.
Озеро по сей день остается главным кормильцем деревенских. Только стало оно еще опаснее. Потому что местные теперь прокрадываются в него под покровом ночи — днем инспекторы ГИМС снуют на своих лодках и выслеживают браконьеров. А кого поймают, тем выписывают штрафы по сто тыщ рублей — которых тут и отродясь в руках никто не держал. «А если вас поймают?» — спрашиваю я у соседа дяди Коли. «Не поймают. Да и что делать, кушать-то надо» — отвечает мне он.
Озеро смотрит на все это равнодушными глазами.