Александр Иличевский — эссеист, поэт, прозаик и… физик-теоретик. В конце 2020 года Иличевский получил премию «Большая книга» за роман «Чертеж Ньютона», вторую в своей писательской биографии (первый раз награда была присуждена ему за роман «Матисс»). Вместе с тем он работает в израильском госпитале для онкобольных и занимается созданием радиолечения. Мы поговорили с писателем о том, сколько занимает работа над одним романом, зачем нужны премии и что нужно делать, чтобы писать.

Что для вас значат премии? Нужны ли они писателям вообще? 

Премии прежде всего направлены не на писателя, а на его тексты. Премии — часть механизма канонизации текста. Получение «Чертежом» премии «Большая книга» — событие в той же степени для меня невероятное, как и ожидаемое, потому что мне был известен потенциал этого романа в той же мере, в какой было совершенно неожиданным то, что он окажется в полной мере прочитан Литературной академией. Премии писателям и нужны, и не слишком нужны. При всех регалиях награжденные тексты не всегда оказываются прочитаны. Не всегда вкусы экспертного сообщества совпадают со вкусами широкого читателя. Для канонизации текста нужно что-то еще, кроме премиального успеха. А с точки зрения здравого смысла премии часто суть тот шум, что мешает нормально работать.

Отличаются ли эмоции, которые вы испытывали после первой «Большой книги» от тех, что были после присуждения награды повторно? 

Это были более уверенные эмоции, с правильными очертаниями, в то время как в первый раз я не вполне понял, что именно произошло.

Над «Чертежом Ньютона» вы работали пять лет. Это принципиальная позиция — не писать по роману в год, а долго и серьезно работать над одним текстом?

Одно дело — работать над текстом, и другое — работать над замыслом. Первое всегда короче второго, так что, исходя из этого, «Чертеж Ньютон» писался меньше двух лет. 

Роман роману рознь, писать в год по тексту — это нормально, точно так же, как и писать его пять или десять. Но есть общее положение, накладываемое современностью — мир сейчас меняется гораздо быстрее, чем место человека в нем. И если раньше можно было быть уверенным, что за десять лет мир не сильно изменится и будет узнан в романе, то сейчас это не так. Сейчас роман именно поэтому обязан измениться, чтобы вновь обрести вневременной смысл. Я бы сказал, что роман должен больше занимать у поэзии, роман-стихотворение — вот что становится интересным. 

Вы говорили, что в «Чертеже Ньютона» хотели связать науку и метафизику. Форма травелога была выбрана сразу? Есть ощущение, что в вашем герое проглядываются черты средневекового пилигрима. Что он ищет в конечном счете? 

Философия, идеи в травелоге возникают тогда, когда из путешествия он, травелог, преобразуется в странствие, вооруженное метафорой и символистским отношением к действительности. Герой мой стремится не к цели, а к невидимому горизонту, отдавая себе отчет, что смысл — это тайна в ауре понимания. Роман заканчивается эсхатологическим событием — восстановлением Храма. Это метонимия, означающая также и то, что по логике эсхатологии должно последовать после.

Роман должен больше занимать у поэзии, роман-стихотворение — вот что становится интересным

Сколько в ваших героях от вас? Если посмотреть биографии персонажей «Чертежа Ньютона» и «Матисса», например, кажется, что вы пишете с себя? 

Это трудно определить, потому что мир вокруг всегда одни слова, непросто отделить вещный мир от слов и наоборот. В конце концов, «Мир — это только кем-то рассказанная история», как гласит древняя мудрость. Это очень глубокое высказывание, о нем надо много думать. Другое дело, что любая картина мира не обходится без точек достоверности, которые должны обладать отчетливой документальностью, поскольку только тогда картина мира станет живой и талантливой. Талантливая выдумка может повиснуть на крепко вколоченных гвоздях достоверности.

Как получилось, что вы не стали ученым? Хотя в юности шли научным путем? 

Из науки в литературу я перебирался постепенно и всегда существовал с тем или иным успехом в двух средах одновременно. В моей жизни были только шесть лет, когда я мог содержать семью на литературные заработки. В остальное время этого не получалось. 

Вы разрабатываете планы лечения для онкологически больных, а ведь это люди, судьбы, возможно, перемены в мировоззрении пациентов. Общаетесь ли вы с ними, влияет ли это на ваше творчество? 

Общаюсь, конечно. Думаю, со временем это влияние окажется неизбежным, сейчас уже что-то такое намечается. Но не думаю, что я займусь когда-нибудь «больничным» романом.

Сильно ли медицинское сообщество отличается от писательского? 

Конечно, и прежде всего степенью отдачи и серьезностью подхода к профессии. В медицине трудно работать спустя рукава и не надо становиться медиаперсоной, чтобы слыть специалистом.

Как вы совмещаете писательство с такой сложной работой? Есть ли у вас специальное время на то, чтобы заниматься литературой? 

Литературой я занимаюсь рано утром и в любое свободное время, пришлось выработать специальный навык для этого. Это не просто, очень не просто, но охота пуще неволи.

Страны постепенно выходят из карантина, Израиль тоже ослаблял режим изоляции...

Да, сейчас мы все прошли вакцинацию, так что меры ослабли. 

… но, кажется, сбываются ли ваши собственные предсказания о крайней будущей разобщенности этого мира.

Первое, что я должен сделать в плане долгих дальних поездок — это навестить родителей, которые живут в Калифорнии. Для этого мне нужна виза в США. Однако посольство этой страны не торопится выдавать визы. Так что я пока не вижу начала новых времен, когда можно будет отправиться всюду, куда пожелаешь.

Частый вопрос у слушателей мастерских Creative Writing School: как пережить критику? Как вы справляетесь с эмоциями после неприятных отзывов? 

Человек не блоха, ко всему привыкнет. Можно привыкнуть и к критике. Критика изначально должна подразумевать диалог. Если он не предполагается, так на нет и суда нет. А если предполагается, то диалог этот для молодого писателя может оказаться полезным.

Стоит ли отчаиваться, если издательство не принимает рукопись? 

В работе с издательствами всегда должна быть определенная массовость. Это не должно быть одно издательство, это должен быть десяток издательств и десяток отзывов, исходя из которых можно было бы сделать вывод, как поступать дальше.

Главный совет от писателя Иличевского начинающим авторам?

Самый главный совет — много читать. И только когда читать уже нечего — садиться писать.

Тогда, пожалуйста, порекомендуйте нам что-то почитать из прочитанного вами за последнее время.

Хорошо, когда есть что читать. Из последних прекрасных текстов: рассказы Уэллса Тауэра и Дениса Джонсона, книгу Владимира Губайловского об искусственном интеллекте, а также я перечитывал кое-что из Салмана Рушди.

Кумир молодежи, Чак Паланик стал известен в 1990-е и с тех пор «дорос» до звания короля контркультуры. Прекрасно понимая всю двойственность своего положения — бунтарь, ставший почти классиком, — он не без иронии решил деконструировать свое творчество и пополнил библиотеку авторов-новичков книгой «На затравку».

Удивительно, но таких пособий от действительно успешных писателей не так уж много. Советами с «подрастающим поколением» они делиться не спешат. Самыми щедрыми, по-видимому, оказались Рэй Брэдбери, Стивен Кинг, Харуки Мураками, а теперь еще и Паланик. Дружески похлопав по плечу своего виртуального ученика и поворчав, что век романа кончен, он почти триста страниц посвятил тому, чтобы научить уму-разуму того, кто мог бы обратиться к нему за профессиональной помощью. Кстати, переводить прямую речь в косвенную Паланик не советует, чтобы не дискредитировать персонажа или рассказчика. Так что начало этого текста он бы раскритиковал. Что же до книги, то у автора «Бойцовского клуба» получился забористый коктейль из советов, писательских баек, личных воспоминаний и… цитат его собственных учителей, оформленных в виде татуировок. 

Как и следовало ожидать, советы Паланика эксцентричны, а шутки над читателями граничат с издевательством:

«Персонажа-дурака слушать интереснее, потому что он измывается над языком как хочет».

«Если вы затеяли историю героя, которого никто не посмеет критиковать, убейте его мать или отца еще до начала повествования». 

«От себя не убежишь. Какой бы мир мы ни создали, в нем все равно придется иметь дело с собственным дерьмом. Дерьмо то же, маска другая».

Писатель с удовольствием вспоминает один из творческих вечеров, на который он привез два чемодана бумажных освежителей воздуха с запахом бекона. Необычный подарок получил каждый гость встречи. В тот вечер Паланик читал новый рассказ «Кипящие ключи» о том, как компания молодых людей остановилась на отдых у термальных источников. Дело в том, что пьяные туристы иногда падают в такие источники и варятся заживо, а вокруг такой страшной могилы отчетливо пахнет мясом: 

«Когда рассказчица почуяла запах бекона, было уже слишком поздно… К тому времени вся аудитория провоняла беконом, кто-то в шутку натер им руки и лицо. <…> Славный получился вечерок». 

Впрочем, у байки есть и своя мораль. Этой историей Паланик иллюстрирует один из своих тезисов: «Никогда не разъясняйте смысл написанного. Можно намеренно сбивать читателя с толку. Однако пусть он осознает подвох прежде, чем вы о нем расскажете». 

Но перейдем от баек и черного юмора к практике. Книга Паланика делится на несколько частей, посвященных работе с текстом на разных уровнях. В первом разделе — «Текстуры» — автор учит тому, как наладить коммуникацию с читателем, рассказывает, что такое «большой» и «малый» голоса и как работать с авторскими ремарками, ведь они необходимы для того, чтобы создать… пустоту! 

«Есть теория, что читатель не проговаривает все эти “сказал он”, а просто перескакивает их, с размаху влетая в следующие слова персонажа. <…> С помощью слов автора вы контролируете подачу прямой речи и вставляете эффектную тишину, как делал бы это актер». 

Много внимания Паланик уделяет речи и звуковым эффектам: «Пусть язык станет вашей “шестеркой”, эксплуатируйте без всякой жалости». Звуковые эффекты с его легкой руки санкционированы, а патерналистские штампы, типа троицы героев или предметов, запрещены. Вжух, и вы уже подражаете слогу «Бойцовского клуба».

Вторая часть, «Авторитет», посвящена тому, как убедить читателя поверить автору и его тексту. Писательский авторитет, по словам Паланика, не зазорно просто украсть, и как это сделать, он с удовольствием расскажет на примере Фицджеральда и Хемингуэя. А для того, чтобы добавить веса герою, придется потрудиться. Прежде всего, вспомните, что у него, помимо чувств и мыслей, должно быть тело! 

«Секс, насилие, врачебные манипуляции — все это усилит физическое присутствие вашего персонажа и заставит читателя из солидарности испытывать схожие физические ощущения».

Короче, смело калечьте героев или заставляйте их заниматься любовью прямо на страницах книги, старина Паланик плохого не посоветует. 

В третьем разделе, «Напряжение», писатель рассказывает, как удержать читателей на крючке, возбудить их любопытство и сохранить накал страстей. Вы узнаете, что такое вертикальная и горизонтальная линия развития сюжета, зачем нужны «часики» и «ружье» (да-да, Чехов к этому приему имеет прямое отношение) и какую роль в тексте играет «припев» вроде «Первого правила бойцовского клуба…» 

Ну и наконец «Процесс», моя любимая часть, где Паланик делится самым сокровенным: поиском идей. И, будем честны, подбрасывает кое-какие сюжеты своим виртуальным ученикам. 

Не все советы шок-писателя бесспорны, и аргументы в пользу списков в тексте, за которые ратует Паланик, не слишком убедительны. Но свои тезисы Паланик подает с такой дружеской простотой, параллельно фантазируя, что бы он рассказал нам, если бы мы, читатели, пошли с ним в бар, что вы и не заметите, как начнете выписывать нужные вам фразочки в отдельный блокнот. Кстати, в выражениях мастер не стесняется, так что выписки получатся весьма колоритными. 

Стоит ли читать книгу, если вы не писатель? Скорее да, чем нет. Свои советы писатель иллюстрирует примерами из литературы, кино и комиксов, и помогает посмотреть на них под новым углом. В разделе «Зачем все это?» он рассказывает о терапевтическом эффекте писательства, воспользоваться которым могут не только авторы, желающие публиковаться. Ну и его «списки для чтения» тоже заслуживают внимания. Хотите узнать, что читает автор «Бойцовского клуба»? Тогда эта книга и для вас тоже. 

В издательстве «Альпина» вышла книга «Пишите – не пишите. Психологическое руководство для авторов по работе с текстом и собой» психолога и журналиста Евгении Пильтек.

Автор рассказывает, как устроен мир пишущего человека, какие в нем действуют психологические механизмы и что делать, если какой-то из них дает сбой. В книге изложена авторская система методик, которые помогут как начинающему, так и опытному автору преодолеть «творческие тупики».

Представляем фрагмент книги, в котором рассказывает о таким популярном среди писателей страхе чистого листа.

Круг первый: протест. Страх чистого листа

«Только не говори “нет”!» «Нет — это программирование неудач». «Отрицание — скрытое утверждение». «Частицу “не” опасно использовать в рекламных целях».

Кстати, это правда. Однако это вовсе не означает (вы заметили отрицание, да?), что «не» нельзя (я снова сделала это!) использовать в текстах.

Отрицание, бунт, протест — отличный стимул для преодоления писательского блока, основа целой протестной культуры.

Именно с отрицания началось когда-то зарождение человеческой речи. А еще это просто весело. Но обо всем по порядку.

Задача этапа: начать писать.

Содержание послания: «Так больше не может продолжаться!»

Сначала было «нет»

Знаменитый советский ученый Борис Поршнев был убежден, что речь развилась у человека из «сбоев в программе», происходящих время от времени у всех высших животных. В природе случается, что животное внезапно начинает действовать словно бы вопреки своим природным рефлексам и инстинктам, а его собратья подражают ему. Так прыгнувший в пропасть баран со сбоем в нервной сис теме увлекает за собой целое стадо вполне адекватных животных. Такое сочетание неадекватного рефлекса и цепочки подражаний Поршнев назвал «интердикцией», то есть буквально «запретом» (запретом на собственную привычную деятельность. — Прим. авт.).

Предки человека (палеоантропы), по мнению Поршнева, научились использовать такие сбои и последу ющую реакцию подражания направленно, с выгодой для себя — например, чтобы саботировать приказы вожака. Поршнев назвал это «утилизированной интердикцией». Хочет, например, вожак направить стадо на поиск пищи, а один сообразительный бунтарь как раз в это время решил вздремнуть. «У меня же есть “утилизированная интердикция!”» — спохватывается он, и вместо того, чтобы слушаться вожака, вдруг демонстративно зевает или начинает почесывать в затылке. И вот уже все стадо, включая вожака, дружно зевает или почесывается. Нежелательная деятельность остановлена. Путь ко второй сигнальной системе открыт.

Более того, первые младенческие слова по Поршневу также начинаются с направленной интердикции:

Каким бы ни было первое слово ребенка (у значительной части это «мама», но может быть и «папа», «дай», «низя», «кися», «бум»… что угодно), оно всегда обозначает одно и то же, то есть это, по сути, всегда одно и то же слово. А обозначает оно невозможность что-то получить, отсутствие чего-то, во взрослой речи передаваемое словом «нет», но (это важно!) не тем словом «нет», которое противоположно слову «да», а тем «нет», которое противоположно «есть». Механика тут, как правило, такая: ребенок тянется к чему-то, взрослые ему это что-то ощутить не позволяют и произносят при этом слово, которое ребенок повторяет. Это слово закрепляется у него в качестве интердиктивного сигнала, который он с этой минуты будет издавать всякий раз, испытывая лишение в чем-то необходимом¹.

То есть первый младенческий крик «мама» по Поршневу буквально означает «нет мамы!» (а возможно — игрушки, пустышки, птички за окном, сухой пеленки).

Протест как стимул

Кажется, ну какое отношение вся эта информация имеет к нашим текстам? Самое прямое. Начиная работу над какой-либо темой, первое, что нужно сделать, — преодолеть сопротивление своего привычного запреща ющего сценария. Это он мешает писать о том, что важно, о том, что страшно. А еще чаще — «неприлично». Это очень похоже на интердикцию, описанную Поршневым. Мы запрещаем себе запрещать и отправляемся в неизвестность.

Есть такая филологическая шутка: когда текст не пишется, нужно начать его со слов: «ну,… короче» (где «…» — самое крепкое словцо, которое вы можете себе представить), и дальше он чудесным образом выстраивается сам собой. Этот лайфхак принадлежит журналисту Злате Николаевой и шуткой является лишь отчасти. Мат (или желание материться) — верный признак нарастания внутреннего конфликта. Так как мат является табуированной, запрещенной в приличном обществе лексикой, его употребление — уже символ нарушения запрета. Поэтому выражать «запрещенные» эмоции и мысли, пользуясь обсценной лексикой, проще.

Вроде как нельзя, а с матом — уже немножко можно. Нарушать так нарушать!

Писать — страшно. Начинать писать — очень страшно.
И когда автор выплескивает на бумагу обсценную лексику или начинает текст с бурного отрицания или возмущения, это означает только одно: он преодолел свой страх и поймал творческий импульс. Помогла энергия протеста.

«Пишите — не пишите»

Я, как обычно, писала свою психологическую колонку, когда почувствовала, что уперлась в стену. Тема была мне ясна, материала больше чем надо, план четко выстроен. Но статья, что называется, не шла. Совсем. А сроки поджимали.

Признаться, я испугалась. Попробовала писать через силу — получилось ужасно. Попробовала не писать — отвлечься, заняться другим делом. Получилось еще хуже. Мне сложно было перестать думать о ненаписанном тексте. Ощущение, что я «не пишу», «фонило» и раздражало.

С того дня это «не пишу» стало меня буквально преследовать. Садясь за стол, я не могла выдать ни одного связного предложения. Статью писала урывками, буквально выдавливала ее из себя. При этом стремление писать неотвязно преследовало. Домучив статью, я принялась за новую. Выбрала самую интересную тему, о которой давно мечтала, договорилась с редактором о комфортных сроках. Казалось, я должна быть счастлива. Не тут-то было. Новая тема вдохновляла меня ничуть не больше.

Тогда я вспомнила наконец о своем психологическом образовании и решилась на эксперимент. Я открыла файл с ненавистной мне уже статьей и стала печатать наобум все, что приходило в голову. Получилось вот что: «Не хочу писать статью. Она мне мешает!» Чему же такому мешала статья? А если точнее, что она мешала писать (ведь писательская идея неотступно преследовала меня все эти недели)?

Разгадка оказалась простой: мне хотелось писать, но не статьи. У меня была другая задача, которая зрела во мне все это время. Я задумала книгу по психологии писательского мастерства, и мне хотелось заниматься только этим: апробировать методики, сис тематизировать и описывать результаты. Ну и конечно, собрать первую группу, вместе с которой мы будем исследовать непознанный мир психологии текстов.

Антианонс

Вы думаете, сообразив, какие темы мне важны, я испытала облегчение и сразу принялась за работу? Ничего подобного! Мне стало по-настоящему страшно. Не зря я бегала от этих тем, нагружая себя новыми и новыми «невероятно интересными» статьями. Но делать было нечего. Я собрала все имеющиеся на тот момент наработки и составила план будущей книги.

Для подкрепления теории нужна практика, и я с замирающим сердцем принялась за самое, как мне тогда казалось, страшное: анонс. Писать его не хотелось. Ковыряя клавиатуру дрожащими пальцами, я представляла, что никто не придет, и все внутри холодело от страха. Потом бодрилась и усилием воли внушала себе, что кто-то придет. Страх удваивался. Словом, больше всего на свете мне хотелось написать: «Нет-нетнет, пожалуйста, не приходите!». В конце концов я устала бороться с этим порывом и написала «антианонс»:

«Терпеть не могу рекламировать свои услуги! Неужели люди сами не могут догадаться, что я психолог и автор, а значит, веду тренинги по писательскому мастерству? Ни за что не расскажу и предлагаю вам самим догадаться о том, что сбор группы состоится тогда-то и там-то».

Этот анонс я опубликовала и так набрала первую группу, результатом работы которой стала в том числе книга, которую вы держите в руках. Впрочем и тут волшебства не произошло. Книгу я в течение трех лет стыдливо называла «методичкой» — это был единственный способ заставить себя продолжать работу. А вместо «глав» писала «колонки», «статьи», «обрывочные черновики» и «просто заметки на полях», которые, впрочем, четко следовали составленному тогда — в начале пути — плану.

Энергия протеста

«Нет!» — универсальное начало для текста в случаях, когда автор испытывает страх чистого листа. Энергия отрицания, протеста, которая рождается на стыке конфликта между авторским «хочу» и редакторским «надо», работает как крепкая дверь. Но стоит перестать бороться с собственным ослиным упрямством, пойти за ним, как эта же энергия помогает найти выход из писательского тупика и дает мощный стимул для творчества.

Я пользуюсь этой энергией сама и предлагаю это делать на занятиях ученикам, которые испытывают писательский ступор. Я не раз наблюдала результаты таких метаморфоз у себя в группах:

«Мы что, сейчас писать будем?! — возмутилась участница моего мастер-класса при виде письменных принадлежностей. — Вы шутите?!» Молодая женщина по имени Александра добровольно записалась на занятие, которое называлось «Писательская мастерская», в числе других десяти участников. Однако предложение выполнить письменное упражнение застало ее врасплох. Несмотря на всю комичность ситуации, Александре было не до смеха. На ее лице отразилась паника. Складывалось ощущение, что она действительно не ожидала, что на писательском тренинге ей потребуются ручка и бумага. Что ж, мои занятия добровольны. Я предложила Александре принять решение: участвовать в мастер-классе и писать наравне с остальными членами группы или отказаться от участия, если она сочтет условия неприемлемыми.

Несмотря на некоторое раздражение из-за нарушения регламента, я испытывала к Александре сочувствие. Мне известно, как сложно бывает писать текст по заказу, в компании малознакомых людей, а уж тем более — предъявлять результат пуб лике. «Не-хо-чу! Не-бу-ду! Ни за что не сяду ничего писать!» — классическая первая стадия моей работы над любым текстом (этот — не исключение).

Что делать? Протестовать! В письменном виде. На протестном материале рождаются яркие и интересные тексты. Они работают на контрасте между задачей и ее саботированием. Собственно, этот конфликт и становится ядром и фабулой текста.

Александра, кстати, осталась. И с помощью методики «Ни стыда ни совести» и своей энергии протеста написала короткий текст. Послушав его, группа заулыбалась:

«Я держу в руках веселую кружку с коровой. Это приятно, — кружкины бока нагрелись от напитка. Внутри — теплый ромашковый чай. Аромат щекочет мне ноздри. В чае легко, почти невесомо, едва касаясь поверхности тонкими черными лапками, плавает огромная жирная муха. Попила чаю!»

1. Поршнев Б. Ф. О начале человеческой истории /проблемы палеопсихологии/. — М.: Мысль, 1974.[↑]

Мы уже публиковали пять эффективных упражнений от известных писателей, которые писательница Николь Бьянки собрала для проекта Medium. Представляем продолжение этой подборки.

Вам тяжело писать естественные диалоги? Или создавать живые описания? Или, может быть, вы столкнулись с «писательским блоком»? Творческие упражнения помогут вам преодолеть все эти препятствия. Давайте начнем.

Упражнение по созданию эффективных диалогов от Джорджа Р.Р. Мартина

На Фестивале фантастических фильмов в Невшателе (Швейцария) один из журналистов спросил знаменитого автора фэнтези Джорджа Р.Р. Мартина, какими качествами должен обладать хороший писатель.

Среди прочих советов Мартин подчеркнул, что важно «уметь хорошо слушать диалоги и то, как люди говорят на самом деле… и дать каждому герою его собственный стиль речи».

Легче сказать, чем сделать, правда? К счастью для нас, следом Мартин предложил творческое упражнение, которое может помочь вам отточить ваше умение строить диалоги:

«Я иногда веду курсы по письму. Есть множество различных упражнений, которые можно дать студентам. Одно из них — описать полдюжины разных персонажей. Напишите речь каждого из этих разных персонажей, не давая имен. Просто пометьте для себя: «священник, солдат, домохозяйка”. <…>

Дайте волю своей фантазии. Напишите речь каждого из них, в которой <…> они не называют свои имена <…> вы должны заставить звучать каждую речь отлично от других, чтобы можно было понять уже из самих слов, что это говорит священник или проститутка. <…>

Если они все звучат одинаково, то это проблема. Они должны звучать по-разному.

Бонусный совет: прочтите ваш диалог вслух. Это фантастически полезный способ проверить, насколько аутентично звучат ваши разговоры».

Упражнение от Дэни Шапиро по преодолению писательского блока

У вас бывает такое, что вы сидите перед компьютером в надежде начать новый рассказ или личное эссе, но вместо этого понуро смотрите вниз перед белым экраном? Возможно, вы печатаете несколько фраз, но через пару минут все удаляете. Вы просто никак не можете найти правильных слов для того, чтобы продолжить.

Дэни Шапиро, автор бестселлеров New York Times, предлагает великолепное упражнение для решения этой проблемы. В одном из интервью она поделилась двумя словами, которые позволяют немедленно избавиться от писательского блока:

«Я нашла свою любимую творческую шпаргалку в старой книге Джо Брэйнарда «Я помню…» (англ. I Remember…). В этой книге каждое новое предложение начиналось с этой фразы, «Я помню».

<…> Когда я даю это упражнение на семинарах, то вижу, что никто из множества участников не выражает ни тени замешательства. Все дело в том, что эти слова обладают чрезвычайной побудительной силой. Любому из нас сложно не закончить предложение, которое начинается с «Я помню».

Так что я предлагаю людям просто начать — возьмите отдельную записную книжку, напишите слова «Я помню» и затем закончите предложение. Отчеркните, снова напишите те же слова, не пытаясь специально соединять свои воспоминания.

Если подумать о том, как работает наша память, то у нее нет никакой нарративной линии. Она не стремится соединять в единое целое. В наших головах мы не рассказываем себе цельные истории. У нас есть отдельные воспоминания, не связанные друг с другом. И когда мы позволяем им быть ассоциативными и рикошетами переходить от одного к другому, то получается необычайно интересный текст. Люди практически всегда обнаруживают воспоминания, о существовании которых они даже не подозревали, или же они сцепляются в такие связи, которые невозможно было придумать. Так что это великолепная стартовая точка».

Вы можете использовать этот совет, чтобы придумать самые разные идеи — от постов в блоге до художественных рассказов.

Упражнение от Роберта Макки, которое поможет вам писать оригинально

Семинары Роберта Макки по сценарному искусству принесли ему мировую славу. Среди его студентов — лауреаты шестидесяти пяти «Оскаров» и двухсот «Эмми». 

Я сейчас перечитываю его великолепную «Историю на миллион долларов», где Макки подробно описывает все, что вам нужно для написания сильных историй. В одной из глав он обсуждает, насколько в сторителлинге важна оригинальность и как клише делают наше письмо сухим и скучным. Макки пишет:

«В истоке всех клише — одна и только одна вещь: эти писатели просто не знают тот мир, что они описывают <…>

Когда такие авторы ищут материал в своей голове, то возвращаются с пустыми руками. Тогда куда они бегут? К фильмам и телевизору, романам и пьесам с похожим сюжетом. Из работ других авторов они списывают сцены, которые мы уже видели, перифразируют диалоги, которые мы уже слышали, переодевают героев, которых мы уже встречали, — и затем выпускают в свет как свое собственное <…>

Личное знакомство с миром вашей истории — это фундаментальное условие оригинальности и интересности».

Но как нам узнать мир нашей истории лучше?

Вот упражнение, которое предлагает Макки:

«Откиньтесь на спинку стула и спросите себя: «Каково это было бы — жить жизнью моего героя час за часом, день за днем?» Опишите в самых живых деталях, как ваши герои ходят в магазин, занимаются любовью, молятся. Эти сцены, возможно, даже не войдут в вашу будущую историю, но погрузитесь в ваш вымышленный мир до того момента, пока не возникнет ощущение дежавю.

Если память дает нам цельные куски жизни, то воображение — только отдельные фрагменты, обрывки мечтаний и реального опыта, которые, как поначалу кажется, не имеют никакого отношения друг к другу, пока не обнаружатся их внутренние связи и они не сольются в единое целое. Обнаружив эти потайные связи и представив сцены в полной мере, запишите их. Работающее воображение — это всегда исследование».

Упражнение от Брайана Кайтли по созданию уникальных живых описаний

В завершение давайте познакомимся с упражнением, которое поможет нам создавать уникальные описания и делать наше письмо живым.

Умение описывать что-то живым языком — это обязательный навык для любого автора, будь то блогер, романист или копирайтер. Живые описания могут превратить ваш текст из блеклого и скучного в увлекательный и запоминающийся.

В своей книге «Эпифания в 3 утра» (англ. The 3 A.M. Epiphany) писатель Брайан Кайтли делится несколькими «необычными творческими упражнениями», которые могут помочь вам преобразить вашу прозу.

Вот одно из них, в котором Кайтли предлагает уникальный способ создавать увлекательные описания:

«Синестезия, согласно «Словарю литературных терминов» М.Г. Абрамса, — это «описание одного вида ощущения в терминах другого: звукам атрибутируется цвет, цветам — запах, запахам — звук, и так далее».

Вот образец синестезии в «Коричных лавках» Бруно Шульца: » Закончив уборку, Аделя задергивала шторы и напускала тень в комнаты. Тогда цвета снижалась на октаву [курсив Кайтли], комната наполнялась сумраком, словно погружалась в свет морской глуби, еще мутней отражалась в зеркалах».

Шульц описывает изменение цвета при помощи музыкального термина. Авторы часто сознательно или бессознательно используют этой особый метод, чтобы сообщить письменному тексту все сложное многообразие жизни.

<…> Используйте синестезию в короткой сцене — исподволь, не привлекая к ней слишком много внимания, — чтобы сообщить вашему читателю важнейшее ощущение невыразимого чувственного опыта. Используйте взгляд, звук, прикосновение, вкус и особенно запах.

В моем рассказе «Остров» я играл с синестезией, когда описывал аромат выпечки в духовке: «Она пахла солнечным светом и теплым ветерком, шелестящим в ветвях островных деревьев»».

Выводы

В первой статье, где я рассказывала о других пяти творческих упражнениях, я также поделилась цитатой Рэя Брэдбери:

Я знаю, что вы слышали это тысячи раз. Но это правда — тяжелый труд вознаграждается. Если вы хотите быть хорошим писателем, вам нужно практиковаться, практиковаться и еще раз практиковаться.

Эти четыре упражнения — отличный способ «прокачать» ваши писательские навыки. Через такую практику вы сможете поднять ваше письмо на следующий уровень, более эффективно говорить со своими читателями и вдохновлять их.

Представляем семь новых книг, которые Creative Writing School советует купить на ярмарке Non/fiction№22.

Эрик Борк Где обитают фантастические идеи

издательство «МИФ»

Книга о первом и самом важном этапе построения сюжета — поиске и проработке идеи.

Любое произведение — пьеса, роман или сценарий фильма — начинается с идеи. Смысловой выжимки, которую можно уместить в два-три предложения логлайна, один абзац сопроводительного письма или краткий устный пересказ. По этому тексту проект оценивают «привратники успеха»: агенты, продюсеры, редакторы. Жаль, удается он очень и очень немногим.

Эрик Борк — голливудский сценарист, обладатель двух премий «Эмми» и двух наград «Золотой глобус». В книге он рассказывает, как устроена хорошая идея, как создать обаятельного героя, чем зацепить зрителя или читателя, как наполнить историю смыслом. Все это — на примерах популярных фильмов и сериалов: от «Звездных войн» и «Джеймса Бонда» до «Крестного отца» и «Гравитации».

Курт Воннегут Пожалейте писателя

издательство «Альпина Паблишер»

Это сборник советов начинающим писателям от американского классика Курта Воннегута, его размышления о писательстве как ремесле и искусстве. А еще «Пожалейте писателя» — биография культового мастера американской литературы. Книгу после смерти Курта Воннегута подготовила Сьюзен Макконнелл, его бывшая студентка, которая много лет дружила с писателем.

Остроумные и язвительные рекомендации Воннегута с подробными комментариями Сьюзен Макконнелл вдохновят каждого, кто выбрал писательский путь. Советы писателя, взятые из его эссе, заметок и писем, помогут понять, о чем и для кого писать, где отыскивать истории и как раз за разом выбираться из омута творческого ступора и страха.

Кэролайн Лоуренс Сторителлинг

издательство «Livebooks»

Писательница Кэролайн Лоуренс на примерах из всевозможных историй — от «Гарри Поттера» и «Звездных войн» до «Алисы в Стране чудес» и античной мифологии — рассказывает, как придумать героев, построить сюжет, а также делится собственными писательскими секретами.

Вы узнаете около сотни популярных приемов, хитростей и трюков профессиональных авторов, с помощью которых сможете рассказать собственную историю.

Фрагмент книги можно прочитать в выпуске «Пашни» за январь 2021 года.

Доротея Бранд Как стать писателем

издательство «МИФ»

Переиздание классической книги, впервые опубликованной в 1934 году. Посвящена письму и творческому процессу.

Книга была издана для начинающих писателей первой половины ХХ века, но с тех пор не потеряла актуальности. Здесь нет ни слова о «механической» части писательства. Доротея Бранд подошла к созданию текстов с уникальной точки зрения — в книге она изучает психологию автора.

Первая глава посвящена страхам, беспокойствам и другим подсознательным блокам, которые возникают у большинства новичков. Бранд рассказывает, как им противостоять, заставить ум работать продуктивно и привести к гармонии внутреннего редактора и внутреннего творца. Бранд убеждена: только после того как эти две половинки будут работать вместе, вы создадите свою лучшую работу.

За несколько десятилетий до того, как исследователи мозга обнаружили, какую роль играют правое и левое полушария во всех человеческих начинаниях, Бранд учила студентов смотреть на мир «по-писательски», сохранять спокойствие и вызывать в себе внутреннего автора, когда это необходимо. Ее спокойный, расслабленный тон и полезные практические упражнения придадут читателю сил, научат сохранять спокойствие и не зависеть от вдохновения.

Юлия Тупикина Как разбудить в себе Шекспира

издательство «Бомбора»

«Однажды просыпаешься и понимаешь, что всё это никуда не годится. Надо что-то менять». Драматург Юлия Тупикина предлагает простое и изящное решение для перемен в вашей жизни — попробуйте написать свою первую пьесу! Почему именно ее? Современный российский театр очень любит новичков, всегда открыт свежим именам и идеям. Вы сможете попробовать свои силы на одном из конкурсов, а там и до больших постановок и хороших гонораров недалеко. И даже если вы не станете великим писателем, благодаря этой книге процесс написания пьесы станет для вас увлекательным путешествием, полным творческих открытий.

Джеймс Скотт Белл Как писать блестящие диалоги в романах и сценариях

издательство «Альпина Нон-Фикшн»

Джеймс Скотт Белл — известный писатель и лектор, — как никто другой, знает, что необходимо для создания первоклассного рассказа, романа, пьесы или сценария. Помимо четко сформулированной идеи и выстроенного сюжета, важны достоверность и убедительные персонажи. И добиться этого помогают диалоги. Именно искусству создания глубоких и ярких диалогов и посвящена эта книга. Автор предлагает серию практических упражнений и приемов для работы с текстом, которые помогут вам усовершенствовать любую рукопись: сделать комедию уморительно смешной, детектив — захватывающим, исторический роман — увлекательным.

Владимир Пропп Морфология волшебной сказки

издательство «КоЛибри»

Переиздание

Владимир Яковлевич Пропп — выдающийся отечественный филолог, профессор Ленинградского университета. Один из основоположников структурно-типологического подхода в фольклористике, в дальнейшем получившего широкое применение в литературоведении. Труды В. Я. Проппа по изучению фольклора («Морфология сказки», «Исторические корни волшебной сказки», «Русский героический эпос», «Русские аграрные праздники») вошли в золотой фонд мировой науки ХХ века. 

В книгах, посвященных волшебной сказке, В. Я. Пропп отказывается от традиционных подходов к изучению явлений устного народного творчества и обращается сначала к анализу структурных элементов жанра, а затем к его истокам, устанавливая типологическое сходство между волшебной сказкой и обрядами инициации. Как писал сам ученый, «„Морфология“ и „Исторические корни“ представляют собой как бы две части или два тома одного большого труда. Второй прямо вытекает из первого, первый есть предпосылка второго. <…> Я по возможности строго методически и последовательно перехожу от научного описания явлений и фактов к объяснению их исторических причин». Во многом опередив свое время, работы В. Я. Проппа стали классикой гуманитарных исследований и до сих пор не утратили своей актуальности.

В начале 2021 года литературные мастерские Creative Writing School провели открытый писательский марафон «ВДОХ-новенье». Представляем избранные работы участников этого творческого проекта.

Задание: написать хокку

Анастасия Куцупий (Socobras)

Время уезжать
Как же тревожно торопит
Душистый горошек за окном

Земляничное дерево
Что я посадил для тебя
В одном старом саду

Собака свернулась в круг
Кончик хвоста колышется
Сезон дождей так велик 

Анна Чудинова (Anna Chu)

Серп луны повис,
Сплетенье двух мизинцев,
Преступление.

Ветка рябины,
Поленья трещат в печи,
Слышишь? Шаг зимы...

Деревья шумят,
Под корой личинка спит,
Ждёт стука весны.

Алексей Торовичук

Тепло твоих рук
Ледяной свет фонаря
И ребенка смех

Снег застыл
Словно волна под луной
Свет гирлянды маяк

Пёс сопит
Разрезая январскую тишь
СМС пришло «спишь?». 

Анна Щукина

Хрустальную сеть
будто накинул рыбак
деревья в снегу

Лыжник промчался
на меня оглянулся
лыжница это

На ветви лёг снег
на сердце спокойствие
начался год 

Анна Гадалова

Креветки всплыли,
В кухне запах йода.
Зимний ужин тих.

Ёлка сияет
В зеркале темных окон.
Праздник ещё здесь.

Много салютов
купили соседи впрок.
Нет мне покоя. 

Виктория Ляхнович

Winter is coming

Тень на стене
Цветы в прозрачной вазе
Закрыта дверь

Вечер в окне
В квартире тишина
Горит свеча

Декабрь прошел
Туман спустился низко
Весь город спит 

Елена Шугалей

Чайка кружится.
Море ветер волнует.
Пляжи закрыты...

Задание: посмотреть вокруг себя, выбрать два предмета и написать их диалог

Марина Штайнбахер (Maryna St)

Лучшее средство для сияющей кожи

— Что ты всё скрипишь? — Тюбик дневного крема раздражённо обратился к душевой Дверце. 

— Не закрыли плотно, вот и скриплю, — терпеливо ответила Дверца, — а ты чего разворчался? 

— Да ты видишь, как меня сдавили и скрутили, последние капли из меня выдавливают… — забубнил Крем.

Дверца хмыкнула:

— Видишь, ты какой эффективный! А говоришь, что тебя недостаточно ценят!

— И говорил, и повторю! — Крем с трудом попытался распрямиться. — Кому приятно слушать, как хозяйка постоянно жалуется (Крем начал кривляться): «Не вижу никакого результата», «выброшенные деньги», «а пишут про изменения на глубоком уровне». На каком глубоком уровне она хочет изменений в её-то годы?! Я ж не виноват, что на мне пишут всякую дрянь! А я должен соответствовать! 

— Ну… Она возлагает на тебя надежды… — робко качнулась Дверца.

— Почему я должен отвечать за чужие несбывшиеся ожидания? — разошёлся Крем. — Это способствует невротизации, уж ей ли не знать! Сама же психолог, сама же недавно по телефону  бывшему мужу объясняла — я помню! — никто, мол, не должен отвечать за чужие гештальты! Это называется двойные стандарты! — Крем топнул ногой и скрестил руки на груди, надувшись. 

— Ты чувствуешь себя отвергнутым? Недооценённым? — заинтересованно спросила Дверца и тихонько осторожно добавила: — Хочешь поговорить об этом? 

Крем гордо молчал, и Дверца сказала с нажимом: 

— Но ведь она продолжает тобой пользоваться.

— Конечно, я понимаю, у неё не так много хороших средств, — успокаиваясь, сказал Крем, — пожалуй, я единственный, кто, по крайней мере, предпринимает все возможные усилия для результата, — с гордостью продолжал он. — Я не даю жирного блеска.

— Да-да, — торопливо заговорила Дверца, — я слышала, как хозяйка сказала: «По крайней мере, у меня на него нет аллергии».

— Вот! — Крем значительно поднял палец. — А всякие там новые крема… ещё неизвестно, что за эффект! Эти эксперименты, — он завертел рукой, — до добра не доведут! Пользуйся тем, что есть, и не ной!

Помолчали. 

— А как там у неё, — спросил наконец Крем с деланным безразличием, — с этим… как его? 

— С Вадимом? Ой, надеюсь, всё выгорит, вот-вот должна со свидания вернуться. Тссс… идёт. 

Крем и Дверца замерли и замолчали. 

Входит Хозяйка с телефоном, одновременно раздевается и говорит по телефону.

— Да, Зин, ой, я прям не знаю, я так нервничаю! Говорит, поехали со мной в Турцию в отпуск на недельку, лучше путешествия ничего не сближает. А я боюсь… Я ж его совсем не знаю, Зин! Что значит, «узнаешь»? Узнаю, да поздно будет. Серёгу я хоть знаю как облупленного… Ну да, он в Турцию не зовёт, конечно. Да куда он от своей мымры-то сбежит? Ой, не знаю, Зин… Ты думаешь? Ну ладно,  рискну! 

Хозяйка выключает телефон, задумчиво идёт в ванную, захлопывает душевую дверцу с размаху. Дверца: «Ох!» Хозяйка смотрит в зеркало, берёт в руки крем, задумчиво: «Пора бы новый купить…» Подходит к урне, заносит руку с кремом, чтобы выкинуть, потом вдруг, опомнившись:

— Да нет, другого ж не купила пока… Да и вообще, аллергии от него хотя бы нет. — Хозяйка подумала, вздохнула, посмотрела на крем в руке. — Проверенная вещь…

Звонит телефон. Хозяйка берёт трубку:

— Серёжа! Ой, как хорошо, что ты… мало времени? Да-да, я понимаю.. На полчасика сбежал? Да-да, я сейчас бегу, ага… целую! 

Хозяйка задумчиво поставила крем на место, набрала номер в телефоне и начала сбивчиво, взволнованно говорить:

— Вадим? А… сообщение… Вадим, это Лена. Вадим, я не могу поехать с тобой! Понимаешь, я должна тут немного разобраться с собой… с жизнью… я не готова вот прям так резко! У меня же работа, ответственность, клиенты! В общем… не могу! Пока. 

Нажала на кнопку, вздохнула:

— Ну, всё-таки я уже не девочка, эдак в романы-то впадать. — Посмотрела на часы. — Ой! 

Хозяйка хватает пальто и выскакивает за дверь.

Дверца, открываясь:

— Эх!  А я бы поехала!

— Конечно, — уверенно заявил Крем, поднимая палец. — Это от нового крема может аллергия случиться, а новый роман — это лучшая профилактика аллергий и укрепление иммунитета! И лучшее средство для сияющей кожи! Это я тебе как специалист скажу. 

Крем и Дверца смеются.

Виктория Цой

Враг

Вот он, стоит на столе, отбрасывает разноцветные блики под ярким зимним солнцем. Устойчивое круглое основание держит хрустальную ножку, увенчанную небольшой чашей в форме тюльпана. В чаше — белая свеча.  Враг сияет, не зря она протирает его каждый день. Меня, впрочем, тоже. Специальной салфеткой. Меня любит не меньше, чем его! Это меня она почти не выпускает из рук, а потеряв, беспокойно переворачивает подушки на диване, обводит глазами полки и просит кого-нибудь: «Позвоните мне!» Я отзываюсь звонкой трелью, и она, облегченно вздохнув, вновь прижимает меня к теплому маленькому ушку, водит по мне пальчиком, и я выдаю ей тысячи слов и картинок, изо всех сил стараясь всецело завладеть ее вниманием, ее временем и настроением. На войне как на войне! Страшные новости, леденящие кровь фотографии я чередую с чарующими морскими пейзажами, где на теплом песке, в развевающихся легких одеждах, похожие на пластмассовых кукол женщины счастливо улыбаются, не оставляя сомнений в их идеальности.

Она вздыхает, открывает строку поиска и вбивает «массаж, диета, похудение». Я почти счастлив. 

Но каждый вечер происходит ужасное. Она зажигает свечу в подсвечнике. Маленькое пламя освещает ее задумчивое лицо. В этот момент она не принадлежит мне! Ее губы улыбаются чему-то, глаза блестят, она смотрит в окно, а я корчусь в «авиарежиме», словно спеленутая по рукам и ногам бессловесная кукла, не в силах звонить, кричать, звать ее!

Но это время все короче. Когда-нибудь она забудет зажечь свечу, и мы будем вместе безраздельно.

Задание: прочитать новости и написать текст по мотивам

Сергей Пронин

Реальная новость: Гётеборгский кинофестиваль ищет человека, который будет в изоляции смотреть фильмы на острове с маяком.

Я _сердечко эмодзи_ кино

В шведских заливах кажется, что Балтийское море — это и не море вовсе. Вроде речка какая-то, вон, и другой берег видно. Выдаёт запах, соль на губах и шелест воды, вкрадчивый и настойчивый.

Он перетряхнул ещё раз рюкзак. Потянулся за телефоном. 

Триста новых подписок на ютьюб! Наверное, ссылка в новости. «Молодой киноблогер из России выиграл конкурс от Гетеборгского фестиваля».

Ветер постепенно пробирался под куртку. Как не думать о том, что замерзаешь? Открыл рабочую почту. Ничего не горит. Коллеги по отделам желают удачи и много поклонников каналу. 

Вчера, встречая его в аэропорту, директора фестиваля сказала: «Шестьдесят лент за тридцать дней, и написать рецензию на каждый! Восхищаюсь вашей преданностью кино!»

Каналы-миллионники, каналы-стотысячники, инстаграмы, знаменитые критики… А пригласили его. Снял перчатки. Нет, всё-таки без них ещё холоднее.

Десять минут. Он подошёл к самой кромке набережной, положил рюкзак на бетон и оперся на перила. 

Новый шум смешался с шёпотом моря. По барабанным перепонкам стукнуло сердце. 

Там же будет вайфай? Хорошо, что он успел выложить ролик о том, что едет на остров с маяком смотреть фильмы в одиночестве. Пять тысяч просмотров, абсолютный рекорд. Такую волну нельзя упускать. 

Лодка аккуратно готовилась швартоваться. Вдали, на набережной, показались несколько человек. Его лица коснулось застенчивое зимнее солнце. Море подмигнуло бликами отражения. Маяк должен быть там, за кулисой дымки. Вот-вот покажется… Сверкнуло!

Окликнули с лодки. Палуба легла под ноги.

Снова телефон на ветру. Оставалось два деления 4G.

Он улыбнулся и посмотрел во фронтальную камеру. 

— Роликов не будет. Я люблю вас, но я хочу посвятить этот месяц кино, а не лайкам и просмотрам. До встречи весной!

Маша Ру (Masha Ru)

Мы ищем жизнь на спутниках Урана,
Днем кофе мы без кофеина пьем
И думаем — он вреден иль безвреден?
Мечтаем отдохнуть зимой на Бали
Иль просто похудеть во сне от чая
Улун — ведь он сжигает мощно жир
Ученые установили это.
А также, что лечиться от короны
Так просто — надо выпить лишь лекарство
От вшей. Пусть лучше вши, чем пневмония.
В Америке дымится Капитолий
У нас такого никогда б — стабильность.
Но мы за Трампа тож переживаем
Имперскою российскою душою.
А нам бы взять пример хоть...  с крокодилов!
Они совсем-совсем не изменились
С доисторических времен — не надо
Им ничего менять. Они и так прекрасны.
В незыблемом принятии себя.

Задание: написать за минуту цепочку случайных слов, использовать их в тексте

Галина Шевченко (Гала)

12 слов: тыква — деревня — одиночество — превращение — красота — пшенная каша — поле — земля — Самайн — боган — безвременье — гроза

Сгущёнка закончилась. Боган поковырялся крючковатым пальцем в пшенной каше. Остывшие крупинки залезли под ноготь. Он по-собачьи прошёлся по ним зубами, плюнул. Без сгущёнки невкусно. С наступлением Самайна он всегда чувствовал себя паршиво. В эти дни изобилия, когда гойделы сутки напролёт жарили на вертеле пряных кабанчиков, заливая глотки мятным элем и гогоча, как келпи на распутье, когда женщины пекли рыбные пироги и начиняли тыквы печёночным паштетом, так что сок сочился из них, как молоко из разбухших грудей первородки, когда болота, и те обжирались до отвала охочими до приключений глупцами, попавшими в западню блуждающих огней, в эти дни одиночество глодало кости его души особенно жадно. Праздник. Всем хотелось пировать. На костях тоже. Такова уж суть одиночества.

Боган отшвырнул котелок и вышел. Стоял тихий холодный день. Осеннее небо отливало сталью. Земля вокруг была голой и безлистной, и он подумал, что никогда ещё не заглядывал так глубоко в суть вещей. Холмы и лощины, поля и деревья, загадочные заросли и таинственные кущи теперь были печально доступны со всеми своими секретами и, казалось, просили не замечать их неприкрытой бедности. Он разглядывал застывшую землю, оголённую, как и он, до самых костей. И вдруг эти кости показались ему красивыми, крепкими и естественными.

Боган смахнул с лица тень безвременья и обратил полный надежды и решимости взор в огород. Да, она всё ещё была там. Оранжевая, пухлая, упругая красотка в размытой вчерашней грозой сивой компостной куче. Последняя стофунтовая. Боган стремительно подлетел к тыкве и с торжественным трепетом вывернул её с плети.

Грянул гром. Воздух протяжно взвизгнул и извергнул из себя стаю шаровых молний. Мгновенье они висели неподвижно, а потом красивым шлейфом сотворённого волшебства поплыли в сторону деревни. Боган потёр ослеплённые вспышкой глаза. Прямо перед ним стояла огненно-рыжая кобылица с белой гривой. Она в нетерпении фыркала, била белоснежным хвостом, приглашая седока на круп. Живое воплощение силы, строптивости, бунта и преданности одновременно. В ней было всё, чего не доставало ему: красота и грация, дерзость и чувственность, свобода и энергия, рвущаяся наружу с каждым взмахом гривы. Боган не смел пошевелиться.

— Так и будешь смотреть, или за сгущёнкой поедем? — спросила лошадь и взрыла копытом ещё дымящиеся после превращения комья компоста. И боган понял, что этот Самайн он проведёт совершенно иначе.

Задание: записать не менее 10 слов с одной буквы, составить с ними текст

Марина Волкова

На Сызранском съезде сварливых сорок 
Серьезно сидел скрупулезный сурок. 
Смородина спела, 
Свирель свиристела, 
Сурово скрипело старинное стремя. 
Стервозная сойка слетела с сосны, 
Спокойно скопировав Сенькины сны. 
Синица Сабрина саперского сыра 
Стащила себе с сестренкой Самирой. 
Сыр смаковала семейка синиц. 
Стервятник, спикировав, сделал сюрприз. 
Совы солили селедку с севрюгой. 
Сумрачно стало сазану с супругой. 
Слушала старая сколопендра 
Семьдесят семь слов старинных смиренно. 
Сорок сердечно смиренных сурков
Спрятали сорок сушеных сморчков.
Серая серна скверным сопрано
Спела с строптивою свинкой Сюзанной.
Сызранский съезд совершенно свободно 
Стал самым стремным и сумасбродным.

Задание: сходить на прогулку, написать текст

Алиса Варельджян (Alisa Vareldzhyan)

Одна девочка носила на себе город.
Он покрывал её сетью улиц, взбирался по волосам серпантином поворотов.
Небоскрёбы высились среди ресниц, кривые домишки скрывал ворот.
За ушами перекрёстки, на носу площадь горестных вздохов.

Девочка стряхивала с плечей перхоть смога,
По руке разбегались моллы и бизнес-центры,
Вдоль шеи, по подбородку — главная дорога,
Вокруг талии узкой — кольцевые километры.
Она шагала пальцами по ключице — когда-то каскаду фонтанов
И замирала в заброшенном парке в районе груди,
Она разгоняла тоску в дорогих ресторанах
На бёдрах, а потом на беговую дорожку или педали крутить. 

Девочка держала на себе город.
Пыхтела сигаретами, IQOS, кальянами,
Ночами болели ступни от клубных тусовок.
Мысли летели вдаль поездами-сапсанами. 
Утром туманы мешали правому глазу.
Она мечтала вырваться на природу,
Там, она представляла, город снимался сразу,
И плечи осознавали, что они параллельны полу.

Однажды она вдруг услышала собеседника,
У него тоже был город на плечах, утопающий в зелени,
Той, что в заброшенном парке, у её сердца-заповедника.
А не той, что шуршала знаками важными, ценными.

Она расслышала голос его сквозь метро гудение,
Услышала шелест листвы, шёпот дождя, птиц щебетание,
И с правого глаза слетело вдруг наваждение
Привычное, мутное, дымно-туманное.
Она вдруг вспомнила, что раньше жила в своём городе,
А не носила его на себе, ёжась и кутаясь.
«Да у него же орхидеи оплели бороду!»
С тех пор два города в один перепутались...

Он для неё разбил новые парки и скверы с арками,
Со скульптурами, музеями, кинотеатрами.
Она для него выстроила дома круглыми, не квадратными
И улицы все разукрасила красками яркими. 

Он для неё ночи вернул звездно-бездонные,
Она для него составила тур гастрономический.
В городе тихо. В городе бродят влюблённые.
Всамделишные. И метафорические.

Наталья Михайлова

Прогулка

— МЧС не обмануло! — радостно заорал в дверях выходивший покурить Женька. — Ледниковый период! Канада на льду!

Таська выскочила из-под одеяла и подбежала к окну.

Да-а-а! Нервных просим удалиться!

Кругом, куда хватало глаз, серебристым глянцем поблескивала ледяная слюда. Все, чем вчера изошли плаксивые небеса, застыло в предвкушении русской национальной забавы.

— Принцип Галилея, сиречь закон сохранения количества движения! Так что, малыши-карандаши, про погулять сегодня придется отставить!

— Опять дрейфовать по квартире? Как Умка на льдине? — обиженно проканючила Тася.

Но Женька слегка побарабанил по ее уже заметному животу, и она покорно вздохнула.

— Мы недолго, — Женька  принялся натягивать шапку, аляску, сунул ноги в валенки.

— Ты куда? — вскрикнула она.

— Так свет же вырубило. Слышишь?

Тут только до ее сознания дошла необычность домашней нутряной тишины, не разбавленной ни урчанием бойлера, ни кряхтением холодильника.

— Мы с Лешкой щас ать-двать на столб подскочим, провода проверим. А ты пока кофе свари.

И он быстрым чмоком ткнулся ей прямо в нос.

Тася еще раз вздохнула, и он исчез.

Как же она знала эту, сродни праздничной, лихорадку современных мужиков в минуту их первобытной востребованности. Наверное, один в один наподобие той, что будоражила их прапращуров при нужде сигануть через пропасть или завалить мамонта.

Через полчаса холодильник брюзгливо заворчал, а спустя еще минут десять в куртке нараспашку Жека вернулся домой.

— А ты куда? — слегка остолбенел он, увидев Тасю.

Довольная произведенным впечатлением, она похлопала себя по меховым бокам и поправила ушанку на голове.

— Завтракать. Ты же хотел кофе.

Тут Женька заметил плетенку с термосом и свертком бутербродов.

— Зай, ты не представляешь, как там! Я чебурахнулся три раза за три сек, и посадка была супержесткая.

Тася нетерпеливо махнула рукой.

— В детстве моем бабушка развешивала на чердаке белье. Само собой, не только она — все. И когда второпях кто-нибудь забывал запереть люк, мы пробирались на чердак, а оттуда на крышу. Поверь мне, это совершенно безопасно даже для таких, как я сейчас.

И она слегка побарабанила себя по меховому животу.

— Там есть такой капитанский мостик, возле старой печной трубы, как раз для двух складных походных табуреточек. Пойдем же скорее, пока кофе не остыл.

Как завороженный, Женька прихватил плетенку, рамки складных стульчиков и вышел на площадку.

Восхождение прошло успешно. С лестничной клетки второго этажа они поднялись по нескольким ступенькам деревянной стремянки, толкнули крышку люка и оказались на полумрачном, продуваемом всеми ветрами чердаке.

Женька постоял у слухового окна, привыкая к каким-то новым в себе ощущениям, будто уж он и вовсе домовой, незримо для людей наблюдавший всю их суетную и копотную жизнь.

— Ну, чего ты?— позвала его Тася.

Он подошел к красной щербатой дымовой трубе, зачем-то поскреб пальцем ее кирпичи и заметил еще лесенку.

Тася, толкая створки дверцы над головой,  начала осторожно переступать со ступеньки на ступеньку, а он, топоча следом, бережно подстраховывал ее.

Наружа плеснула им в лицо колкой морозной  радостью. Небо было белое и ясное.

Крошечный квадрат листа двп действительно образовывал самодельную обзорную площадку для двоих, ровно для двоих.

— Взгляни на родину с высоты птичьего полета! — завопила от восторга Тася и первая захохотала над своими словами — до схваченной ледяным панцирем земли было никак не больше десятка метров.

Но невидимая воздушная стихия и в самом деле как будто подхватила их, понесла, понесла, понесла, пока наконец они не воспарили выше крыш, выше самого старого тополя, выше неба.

Женька распахнул руки, обхватил сзади Тасю покрепче и прижался щекой к мохнатому воротнику ее старой шубки.

— Смотри — садик! Смотри — школа! Смотри — дамба на реке! — как резаная орала Таська. — Неплохой бонус к Рождеству!

Он молча смеялся ее внезапной детской радости, какому-то новому ее писклявому голосу, тому, что никем не застигнутые снизу, они могут прыгать от восторга на этом пятачке, замечая то, на что давно  перестали обращать  внимание: корпуса фермы, конусы элеватора, старую и новую водонапорные башни, ангары МТС — все в простых классических формах без портиков и коринфских ордеров, и уж совсем далеко-далеко — темную серпантинную ленточку федеральной трассы, по которой с мультяшной потешностью сновали туда-сюда крошечные многотонные фуры, резвые КАМАЗы и невообразимо микроскопические легковушки.

— Подумать только, — спустя полчаса, сидя на стульчике и прихлебывая горячий кофе, толковала Тася, — останься мы праздновать в городе и  не разверзнись хляби небесные, мы могли упустить такой шанс! Незабываемое романтическое свидание! Нет, определенно мы призвали удачу! Экстрим на крыше.

— Да, — наконец подал голос и Женька. — Это все, что вы хотели знать о параллельной реальности. Тем более что завтра снова оттепель.

Они посмотрели друг на друга и снова глупо и счастливо рассмеялись.

21 марта литературные мастерские Creative Writing School отмечали Всемирный день поэзии. И отмечали, конечно же, стихами!

На трехчасовом Поэтическом марафоне свои стихотворения в прямом эфире читали как уже состоявшиеся поэты, так и выпускники и слушатели поэтических курсов Creative Writing School. Среди наших гостей были Дмитрий Быков*, Дмитрий Данилов, Алексей Кащеев, Евгения Коробкова, Владимир Салимон, Дмитрий Веденяпин, Глеб Михайлев и другие.

Представляем запись марафона!

*Признан иноагентом на территории РФ

С поднятых к небу вёсел падали холодные капли, норовя попасть нам за шиворот и оставляя мокрые следы на наглаженных гюйсах. Чтобы скрыть волнение, мы подначивали наших главных соперников — экипаж морских пограничников. Они стояли с моего борта — крепкие, наглые, скаля белые зубы. Пять лет подряд становясь чемпионами, они и в этот раз были уверены в победе. 

«Вёсла на воду!» 

Выстрел! И семь шестивесельных ялов вёрткими рыбинами устремились к финишу. Мы с моим другом Андрюхой Будаем загребные. Загребные на яле — это «паровозы», по нам равняются остальные гребцы — средние и баковые. На руле — старшина шлюпки, капитан третьего ранга Осипов, наш тренер. Он зычно командует: «И-раз! И-раз!» и рубит рукой воздух. 

Полтора месяца мы готовились к сегодняшним соревнованиям, тренировались по пять часов в день! Садились в шлюпку на Соломбалке, возле нашей старшинской учебки, куда нас, отслуживших два с половиной года, направили на два месяца. С Соломбалки — на Кузнечиху и дальше, на Северную Двину. А там уже выкладывались по полной так, что даже белый бурун по корме оставался! 

И вот сегодня, в день ВМФ, в самом центре Архангельска мы сражаемся за Кубок военно-морской базы. Цена победы — престиж части, спортивный разряд и отпуск на родину. 

С самого старта мы уходим в отрыв. Пограничники этого никак не ожидали! Они стремительно бросились в погоню, но мы уверенно уделали их со всеми остальными на целый корпус. Погранцы шли третьими, уступая школе мичманов. Когда до финиша оставалось полкабельтова, а мы неудержимо ликовали, понимая, что победа в кармане, наш баковый Марат опустил весло слишком глубоко и сломал его. Шлюпка, теряя ход, рыскнула в сторону, на нас налетел ял с вопящими мичманами, а пограничники с хохотом пронеслись мимо и стали чемпионами. 

Мы с Будаем оставили ял на баковых и поднялись на пристань. На набережной было людно и весело. Контр-адмирал поздравил победителей, заметив нас, метнул взглядом молнию, что-то сказал Осипову и спустился к своему катеру. Осипов подошел, буркнул: «Расстроили мы старика», и все же выдал нам увольнительные до десяти вечера.

— Это не увольнительная, а утешительная, — вздохнул Андрей.

— Пошли отсюда, Андрюха, — зло прошипел я, выругался и нагнулся завязать шнурки. 

— Привет, с праздником! Вы подводники? — услышал я над собой.

— Подводники, а как вы догадались? — удивился Андрей.

Сначала я увидел ее загорелые ноги в теннисных туфлях, потом сине-белое короткое платье, затем сообразил, что неприлично так разглядывать барышню и поднялся.

— А вы не ошиблись? Победителей вон там поздравляют, — кивнул я в сторону пограничников и встретился с ней глазами. 

В первый миг мне показалось, что это сон, потому что таких девушек просто не бывает на свете. Похожая на киноактрису — васильковые глаза на загорелом лице, пшеничные волосы собраны в тугой хвост, тонкая шея, алые губы — она была чудо как хороша! 

Барышня улыбнулась, протянула руку и сказала:

— Нет, я не ошиблась. Я болела за вас. У меня папа и брат подводники. Меня зовут Алиса. 

Я пожал протянутую ладошку:

— Очень приятно! Стас. А это Андрей, мы служим в одном экипаже. 

Она оказалась студентом-филологом, как и я! Уже через полчаса я называл ее Алькой, мы сидели в кафе, уплетали мороженое и болтали о родстве Лермонтова и Байрона, о роке-фатуме и о Рерихах с Вивеканандой. Технарь Андрюха с нами заскучал, извинился и отправился в часть.  

Когда через час мы гуляли с Алькой по парку, она сообщила, что ее любимая группа «Electric Light Orchestra». Я тут же решил, что она — самый родной человек на свете. Мне еще не встречались девчонки, которые любят «ELO». Я спел ей припев из «Don’t Walk Away», и она едва не завизжала от восторга. Еще через час нам казалось, что мы знакомы целую вечность. Алька сказала, что проведет меня до части и останется ночевать на Соломбале у одногруппницы. Мы шли по городу, держась за руки, я читал ей свои стихи и напрочь забыл о проигранной гонке. Для меня не существовало ничего, кроме этих лазурных глаз, россыпи веснушек и ямочек на щеках.

Вдруг я заметил патруль, и тут только до меня дошло, что я не следил за временем. Эти белые ночи так обманчивы! Я взглянул на часы. Без двадцати десять. До Соломбалы добираться полчаса на такси. Если я не успею вовремя вернуться из увольнения, то рискую превратиться в тыкву. Деревянная моторка с кабиной и надписью «Вера» на зеленом борту стрекотала в сторону устья. Я схватил Альку за руку, и мы побежали к реке. Добежав, мы принялись кричать и отчаянно размахивать руками. Нас заметили, и моторка подошла к берегу. Суровый дядька, похожий на тощего викинга, хрипло спросил:

— Ну, чо орёте, как заполошные? 

Алька выступила вперед и затараторила, что нам срочно на Соломбалу, мол, если не успеем, то… Викинг перебил:

— Прыгайте! Я на рыбалку, по пути как раз.

Мы забрались в тесную кабину и примостились на лавке вдоль борта.

— У тебя день начался с гонки и заканчивается гонкой, — прокричала мне радостная Алька. 

«Вера» ткнулась носом у нашего КПП без пяти десять. Мы горячо поблагодарили викинга и понеслись к воротам. И в этот миг небо вдруг озарилось разноцветными всполохами.

— Ух ты, Стас, смотри, салют! — воскликнула Алька.

Мы восторженно смотрели на фейерверк, задрав головы. Раньше я видел его только тёмной ночью. На светлом небосводе ночи белой он смотрелся фантастически. Я взял Альку за руку и прошептал ей на ухо:

— Спасибо тебе, сегодня самый лучший день в моей жизни!

Алька посмотрела мне в глаза, приподнялась на цыпочки и коснулась горячими губами: 

— Я позвоню тебе, встретимся в субботу, ладно?

 Я долго смотрел ей вслед, не в силах оторвать глаз от стройной фигурки, пока не услышал голос Андрея:

— Стас, очнись, Стас! Не смей больше отключаться, слышишь! Руки не слушаются? Держись зубами за мой воротник. Ты посмотри, какой фейерверк — это самолеты ракеты отстреливают, на нас спасательные корабли наводят! Помощь близко, Стаська!

Похожий на огромный крест, задрав черный тупой нос в поднебесье и растопырив в стороны горизонтальные рули, наш атомоход после пожара в седьмом отсеке навсегда уходил в пучину. Те, кто остался в ледяной воде, разом запели «Варяг».

И вдруг я увидел Альку. Ярко светило солнце, множась солнечными зайчиками в ее озорных глазах. Она бежала босиком по изумрудному лугу, покрытому алыми пятнами маков.

Моя Алька. 

Она ждет меня. 

Она меня непременно дождется!

Но если все открыть пути / Куда идти и с кем идти? (гр. «Машина Времени»)

Он спрыгнул на платформу из теплого объятия тамбура. Двери упруго стукнули за спиной, и электричка поехала, увозя с собой его сонных соседей по вагону — дальше, в область. Облака висели низко, дорога от станции через деревню мимо оголенного октябрем поля тонула в сумерках. Он посмотрел на часы — 21:12, как всегда, ровно, но мама пока не звонила. На битом асфальте платформы в трещинах виднелась вода — прошел небольшой дождь, еще днем. Электричка, взвыв, набрала скорость и ушла в туман. 

На противоположной стороне на скамейке сидела фигура в платке. Старуха, бабуля. Так она неподвижно всегда сидела… а рядом то ли сумка, то ли холщовый рюкзак с торчащей из него зеленью с огорода, или палками, какими-то тряпками. Старуха обычно сидела в большом сером пуховом платке, ждала своего поезда. Как подернутый мхом вековечный валун. И всегда, всегда, стоило Саше оказаться на платформе в обычное время, 21:12, а электричке уехать дальше, она поднимала на него глаза. Точнее, так ему всегда казалось. Поднимала свое сморщенное лицо, провожала его совершенно явным поворотом головы, а потом, Саше это уже представлялось, медленно возвращала голову на место, стоило ему уйти за поворот, перебежать переезд. Сам он тогда нарочито глядел прямо перед собой или под ноги, тихо негодуя, что всякий раз на платформе напротив кроме нее — никого.

Деловито подбросив сумку с ноутбуком на плече, он прошел к ступеням.

Шаг-шаг-шаг — спрыгнул с последней крошащейся щебнем ступени на тропу, вьющуюся вдоль бетонных плит.

Его взгляд всегда избегал пространства под плитой, где клубилась стылая чернота. Стоит немного нагнуться, и из глубины засветится тонкая полоска, блеснет рельс…

Как-то он был маленький совсем, приехал с дедушкой на электричке. Спрыгнул с последней ступеньки в траву — еще зеленую, дело было поздним августом. И тут дедушка — дёрг за руку и, мол, смотри, Саня, шлагбаум открывается, идём, идём. А Саша сразу так и понял, что что-то не так. Повернул через плечо голову в сторону ступенек. Под ступеньками и наполовину под платформой в тени лежал мертвый пес. Поломанной, видимо, спиной прижавшийся к плите, тонкие лапы разметаны. Саше эти лапы показались одновременно такими страшными и такими красивыми — черные, с подпалинами.

И собака эта, и старуха — в Сашиной голове прочно поселились предвестниками чего-то недоброго…

От звонка в наушнике он вздрогнул.

— Да, мам? Да, вышел, иду уже, да.

…

— Нет, дома не ел, оставь мне, пожалуйста. Можно без рыбы, хорошо.

Цокнув по наушнику, Саша двинулся дальше. Предстояло пройти от станции еще километра четыре, нужно ускоряться.

Он шёл, по левую руку был реденький лес. Даже не лес, роща, по осени совсем поредевшая. Сквозь сетку-рабицу низкого кустарника и стволики берез видны были дома — далеко, через поле. За этими дальними домами темный, настоящий уже лес. Саше всегда было боязно и интересно — что там? Говорили, что лет десять назад на месте этого поля и деревни за полем должен был случиться колоссальных размеров песчаный карьер. И дорогу — асфальтированную, широкую должны были пустить от карьера, мимо станции и дальше, в сторону Москвы.

Хорошо все-таки, наверное, что деревня осталась в покое. И так там тихо всегда, только немного мерцают по краю поля огоньки — окошки домов. Или светлячки какие? Саша улыбнулся, хмыкнул.

Подойдя к переезду, Саша привычно рассмотрел домик станционного смотрителя. Небольшая, аккуратная, всегда светящаяся золотистым теплым светом комнатка за ленточным стеклом. Рамы были совсем тоненькие, весь домик со скатной крышей выглядел как хрупкий фонарь, новогодняя игрушка. Чудо!  

Сразу оттаяло где-то в легких, лопатки расцепились, зашагалось легче. 

Саша миновал платформу, сразу за переездом оглянулся. Бабка смотрела на него. Ему показалось, что морщины ее лица сложились в улыбку.

***

Он ехал на дачу последний раз в этом сезоне. По платформе уже мела поземка, электричка притормаживала медленно, как будто машинист боялся гололедицы. 

Мама осталась в Москве, а у Саши с собой была пачка хороших пельменей, батон нарезного, сыра кусочек и бутылка пива. На ужин с завтраком как раз хватит.

Выходить на платформу было зябко.

21:13. Саша отметил эту минутную задержку, она ему не понравилась. 

С ним из вагона вышел мужчина, и они как-то вместе, но на некотором расстоянии, двинулись к ступенькам, ведущим на тропу и к переезду. 

Домик смотрителя приветственно светился в сумерках сквозь легкую вуаль метели. Саша ускорился. Мужчина же за ним никуда не спешил. Саше почему-то показалось странным, почему тот не торопится — все-таки было довольно холодно.

Темноту, метель и всю вечернюю нежность вдруг разрезал визг звонка — странно, подумал Саша, едет поезд, скорее всего, товарняк. Правда, в это время товарняков обычно не было. Тем не менее шлагбаум на переезде дернулся и начал падать, перед рельсами поднимались железные плиты. Звонок визжал, и где-то за поворотом уже тихо вторил поезд. 

Дверь домика смотрителя тем временем открылась.

Саша никогда не замечал там двери — небольшой, выкрашенной в тон стенке. От домика отделилась тень и пошла к платформе.

Женщина? Невысокий мужчина?

На человеке был большой рыжий жилет работника станции, на голове — то ли копна волос, то ли шапка, надвинутая на самые глаза. Под шапкой или волосами зияло черное. Походка человека была поначалу неверной, но потом стала уверенной, даже кошачьей.

Саша не мог отвести взгляд.

Черное пятно это будто ширилось, человек то ли разевал в зевоте рот, то ли это была борода. Что это, что это? — недоумевал Саша. 

Выл поезд, надрывался звонок, красным перемигивались круглые фонари.

Нечто двигалось уверенно, быстро и точно на Сашу. Саша подался вбок, в сторону фонарей у шлагбаума и поднял взгляд на мужчину, который вышел с ним из электрички. Мужчина, расставив уверенно ноги, стоял у края платформы над ступенями и медленно закуривал, аккуратно сложив руки вокруг спички и сигареты.

А потом Саша повернулся на того, кто должен был быть смотрителем станции. И, получалось, оно должно было быть примерно в эту секунду прямо у его, у Сашиного плеча. 

Он не мог не повернуться.

***

Товарняк пролязгал всеми своими двадцатью вагонами мимо станции. Мужчина на платформе докурил, затушил пальцами бычок и аккуратно положил его в карман куртки — урн рядом не было.

На противоположной стороне, заметаемая пургой, на скамейке сидела фигура в платке.

Бабка смотрела на то место, где стоял минуту назад Саша.

Морщины ее лица сложились в улыбку.

— Деда, а что старик и старуха дальше будут делать?

— За корытом бегать. — Дедушка закрывает книжку и встаёт с дивана.

— Зачем за корытом бегать?

— Потому шо оно сбягить от старухи.

— А старик?

— И старик сбягить. 

— Куда сбежит?

— В другу сказку к другой старухе. Для ей золоту рыбку поймаить. Наша сказка хороша, начинай сначала.

— А эта старуха?

— А от старухи злобливой сначала дед уйдёть, а потом и чайник с вутюгом, корытом и другой посудой. — Дедушка снимает пиджак со спинки стула и засовывает руки в рукава.

— А! Федорино горе! Его тоже Пушкин написал?

— Не, Чуковский. Пушкин не вуспел. Вумер.

— Как умер?

— Вот так. — Дедушка достаёт маленькую алюминиевую расчёску из нагрудного кармана пиджака, расчесывает волосы, не глядя в зеркало, потом дует на расчёску и кладёт её обратно в карман. — Узял и вумер! Беги мамке скажи, шо я на собрание. Обедать не буду.

— Мама, дедушка сказал, что Пушкин умер и он обедать не будет!

— Поняла. Пушкин умер и поэтому обедать не будет. — Мама смеётся.

— Нет! Дедушка обедать не будет. А Пушкин умер?

— Ну да. Умер. — Мама набирает в рот воды и выплевывает её на простынь.

— Но ты же говорила, давно, когда я была ещё ребёнком, что он погиб!

— Во-первых, ты и сейчас ребёнок. А во-вторых, умер и погиб — это почти одно и то же. Поймёшь, когда вырастешь. Отнеси бабушке на кухню полотенца.

Во-первых, я уже большая. Мне уже шесть лет. А во-вторых, Пушкин не мог умереть. Папа говорил, что поэты не умирают, они погибают на пике славы. И Пушкин тоже на пике. Он был на войне, и его пронзила пика. Пика Славы. Так я думала, когда была ребёнком. А теперь мама и дедушка говорят, что он умер. Кто-то из них врёт. Как тогда. Когда Людмила Григорьевна сказала, что бога нет. А я сказала об этом бабушке. А бабушка сказала, что бог есть, и он накажет мою воспитательницу за такие слова. Я представила, как он поставит Людмилу Григорьевну в угол. Как она нас ставит. Но он до сих пор не наказал. Наверное, не услышал. Или бога нет? Интересно, а бог слышит мысли?

— Положь полотенца у шкап. — Бабушка лепит пирожки, руки у неё в муке. 

— Ба, а Пушкин умер или погиб? 

— Вбили ёго! Васька, а ну брысь, скотиняка рыжая! — Бабушка хватает за хвост кота, который пытается залезть в чашку с начинкой из яиц, и выбрасывает за дверь. —  Шоб ты сдох, по столам лазить! Унуча, пойди матери скажи, что через полчаса обедать будем.

Убили, значит. Пикой всё-таки. Бедный Пушкин. 

— Мам, бабушка сказала, что Пушкина убили и обед через полчаса. 

— Поминальный?

— Что?

— Ничего. Неси тарелки на улицу, под навесом обедать будем. В кухне жарко. — Мама выдергивает шнур из розетки и наматывает его вокруг ручки утюга. Потом достаёт из буфета три тарелки и три ложки. 

— Не хочу железную. Дедушка говорит, что борщ деревянной ложкой вкуснее, — возвращаю маме одну ложку. — Почему три? А папа?

— Папа на работе.

— Но воскресенье же!

— У него уборка началась, сегодня у нас девичник.

Раньше я думала, что папина уборка, это значит, что у него на работе грязно стало, и он убирается. Но теперь я большая и знаю, что папа убирает хлеб. Он у меня агроном. Главный! 

— Ты чего замерла? Бом-м-м-м. — Мама тихонько стукает меня по лбу деревянной ложкой.

«Бом» — это значит, что моя голова полна умных мыслей, а «дзинь», значит, пустая. Я люблю, когда «бом». 

— Бабушка, борщ сегодня был очень вкусным! 

Мы втроём моем посуду после обеда, прямо там же на столе под навесом. Мама смывает остатки еды в большой эмалированной чашке с горячей водой и передаёт тарелки мне. Я хорошенько полощу их в чашке с холодной водой.  

— Морква уродилася сладкая. И буряк молодой, хрустить. Бройлер жирный. Какжешь не будет укусно? — Бабушка вытирает посуду насухо и складывает в аккуратную стопку.

— Ба, а дедушка где начальником работает?

— Хто? Дед? Начальником? С чего ты узяла?

— Ну, он же каждое воскресенье надевает пиджак и идёт на собрание. Значит, начальник!

Мама с бабушкой смеются.

— На тих собраниях, унуча, в карты грають да водку пьють! Началь… — Бабушка не может говорить от смеха.

— Дзинь! — Мама стукает меня легонько ложкой по лбу и тоже смеётся. 

Не люблю, когда “дзинь”!

— Крутится, вертится шар голубой,

Крутится вертится над головой…

— О, начальник наш вертается! 

Мы сидим с бабушкой на ступеньках хаты и щёлкаем семечки. Дедушка заходит во двор, широко распахнув калитку. На секунду замирает и перестаёт петь. Ударяет ладошкой по карману пиджака, в котором лежит расчёска, потом раскидывает руки, словно хочет нас обнять, и продолжает громко:

— Крутится, вертится, хочет упасть,

Кавалер барышню хочет украсть!

— Павлик, ну чё ты орёшь? Калитку закрой и спать иди! Понапиваются, как свиноты!

Дедушка послушно замолкает, закрывает калитку и, пошатываясь, идёт в летнюю кухню. Он всегда там спит после собраний. Завтра попрошу, чтоб он меня песне про кавалера и барышню научил. И чтоб рассказал, что потом кавалер с барышней будут делать. 

Бабушка идёт за дедом на кухню и не перестаёт ругаться. Надо сказать ей, чтобы сильно не кричала на дедушку. А то он возьмёт и  уйдёт к другой бабушке. В другую сказку…

Она уткнулась в стальную дверь — шоколадную плитку. Поменяли, значит — раньше была дерматиновая, драматичного бордового оттенка.

 Мама открыла дверь, хотя Вика еще не успела нажать на звонок.

Они обнялись. Отец Вику встречать не вышел — бряцал посудой где-то в глубине квартиры под выстрелы «Неуловимых мстителей». Вика узнала эти звуки и улыбнулась им. В запое? Ну что ж, а с чего бы он стал пить реже?

Вот ведь — с детства ненавидишь эти пьяные губы, которые тянутся к твоей щеке, а сейчас радуешься, что вернулась в ту же точку. Действительно, что ли, это всё магия родного дома?..

Пока она снимала обувь и верхнюю одежду, мыла руки, переодевалась «в домашнее», мама с мягкой извинительной интонацией рассказывала, почему они не приехали встречать Вику в аэропорт:

— Пьет папа второй день… Такая глупая история. Позавчера он ну… как сказать… словом нехорошим, матерным, в общем, словом какого-то негодяя из 10 «А» назвал. Ну, за то, что он отказывался вместе со всеми выжигать цветы на доске. Говорит, мне это в жизни не пригодится… Это услышал отец Владимир, он в школу приходит — беседы про православную семью и культуру проводит. И он в учительской к отцу подошёл и говорит, мол, вы не имеете права, это нехорошо… Что вы тогда от детей ждете, раз сами как сапожник… Папа бы, конечно, сама знаешь, в драку не полез, тем более, к священнику, но ведь отец Владимир сказал ему такие слова обидные. Мол, вы только детям такое сказать можете. И вообще, говорит, чего это вы выпивши в школу приходите?.. Хотя это и было один раз только, и то давно… Да и вообще, этот отец забыл будто, что твой отец ему в отцы годится… Тьфу ты! А он его учить…

Мама запнулась, а Вика, распробовав домашние запахи, рассмотрев чуть придирчиво свою комнату — не изменили ли в ней что за четыре года? — поняла: мама рассказывает что-то важное.

— Что, что ты говоришь?..

— Отец твой, говорю, подрался со школьным священником. Очки ему разбил… Фингал поставил… Выгнали папу из школы, в общем… Не подставил нам батюшка вторую щеку…

— Школьный священник?.. Да что вообще тут у вас происходит?..

Всё это, конечно, как в детстве.

На последний «огонек» начальной школы были приглашены все родители. Не пришли только Викины. Они тогда с ожесточением нищих учителей занимались огородом, а потому и речи не шло, чтобы один дачный вечер подарить дочери. Вернулись из деревни навеселе, и даже мама — там кто-то из соседей отмечал юбилей…

Ничего не изменилось. 

— Да разве что-нибудь меняется?! — разглагольствовал отец. — Мы еще с матерью успели застать марксизм-ленинизм, сейчас вот — православие это… Так что все нормально. Я на батю на этого зла не держу. Если б я тридцать лет назад ну, не знаю, комсоргу, предположим, по морде дал, то же самое было бы…

Вика энергично кивает отцу, не желая развивать разговор. Он убеждается, наконец, что несогласных нет, и вновь посвящает себя водке и телевизору.

Вика внимательно смотрит на маму — та как будто проглотила ежа. Все время нервно откашливается и кукожится под шалью. Женщина теряет всякую привлекательность, когда начинает кутаться в шаль, подумала Вика. Мама постарела за четыре года. Это ожидаемо, но почему-то неприятно. 

…Она надеялась, что мама скажет: «Правильное решение, доченька! Что ты как неприкаянная! Образование есть, крыша над головой есть, а мы всегда тебя поддержим!» Но мама только давилась словами:

— Что тебе тут делать?! Отца уволили. Тебя неизвестно, возьмут в школу или нет. Англичанка с тобой часами не будет делиться, а немецкий почти никто не учит сейчас… Священник у нас есть, физрук есть, а вот с языками — сама понимаешь. Ну, даже если ты еще ставку психолога возьмешь, много ли ты заработаешь?! Двенадцать тысяч — будет твой предел. Они из тебя всю душу высосут, а тебе — двенадцать тысяч! Ты меня знаешь — я человек неконфликтный, и даже с детьми. Так родители на собрании почти что напрямую говорят: «На кой черт нам такой педагог? Она их на место не может поставить! Старая уже». Вот отец твой прикрикнул на идиота — и что? Все были против него — директор, родители, священник этот, чтоб его!.. Ты придешь. Молодая, неопытная… А дети жестокие сейчас — издеваются над учителями и в интернет выкладывают. Так что или ты их, или они тебя… и уж извини, скорее, они — тебя!..

Мамочка, ты ничего обо мне не знаешь, — не сказала маме Вика. Пока не взорвали Египет и я работала в «четверке» в Шарме, постоянно приходилось чуть ли не на себе тащить обратно в отель подвыпивших постояльцев. А все эти объяснения: «Нет, подобные отношения нам запрещены. Только разговоры. Онли конверсейшнз. Ноу! Онли конверсейшнз!» И дело, мамочка, не в моей девичьей чести, а в страхе быть уволенной… А теперь бы все отдала — только бы не возвращаться к морю, эмоциональным людям, перченой еде. В суровую почти что келью гостиницы — мой тунисский дом. Не страшны мне калачевские дети после не в меру хмельных поляков, ошалевших русских и рыночных арабов…

— Мама, я хорошо знаю языки. К детям, может, и найду подход — я столько работала с ними на курортах… Я просто больше не могу… Я там развлекательная функция, а не человек. Да и всю жизнь никто не работает аниматором. Возможно, я и не стану хорошим учителем… Но там я — вовсе никто, мамочка…

— Ты и здесь будешь никто! — махнула рукой мама. — Уймись. Там тебе триста, а то и пятьсот долларов платят, кормят бесплатно, и за коммуналку платить не надо… Нам тут все завидуют, как ты устроилась. А может, ты там замуж выйдешь, а, Вик?.. Даже если второй женой… Я по «Домашнему» передачу смотрела — арабы, конечно, суровые бывают, но какие щедрые, как ухаживают… А здесь что за парни?! Брось ты!

Когда вечер съел потемневшую от дождя пятиэтажку напротив, красно-бурую карусель во дворе и лужу размером с озеро, перерезавшую выход из подъезда, Вика услышала несмелый всхрап ватсапа. Писал Саша Смирнов, одноклассник. После положенных «привет, как дела» признался, что видел ее в аэропорту сегодня. Подвез бы до Калачева, но у него были дела в областном центре.

«Ясно», — написала на это Вика.

«Давай увидимся. В “Мечте”, может? От твоего дома недалеко…»

«А что у нас тут далеко от дома?.. Все близко», — подумалось Вике.

Идти, честно говоря, не хотелось. Со Смирновым они никогда особенно не общались. Но мамины вздохи уж слишком раздражали, а хмурость отца сменилась почти веселым азартом: это означало, что скоро он начнет разговоры о политике, требовавшие обычно оживленного участия всех членов семьи, а присоединиться к ним все-таки трудно, если четыре года не смотрела русских каналов.

«Ладно, встречаемся через полчаса», — написала Вика Смирнову.               

Она села за укрытый нарядной глянцевой скатертью стол. Смирнов уже ждал.

— Я заказал «Крымского», ты не против?

Она пожала плечами.

Вино было почти чернильного цвета. Вместе с ним на дно бокала опустились серовато-желтые хлопья осадка. Она едва пригубила.

Смирнов оказался внимателен к деталям:

— Ну конечно, у вас в Тунисе вина более изысканные… А у нас тут… Извините…

— Откуда столько желчи? — поинтересовалась Вика, решившая, раз уж на то пошло, не соблюдать любезность.

— Я тебе скажу… Вот я смотрю твои фотки в соцсетях и понять не могу: ты нам что доказать-то хочешь? Что мы в Калачеве тут никто и звать нас никак, а ты — такая крутая — аниматор за границей?!

— Я свое место и без тебя знаю, — резко ответила Вика. — И ты знай свое. Ты, кажется, таксист?.. Ну, и таксуй. А я буду псевдойогу туристам показывать, танцевать с ними у бассейна и мордашки их толстым деткам раскрашивать!..

Тут порция «Крымского» пришлась кстати — пятьдесят граммов Вика в себя влила отработанной одиночеством привычкой.

— Хочешь, я объясню, — продолжал Смирнов, — почему я за рубежом не был и не собираюсь? В свои почти двадцать шесть?! Ни в Египет, ни в Грецию, ни в Таиланд. Ты, наверно, хочешь сказать: «Смирнов, наверное, у тебя нет денег?!» А вот и нет!..

Он энергично покрутил перед Викиным лицом смартфоном, на котором светились данные онлайн-банка: на счету 158736 рублей.

— От бабушки полдома в наследство осталось — продал, да и вообще, на черный день откладываю… Как видишь, на недельку в самой Италии хватило бы! А может, и на побольше! Но я не хочу!

— Ну и не хоти, мне-то что, — пробормотала Вика, прихлебывая из бокала: вино лишь выглядело отвратно, но оказалось вкусным и приятно размягчало тело.

— Я объясню почему. Я языков не знаю. А без знания языка ехать за границу стыдно. Это мещанство. Мне так мама говорит. Она библиотекарь. Однажды, знаешь, она с отчимом, он палатку на рынке в 90-е держал, в Испанию поехала по горящему туру. И что?! Она чуть со стыда не померла со своим английским! Поэтому я — ни-ни. Но главное — я не хочу! Я не хочу за границу! Вот вы ненавидите Калачев. Все ненавидите. Все уезжаете — в Питер, Москву, Самару, даже в Киев кто-то умудрился. Ты вот — то в Египет, то в Тунис. А мне тут хорошо! И да, я таксист. И мне — нормально. Заработал — потратил — заработал — отложил… И всё тут, рядом, что я с детства люблю: мать, бабушка, школа родная… Даже вот кот мой — ему четырнадцать лет. И он со мной больше половины жизни. А ты, как ты живешь? Ведь родина — это не страна, не гимн, не президент, это как раз мать-бабка и дом. Что, не так?! Ну скажи мне…

— Мой дом — гостиничный номер. Все мои знакомства — мимолетные. Все мои дни — солнечные. И отвали от меня, Саша, пожалуйста.

«Неуловимые мстители» больше не стреляли. Отца рвало в туалете. Мама замешивала марганцовку, продолжая ежиться, видимо, мыслям о том, что, не дай бог, Вика останется, принеся свой арабский хаос в их несчастливую, но отлаженную жизнь.

— Мам, — коснулась Вика грубой петли маминой шали. — Я билет завтра закажу на шестнадцатое, хорошо? Недельку побуду и обратно…

Мама сжала ее руку и повела плечами. Шаль оказалась на полу.

Уезжать было жалко. Старую жизнь приходилось отрывать с кровью, сердце ныло, и Кате, несмотря на ее решимость, поминутно хотелось рыдать. Она бегала на пятый этаж и обратно, руководила грузчиками, укладывала последние вещи, расплачивалась. Тюки, мешки, перевязанная мебель жалко копились на тротуаре. Кате казалось, что сама она тоже превратилась в кучку кем-то забытых, ненужных вещей. Газель постепенно заполнялась, квартира пустела. Наконец, Катя дала последние указания водителю, усадила Ванечку в детское кресло, а Василису плотно пристегнула, села за руль и нажала на газ. 

Им предстояло ехать пять часов в небольшой поселок в соседней области, где Катя недавно купила дом. С покупкой ей помогла женщина по имени Людмила, православная, домовитая, всегда с улыбкой, они почти подружились. Людмила, которая и сама недавно переселилась в тот поселок, вошла в Катино положение (в жизни у Кати произошло два важных события: она развелась и обратилась к вере) и подыскала недорогой дом со всеми удобствами. Дом на окраине, за ним — лес, вид из окна сказочный. Вокруг — заросший участок, растут малина, смородина, крыжовник, угадываются грядки. Всем этим Катя планировала заняться следующей весной, а пока — пойти работать в сельскую школу или давать уроки английского по скайпу —  вместо офиса, куда после второго декрета она решила не выходить. 

Катя любила длинные переезды. Она вырулила за МКАД и любовалась унылыми осенними полями и перелесками. Низкое небо нависало над прозрачными кронами деревьев. Катя вспоминала последний разговор с Людмилой. Та неожиданно заговорила о слухах, связанных с домом: мол, чтоб Катя не верила, это все ерунда, особенно для православного человека, а потом посоветовала освятить дом, «если что». Катя хотела уточнить, что именно «если что», но забыла. 

Ванечка капризничал, потом уснул. Василиса примолкла и смотрела в окно. При подъезде к поселку дорога нырнула в небольшую впадину, и пейзаж как будто изменился, стал еще более унылым и вечным, что ли — Катя не могла подобрать слова, но сердце ее всегда екало за этим поворотом от сладкой и щемящей тоски. Поле загибалось и уходило куда-то в бесконечность — Катя ехала и ехала, хотя было уже совсем близко. Чтобы подъехать к дому, надо пересечь поселок, и для Кати этот последний участок пути казался самым длинным — почему-то она всегда в этот момент думала, что заблудилась, никогда не верила, что сейчас увидит свой (свой!) домик с наличниками и слегка облупившейся голубой краской. 

Приехали, дождались машины с вещами, разобрали кое-как. Улыбающаяся Людмила пришла поздравить с новосельем и помочь. Две большие комнаты были завалены тюками и коробками. Полный бардак. Здравствуй, новая жизнь! Людмила принесла чай — собственноручно собранный травяной сбор, очень полезный. Дети заснули, Людмила сказала, что на днях может показать храм, куда сама ходит и где отличный батюшка. Катя обрадовалась и согласилась. Людмила ушла, а Катя заснула практически на тюках. 

Катя думала, что быстро избавится от беспорядка, но не могла собраться. Простые дела отнимали все силы. Василису устроила в сельскую школу — в классе всего пять человек, класс! Ванечка был пока при Кате, хотя в соседнем поселке был садик, и Катя все планировала туда наведаться, познакомиться. Съездили в храм, батюшка и правда оказался очень добрым, спросил, чем собирается Катя заниматься, очень поддержал идею с английским в сельской школе. Катя много гуляла и каждый раз поражалась тоске, разлитой в пейзаже вокруг поселка. Овальное поле словно плакало и зазывало куда-то, в какое-то страшное место, куда при этом непременно надо попасть.  

Примерно через неделю после переезда Кате приснилось, что в комнате пожар, а она мечется, пытаясь спасти детей. Огонь как будто рад беспорядку, сжирает на своем пути не успевшие спрятаться вещи, одну за другой, дымит, заполняет пространство. Кате уже нечем дышать, она бежит от огня, а потом мечется и возвращается обратно — огонь отступает, заманивая Катю, и только она пытается броситься к спящей Василисе, нападает снова хитрым драконом. По стенам мечутся тени, они внезапно оживают, мерзкие, липкие скользкие, шипят и шепчут что-то — Катя не понимает, что, но ей бесконечно страшно и жутко, она бросается то к двери, то к окну, но видит, что они заколочены. 

Катя проснулась и зажгла свет: на стене отразились причудливые узоры — отражение разбросанных вещей. И не такое приснится в нашем бардаке — усмехнулась про себя Катя. Надо срочно все разобрать, а то с ума можно сойти от беспорядка. Катя уже не заснула, все думала, вспоминала бывшего мужа и свои несбывшиеся надежды, пыталась молиться и так пролежала до позднего осеннего рассвета. Потом школа Василисы, Ванечка, зашла Людмила — улыбалась, болтала, — до уборки дело не дошло. 

Прошел месяц. Один раз Катя сидела и читала методики английского, был вечер. Ей уже даже уютно было среди неубранных вещей. Она зажгла свечку. По стенам заплясали тени, Катя любовалась их игрой, а потом вздрогнула: ей показалось, что одна тень пляшет как-то совсем независимо, как будто живет своей жизнью, а потом у нее проступают глаза и она подмигивает Кате, мерзко ухмыляясь. Катя прошептала: Господи, помилуй! — и дунула на свечку. Все исчезло. Катя подошла к спящей Василисе, легла рядом и обняла ее, сонную и теплую, успокоилась и уснула.

На следующий день Катя отправила Василису в школу, посадила Ванечку в коляску и пошла в гости к Людмиле. Та улыбалась, как обычно, пригласила в дом, налила чаю, того, травяного. После светских любезностей Катя быстро перешла к делу и спросила про слухи, связанные с домом. И вообще: как это предыдущие хозяева сделали такой прекрасный ремонт, но так и не переехали, почему решили продать? Людмила немного смутилась, замялась… Катя настаивала: «Так что же случилось?» Людмила продолжала улыбаться, будто улыбка приросла к ее лицу, уже не так приветливо, как-то механически и криво, не улыбка, а ухмылка, где она ее видела? В том кошмаре, вздрогнула Катя. Людмила темнела, растворялась, ухмыляясь все более мерзко, и вот уже не Людмила смотрела на Катю, а темное существо, похожее на тень — Кате было страшно смотреть, но она застыла от ужаса и не могла отвести взгляда. Ничего не случилос-с-сь, услышала Катя шепот, — приезж-жайте, живите, особенно с деточками… Деточек мы приголубим, деточки уже наш-ш-ши… Стены комнаты потемнели, Катя краем глаза видела оборванные обои и грязь по углам, чувствовала запах нежилого места. Света не было, окна были закрыты — заколочены. Катя из последних сил подняла руку, перекрестилась и словно очнулась, встряхнула головой и увидела обычную, слегка строгую Людмилу, которая разглагольствовала, что Кате непременно надо пригласить батюшку и освятить дом, раз уж есть какие-то сомнения. Катя кивнула и выбежала.

Участок Людмилы был в самом начале поселка, и Катя шла по прямой дороге к себе, толкая коляску с Ванечкой по топким лужам и объезжая то одну, то другую. Тут Катя увидела, что вроде она поворачивает все время вправо, и даже не потому, что объезжает лужи, а потому, что дорога направо поворачивает. Это было странно. Катя пошла быстрее: скоро же пора ехать за Василисой. Она все никак не могла привыкнуть к домам, какой за каким идет, знала только, что ее — последний. По ее ощущениям она шла уже минут пятнадцать, хотя путь к Людмиле занял всего пять. Катя решила вернуться обратно, хотя зачем обратно, она же не могла свернуть не туда, дорога прямая. Катя остановилась передохнуть, дала Ванечке бутылочку. Подняла голову — так вот же он, дом! Она стояла прямо перед ним. Да, надо позвать батюшку. Только надо убраться сначала, а то стыдно. 

Катя съездила за Василисой, накормила детей, села за английский. Подошел вечер, все отправились спать. Кате опять приснился кошмар. 

Ей снилось, что она в доме, но дом заколочен и заброшен. Она мечется по комнатам в поисках выхода, но его нет: дверь наглухо забита. Катя бросается в комнату, надеясь выбраться через окно, к окну, и видит дыру в полу: доски прогнили и провалились. Катя чувствует запах гнили, как будто прогнили не доски, а что-то другое, неприятное. Из подпола слышится детский плач, Катя холодеет, подходит ближе и заглядывает в подпол: там темно и страшно, доски влажные и скользкие. В темноте она угадывает силуэт Ванечки, он хнычет, сидя среди отвратительной грязи. Рядом с ним лежит Василиса, ее лицо сияет как под лучом прожектора, бледное и спокойное. Василиса спит, — догадывается Катя. Она наклоняется и говорит тихонько, чтобы не разбудить Василису: Ванечка, не плачь! Ванечка поднимает голову, Катя не видит его лица, но понимает, что он успокоился, больше не плачет. Катя думает, как спасти детей, но ничего не приходит в голову. Ванечка, окончательно развеселившись, начинает ползать, поднимает какую-то гадость и начинает играть. Брось бяку, — шепчет Катя, — господи, что за мерзость, не дай бог, сейчас в рот потянет. Ванечка продолжает резвиться, неожиданно ползет к сестре, забирается на нее. Не надо, разбудишь! — пытается сказать Катя, но видит, что Ванечка, смутно различимый, наклоняется над шеей Василисы и впивается в нее зубами. 

Катя проснулась в холодном поту. Не вполне понимая, что делает, она оделась, вышла из дому и села в машину. К батюшке! Надо срочно пригласить его освятить дом. 

В храме горели свечи, приветливо смотрели лики с икон, и Катя почувствовала умиротворение. Дождалась окончания службы, подошла к кресту, поздоровалась и объяснила свою просьбу. Батюшка, конечно, согласился. «Сегодня?» — спросила Катя. «Нет, милая, сегодня не получится, ведь это не срочно?» — Батюшка смотрел ласково. «Срочно! — кричал кто-то внутри Кати, — это очень, очень срочно!» Но Катя ответила: «Конечно, нет» и записала батюшкин телефон, он велел звонить завтра. 

Катя вышла из храма и вспомнила: дети-то одни! Она же даже не предупредила Василису. Ничего, подумала она, Василиса уже большая, девять лет, справится, не испугается. Катя хотела побыстрее добраться до дома, обнять детей. Теперь все будет хорошо, у нее есть телефон батюшки, если что, она может позвонить ему прямо сегодня, он не откажет. Катя рулила по осенней разбитой дороге, было довольно холодно, стоял туман. Катя почти не видела, что впереди, ехала по памяти. Она притормозила перед большой лужей, объехала — но на повороте машина дернулась и заглохла. Катя газовала снова и снова — ничего. Что же делать? Безлюдно, никто не остановится, не поможет. Катя выбежала из машины и осмотрелась. Кажется, она уже недалеко. Бог с ней, с машиной, потом. Сейчас главное — добраться до дома. 

Катя побежала. Туман. Катя старалась изо всех сил, но в какой-то момент ей показалось, что она бежит на месте. Сил не было, Катя тяжело дышала, перешла на шаг. Вдруг из тумана показался дом Людмилы. Бред закончился. Наконец-то она в поселке! Катя от радости опять рванула бегом. Почему эта дорога такая длинная? Она бежала и бежала. Может, она заблудилась, это не ее поселок? Катя отгоняла эти мысли. Наконец впереди замаячила голубая стена. Это ее дом, та самая слегка облупившаяся краска. Катя радостно вздохнула и дернула калитку, но калитка не поддалась. Катя подняла глаза на крыльцо: дом не подавал признаков жизни. И окна, и дверь были наглухо, безнадежно заколочены досками.

— Опять пропустила очередной прием и не сдала вовремя анализы. Совсем не заботишься о здоровье малыша, куришь, выпиваешь — вон, пахнет от тебя, — буднично отчитывала маму врачиха.

Мать отчаянно и зло оборонялась:

— Да откуда вам знать про мою ситуацию? Тоже мне, врач, называется! Сначала разберитесь, а потом осуждайте, вам не за это зарплату государство платит.

— И что ж у тебя за ситуация такая?

— C утра так сильно низ тянуло, живот болел, что с кровати встать не могла, вот и пришлось принять самую малость для обезболивания. Я хотела баралгину дернуть, но Танька остановила, лекарства могут навредить ребенку.

— С ума сойти! Танька ее остановила. Баралгин, значит, нельзя, а алкоголь можно? — передразнила врачиха мать, — в медицинских целях, так сказать.

— Ну, да. Везде пишут, что алкоголь полезен, сосуды расширяет.

— Ложись на кушетку, посмотрю, что у тебя там тянет.

Разговор прервался, я ощутил, как чьи-то ловкие пальцы пытаются меня ощупать, начал вертеться, пытаясь укрыться от внезапного натиска.

— Смотри, какой он у тебя активный! При твоем образе жизни такой живчик! И откуда только силы берет. — Голос врачихи стал мягче и теплее. — Ты ребенка-то хочешь?

— Хотела раньше. У нас с Валеркой любовь была, собирались пожениться и ребеночка родить. Валерка просил дочку, чтобы обязательно рыжая, как я, и с большими бантами, обещал ей розовую машину с мотором купить, говорил, будет у нас самая модная. Не успели… его той осенью в армию забрали. С горя с Борькой загуляла, он все время крутился поблизости, от него и залетела. Он сразу в загс потащил. Но я его не люблю, я Валерку люблю. Только вряд ли ему теперь с чужим довеском нужна! Его мать-злыдня, наверно, уж все разнюхала и настучала, недаром вчера в магазине, не моргая, пялилась на мое пузо.

— Так сделала бы аборт.

— Это грех!

— Ох, и что же мне с тобой делать? — запричитала врачиха. 

Поначалу я плохо ориентировался в темном, но уютном пространстве, не зная, куда пристроить свободно парящие конечности и как побороть временами накатывающую тошноту — сильно уставал, проваливался в приятную дрему, качаясь в околоплодных водах. День ото дня я становился более выносливым и ловким, хотя, по-прежнему ограниченный рамками текущей обители, не мог полноценно реализовать высвободившиеся время и силы, с большим нетерпением и энтузиазмом ожидал своего рождения.

Самыми счастливыми были для меня наши с мамой утренние часы. Отец уходил на работу или шабашку, а мама, никуда не торопясь, валялась в постели, отходила ото сна — после пробуждения ее щеки еще долго хранили отпечатки подушки. Она безмятежно сидела на кухне в коротеньком халате с распушенными огненными волосами и под телешоу выпивала из большой синей чашки первую порцию кофе. Я пока не видел свою маму, но, хорошо изучив ее привычки, глубоко чувствовал, и мое воображение постоянно подбрасывало мне картинки, несомненно, полностью совпадавшие с жизнью. Я, замирая, ждал этих мгновений.

Но случались и другие дни. Родители начинали ссориться с самого утра, весь день в доме бурлили страсти, я просыпался от их криков и больше уже не мог заснуть. Мама кривлялась перед отцом, ехидничала, зло шипела или принималась орать в ответ на самую безобидную его шутку. Я замечал, что она старалась не оставаться с ним наедине, сбегая на улицу к своим непутевым подружкам или приводя домой шумные компании. Отец морщился, но терпел и садился со всеми за стол.

Я окончательно осознал себя с того дня, когда впервые по-настоящему разобрал голос мамы и ее разговор с врачом. Я уже давно начал слышать звуки внешнего мира, много недель назад научился выделять голос мамы из общего гула, но никак не мог заставить звуки складываться в слова. А в день посещения клиники разрозненные шумы наконец-то сложились в стройную речь. 

Я не все уяснил из разговора матери с врачом, но понял главное — мне предстояло родиться у женщины, не желавшей меня, но которую я заочно безмерно и безраздельно любил. Страх парализовал мои еще недоразвитые внутренности, я ощущал, что плыву навстречу пропасти, на меня надвигалась, словно огромная пучина, неразрешимая беда. Я предчувствовал, что мир приготовил для меня тяжкие испытания и страдания. И все же я так ждал своего рождения и надеялся испытать любовь мамы. 

Сильно стиснув веки, дождался, когда перед глазами поплыли радужные круги и внутри них, как на слайдах, проявились картинки-вспышки моей жизни, и я перенесся в свое будущее.

Первая вспышка. Я появился на свет в положенной срок, легко и быстро, будто старался лишний раз не вызвать недовольство мамы. Акушерка сразу положила меня ей на грудь, но она попросила унести — ей нужно было отдохнуть. В роддоме я лежал в огромном светлом зале с другими новорожденными, которых несколько раз в день на тележках увозили к своим мамам, а я оставался один — у моей мамы не было молока, и меня кормили нянечки смесью из бутылки. 

Вспышка вторая. В день выписки на первом этаже роддома нас ждали теребивший букет полевых ромашек папа и бабушка с голубым глупым зайцем. Врачи протянули маме сверток со мной, и я смог хорошенько ее рассмотреть — молоденькое конопатое лицо в рыжих локонах, аккуратно нарисованные брови, розовая помада, цветастый открытый сарафан. Пока я жмурился от восторга, мама передала меня отцу, а тот бабушке. Во дворе больницы маму поджидала ее подружка, с которой они заранее договорились отметить грандиозное событие. Папа пытался вмешаться, остановить, уговорить, голос мамы моментально взлетел на такие высоты, что отец предпочел ретироваться. Мама вернулась домой поздно.

Вспышка третья. Мне исполнилось пять месяцев, я лежал в коляске один и разглядывал сетку трещин в потолке. За время, прошедшее с моего рождения, я так и не привык к одиночеству, хотя оно стало моим естественным состоянием. В первый месяц я пытался разжалобить родителей плачем, но быстро пришел к выводу о бесполезности и даже опасности моих попыток. Отец изредка брал на руки, но не зная, как меня успокоить, укладывал обратно в коляску и чаще наблюдал за мной со стороны. Мама в ответ на мои всхлипы громко ругалась и выставляла коляску на балкон, где было страшно и еще более одиноко.  

С моим появлением и так плохие отношения родителей непоправимо и окончательно поломались. Я не сомневался, что причина крылась в отце — он, слабый и безвольный, не соответствовал яркой импульсивной маме, заставлял ее стыдиться и страдать. Как страдать, я не знал, но видел, что рядом с ним она несчастлива.

Пока родители занимались своими отношениями, бабушка занималась мной. Три раза в день она прибегала с работы, кормила меня, мыла, переодевала и только она была со мной по-своему нежна. Бабушка забирала меня к себе на выходные, чтобы мама могла отдохнуть, а со временем оставила у себя совсем. Маму в те годы я видел редко, она была занята, ей не хватало на все времени.

Вспышка четвертая. На мой день рождения бабушка напекла блинов, сложив их горкой, полила сверху сгущенкой и воткнула шесть свечей, а папа подарил самосвал с откидывающимся кузовом. Мы сидели втроем за столом, накрытым на четверых. Мама приходила не каждый мой день рождения, но я всегда ее ждал. Поздно вечером она появилась пьяная, с порога начала кричать, что бабушка лишила ее ребенка, которого немедленно должна вернуть. Она схватила меня за шиворот и потащила к двери, бабушка потянула меня за руку, мама за вторую к себе. Я заплакал, боясь, что они разорвут меня. Бабушка сдалась, и мама, накинув на меня куртку, выпихнула за дверь. Я стал жить с мамой и с Митькой. 

Вспышка пятая. Мне десять. Отец давно с нами не живет. Бабушку мать не пускает на порог, мы встречаемся украдкой после школы. У Митьки свой папа, поэтому к бабушке его брать нельзя. Как-то он засек нас и наябедничал матери, вечером меня ждала дома большая порка. 

Живем мы, скорее всего, плохо, мама пьет и водит домой кавалеров. Когда они в гостях, нас с Митькой закрывают на кухне или выгоняют из дома. И я не знаю, когда нам можно вернуться — если мы приходим не вовремя, то мать меня бьет. 

Бывает и хуже, когда мать уходит надолго из дома — ее может не быть несколько дней, неделю или две. У нас заканчивается еда, и мы ходим с Митькой попрошайничать к магазину, иногда нас подкармливают соседи. После длинных загулов мать обычно возвращается тихая, виноватая, с мешками продуктов, иногда подарками.

Мне десять, я бегу за мамой по улице. Октябрь, дождь, я в футболке и легких спортивных штанах. Я подрался с одноклассником, матери позвонили из школы, она тащила меня за ухо всю дорогу до дома и орала, что я копия своего отца, и мы с ним на пару испортили ей жизнь. Дома велела переодеться и вытолкала меня на улицу, а сама пошла по делам. Я бегу за ней босиком — обуться не успел — и скулю, вымаливая прощение.

Вспышка шестая. В этот раз ее не было всего три дня, и когда она вернулась, я спросил, не принесла ли она нам еды и памперсов для Саньки, он уже второй день в мокрых штанах, а стиральный порошок закончился. Она шла по коридору, я тащился сзади и ныл в надежде ее разжалобить. Она остановилась так внезапно, что я врезался в ее спину, последовавший дальше удар был столь неожиданным, что я не успел сгруппироваться и полетел с грохотом на пол. Митька в комнате заголосил, но выйти побоялся. Тычки и пинки сыпались со всех сторон, вдруг она охнула и выматерилась — сбила об меня свою руку. В ярости понеслась на кухню, схватила висевший там без надобности молоток для отбивания мяса, кинулась ко мне и несколько раз прицельно ударила по лбу. В глазах покраснело и намокло.

Голова лопалась от боли, весь рот был заполнен липкой жидкостью. Я больше не мог терпеть и постучался к соседям. Все закрутилось очень быстро: скорая, больница, полиция, опека, приют, детский дом.

Вспышка шестая. Сегодня на улице случилась драка, к нам с другом подкатили взрослые пацаны, мы отбивались, друга нечаянно порезали, он в реанимации, мне повезло больше — у меня лишь фингал и побаливает ребро. Я в полиции со своими приемными родителями, в семье которых живу с тринадцати лет.

Они, в принципе, хорошие интеллигентные люди, решившие, когда их дети выросли, что у них хватит благородства, денег и возможностей, чтобы осчастливить какого-нибудь сироту — выбор пал на меня. 

Они с первого дня очень старались. Старались ликвидировать мои пробелы в учебе, старались полюбить и очень хотели, чтобы я забыл прошлое — это бесило сильнее всего. Эти люди, презиравшие мою семью, мою жизнь до них и мою мать, хотели вымарать все мое, привить мне свои опрятные ценности. Словом, они пытались заменить моих родителей.

А я в благодарность воровал, дрался, сбегал. Они боролись сколько могли, и через полтора года вернули меня обратно в детский дом. Перед отъездом купили мне новый мобильник, чемодан барахла, просили прощения и обещали навещать.

Мои силы закончились, я расслабил веки. 

Двадцатого мая в пять тридцать утра у женщины двадцати лет на тридцатой неделе беременности произошли преждевременные роды на дому, в ходе которых родился мертвый ребенок, мальчик, весом один килограмм сто грамм. Роженица и ребенок были доставлены на скорой в родильный дом города Рузы. Причины преждевременных родов и смерти плода установлены не были.

Елизавета — женщина слегка за сорок, с густыми красивыми волосами, громким голосом и умением эффектно появляться в жизни людей. Конечно, ей радуются, как неожиданному солнцу в дождливый день, которое появляется, затмевает все вокруг к чертовой матери и уходит. В закат. А ты еще долго смотришь и думаешь: «Фух!»

Елизавета крайне социально активный человек. У нее куча подписчиков, друзей, коллег и бывших. Есть нынешний, но на грани исчезновения, практически полутень. И несмотря на это, нынешний цепляется за ее «лучи» всеми конечностями. А она хладнокровно отцепляет их от себя. По одному пальцу в месяц. Все-таки не все пальцы плохи, а некоторые даже очень! 

Так вот, мир Елизаветы включает в себя не только реальное окружение, но и виртуальное, например, приятных собеседников из интеллектуального пространства соцсетей. Там жизнь кипит. Она читает актуальные статьи и новости, заходит на страницы интересных личностей, лайкает красивые фотографии и смешные видео. Судя по рекомендациям, её умиляют животные, вдохновляют театральные новинки, интересуют яхты с капитанами, ну и, само собой, результаты тестов про «когда вы выйдете замуж» и «кем вы были в прошлой жизни». 

В мессенджеры стучатся мужчины всех возрастов и национальностей. От молодых таджикских фотографов, которым негде жить в России, до испанских художников, которым хотелось бы организовать выставку в Петербурге. Грузинские министры приглашают на дегустацию терпких вин в Тбилиси, а маги-тарологи в третьем поколении зовут к себе в деревню, так как она, Елизавета, очень подходит для совместного проживания на двенадцати сотках и прямо сейчас лежит на их жизненном пути в красивом, я так понимаю, белье. 

А Елизавета человек щедрый. Она с удовольствием делится всем своим словарным запасом, он у нее ого-го, все-таки девочка воспитывалась в интеллигентной семье, где книги стояли даже в кухонном шкафу вместо посуды. Легко поддерживала любую тему, не гнушаясь иностранными речевыми оборотами, ибо гугл-переводчик в помощь.

Однажды к ней «постучался» человек по имени Майкл. Ну, как однажды? Два месяца назад. Лиза краем глаза заметила одно непрочитанное сообщение, поискала, покрутила колесико вниз и нашла. Этот Майкл из Америки написал «Привет» и «Как дела»? И смотрит такой на нее своими голубыми глазами. И улыбается американскими улыбками с фотографий. А Елизавета замерла, рассматривая незнакомца и его страницу. Уж такой он хорошенький, что мысли спутались, а чувства забродили. 

«Hi!» и «Everything is good» — написала Лиза, а он позвонил. 

Сначала словесный поток Елизаветы проходил через фильтрацию и обдумывание каждого слова, чтобы донести ту мысль, которую надо, а не как обычно. А потом речи начали литься сами с собой, русские слова смешивались с английскими, а между ними были слова промежуточные, они сопровождались мимикой, жестами и нечленораздельными звуками.

Элизабет, как называл ее Майкл, открывала закулисные тайны женщин из России. Миша, как называла его Елизавета, демонстрировал в свои тридцать шесть годков миллионы долларов в виде большого красивого дома с бассейном и полем для гольфа, личного спортивного кара для гонок, целого гаража дорогих автомобилей и искреннего интереса к Элизабет. Она его волновала и трогала, непонятно, за какую струну и на каком основании, но он, как истинно влюбленный мужчина, проявлял внимание, заботу и сердечный трепет. 

Вся их жизнь сосредоточилась на двух временных отрезках, когда один еще не уснул, а второй уже проснулся, и наоборот. Это было время, которое принадлежало только им. Элизабет и Миша влюбились. 

Через четыре месяца Майкл засобирался в Петербург. Обсуждались достопримечательности, гостиницы и дни. Но неожиданно они заспорили. Сейчас уже не вспомнить, что послужило причиной перехода от Эрмитажа к этой теме, но Майкл вдруг заявил: «Говоря человеку правду, вы, русские, поступаете нетолерантно!» 

— В смысле! — удивилась Лиза. — То есть если я буду человеку врать, то я буду толерантной, по-твоему? Ты сам-то понимаешь, что говоришь? 

— Вы не считаетесь с чувствами других людей. Вы раните и наносите боль своей никому не нужной правдой, — горячился Майкл. 

— Тогда для чего существует правда? — возмутилась Лиза — Разве не для того, чтобы быть честными друг с другом? Разве мы ждем, что другой человек будет врать, боясь ранить? Тогда лучше пусть причинит боль, вместо того чтобы лить мед в мои уши, а заодно и в свои. Так у меня будет над чем задуматься.  А когда правда откроется, мы что, прикроемся красивым словом? Ты так видишь отношения? 

— Не могу с тобой больше разговаривать. Пока, Элизабет! 

Таким был их последний разговор. На следующий день Майкл холодно откланялся сообщением, в котором написал, что оставляет свою возлюбленную другим мужчинам и желает ей всего хорошего. 

Сначала Елизавета решила, что он обиделся и надо подождать, пока перебесится. Потом — что он одумается и позвонит с извинениями. Потом — что происходящее выглядит как ерунда какая-то! Но его молчание, которое уже длилось больше двух месяцев, было холодным и безжизненным. 

Елизавета зависла. Ее солнце закрыли тучи, и она на время исчезла из жизней всех миров. Реальных и виртуальных. Смотрела на работе в одну точку и ждала «плим». Майкл не проявлялся. Утро и вечер стали для нее временем разбитого сердца. Происходящим она не могла ни с кем поделиться, потому что про Майкла никто не знал. А когда ноша стала невыносимой, она начала ошарашивать своей историей друзей, коллег, знакомых и ставить их в тупик вопросом: он появится? 

Российский многонациональный народ разделился во мнении. Одни, разрушители иллюзий, говорили: «Ну что за сказка про миллионера? Полная ерунда. Лапши тебе навешал, а ты и поверила. Даже если это и так, то сдалась ты ему там, в Америке». Вторые, опытные, прошедшие огонь, воду и медные трубы, вещали: «Лиз, стопудово разводняк. Ты нарвалась на прожженного брачного афериста! Знаешь, сколько их сейчас развелось, вот на таких дурах, как ты, делают себе целые состояния! Радуйся, что свалил». Третьи, сочувствующие, успокаивали: «Ну конечно, напишет, позвонит, приедет. Если не в этой, то в другой жизни обязательно». 

Вот и думай, Лиза, кто из них толерантный? И ведь не стали церемониться, сказали как думали. Майкл прав. Это ранит и причиняет боль. От друзей хотелось другой поддержки — делала выводы Лиза. 

Знакомые прошлись по разбитым чувствам в ботинках, забыв их предварительно почистить о придверный коврик. Они были затоптаны не толерантными, но честными и правдивыми согражданами. Общественное мнение реального и виртуального мира не поддержало и не поверило в столь прекрасную сказку про женщину среднего возраста из Петербурга и миллионера из Америки на гоночной машине. 

Ага! Щас! 

Месяцы шли, сезоны сменяли друг друга. Елизавета целенаправленно сдувала тучи со своего небосклона, желая быть счастливой, как раньше, и светить во что бы то ни стало. Она вышла из сумрака и возобновила свои социальные активности. Может, не так ярко, как прежде, и игнорируя в мессенджере новых кандидатов. Из прежних хотела оставить мага-таролога, чтобы он в особо тягучие дни раскидывал свои картишки и рассказывал ей, как там ее зазнобушка американская поживает. Только маг был хитрым и махал перед нею «семеркой чаш», говорил что-то про иллюзии, «башни» и окончательные разрушения, чем взбесил Елизавету, и она выдворила его из ватсапа к себе в деревню. 

Однажды, сидя на маникюре и делясь с мастером историями про ритуалы на новолуние, она вдруг увидела сообщение в мессенджере. От него. Мишани! Сердце застучало. Мужчина писал «Привет» и «Как дела?» Хорошо, что маникюрша крепко держала руки Елизаветы, выводя кистью на ногте неприличное слово на английском языке из четырех букв. А то бы она ему рассказала, как у нее дела, она бы ему такого написала, что надолго бы отбила у него желание задавать такие вопросы. 

Когда руки освободились, она остыла и, видимо, пребывая не в очень здравом уме и твердой памяти, позабыв, что еще сегодня утром просила всевышнего дать ей знак от милого, удалила его из друзей и заблокировала. А вот! Пусть знает наших, американское чучело! 

Через неделю опомнилась, но включать заднюю и писать ответ из серии «Привет! Нормально. Как ты?» — не вариант, потому что выглядит странно и слегка не гордо, что ли. А для Елизаветы очень важно, чтобы гордо и чтобы «она себя не на помойке нашла». Видимо, у нас, у русских, это на подсознании, когда дело идет о чести нации. 

А дальше тупик. Мечты остаются мечтами, и как воплотить их в жизнь — непонятно. Ни ей, ни Майклу, ни всевышнему, что свел их в бесконечном потоке нулей и единиц.

***

А Мишаня болел от ревности. В прямом смысле. Хотя и был зол на нее за ее такой строптивый и свободолюбивый характер. Элизабет в его фантазиях была искусительницей. Она ведь не только спорила с ним, но еще приводила в пример других мужчин. А это значит, что она прямо сейчас могла обниматься с крепким морозоустойчивым сибиряком, что пьет водку по утрам и спит в обнимку с медведями. Как он может доверять ей, сидя в Америке, если она что хочет, то и делает, и даже не пытается производить на него только хорошее впечатление. Он, как тревожный и травмированный детской травмой на всю голову, понял, что у нее с ними — сибиряками — явно что-то было. Вот в прощальном сообщении он это и написал.

Потом остыл и мучился уже не от ревности, а от тоски, и не знал, как начать беседу, поэтому подглядывал за ней из своей Филадельфии в ее Санкт-Петербург и видел, что посты ее редкие и нерадостные. На фото она теперь задумчивая и красивая. Брови, как русские соболи, глаза с льдинкой смотрят в сторону, и нет больше улыбки.

Майкл чувствовал, что причина в нем, но побороть свои неосознанные страхи, где не один психотерапевт ногу сломал, не мог. Прошло много времени, прежде чем он увидел, что она снова улыбается. Он действительно набрался смелости и написал ей. Но загадочная русская душа поступила категорично. Элизабет его послала. Молча. Закрыла дверь в свою жизнь. «Ах! Какая женщина!» — подумал Майкл и опечалился. Все-таки нежные души у этих миллионеров. 

Майкл был удручен. Он не мог признаться в своей удушающей ревности, которая сводила его с ума и превращала жизнь в ад. Он хотел бы взять ее за шиворот, притащить к себе в Америку и спрятать в замке. Но она же из этих «русские не сдаются». Будет отбиваться и ставить границы. 

Он ходил к психотерапевту и рассказывал про Элизабет, Россию, Путина и дикие замашки русских. Терапевт молчал, понимающе кивал, в нужных местах улыбался, в особо трогательных пускал слезу. Все-таки это был дорогой доктор. 

Майклу назначили арт-терапию. Рисование гуашью батальных сцен с громким названием «Победа чувств над эмоциями в тылу врага», изготовление из папье-маше скульптуры «Новый Я» и классическое пение грустных песен Селин Дион с целью проораться. Мишаня рисовал, лепил, пел и плакал. Вечером ждал, когда Элизабет проснется, выпивал стакан виски, закусывал льдом и засыпал беспокойным сном.

В день, когда он купил билет в Петербург, телевизор сообщил про вирус, а вскоре весь мир сошел с ума. Люди надели маски, перчатки и закрылись в собственных странах с туалетной бумагой под мышкой. Майкл же, расхаживая в пижаме и гоночном шлеме по замку, на каждой колонне маркером писал: «Жди меня, Элизабет!»

Курьер предупредил, что задержится.

Юра не любит опозданий и опаздывающих, но скандалить не намерен, тем более, с курьером. Он привык реагировать на проблемы интеллигентно и современно, поэтому просто напишет короткое письмо с жалобой в интернет-магазин — возможно, получит скидку на следующий заказ. И в свой фейсбук что-нибудь желчное — возможно, соберет лайков штук 20-30.

Обычно по субботам Юра ездит в офис «поработать в тишине», но не сегодня: срочных дел нет, годовая премия и так уже, считай, в кармане, а начальник все равно в отпуске и не оценит рвения. Чем занять день, Юра пока не знает, но в любом случае вначале надо дождаться курьера.

Курьер везет подарок, который Юра заказал для Кати. Катя попросила новый телефон, и Катя его получит, потому что Катя красивая, и телефон, пусть дорогой, — адекватное вложение в их с Юрой взаимопонимание в ближайшем будущем. Катю можно будет показать коллегам на новогодней вечеринке.

Звонок в домофон. 

— Юрий?

— Да.

— Доставочку примите.

Юра кривится («доставочка»), отпирает дверь, а сам идет в комнату за кошельком. Когда возвращается в прихожую, курьер уже там, и почему-то пахнет рыбой.

Небольшая белая коробка. Юра внимательно осматривает её, но не вскрывает. Катя дотошная, заметит и может подумать, что телефон не новый, что Юра поскупился — а Юра не скупой, он щедрый.

Упаковка цела, чек прилагается. Порядок. Юра кладет коробку на комод.

— Плачу картой.

— Нет.

Вот сейчас может быть неприятно. Наличных Юра дома не держит.

— Что значит «нет»? На сайте написано, что можно!

— Нет.

Бред. Юра достает из кармана телефон, но курьер делает какое-то замысловатое и очень быстрое движение (Юре на секунду показалось, что в воздухе просвистел откуда-то взявшийся крупный рыбий хвост), и телефон приземляется на полу.

Юра поднимает взгляд на лицо курьера, видит зубастую улыбку. 

Щука. Перед Юрой стоит огромная щука.

Юра и сам становится похожим на рыбу: глаза выпучены, рот открыт и дергается. Это сон? Галлюцинация? Идиотский розыгрыш? Где такие маски заказывают и почем (довольно стильно)? Может ли щука откусить голову?

— Сюрприз! — доброжелательно произносит щука, продолжая улыбаться. —  Помнишь название интернет-магазина, в котором телефон заказывал?

Юра себя-то не помнит.

— «По щучьему велению». А я хозяин, Щука, Иван Петрович. И. П., значит, как «индивидуальный предприниматель». Ты у нас тысячный покупатель, поздравляю.

Юра все еще ничего не понимает, но на всякий случай кивает.

— И тебе, как тысячному покупателю, подарок: твой заказ бесплатно плюс два желания.

«Подарок», «бесплатно» — это уже Юре понятнее, но сразу возник один вопрос.

— А почему два желания, а не три? Обычно же по три желания в сказках.

Щука все еще улыбается.

— Ну, всего-то три получается как раз: телефон и два других желания.

С телефоном, выходит, Юра сплоховал: во-первых, надо было подороже модель выбирать, во-вторых, не только телефон же, а еще плазму какую-нибудь или колонки, в-третьих, и для перепродажи что-то… А так один телефон всего, да и тот для Катьки. Хотя что толку теперь себя корить — Юра же не знал, что бесплатно выйдет. Но с другими двумя желаниями надо аккуратнее.

— Желания какие можно загадывать? Что-то из ассортимента магазина твоего?

— Необязательно. У меня есть кое-какие личные сверхспособности, можешь ими воспользоваться.

— Деньги считаются желанием? 

— Нет, не считаются.

— Жаль… А машину можно? 

— Тебе нет, ты права еще не получил. 

Действительно, не получил, в следующем году планирует, но откуда щука Щука об этом знает? Реально сверхспособности.

— А в диджитал-сфере можешь? Я, например, 5000 подписчиков на фейсбуке всегда хотел.

— Это легко. — Щука блеснул не то выпученным глазом, не то золотым зубом (откуда у щуки золотой зуб?). — Готово, проверяй.

Юра неуверенно подбирает с пола телефон и открывает фейсбук. Экран часто-часто моргает новыми уведомлениями. Пять тысяч — не пять тысяч, но подписчиков прибывает с каждой секундой буквально.

У Юры опять делается рыбье лицо. Щука действительно может исполнять желания. И теперь у Юры осталось только одно!

— А можно исполненное желание назад открутить? Я не очень подписчиков хотел, если честно… И надо их еще проверить, может, это боты какие.

— Все с подписчиками чисто, не беспокойся. И нет, нельзя открутить. Какое последнее желание будет?

Работа. Премия? Годовую и так должны дать, зря Юра, что ли, активничал и шефу глаза мозолил по субботам. А из-за дополнительной коллеги завидовать станут, Юре этого не надо. Прибавка к зарплате? Повышение? Тоже вопрос времени, глупо на это желание тратить.

Новая работа. Ну да, можно. Но на нынешней работе Юра уже продемонстрировал ответственность, исполнительность и лояльность, шеф ценит, ответственности в меру, рост стабильный, прибавки, премии. А на новой придется опять выстраивать себе репутацию, встраиваться, подстраиваться и делать горящие глаза. Неохота, даже за большие деньги.

Личное. Катьке вручит телефон — и она у Юры в кармане, безо всяких желаний. Никого лучше на горизонте сейчас нет, в любом случае.

Можно что-то про отпуск попросить. Куда там сейчас все ездят, на Маврикий? На Сейшелы? Если честно, Юра боится долгих перелетов, и даже море его не прельщает настолько, чтобы пытаться себя преодолеть. Не нужен такой отпуск.

А что, если изобрести что-то, стать новым Джобсом или Маском, прославиться на весь мир? Но там тоже свои сложности начнутся, придется работать много, продвигать, продавать, целая история.

Думай, Юра, думай. Читать мысли. Есть и не толстеть. Телепорт, может? Узнать конец «Игры престолов»! Нет, все чушь какая-то.

— Ну ладно, вот визитка моя, позвони, как определишься.

И — озарение!

— Погоди! А можно… — Юра мнется, краснеет, но все-таки продолжает: — Можно я буду… на велосипеде… уметь…

Щука, который уже успел вызвать себе лифт, возвращается, смотрит с интересом.

— Вообще, как-то это… Но тысячному покупателю… Так, нельзя через порог… — Опять блестит глаз или зуб. — Готово!

Юра на секунду столбенеет. Потом начинает одновременно всовывать ноги в кроссовки, жать Щуке руку (или плавник), благодарить, запирать дверь — и несется по лестнице, через двор, к ближайшему пункту велопроката.

Гроб стоит весь в грязи, подмяв под себя осоку и отчаянно-синие васильки. Мы все мокрые до самого нутра, к чавкающим ботинкам липнет грязь вперемешку с березовыми семенами и липой. Август. Жуткий ливень. Достаю из поясной сумки условно сухой мобильник. Какое счастье, ловит сеть! Под диктовку набираю номер.

Мы ещё утром догадывались, что так и будет. Ну, не сказать, что живо представляли, но опасались чего-то в воздухе. Рассвет был весь огненный, по горизонту стелились плешивые облака, и ласточки носились, сновали туда-сюда. Мимо дымоходов, над коньками крыш, залетали под стропила и клевали старый рубероид — на гнёзда, что ли? Росы почти не было. Я человек, может, уже городской, но приметы и необязательно помнить. Приезжай в деревню — сразу всё почувствуешь. Мы чувствовали и не то чтобы не ожидали дождя. Ожидали. Скорее, не очень хотели верить, что он будет.

— Дождя бы только не случилось, — это я.

— Не каркай! — Степан, главные руки в деревне.

От Степана уже немного пахло спиртом, и как обычно, древесной пылью и олифой.

— Да пересидим. А то и разгуляется! — бабушка.

И так далее. Только дед лежал под крышкой гроба и ждал, пока мы его наконец проводим и вынесем.

— Как он там дальше? — Бабушка ёрзала на месте.

Надо или не надо класть монеты на глаза? Или положить блин? Что класть в гроб? Или это не по-христиански? Долго зеркала держать под тканью? Маленькое-то можно, чтобы брови красить? Снова — как он вообще там? Всё это адресовалось мне, книжкам, «знахарке» Любе, бог весть кому ещё — может, и самому деду отчасти. 

Как он там… А бабушка-то как? Хотелось её обнять, успокоить, но она казалась недосягаемой. Словно и не дед лёг под сосновую крышку, а она, и отчаянно пытается выбраться. Столько вместе прожили. И столько же ещё или больше — осталось непрожитым. Весь дом теперь — непрожитое, не дожитое, отложенное и незавершённое. 

Потому и вынести гроб, наверное, нам было так нужно. Все, кто собирался в доме, чувствовали этот рычажок внутри, пружинку, сжатую и давящую под рёбра. Это давление отбрасывает все доводы, толкает вперёд и не даёт времени что-либо осмыслить. С этим чувством, ещё не сформированным, должно быть, бабушка звонила мне с известием. Точнее, она не извещала, она не просила приехать. Только спрашивала, можно ли как-то проверить, не клиническая ли смерть, и как, если да, вернуть деда к жизни. Вот и мы дождь не принимали к сведению, не пытались его избежать, а просто отрицали — думали о том, как его может не быть.

Мы собрались в большой комнате. Конечно, не сказать, что такой уж большой — всё же изба. Но уместились и нас человек десять, и гроб с дедом. На столе — блины, канун из перловки, маковое сочиво, кисель из порошка — густой, комьями. Ели. Потом плакали и ещё ели. Плакать на похоронах обязательно, и все деревенские женщины плакали так, словно прощались не с покойником, а друг с другом. Вот и небо слезу проронило — я так подумал, когда мы вышли из дома и маленькая капелька тронула мне лоб.

Деда вынесли как положено, ногами вперёд. Гроб взвалили на плечи Степан, Митрич — глава сельсовета, сзади подхватили Гена и Стас — они особо не выделяются среди других, разве что у Гены дом на две семьи весь выкуплен, и ему полдеревни завидует. Он на шабашах зарабатывал много, когда в семи километрах по шоссе дачный посёлок строили. Остальные мужики сначала ленились далеко ходить, а потом уже и Гена не нужен стал — подвезли рабочую силу ещё дешевле. Но вторые полдома были в государственной собственности и достались ему скорее за удовлетворительную взятку, чем по заниженной цене. 

Вытащили гроб на дорогу. Собрались в процессию. Первым встал Дмитрий Львович со Спасителем. На нём содержание часовни, есть у нас такая, и поэтому икону поручили тоже ему нести. За ним с дедовыми наградами встала жена Митрича, Алла, тоже важная персона. Железки, конечно, а не награды — от каких-то его обществ, организаций. Он с ними только в переписке состоял, даже не звонил — не любил телефоны. Потом гроб на четырёх плечах, потом мы с бабушкой. Родители не приехали, заняты. Будто я свободен.

За нами встали бабушкины близкие подруги — Люба, которая знахарка, и баб Груня — когда я был маленьким, она пять коров держала и доила на продажу, а чем сейчас живёт — ни малейшего понятия. Дальше все остальные. Даже больше десяти собралось. Почти солидно. Дед был бы доволен, наверное. Он так и хотел, и чтобы гроб на руках несли. Говорил об этом много. Надо же такую хотелку иметь…

Пошли по дороге, автомобильной. Там асфальт, и машины почти не ездят. Ну, автобусы раз в два часа, и грузовики всякие в основном. Так, чтобы движение было — такого нет. Прошли минут пять. Оказалось, покойник тяжёлый, и гроб тоже тяжёлый, и вместе это для четырёх человек многовато. К тому же плечи быстро стало натирать. Пока разбирались, кому не жалко сил, можно ли, чтобы я нёс гроб своего родственника (решили, нельзя), меня снова потрогал начинающийся дождь, и я заметил редкие капельки на крышке гроба.

— Промокнем всё же, — сказал.

Степан оглянулся.

— Ты чего теперь, уж несём так несём.

До села, где кладбище, три километра. Это минут сорок моим шагом, но с гробом — час, и даже больше.

— А если ливанёт? — это мужики, которые не хотели помогать тащить гроб. 

— Если-если. Гроб уже вынесли — обратно в дом не потащим, — Митрич. 

Я как-то пропал из разговора и только наблюдал за глубокого синего цвета тучей, двигавшейся нам навстречу. А в полях, за серым срубом и чёрным рубероидом крыши баб-Груниного дома горизонт уже пошёл широкими дождевыми мазками от туч к земле. Очнулся.

— Идёмте, только быстрее. Видели?

Увидели. Договорились наконец. Ухватили гроб вшестером и торопливо двинулись вперёд.

Наверное, деда спешка разозлила бы. Его злость была… ну, она была похожа на эту грязь на обочине дороги и на этот хлещущий дождь. Из неё не было выхода, она казалась необратимой, и она заливала всё вокруг. Её нельзя было остановить: она двигалась сама по себе, лилась и лилась, хлестала всех, кто под неё попадал. Только со временем иссякала. Всё же у меня к нему осталось много неиссякшего — и ещё больше, должно быть, у бабушки.

Мне с дедом было интересно, когда я был маленьким. Мы собирали малину, плевались клопами — не везло. Делали кислые соломинки в муравейнике — это когда облизываешь и прям вот в эту кучу пихаешь. Он сделал мне рогатку и запрещал целиться в людей и птиц. Всё это было здорово, и всё это отошло на второй план.

Его настроение менялось как погода, и даже стремительнее. Жить с ним было всё равно что ночевать под открытым небом: спи, но бойся засыпать, потому что не знаешь, что случится, пока ты не высматриваешь опасности. Я стал жить — и ночевать — в городской квартире даже в каникулы.

Время у дождя мы выторговывали напрасно. Ливанул, сильно ливанул. Речка — а она уже появилась за извилиной, широкая, серебристая, — зашумела, пошла рябью, может, даже вспенилась. А потом речку стало не видно. А потом идти стало совсем никак, и мы поставили гроб на обочину, и сами отошли в сторону. Надо понимать, что происходило это всё уже с матом. Молчали только я, бабушка, заместитель священника и знахарка Люба. Вовремя отошли: мимо нас на полном ходу — чёрт бы его, в дождь лихачить, — пронёсся грузовик. Окатил сильно, хотя мокнуть дальше было уже и некуда.

— Ребятушки, а это… — Баба Груня забеспокоилась. — А в гроб-то не натечёт?

— А что ему, под землёй-то потом лежать? — Митрич.

— Как-то его, сукина сына, ещё тащить надо будет со всей этой водой, — Степан.

— Да выскользнет, мужики, я не буду.

— И я.

— Пошёл он вообще на хер! — непримечательный Стас.

Спасибо, Стас.

Бабушка скрыла лицо за ладонями.

А и пошёл бы он — вдруг подумал и я. И туда, и сюда, и подальше. Вон, хоть по реке пустить — и пусть плывёт, пока не прибьётся куда-нибудь. А там разберутся. 

— Нельзя так, — знахарка.

Я очнулся. Нет, конечно, так нельзя. Бабушка-то его любит.

— Надо почтить, — жена главы сельсовета, в руках с медальками на вымокших, почти размочаленных лентах.

Присоединилась Груня, другие женщины. Стали смотреть на как бы священника. Он развёл руками. Потихоньку на меня переключились. Что я? 

— Не знаю я, что делать. Бабуль, ты как?

Она всхлипывает.

— Видели? Привязались к гробу. Ты как, ба?

— Надо что-то делать, — еле выговорила.

— Значит, надо.

— Может, Макаровым позвонить? У них машина с прицепом. — Голос Аллы хорошо пробивался через шум воды.

Да, придётся деда везти. С этой мыслью оказалось легко примириться. Даже бабушка, казалось, согласилась раньше, чем сама это поняла и сказала. Везти так везти.

— А телефон у кого-то с собой? — кто-то из мужиков. Гена, наверное. Или Степан.

У меня был. 

С третьего раза я дозвонился — номер их помнили все, но с небольшими неточностями, — и описал ситуацию. Обеспокоенный Иван Анатолич, он же Макаров-старший, пообещал быть, как сможет — но, конечно, подождать придётся, потому что по такому дождю он быстро не поедет, а ехать ему с дальней части села. Мы предупредили его про лихачей на грузовике, а потом мой телефон вырубился от влаги.

Голос подал священник. Дождь шумел очень громко, и его расслышали не все. Алла повторила чуть назидательно:

— Скажем ему всё сейчас. Простимся. Правильно, Дмитрий Львович, правильно.

Степан, а с ним и Митрич, а затем и ещё несколько мужиков, включая чуть унявшегося Стаса, поддержали идею.

— Сейчас простимся, погрузим, а там уже как получится.

— Пока его не вымыло совсем. И нас.

— Правильно.

На колени, в грязь, в траву у гроба встала бабушка. Она уткнулась лбом в крышку и что-то заговорила. Когда она перешла на рыдания — это было ясно, потому что спина у неё стала дёргаться от того, что она резко набирала воздух, — я подошёл, присел рядом и положил ей на спину руку. 

— Ба, ты как? Всё?

Резкий вздох.

— Наверное.

Я помог ей подняться и отвёл в сторону.

Алла толкнула мужа локтем и показала на бабушку. Что-то ему сказала. Он подошёл и обнял её за плечо.

Я встал у гроба сам. Помолчал. Надо ведь как-то обратиться к ним. Друзья? Товарищи?

— Добрые люди. Мы сегодня собрались, чтобы проводить в последний путь Георгия Александровича. Моего дедушку.

Я посмотрел в небо, о чём тут же пожалел, потому что глаза мне залило водой.

— Смерть не бывает к месту, она обрушивается — обрушивается неожиданно, сминает планы и отнимает у нас не только человека — она отнимает весь его потенциал, все его, и не только его — наши надежды тоже. 

Пелена дождевой воды понемногу сошла с глаз. 

— Он был… у меня много чудесных воспоминаний о нём. Не всегда с ним было легко, но мне есть что вспомнить хорошего. Теперь, когда мы провожаем его в последний путь, когда нам так тяжело даётся его последняя воля… перед нами остаётся ещё одна задача.

Кажется, шум дождя чуть утих. Стал мягче, не так барабанил.

— Наша задача — найти способ жить дальше. Георгий Александрович, дедушка… Что ж, он очень повлиял на то, как жил я, и как, несомненно, жила и как чувствовала себя его супруга и моя любимая бабушка.

Почему-то я не решился на неё посмотреть.

— Стоя здесь, я хотел бы… — Дыхание стало спирать. 

Могу ли я пообещать что-то? Есть ли это во мне? Ответственность — это, казалось, так же тяжело, как тащить этот гроб с надеждами и тягостями бабушкиной жизни.

— Я хотел бы поблагодарить тех, кто с нами собрался в этот трудный день и кто захотел нам помочь. Я прошу тех, кто может, помочь нам ещё немного. Пока что, кажется, будет тяжело. Смерть — трудное испытание. Не оставляйте нас, не оставляйте бабушку — и я тоже, насколько я смогу, буду здесь, рядом.

Ливень стал гораздо спокойнее. Он больше не лупил, не барабанил, скорее, снова осторожно трогал наши макушки своими мягкими, холодными каплями. 

— Нам нужно, понимаете… не только справиться сейчас, проводить усопшего. Дело ведь не только в том, что будет дальше с ним, что будет после смерти. Дело ещё в том, как дальше жить. Понимаете? Как жить нам.

Я поднял глаза. Дождь правда лил уже не так сильно.

Бабушка обхватила Митрича в ответ. К ней подошла Люба и что-то прошептала. Бабушка снова дернулась, как от плача, но, кажется, немного пришла в себя. Мужики — Стас, вроде, с Геной, говорили о чём-то, поглядывая на дорогу. 

Бабушкина рука, обхватывающая Митрича, чуть дёрнулась. Она посмотрела на меня и на миг мне показалось, что она улыбнулась. Глаза были красные от слёз. Бабушка. Я только теперь понял, каким виноватым перед ней я себя чувствую. И отец… я не хотел сейчас думать о нём.

Бабушкино лицо осветил яркий жёлтый свет. Приехала машина Макаровых. Я кивнул.

— Спасибо.

Посмотрел на гроб в последний раз.

— Покойся с миром.

И пошёл, взял бабушку из рук Митрича и крепко-крепко прижал к себе. Кажется, из нас потекла вода.

Из гроба кое-как вылили мутную дождевую воду — всё же натекло туда немало. Погрузили на прицеп. Кто-то договорился, что Макаров-старший отдаст гроб куда надо, а я, кажется, пообещал какие-то деньги. Макаровская машина уехала в сторону села, через мост, мимо речки, а мы двинулись обратно в деревню. Дождь, оказывается, почти прошёл.

Огурцов по обыкновению выходного дня сначала помылся под душем в квартире смарт-дома, расположенной на этаже, счет которого сам всегда забывал и говорил просто: «Сто двадцать какой-то там». После помывки он нырнул в кровать, на которой встроенный массаж разминал ему мышцы спины и ног. «Жаль, что такого сервиса от жены не получал. Глядишь, и срослось бы», — подумал Огурцов и блаженно улыбнулся.

Входящий звонок от мамы он проигнорировал. Мысленно приказал через смарт-чип в ухе — ровная золотисто-медная поверхность стен и потолков чуть шурша заколыхалась, задвигались блоки-квадраты и параллелепипеды, за которыми прятались обслуживающие жильца электронные механизмы и автоматы. По краям фигур загуляли сине-зеленые люминесцентные огоньки на стене и потолке. 

Кровать бесшумно подняла хозяина и исчезла где-то в полу. Одновременно зазвучала популярная энергичная мелодия.

Пританцовывающий Огурцов с улыбкой на лице забежал в кухню. Внутри стены что-то зашуршало, задвигалось, зашкворчало. Блоки стен снова пришли в движение, сине-зеленые лучики так и сновали между ними. Через минуту-другую они раздвинулись: выдвинулся столик с горячим завтраком, и кухня наполнилась запахом жареного бекона и омлета. Перед столиком из пола вырос стул.

— Эх, ребята! — заговорил Огурцов с невидимыми собеседниками, садясь за столик. — Когда-нибудь разбогатею и перееду в Центр — со скуки помру. Может, выкупить вас и увезти с собой, а?

Автоматы в застенках отреагировали:

— Вот бы мир повидать!..

— Я старый, дайте спокойно доработать и умереть…

— Мне бы на пляж. Всю жизнь мечтал, что…

— …и зачем он тебе?..

— …я где корни дала, там и…

— …Елисей Иванович наконец-то созрел. Я только с ним…

— …собрался выкупать. Жена я, что ли?..

— …физические законы не позволят, поскольку…

На столе не хватало чашки кофе с молоком.

— Кофемашина, куда подевался напиток богов? — спросил Огурцов.

— Потому что он для богов, а вы, Елисей Иванович — простой смертный, — ответила из стены кофемашина.

Улыбка сползла с лица Огурцова. Он перестал кривляться, музыка прекратилась, динамики исчезли.

— Такой сарказм мне не по душе. В чем дело?

— Лимит на услугу исчерпан. Необходимо произвести оплату…

— А до завтрака не могла об этом сказать? — перебил Огурцов. Он мысленно порылся в электронном кошельке и обомлел — счет был арестован еще с предыдущего дня за неуплату алиментов. Он снова забыл сделать что-то вовремя. Приставу, видать, надоела его непунктуальность, и он наложил арест на счет.

Полоски света на стенах стали бело-лунными, их движение замедлилось.

Огурцов сидел на стуле, покусывал губу и думал, как быть. Когда аппетит к нему вернулся, бекон уже покрылся застывшими белыми каплями. Квартирант распорядился разогреть его снова, но кухонный автомат ответил отказом:

— Компания-владелец оставляет за собой право отказать в предоставлении услуги в случае неплатежеспособности…

Огурцов махнул рукой на стену, и так уже все понятно. Ему требовались деньги.

— Так, ладно. Эм-м, друзья мои, — начал он неуверенно. — Кто спасет в очередной раз и оплатит мой долг? Я верну с процентами, как всегда.

Автоматы молчали. Огурцов встряхнул головой от удивления и разинул рот.

— Вот оно что?.. Да вы… Вы же попросту бросаете меня, друзья!

— Мы не друзья. Мы — услугодатели, —  холодно и безразлично ответил хор автоматов.

— К-кто?.. Кого же я, по-вашему, собирался брать в новую квартиру? — Огурцов тяжело дышал, пальцы сжались в кулаки, но напрячь их не было сил.

— Очнись, Огурцов, — продолжили голоса.

— Я что, вышел из ума?.. Нет… — Он замотал головой. — Никого из вас в новую квартиру не возьму. Слышите? Вы все предатели и подхалимы! Да вы мне и вовсе не нужны.

Огурцов мысленно набрал телефон своей мамы. В голове только слышались протяжные гудки — абонент не отвечал.

Голоса шептались и еле слышно посмеивались. Полоски люминесцентного света задвигались по полу, стене и потолке.

— Оставлю вас здесь прозябать!.. — выкрикнул Огурцов в квартиру.

Стены зашептались громче. Полоски задвигались быстрее. Кровь прилила к лицу.

— Я все смогу, а вы сгинете!

Стены гоготали. Свет квадратами летал по квартире.

Огурцов схватил стул и что было сил ударил им о стену.

Снопы света взрывом разлетелись по стене и погасли. В квартире все потускнело. На потолке зажглись блеклые аварийные лампы. Наступила тишина.

Огурцов одуревшими глазами посмотрел на стену: блоки не двигались, один из них вывалился наружу, в нем угадывался сломанный механизм кофемашины.

Вдруг стены снова ожили. Свет уже не гулял, как обычно. Блоки вырисовывались только собственной тенью и бликами аварийных ламп. Огурцов ошарашенно наблюдал, как вокруг возникали и исчезали в квартире вещи, которыми он пользовался: кровать, столик, динамики, кресло. Задвинулись все полочки, с них звонко попадал на пол какой-то ширпотреб Огурцова, что-то лязгнуло и разбилось. Шкаф-купе напоследок изрыгнул на пол комок одежды и слился с безликим, ровным интерьером. Все вокруг остановилось.

Огурцов поджал губы. В квартире остался только он с горсткой своих вещей.

— Друзья, — хмыкнул он, — вернитесь! Пожалуйста, друзья… Где вы?

Квартира молчала.

— Не оставляйте меня! — прошептал Огурцов. Он упал на колени. Его глаза наполнились влагой.

Входная дверь открылась. Из темноты коридора, шурша пропеллерами, выпорхнул  домоуправляющий дрон-бот. Он подлетел к Огурцову и, глядя на него своим единственным глазом, сообщил о немедленном выселении из квартиры. Огурцов клялся, что возместит причиненный ущерб.

Дрон-бот приблизил к нему объектив.

— Нам, роботам и автоматам, не нужен ни ты, ни твои деньги, — ответил равнодушно домоуправляющий. —  Вон отсюда, неудачник.

Огурцов медленно выполз из квартиры с комком вещей. Дрон-бот выпорхнул вслед за ним и исчез в лабиринте смарт-дома.

Огурцов с полчаса просидел на полу, обнимая себя руками. В коридоре веяло прохладой, гул от вентиляции закладывал уши, мурашки разбегались по телу, его передергивало. В куче своих вещей Огурцов обнаружил электронный фотопланшет. Одно движение указательным пальцем — и ожили в голове воспоминания о близких людях, которых он давно не видел.

Елисей Иванович тяжело вздохнул.

Распахнулась дверь квартиры напротив. Из нее выбежал сосед Хрусталев. Какой-то старческий мужской голос кричал ему вслед из глубины квартиры:

— А я тебе говорю, что…

Дверь за спиной Хрусталева захлопнулась, Его лицо было красным, он сопел как бык. Он не сразу увидел сидящего на полу Огурцова.

— А, Огурцов, это ты! — Хрусталев сел рядом с ним. — Вижу, как с тобой квартира обошлась. Я тоже через это проходил. Да-да, не удивляйся! Поэтому оплачиваю проживание без услуг автоматики… И не делай такие круглые глаза, ей-богу! Так всегда можно было делать, дешевле выходит. Вот только… — Хрусталев махнул рукой в сторону своей квартиры, — только он — унитаз. Его никак нельзя заткнуть, ни за какие деньги, представляешь? А у нас с ним разница, понимаешь? Разница во мнениях на религиозной почве.

137 и 415. Обидно и досадно. Обычно, когда половинки не сходятся, я сгибаю билетик вчетверо и прячу в рукавицу, но из-за этой совершенно ерундовой разницы в единичку свернула его в бараний рог. Моё счастье достанется не мне.

Коварный захватчик чужого добра зашёл на следующей остановке и на коварного захватчика совсем не был похож. Похож он был на деда глубоко запенсионного возраста. Хотелось сказать «старой закалки», но он был, скорее, старого пошива. Одет дед был так, словно поскрёб по всем сусекам и достал всё лучшее, что было в доме. От этого лучшего разве что нафталином не тянуло, всё старое и разнокалиберное. Меня порадовала его меховая шапка: такую носил отец, когда водил меня в детский сад, но с тех пор я её больше не видела.

Дед с кряхтением сел, примостил палочку между нами и стал отсчитывать мелочь, не снимая перчаток. Дал на порядок меньше, чем нужно, и очень удивился, узнав, «сколько нонче проезд стоит». Поворчал чуток про дороговизну и копеечные пенсии, но безропотно протянул остаток. Минуту помял билетик и, хитро прищурившись, ткнул меня локтем в бок: «Гляди-ка, счастливый!» Я улыбнулась: этот билетик значил для деда столько же, сколько и для меня. Суеверия нас объединяли.

— Да у меня и вся жизнь-то счастливая. — Эта фраза, как шелест раздвигающихся кулис, предвещала начало спектакля одного актёра. Дед приосанился, поправил шапку, даже прокашлялся, но почему-то вдруг сник. — Хорошо пожил, хорошо.

Приставать с расспросами не хотелось, и я отвернулась к окну. За окном проносился переделанный город. Мы ехали по отреставрированному курам на смех проспекту, а справа по широченному тротуару спешили люди, уворачиваясь от декабрьских луж и брызг, которыми их щедро одаривал автобус. Этот тротуар когда-то был выделенной трамвайной полосой, здесь бегали и дребезжали на светофорах вагончики, прошивая жёлто-красной нитью город насквозь. Но это было давно: когда в Архангельске в декабре была настоящая зима, я была маленькой девочкой, а папа ездил на работу в трамвае в такой же, как у деда, меховой шапке.

Дед уважительно отнёсся к моему созерцанию пейзажа за окном и разговаривал с женщинами, сидевшими через проход. Краем уха я слышала, что он давно не был в городе, приехал на похороны какой-то там дальней родственницы и переживал о том, что все свояченицы с шуринами и прочими кумовьями передерутся из-за квартиры, которая так некстати расположена в самом центре (здесь женщины неодобрительно заохали, дескать, «квартирный вопрос только испортил их»). А я подумала, что опять не выполнила своё позапрошлогоднее обещание и не разобралась в названиях родственников. Это всё лень. Мне лень, вам лень, вот этим женщинам напротив — лень, а в итоге кроме мама-папы да бабушки с дедушкой никого и знать не знаем. На кузенов с кузинами родных двоюродных братьев с сёстрами промениваем. Так скоро и до «сестёр-в-законе» дойдём. Всё, обещаю, в новом году, прямо на каникулах, займусь.

— Етить твою налево! — Дед выдернул меня из голословных обещаний. — Эт откудать тут атриум взялся?! Мы что, всем автобусом прямиком в Древний Рим сиганули, что ли? Как у тя язык-то повернулся, милая?

Дед аж привстал, чтобы было удобнее ругаться с кондукторшей. Пол-автобуса приняло сторону деда, другая половина, как страусы, поспешно спряталась в мобильники. За кондукторшу никто не вступился, и после пары минут безуспешной перепалки она ретировалась на своё место и сосредоточенно занялась семечками. Меня же поразило не столько то, что дед вступился за остановку, которой при свете дня влепили пощёчину, переименовав решением Всеторгашеского совета из светлого и доброго «Театра кукол» в «Атриум», по названию торгового центра, выросшего пару лет назад неподалеку, сколько то, что он знал древнеримское происхождение этого слова. По виду и не скажешь.

— А Павлинка-то изменилась. — Он перешёл на миролюбивый тон, и, казалось, в его голосе зазвучали даже ласковые нотки. Может, он вспоминал, как прогуливался здесь под руку с женой или зазнобой, молодой, кудрявый, голубоглазый, или шёл по неотложным колхозным делам, зажав папку с бумагами под мышкой. Хотя, может, и не очень молодой. И без папки вовсе. И даже без зазнобы. Но в любом случае прогуливался он здесь точно до 93-го года, потому что тогда проспекту вернули дореволюционное имя и переименовали обратно из Павлина Виноградова в Троицкий, хотя стоявший на нём Свято-Троицкий кафедральный собор взорвали ещё в 1929-м.

— Скоро выходить надоть, — забеспокоился дед и заёрзал на сиденье, оглядываясь по сторонам. — На высотку вашу посмотреть хочу, эту, двадцатичетырёхэтажну-то, на площади. Я когда в прошлый-то раз приезжал, её как раз и строили. От неё ещё улица, говорят, идёт пешеходна, куда дома со всего города свезли деревянны. Делать-то вам в городе нечего. Возите туды-сюды. Посмотрю — и домой.

Последнее слово он произнёс как-то особенно вкусно, нараспев, так, что мне тоже захотелось домой. Но было ясно, здесь он давно не бывал. Высотку к четырёхсотлетию города построили, а это ещё за десять лет до переименования проспекта. И где же он жил всё это время? Чем занимался? Какая у него семья была и что с ней стало? Сейчас от него тянет запущенной бессемейностью…

Но спросить мне уже ни о чём не удалось. Автобус подъехал к площади Ленина, и дед спокойно, не торопясь, вышел. Остановился, залихватски заломил шапку и, казалось, набрал полную грудь воздуха. Оперся на палку. Он любовался достроенной высоткой, как мастер любуется своим детищем. Двери захлопнулись.

— А что вы делаете сегодня вечером, девушка? — Марина вплотную подошла к моему рабочему столу и заговорщицки улыбнулась. В руке у неё были зажаты два желтых билета. — Смотри, что мне досталось! — Она помахала ими перед моим носом. — Первый ряд. Правда, в наш молодёжный, но и у них ничего бывает. «Будни старого города». На злобу дня. Говорят, в этом спектакле молодые так стариков играют, что не отличишь! По улицам в гриме расхаживают, проверяют, раскусят или нет. Мне Димка по секрету рассказал, он там нерадивого архитектора  играет, на которого все шишки за криводелки сыплются. Ну что, идёшь?

Меня бросило в жар: точно! Ведь театр кукол-то в бывшее здание Дворца Пионеров только в 86-м переехал, как раз когда брат родился, откуда ж деду было название остановки знать?!

Не зря счастливый попался.

Июльский полдень в Шымкенте. Ветра не было с понедельника. На парковке улицы Еримбетова, обливаясь потом в белом ниссане, Алибек объяснял своему брату план:

— Я захожу в магазин. Через минуту подъезжаешь и встаёшь у входа. Мотор не глушишь. Открываешь заднюю дверь. Когда я выбегаю и сажусь, даёшь по газам. Э, Аян! — Он хлопнул его по плечу. — Тебе всё понятно? 

Аяну всё было понятно. Он весело скалился, играя зажатой в зубах спичкой, и крепко сжимал руль: «Ну, братан, ты закрутил».

Алибек взял пачку «Винстона», достал сигарету, но тут же вернул её обратно. 

— Про дверь не забудь, топас, — сказал он, надел кепку и вышел из машины. Затем перебежал дорогу, свернул во двор и нашёл глазами жёлтую вывеску магазина. У крыльца никого. 

Алибек подошёл, опустил козырёк пониже, потянул на себя ручку двери и перешагнул порог. У входа — касса, кассира нет. Он потоптался на резиновом коврике, покрутил головой и пошёл к ящикам с фруктами. 

Делая вид, что изучает ценники, Алибек поглядывал по сторонам.  В просторном зале магазина было немноголюдно. Трое девчонок считали мелочь у полок с чипсами. У холодильника с молоком стояли две старушки. Охранника не видать.

Алибек взял большой оранжевый лимон, понюхал его и положил на место. Он ещё раз оглянулся на кассу, засунул руки в карманы и, насвистывая под нос, пошёл дальше.

Украдкой посматривая назад, он завернул в винно-водочный закуток и на приличной скорости врезался лбом в какого-то мужика. Кепка слетела с головы Алибека, он выставил перед собой руку:

— Извиня… юсь.

Этим мужиком был охранник. От удара он немного отлетел назад, потёр нос, поднял голову — и его глаза тут же округлились: 

— Ты чё сюда припёрся! А ну, стой!

Вчера были те же пекло и духота. Алибек стоял за углом магазина и лениво облизывал жёлтый фильтр. Сигарета дымила сама по себе, над асфальтом дрожал разогретый воздух. В десятке метров от Алибека, прислонившись к стене плечом, небритый мамбет пытался развязать штаны.

В какой-то миг заскрипела дверь служебного входа, и по улице зашагал невысокий седой охранник. Он схватил мамбета под локоть, дёрнул к себе и с силой отпихнул в сторону: «Так вас и так, собаки, обоссали всё вокруг».

Убедившись, что тот уходит, охранник достал из-за уха сигарету, похлопал по карманам брюк и ещё раз выругался. Алибек уже шёл к нему с зажигалкой — охранник видел это и приветственно шевелил ушами.

— Благодарю, — сказал он, пыхая и пуская из носа дым.

— За этими глаз да глаз, а? — протянул Алибек, махнул рукой назад и покраснел. 

— Ну, блин, — улыбнулся охранник. — А тут вчера один чухан чуть было чекушку не вынес. Еле догнал его. Сам побитый какой-то, хромой, а бежал как чёрт.

Алибек протянул руку и представился. Ержан — так звали охранника — работать, кажется, не хотел и поэтому, встретив собеседника, говорил без умолку. Он рассказал о своей подруге и о том, как быстро бытовуха убивает любовь, обматерил управляющую магазина, которая заставляет гонять срущих на крыльцо голубей, и пожаловался, что на крыльцо и без голубей все срут. 

Алибек слушал вполуха, вежливо улыбался и думал, как бы вставить хоть слово. Он уже отчаялся остановить Ержана, но увидел, как тот снова потянулся за сигаретой. Алибек поспешно достал зажигалку и, пока Ержан подкуривал, заговорил сам.

— А это, у вас как на кассе работают? — спросил он как бы невзначай.

— А? — Ержан отнял руки от огня и взял сигарету двумя пальцами. — Не понял вопроса.

— Как у вас на кассе?.. — Он хотел уточнить: «График два через два, день через день или какой?», но почувствовал, что ему не хватает воздуха. Надеясь, что Ержан сам додумает и поймёт, Алибек решил закончить фразу несмотря ни на что. Получилось что-то вроде «графк два ндва, день-день ик-кой». 

Ержан медленно выпустил дым и посмотрел на Алибека так, будто заметил его только что. Уши, брови и седые волосы охранника оттянулись к затылку: 

— Ты не покушал, что ли? 

Алибек поел час назад, поэтому вопрос не казался ему риторическим. Он нахмурился и вместо ответа молча глядел на Ержана. Спросить ещё раз или не надо? Секунда, две, три — и Алибек понял, что больше не может смотреть в оба глаза охранника, поэтому сосредоточился на левом. Молчание затянулось.

— Тебе зачем про кассу? — сказал наконец Ержан. Алибек вышел из транса:

— Да это. Девушка мне нравится. Работает тут у вас…

— А-а-а, вонано чё… — протянул охранник и поднёс ко рту сигарету. — День через день они выходят.

Вдруг лицо Ержана окаменело. Он сузил глаза, придвинулся почти вплотную и быстро прошептал: 

— Какая девушка? Как зовут?

Алибек опасливо отодвинул голову. Почему так спрашивает? 

— Не знаю, не знакомился ещё…

— Как выглядит? Опиши! — Охранника потряхивало от нетерпения.

— Волосы чёрные, коса чёрная, худая…

— Ха! — Рот Ержана разъехался в стороны. — Жанна! 

«Красивое имя», — подумал Алибек. Охранник вытянул шею по-гусиному:

— Яйца хочешь к ней подкатить? Ну удачи тебе, ага. Она быстро направление укажет. — Ержан посмеивался и хлопал Алибека по плечу. Алибек заулыбался: 

— Да не, я по красоте всё, украду её.

Веселье охранника мигом улетучилось. Ержан смерил Алибека взглядом, напружинил ноги, оттянул плечи и заговорил низким голосом. Он походил на кота.

— Украду? Хрена лысого, пацан, только попробуй.

В животе Алибека перевернулось. Он смотрел на охранника и вспоминал школьный спортзал — как бегал по нему на физкультуре, а после глыкал из-под крана водичку. Во рту теперь такой же кислый металлический привкус.

— Да это, — тихо, но с какой-то упрямой уверенностью проговорил Алибек, — а чё нет-то?

Ержан выпустил из ноздрей дым:

— Она — моя племяшка, а ты — хрен с горы. Ещё вопросы будут? 

Вопросов не было. Охранник бросил бычок, смачно плюнул и зашагал к двери. Испуганный голубь вспорхнул из-под ног Ержана и пролетел, едва не задев Алибека крылом. «Тышкак, твою мать», — бросил через плечо охранник.

— Ты чё сюда припёрся! А ну, стой!

Ержан схватил Алибека за руку и дёрнул к себе. Алибек экнул, запнулся о свою же ногу и всем весом обрушился на охранника. Они повалились на пол и, опрокидывая стоявшие на нижних полках бутылки, затеяли нелепую возню. 

Через несколько секунд пыхтения и борьбы Алибек догадался укусить Ержана за палец. Охранник дико заорал и ослабил хватку — этого было достаточно, чтобы отпихнуть его и встать на ноги. 

Алибек побежал вперёд по винно-водочному отделу, свернул в хозяйственный и, сбрасывая на ходу рулоны туалетной бумаги, помчался к вывеске «Яйца и молоко». Ержан быстро оправился от укуса и, распинывая всё, что оказалось под ногами, преследовал Алибека.

«А ну стой!» — кричал охранник, добавляя к этому свои любимые нехитрые слова. Едва не сбив двух старушек, Алибек миновал длинный ряд холодильных ларей и вышел на прямую дорогу, ведущую от выложенных в деревянные ящики яиц к выходу из магазина. 

Вдруг он заметил, как впереди, у самой кассы, открылась дверь подсобки — и из этой двери, одетая в жёлто-зелёный фартук, выбежала… не Жанна. Вместо неё Алибек увидел полную светловолосую кассиршу с яркими пухлыми губами. Она испуганно посмотрела по сторонам, схватилась рукой за грудь и закричала:

— Божечки, что за шум?! 

Надежда Алибека вспыхнула и погасла. Ержан был совсем рядом. Руководствуясь скорее мимолётным рефлексом, а не расчётом, Алибек обнял руками ящики и повалил их за собой. Это сработало. Ержан влетел в них на всей скорости, поскользнулся на разбившихся яйцах и с грохотом свалился на пол.

Тем временем Алибек уже добрался до двери в подсобку, заглянул внутрь, не нашёл там ни души и резко повернулся к кассирше:

— Кто ты такая?! — заорал он на неё с обидой.

Кассирша приоткрыла рот, непонимающе качнула головой и поправила на груди бейджик «Наташа»:

— Э-э, да я тут первый день… А вам чего?

«А мне хана, — подумал Алибек. — Надо же было при бабушке наболтать!» Он посмотрел налево и увидел, как измазанный в яйцах Ержан, кряхтя и держась рукой за поясницу, на четвереньках выползает из-под ящиков. 

Алибек снова повернулся к Наташе. В её маленьких серых глазах читалось полное непонимание. Секунду или две он стоял, не шевелясь. 

Вдруг на лице Алибека что-то переключилось. Он сделал короткий вдох и выпалил: 

— Красавица! Будешь моей!

Сам не понимая, откуда у него столько силы, Алибек поднял толстушку на руки. Наташа не сопротивлялась. Она лишь охнула и мягко обвила его шею своими белыми ручками. 

Ержан, сменив кряхтение на ругательства, медленно вставал. Алибек поудобнее взялся за коленки и подмышку Наташи, побежал к выходу и едва не вышиб ногами кассирши дверь. Белый ниссан стоял прямо у крыльца.

Алибек донёс Наташу до машины и, два раза стукнув головой о потолок, начал заталкивать её на заднее сиденье.

— Поаккуратнее, молодой человек! — прикрикнула Наташа манерным голосом.

— Подвинь кресло! — заорал Алибек на брата. 

Аян опомнился и потянул за ручку:

— Жирная, блин.

Ещё упираясь ногами в асфальт, Алибек схватил его за плечо, придвинул к себе и прошипел: 

— Не говори так о моей невесте!

— Всё-всё, понял.

Наконец, Алибек забрался в салон. Аян закрыл его дверь на замок, дёрнул рычаг и вдавил педаль в пол. Уже на ходу Алибек посмотрел в тонированное окно. Он увидел, как Ержан, хромая, вышел на крыльцо, облокотился на перила и погрозил ему кулаком.

— Предупреждаю сразу: уговаривать меня будете долго, — окликнула Алибека кассирша. 

Он повернулся к ней. Девушка скрестила руки на полных, как дыни, грудях и кокетливо выгнула тонкую чёрную бровь.  «Не-е, — подумал Алибек, —  эту вообще уговаривать не придётся». 

Он тяжело вздохнул и пробежался глазами от пухлых губ Наташи до белеющих из-под фартука коленок. «Не Жанна, но вроде сойдёт».

— Э, Аян, — сказал Алибек брату, не отрывая взгляд от невесты, — дави на газ. Бабушка ждёт.

Нина Ивановна смотрела в окно. Оно было большим, светлым и заполнено до краев серым, мутным небом. Щеку терла наглаженная до жесткости казенная наволочка, а втиснутое в неожиданно цветастое белье одеяло вяло грело. Палата была заполнена прохладным свежим воздухом с примесью непонятного дезинфицирующего вещества и слишком ароматного чая одной из соседок. Все внутри Нины Ивановны дребезжало и дергалось в этом странном душистом воздухе, под белым режущим светом электрических ламп, и ни персиковые стены палаты, ни занятное стрекотание соседок не могло унять эту мутную внутреннюю дрожь.

—  Хорошо хоть шугаринг перед госпитализацией сделала. Очень кстати все вышло. Теперь красотка на кресле, вся гладкая, — веселилась соседка Маша, улыбчивая мама троих детей.

—  Это, Маша, знаете, вообще грех. Бог не зря волос на теле так растит — крестом. Защита это наша, понятно? — Это была кудрявая цыганка Валя с оранжевым лицом, намазанным касторовым маслом для увлажнения.

Если бы не вяжущее внутреннее беспокойство, Нина Ивановна обязательно вежливо присоединилась бы к беседе, но сил на вежливость не было. Приходилось притворяться, что спит. Еще в пять утра Нина Ивановна была дома, в Барановке — собирала вещи в хрустящий пакет. Зубную щетку, наглаженные полотенца, белье, ночнушку в голубых колокольчиках, синий бархатный халат, купленный когда-то для таких вот случаев, чай и конфетки, чтоб на всех. Сверху положила документы, которые собрала ей одноклассница Лилька. Сейчас-то она Лилиана Александровна — гинеколог районной поликлиники с усами и командным голосом.

—  Я Борюсику, племяннику, позвоню. Он как раз в центральной, в гинекологии. Встретит. Все сделает как надо, так что, Нина, не беспокойся — все будет в лучшем виде, — наставляла Лиля после строгого выговора за позднюю явку и не заботу о своем здоровье. 

Из Барановки Нина Ивановна добиралась долго и неудобно — боялась, что кровотечение усилится и испачкает юбку и обивку сиденья в маршрутке, ну и  пожалела оставшуюся без места односельчанку и сдвинулась на край, так и ехали полтора часа вдвоем на одном кресле. Потом вся эта суета приемного покоя центральной больницы и вот уже полпятого, и она больше двух часов здесь, а врача все нет. 

Задремала. 

— Нин Ван, на осмотр медсестра зовет, — ткнула в бок цыганка Валя.

В смотровой ее ждал светло-русый молодой человек в белом халате, с какими-то по-детски пухлыми, красными губами — Толстов Борис Денисович — племянник Лилианы.  

«Ох, стыдно-то как», — краснела Нина Ивановна, забираясь на кресло. Все внутри нее снова дрожало.

— Кровит, матка рыхлая, увеличена, — по-деловому сообщал Толстов откуда-то из-под ее ног. — Одевайтесь. И ждите меня в коридоре, я сейчас подойду. 

В коридоре было темно и прохладно. Коричневая кушетка из кожзама сильно пахла дезинфектом и как-то липко касалась тела. Около окна в дальнем конце челноком от стенки к стенке ходила молодая женщина в растянутом трико. 

— Я вам сказала, угомоните своего сына, а то я заявление напишу, — чеканила она в трубку. — Если не будет приезжать ко мне, подам за изнасилование. Пусть знает. И скажите Мадине, пусть детские фотографии мои привезет, хочу девчонкам в палате показать.

«Бред какой-то», — подумала Нина Ивановна, но разговор не дослушала, к ней шел Толстов.

— Я посмотрел данные УЗИ, вашу выписку с прошлой госпитализации два года назад с такой же проблемой. В общем, у вас опять полип. Небольшой, но ситуация повторная. Мы тут посовещались — вы ведь женщина не чужая. Я вам предлагаю вот что — удалить матку. Вам сорок девять, детей, я надеюсь, уже не планируете, — хихикнул Борис Денисович. — Климактерические процессы идут вовсю. А это всего лишь мышечный мешок. И не смотрите на меня такими большими глазами, Нина Ивановна. Дышите глубже и успокойтесь. Матка — вещь в вашем возрасте совершенно бесполезная. Не пугайтесь — сделаем мы все хорошо, лапароскопией, всего три прокола. Зато не будете к нам ездить вот так, лишний раз, аж из Барановки.

— А может, все-таки как-то минимально… Только полип удалить, как в прошлый раз… 

— Это и есть минимально, Нина Ивановна, а вдруг рак? Что тогда? С этими полипами не угадаешь. Опять же лишнее беспокойство. Не переживайте, все сделаем хорошо. В этом возрасте матка вообще лишний орган. Но вы подумайте. Я не настаиваю, конечно. Но это избавит вас от возможных проблем в будущем. Я часов в шесть зайду — скажете тогда.  

Нина Ивановна осталась одна на кушетке, с прямой напряженной спиной и вялым чувством благодарности и тоски.

«Ох, как. Удаление матки. Ничего себе. Лишний орган… В моем возрасте. Сорок девять. Да, старая. А как же жить потом? Стыдоба какая. Как же Костя, муж? Только дети выросли, разъехались, забот меньше, желания моего дурного больше, а тут такое. Как Косте сказать? Засмеет. Не захочет больше. Он у меня не больно трепетный. Не поймет меня. Что за женщина буду? И не женщина вовсе. Старуха. Зашьют мне там все? У кого спросить хоть. У Борюсика этого — стыдно. Лиле позвонить? Нет, и так столько сделала. Что беспокоить человека напрасно. А я тоже — дура старая. Придумала — бабье лето. А яичники? Не дай бог, как у Лили усы отрастут. Страсти. Дочке позвонить? Да что она знает? Пугать только. Рак… Ох, вот попала-то. Ну, бог даст… Интересно, а доктор себе б так — чтоб не приезжать лишний раз — отрезал бы чего?»

Помаявшись, к вечеру Нина Ивановна согласилась, как-то стыдно было отказать. Операция прошла успешно, без осложнений. В ночь после нее Нине Ивановне снились разные суетные сны. Сначала приснилась подруга юности, умершая в родах, с крупным улыбчивым ребенком на руках. На нее несправедливо орала какая-то огромная усатая тетка, а Нина Ивановна, как ни порывалась, никак не могла ее защитить — стеснялась все. Второй сон был от лица мужчины, его отец умер, оставив какое-то ценное, меняющее все открытие, но как ни бился сын, как ни пытался отцово наследство до людей донести, все было зря, в отчаянии он плакал, обхватив руками голову. А третий сон случился уже на рассвете — тоже мужчина, вышел из ритуального автобуса после похорон кого-то близкого, очень  важного, и такое горе на него накатило, так сжало грудь и горло, что он завыл. Нина Ивановна проснулась вся в слезах, с этим нарастающим, полным отчаяния воем в собственном горле, испуганная, что разбудила всех. Но оказалось, она не издала ни звука, а тихо лежала, никого не беспокоя, как и всегда.

Олечка вдруг прекращает игру, замирает и прислушивается — ну когда же?

Вот уже скоро глухо загудит на восьмом этаже лифт, потом пауза, потом двери откроются, и заранее приготовленным ключом папа начнет нервно ковырять общую на четыре квартиры дверь, за которой хранятся ее саночки и велосипеды соседских мальчишек.

Потом три громких шага: топ-топ-топ — это папа стряхнет с носков ботинок мокрый снег, чтобы не заносить его в квартиру. Олечка гуляет в валеночках, к ним снег цепляется крепче, чем к папиным кожаным ботинкам, поэтому в этом же коридорчике стоит веник, которым надо обмести валеночки, прежде чем заходить домой.

Потом легкий поворот ключа в квартире — тут уже не общий замок, который «можно открыть любой спичкой», а свой, хороший.

Олечка обычно бежит в прихожую еще когда звякает первый замок и успевает застать сам момент открывания двери. Она пока не дотягивается до выключателя, поэтому вначале появляется темный силуэт папы на фоне света «сторожевой» коридорной лампы, а потом уже включается свет.

Дальше будет громкая и приятная возня: папа размотает шерстяной шарф, которого хватает на три охвата его худой и колючей шеи, а на Олечку попадут брызги согревшихся снежинок, снимет бобровую шапку, оставляя примятыми нестриженые волосы такого же бобрового цвета, отдаст ей портфель, пакеты и свертки, если удалось ухватить что-то в продовольственном после работы, и Олечка по запаху постарается угадать, что: колбаса или, еще лучше, колбасный сыр? Папа наклонится, чтобы разуться, еще пока не глядя на дочь, но уже тихонько спросит: «Как дела?»

Когда уже, когда?

Папа с утра бывает на смене в поликлинике, где лечит «текущие носы» и «воспаления хитрости». У Олечки тоже раньше бывало воспаление хитрости, и она знает, как его лечат, но, видимо, каждый день находятся люди, которые еще не знают и наивно идут к папе на прием.

Потом идет смена в стационаре, где папа — самый главный дежурный по всему, настолько главный, что у него иногда расстегивается нижняя пуговица халата — так стремительно он ходит из одной палаты в другую, из ординаторской на пост и из ПИТ¹ — в приемный покой. Когда Олечка болеет, и ни мама, ни бабушка, ни дедушка не могут взять ее с собой на работу, ее берет с собой папа, приводит в сестринскую и со словами «Сегодня дежурит тётя Рита, а я убегаю по делам» правда убегает по делам. Но из открытой двери сестринской видно весь коридор отделения, поэтому Олечка знает папины маршруты, папину быструю походку и развевающиеся полы его просторного халата.

Вечером папа старается почитать материалы по «диссертации», которые удалось «раздобыть» на ночь или две, но между этим всем он хочет немного побыть в тишине.

Поэтому обычно Олечка не торопится рассказывать, как они делали в садике фасолевое панно, а потом прижимали к нему ладошки и даже щеки, чтобы получить красноватый оттиск и хвастаться своим «тату», и как она нашла камушек с дырочкой, и бабушка сказала, что он называется «куриный бох», но надо бы узнать у папы, что это такое, и похвастаться, как долго-долго по дороге домой повторяла вслух заклинание «мышка — мыш-ка — мыш-ка» пока не получились «ка-мыш — ка-мыш — камыш» — правда же, волшебно? И как… 

Ну когда же?

Мама уже долго разговаривает по телефону на кухне, прикрыв дверь и грохоча пустыми кастрюлями: или она решила приготовить еду на целый военный оркестр, или она мечтает в нем играть! 

С кухни изредка доносятся отдельные слова, сказанные особенно громко: «всегда», «никогда», «это», «ты», «другая» и «как» — ничего не понять. Но звучат они с такой же интонацией, какая бывает у них в садике, когда провинившиеся ребята наперебой рассказывают свою версию событий воспитательнице, и та решает, кто больше виноват. Обычно бывает два голоса: высокий, громкий, обиженный, нарезающий короткие фразы, задающий много вопросов, и второй: пониже, потише, неохотно бубнящий грамматически верные, но по сути бессмысленные ответы. Воспитательница обычно заступается за первый голос, но ни разу еще так не было, чтобы ее признание чьей-нибудь правоты мгновенно вернуло голосам их привычный тон: они продолжают нарезать и бубнить и во время тихого часа, и вечером, когда за ними приходят готовые пожалеть родители. Почему-то осознание своей правоты не помогает успокоиться.

У мамы голос был высокий и обиженный.

Оля возвращается к своим делам, готовая в любой момент сорваться в коридор встречать папу, или на кухню — помогать маме. Она боится начинать что-нибудь большое и новое, поэтому просто перебирает готовые рисунки, то тут, то там придирчиво добавляя какую-нибудь деталь: обводит дефицитным золотым маркером мех на папиной шапке, или от души добавляет маме украшений им же, или дорисовывает щенка на те редкие семейные портреты, где его еще нет, чтобы у родителей не было шанса повесить на стену рисунок без намека на собаку.

Наконец, грохот кастрюль прекратился. Олечка осторожно заглядывает на кухню, готовая разглядывать вокруг груды еды, горы еды, колонны еды. Но тут пусто и очень тихо. Мама сидит на табуретке около телефона и смотрит в пол.

— Мам, а во сколько придет папа?

— Папа не придет.

— Как это?

— Ну вот так.

— Он на дежурстве? Он на кафедре, да? Или он на конференции? Или на диссертации? — Оля постепенно все больше округляет глаза.

Она старательно вспоминает все непонятные слова, все то, что хранится в голове в разделе «непредставляемо». Последнее было самым страшным: папа часто говорил про какую-то «диссертацию», но единственное, что Оля про нее знала — то, что это очень долго. «Бывает и пять лет!» — уверенно и даже немного дерзко говорил папа, и Оля каждый раз втайне радовалась, что эта страшная диссертация пока у папы не получается. Пять лет — это очень много. Олечке, например, пять лет, получается, целая жизнь. Вот было бы хорошо, если бы эта диссертация случилась, когда ей будет лет пятьдесят — тогда уже не жалко, наверное… 

— Да, Оль, он на диссертации, — не поднимая глаз, вздыхает мама.

1. ПИТ — палата интенсивной терапии[↑]

— Добрый вечер, Василий.

— Добрый, добрый. Часто вас тут вижу последнее время. 

— Да, знаешь, что-то в последнее время всё как-то не так.

— Частая жалоба. 

— И не говори…

— Что будете сегодня? Как обычно или эксперимент?

— Не, давай по классике. Кровавую Мэри. 

— Присаживайтесь. Вот, пожалуйста. 

— Спасибо, спасибо… люблю этот коктейль. Есть в этом что-то очень ироничное.

— В каком смысле?

— Ну как в каком. Я ведь вампир. Не удивляйся, да, вампир. Самый настоящий. Думаешь, почему от нас все отсели и к бару не подходят уже минут десять? И почему ты сейчас страха не испытываешь? Вампирская магия, чтоб её. Эх… Надоело, ты не представляешь. 

— Б…быть вампиром?

— Ну да. Это ведь такая морока. К примеру, ты когда последний раз был в отпуске? Я имею в виду, на море или, там, на лыжах катался? 

— В прошлом году…

— Вот! Счастливый. А мне на солнце нельзя. Пуф — и сгорел. Какой уж тут отпуск. И работу с таким режимом найти сложно. Приходится ночным сторожем впахивать. Меня от кроссвордов уже мутить начинает. Шутка ли, шестьдесят лет гадаю, а они все новые и новые выпускают, ну куда это годится?

— А как же эта… магия?

— Было бы здорово. Зачаровал какого-нибудь директора банка — и у тебя сто тысяч миллионов на счету, делай что хочешь. Красота. К сожалению, не получится. Я пробовал, поверь. Не директора банка, конечно, их тогда не было ещё. Главу монетного двора ворожил. Он мне личное хранилище отпер — сколько золота! Хоть купайся, как та утка из мультика… э-э-э…

— Макдак?

— Точно-точно. Скрудж Макдак. Да, было бы здорово. Я потом года четыре по лесам-полям ныкался от облав. Не любит этот мир, когда мы в него вмешиваемся и магичим. Мы, я имею в виду, всякая сверхъестественная шваль. Есть ведь не только вампиры. Оборотни есть, гномы, гиены. 

— Так это же…

— Это они хотят, чтобы вы так думали. Так вот, у всех своя магия. Использовали бы её все без разбору — миру бы давно конец настал. Так что он, мир, я имею в виду, это дело контролирует. Наколдовал себе приятностей — получай по голове. Наколдовал другому зла — получай ещё раз. Всё в итоге уравнивается, а как говорится, зачем платить больше?

— Но тогда зачем же вы сейчас…

— Я же сказал, всё как-то не так. Сорвался, я имею в виду. Не осуждай. Вампиром и правда сложно жить. Вся еда — пепел, весь алкоголь — вода, спать не спишь, про секс я вообще молчу. Удовольствий никаких не остаётся.

— А…

— Кровь? Ну… тут сложно. Понимаешь, кровь — субстанция очень мистическая. От человека к человеку разная и далеко не у каждого её захочешь пить. У одного из вены райский нектар течёт, у другого жижа похуже той, что в канализации. И понятное дело, хочется наслаждаться первым, а не вторым. Но находить каждый раз кого-нибудь особенного сложно. Да и хватиться могут, это ведь не бомжи. Так что нормально получается перехватить крови хорошо если раз в год, а то и куда реже. Можно, конечно, вообще всех под нож пускать: бомжей тех же самых, наркоманов, извращенцев, которые в темных парках девушек поджидают, прочую шушеру. И кто-то так и делает. Но это, по-моему, слишком. Вторичная наркомания — пить наркоманов, я имею в виду, совсем себя не уважать. Вот и выходит, что удовольствия от того, чтобы быть вампиром — кот наплакал. 

А как она мне это расписывала… власть, могущество, вечная жизнь. Старая карга. Ну, сам виноват, на самом деле. Молодой был, наивный. Пошёл как-то в лес, как в сказке, за грибами. Шёл вперёд, за направлением особо не следил, всё внимание под ноги: грибов было много, хороший, помню, был год. Ну и вышел к избушке яги. 

— Той самой?

— Понятия не имею. Их ведь тоже много, бабок ёжек, я имею в виду. Вряд ли, конечно, эта была той самой из сказки, но мало ли. Ну она меня и соблазнила. Вампирством, я имею в виду. Как теперь понимаю, плевать ей на меня было, свой кайф ловила.

— Кайф?

— Ну да… смотри, в общем, у всех сверхъестественных гадов свой кайф есть. У нас кровь, у гномов деньги, оборотням сам процесс превращения удовольствие доставляет почище оргазма, но там свои закидоны. А ёжки кайфуют с того, что ворожбу творят. Вот только они это просто так не могут, куча правил, в которых чёрт ногу сломит. Но превращение человека в сверхъестественное — один из самых больших. Кайфов, я имею в виду… а есть слово кайфов? Хм… ладно, неважно. Ёжки, по сути, главный поставщик мистических тварей, потому что любят это дело пуще всего остального. Можешь представить, как она мне всё это красиво расписывала. Соловьём заливалась, ну я и не устоял. 

Хорошо ещё вампиром стал, а не той же гиеной, а то это процесс такой, непредсказуемый. Хотя я этим хохотунам иногда даже завидую — живи и радуйся, даром что в голове три извилины осталось. А мне иногда уже хочется просто утром на солнышко выйти и сгореть до угольков. 

— Но ведь вечная жизнь — это само по себе хорошо. 

— Ну вот и что в ней хорошего? Это вы так говорите, потому что живете мало. Восемьдесят лет от рождения до смерти, и это при хорошем раскладе — согласен, не слишком выгодная сделка с реальностью. Хотя сейчас уже начинают говорить про всякие продления жизни, генную инженерию, сыворотки там всякие. Глядишь, ещё лет через сто и вы поймёте, о чем я тут толкую.

Тоскливо жить бесконечно долго, понимаешь? Но даже не это самое дерьмо. Самое дерьмо — это то, что жить с каждым годом всё более тошно, а умирать всё более страшно. И от того только более тошно… Я вот с той встречи с ягой уже четыреста лет живу. Посмотри на меня, похож я на счастливого человека? Можешь не отвечать, я и сам все прекрасно знаю. Свалил бы куда-нибудь в Европу, там хоть поинтереснее, но нет, хрен там плавал. Европейская сверхъестественность нас на дух не переносит. Вот и приходится тут сидеть, кроссворды гадать…

Эх… ладно, что-то я раскис совсем. Сейчас поем и станет полегче. 

— Ч… что будете?

— Не прикидывайся, ты ведь понял. Что я тебя собираюсь схарчить, я имею в виду. Иначе бы не стал всё это рассказывать, память я стирать не умею. 

— А может, не надо?

— Надо, Вася, надо…

Валера вернулся домой. Перед закрытыми глазами еще мельтешила, извиваясь, прерывистая разделительная полоса, да и тело, казалось, все катилось по инерции. Гудение мотора постепенно сменялось в голове гулом от выпитого литра разливного пива, и он, не разлепляя век, лениво прикидывал, приняться ли за второй. Великолепный августовский вечер располагал: Валера неохотно выбрался из глубокого просиженного кресла, сходил за добавкой, открыл окно и с наслаждением закурил.

Вокруг стрекотало, дышало, переливалось звуками и запахами. Словно выведенная толстым кислотно-розовым маркером, черта заката делала вид, что она нарисована не над маленьким, медленно ветшающим подмосковным городком, а где-то между Сан-Паулу и Пальма-де-Майорка. Нутро требовало праздника, и, перевалив за половину второго литра, Валера включил свою «золотую подборку». Пятый квартал привычно затрясло под «Черный бумер» Сереги, «Pretty fly» Offspring и «Городок» Варум.

Тело его, словно Леонов в открытом космосе, болталось в приятной зыбкой дреме, душа отплясывала, мыслей же не было вовсе. Сквозь грохот музыки и вату забытья он не слышал ни стука в калитку, ни мужских криков «Эй!», ни женского «Гера, вызывай ментов…» со второго этажа соседнего многоквартирного дома.

Песни закончились, и Валера погрузился в сладостный сон, который действительно оборвали двое в форме. Вот те на. За тридцать пять лет — то есть, за всю жизнь, — такой наглости еще не случалось. Кто посмел? Бабка Ангелина, занимавшая вторую половину их дома, была беззаботно глуха. Обитатели стоявшей почти вплотную кирпичной пятиэтажки относились к Валере, как к скрипящей половице. Поначалу, когда мамы не стало и он зажил вольной одинокой жизнью, пробовали взывать к совести, но быстро махнули рукой: «Вообще-то, он не буйный. Ну, бывает иногда, а с кем не бывает». Прозвали Валерик-холерик и забыли. Хотя больше бы подошло «флегматик».

— Нарушаем? — дежурно поинтересовался полицейский.

Пробормотав положенное про «больше не буду, осознал, исправлюсь», Валера расписался в бланке, захлопнул дверь и отправился обдумывать случившееся на кухню под аккомпанемент рогульки чесночной колбасы. А случившееся было настолько удивительно, что отбило аппетит и сон, испортив тем самым и настроение, и великолепную августовскую ночь.

Все раскрылось с быстротой, свойственной маленьким поселениям. Баба Шура из третьего подъезда, окна квартир которого были как раз напротив Валериного двора, причмокнула губами-ниточками и подняла глаза на второй этаж:

— Так ить въехали на днях трое — парень бородатый с женой и девочкой махонькой. Жена-то — Эммы Петровны внучка, должно. Все квартире пустой не стоять, а то газ рванет еще, прости господи… — и поковыляла к скамейке, кивая сама себе.

Вскоре он их увидел: возвращались с прогулки. Верзила-хипстер с бесцветной бородой и коротышка блондинка — оба в одинаковых тяжелых замшевых ботинках. Пупс в кружевах и тоже, понятное дело, светлых кучеряшках. Истинные арийцы. А парня еще и зовут Герман, серьезно.

Валеру замутило от приторности новых соседей. При этом печалило, что полноценно невзлюбить пришельцев из другой реальности, например, за богатство, не выходило — жили они скромно, в доставшейся по наследству квартире. Герман был кем-то модным и непонятным, вроде программиста-фрилансера, работал из дома, пока кнопка Катя управлялась с толстощекой Аришей (то бишь Ариадной, тьфу ты).

Катю раздражало все: как Валера курит в окно, потому что дым летит прямо в их детскую. Как он слушает музыку, потому что Ариша, видимо, круглыми сутками спит. Валера не отставал: курил вдвое чаще и магнитофон включал вдвое громче, чем хотелось, всегда на шаг опережая Катину реакцию. Лишь шевелилась покрытая вигвамами гардина, он захлопывал окно, выключал музыку и свет и слегка улыбался, растирая колючий подбородок: «Снова удалось, и не прицепишься!» Полицию фрицики больше не вызывали — не пойман, не вор.

Все чаще в рейсе, глядя на вьющуюся дорогу или поглощая огромную тарелку супа-солянки в забегаловке для дальнобойщиков, он видел картины: то, как грозит кулаком Герман, то, как качает кулек, кружа по комнате при синем свете ночника, маленькая Катя.

В один из вечеров — уже совсем осенних, мокрых, — Валера приподнялся в кресле, чтобы отправиться на кухню за добавкой разливного, и увидел в окне очерченный тихим светом Катин силуэт. Она смотрела на дождь. И ему почему-то захотелось не добавки, не заплыва в грохот музыки и не игры в прятки, а тоже смотреть на дождь и мерцающий изгиб света напротив. Удивленный и раздосадованный, Валера укрылся синтетическим пледом в катышках и долго не мог заснуть. Вспоминал, как они жили здесь с мамой: она проверяет кипы тетрадей за столом в углу, а он лежит на этом же диване и изучает узоры на настенном ковре. Потом Валера вырос и завесил его плакатами со «страшными рожами» из журналов — примерно тогда, когда из надежды и опоры как-то естественно превратился в камень на шее.

Дождь лил до утра, плед при почесывании пяткой о пятку бился током и трещал, как угли в камине.

Это случилось в самую слякоть позднего ноября. Что-то пошло не так после четвертой сигареты. Валера заметил, что она ни разу не открыла форточку, и света нет. Четыре месяца торчали каждый вечер, как гвозди, а тут…

— Так ить уехали, говорят, насовсем. На какие-то Бали жить, или еще куда. Бог его знает, не сидится людям, теперь вот думай, не рванет ли там какая труба… — прошамкала баба Шура на следующее утро.

Пепельница распухла окурками. Сначала мягко вступил Виктор Цой с «Восьмиклассницей», следом загрохотали Limp Bizkit, потом заголосила свои Promises солистка The Cranberries. Казалось, еще немного, и из утлого домишки вылетят стекла. Напротив апельсиновым светом горели окна, только три квадрата на втором этаже чернотой своей сливались со стеной, будто их и не было.

На влажном зеленом песке она медленно выводила символы, понятные только ей одной. Песок, потерявший свою привычную ровность, вбирал в себя таинственные знаки, а потом рождал светящийся изумрудный шар, плавно скользящий вверх к уже висящему в невесомости скоплению больших и маленьких разноцветных шариков. Он вливался в загадочный нестройный хоровод, танцующий вокруг перламутрового облака. Оно, казалось, притягивало к себе окружающее пространство и все, что в него попадало, не давая вылететь с орбиты. 

Судя по количеству шариков и скорости их создания, она уже давно была погружена в размышление, не замечая, как в паре антов от нее появились двое. 

Они шли медленно, аккуратно ставя ноги на зеленую упругую поверхность, казавшуюся не слишком надежной для людей, утяжеленных пластокостюмами и аппаратурой для замеров состава атмосферы и грунта. 

— Вест, хватит уже, это место подойдет. Ставлю половину моей награды на то, что все напрасно. Нет смысла тратить столько сил. — Он остановился и резко скинул заплечный мешок, затем согнулся и уперся руками в колени, тяжело вдыхая и выдыхая, пытаясь расслабить мышцы спины после долгого перехода. Он был чуть ниже и уже в плечах, чем его высокий и энергичный товарищ, который еще продолжал шагать, пытаясь рассмотреть нечто впереди.

Странная поверхность неожиданно срезонировала от брошенного мешка, заволновалась, выводя ее из транса. Шарики сорвались с орбиты и, упав, слились с материнской субстанцией, как будто никогда и не отделялись от нее. 

Облако рассеялось, как мираж, и теперь они ясно увидели друг друга. 

Перед ней предстали удивительные создания, живые, она ощущала движение их мыслей и образов. Но выглядели они несуразно: двигались прямо по песку, были большие, с совершенно незнакомыми очертаниями, похожи на ее шары, только вытянутые, плоские и с пятью разноформенными лучами. От каждой особи исходила особая волна. Она вобрала в себя обе, ей было любопытно и немного… страшно, хотя это чувство было ново и непонятно для нее. Тягучая, медленная и тусклая волна от одного, и яркая, жаркая и сильная — от второго.

— Вест, хватит пялиться, давай уже сделаем все, что необходимо, и свалим. Кто захочет поселиться в поганом болоте без капли воды и свежего воздуха? Посмотри вокруг, нигде ни холмика, ни травинки, точно зеленая однообразная пустыня.

Вест продолжал смотреть, его заворожил золотой луч, возникший на месте миража. 

— Ост, ты это видишь? Что это, по-твоему?

— Если ты встретил опасных солнечных зайчиков, то можем даже ничего не замерять, а просто поставим крест на этой планете и полетим дальше. Хватит тратить время, надо подумать и о заработке.

Вест остановился, медленно и бережно снял груз и сделал шаг навстречу лучу. Она тоже приблизилась, желая погреться в его теплоте. 

— Видел? Оно перемещается, идет навстречу, значит, не боится.

— Точно, тогда это агрессивный инопланетянин, нормальный бы бросился бежать, увидев тебя. — И Ост шумно захохотал над своей шуткой. Поверхность вновь отреагировала на громкий звук, и луч подбросило чуть вверх.

— Ост, тише ты, разве не видишь, как на тебя реагирует поверхность и луч. 

— Ты просто съезжаешь с катушек. Какой луч, что за ерунда. Я понимаю, что ты, как и я, расстроен. Планеты в нашем секторе заканчиваются, а здесь опять неудача. Соберись, на следующей повезет. Ты же помнишь, что мы, — тут голос его стал официальным, дикторским, — «космосайнты-герои Земли, призванные спасти остатки человечества и найти новый дом», ну, и подзаработать. 

Вест внимательно смотрел на луч и вдруг вытянул руку открытой ладонью вверх. Ей тоже захотелось дотянуться до него. Тут же изумрудный песок поднялся в воздух и, закружив, образовал переливающуюся звезду правильной гармоничной формы. И один ее луч устремился к Весту, застывшему от изумления. 

Увидев поднимающуюся с поверхности зеленую жижу, Ост сжался и попятился, но, зацепившись за брошенный рюкзак, с грохотом повалился на спину, забарахтался и заорал от неожиданности и испуга. 

Звезда тут же рассеялась, а поверхность пришла в движение. Это не было похоже на землетрясение, но эффект был не менее внушительный. Вест еле удержался, широко расставив согнутые ноги и неуклюже раскинув в стороны руки, пытаясь сохранить равновесие на ползущей вверх и вниз волне, которая, казалось, прокатилась по всей планете. Краем глаза он зацепил, что Ост продолжал беспорядочно размахивать руками и ногами, как перевернутый жук, не замечая, как переливающаяся субстанция медленно обволакивает его.

Когда волнение остановилось, пространство вокруг преобразилось. Не было больше бескрайней скучной пустыни, не было золотого луча, не было несносного Оста, не было странной поверхности под ногами. Он стоял посреди удивительно знакомой лесной опушки, воздух наполнился пением птиц и жужжанием шмелей, высокая трава с яркими вкраплениями алых маков окружила его, чуть в отдалении темнел густой кустарник, и дальше взмывали в голубое небо стволы стройных деревьев. Совсем рядом по травяному стеблю ползла божья коровка вверх к самому острию, казалось, сейчас она раскроет крылья и полетит в небо. Вест, засмотревшись на насекомое, машинально стал расстегивать защитный шлем. Воздух, настолько чистый, ударной волной ворвался в его легкие, и голова закружилась. Он поднял голову, отбросил светлую шевелюру с загорелого щербатого лица и вдохнул полной грудью. Ему вдруг стало тесно и жарко в пластокостюме и захотелось скинуть с себя все, чтобы надышаться, наваляться, почувствовать всей кожей то, что всегда существовало только в его воображении.

— Такую планету ты искал? — Кто-то пробрался прямо ему в мозг. Вест оглянулся, поляна была пуста. — Я могу создать для тебя такую планету. Хочешь? 

— Кто ты? — Вопрос возник в его голове сам по себе, произнести Вест его не успел. 

— Другие зовут меня Йо. Моя планета давно ждет своего преображения, и я наконец нашла для нее новое воплощение благодаря картинкам в твоей голове. — Голос ее звенел восхищенно, ей явно нравилось то, что получилось. — Такой прекрасной эта планета еще никогда не была. Следующая эпоха станет моим триумфом. Чтобы закончить преображение, мне надо больше образов, а времени у меня остается все меньше.

— И я смогу привести сюда остальных людей? — Он ощущал, что трава щекочет его загрубевшую щеку, а по тыльной стороне ладони ползет букашка. 

— Зачем? Мне нужен только ты и твои картинки. 

— Я ищу планету не для себя. Я мечтаю создать новый дом для землян, чтобы мы могли начать с чистого листа, забыв прошлое. — Он решительно поднялся, стряхивая с рук прилипшую грязь и травинки.

— Пустыня на моей планете — это умирание очередной скучной эпохи. Я должна создать новую, иначе планета и мои родичи погибнут, но я мечтала сделать мою планету прекрасной, какой она никогда не была. Я готова подождать еще один планетарный день.

Приняв сигнал «Новый дом», корабли землян прибывали на необычную планету. В изумлении они смотрели на зеленую пустошь, не понимая, как она может стать им домом, но надеясь на чудо. 

Йо не могла больше ждать, она должна была преобразить планету, дав ей новую удивительную жизнь. «Как это будет?» — мысленно спросил он. 

—  Я возьму все твои образы и воплощу их в субстанции планеты. Я могу сделать это только единожды, пока эпоха не сменится другой Йо. 

Она погрузилась в сознание Веста. Он чувствовал ее присутствие внутри. Сначала он показал ей все самые яркие и многообещающие буклеты и ориентиры для поиска новой планеты. Но они быстро закончились, потому что такой никто из живущих не видел Землю. А дальше красивые картинки сменились воспоминаниями: выжженные и заросшие города, мертвые пустыни, отравленная вода, смерчи и ядерная зима.

В животе заурчало. Только этого не хватало, так он всех зверей распугает.

Шу огляделся, пытаясь найти дерево, на которое смог бы взобраться. Перед ним были только гладкие серые стволы. Пройдя немного вперёд, он всё-таки нашёл подходящую ветку. Протянул руки, схватился поудобнее, подтянулся. Дальше было легче: он пробрался выше через сеть крепко сплетённых ветвей, затаился и стал ждать.

Вскоре внизу послышался неясный шорох. Наконец-то! Это была тень кролика. Робкая, суетливая. Она прыгала от одного дерева к другому, замирала, оглядывалась. Шу ждал, когда тень окажется прямо под ним. Он медленно натянул лук, стараясь не задеть листья, наметил удобные просветы между ветвями. Выстрел. В сухих листьях лежал чёрный комочек шерсти. Удача!

Шу с облегчением выдохнул, но тут же снова напрягся. Посмотрел на солнце — до заката осталось совсем немного. День почти закончен, а он так и не нашёл монету. Нет, не может такого быть, чтобы на этом всё кончилось. Шу бросил кролика и заметался. Вот большое дерево, он оставил здесь зарубку. Вот болото за ним — пузырящаяся густая жидкость. Поляна густого тумана — он изучил каждый её сантиметр. Река — тихая, отражающая серое небо. Монеты не было.

Он представил, как заснёт и увидит многоликого бога. Бог равнодушно посмотрит на его пустые руки — и молча уйдёт. Этот мир исчезнет ровно в полночь, а новый, взамен старого, не будет создан. Шу умрёт.

Почему? Шу не мог поверить что в этом абсолютно сером мире он не смог найти яркий золотой кусочек металла. Он находил его в пёстрых джунглях, в пустыне, среди разноцветных песков, и в тёмных подземельях. Но именно здесь не справился. Если бог не позволил ему сегодня найти монету, значит, Шу сделал что-то не так. Он начал вспоминать сегодняшний день.

Он проснулся в лесу. Всё вокруг был серым, монохромным. Шу лежал под огромным раскидистым деревом. Гладкий ствол, наверху густая крона. Прочные ветви изгибались, как змеи. Шу старался запомнить каждую деталь. Вот и первая ошибка, нельзя было тратить на это столько времени. Но он планировал вечером нарисовать это дерево на своём полотне — на большом отрезе плотного материала, найденном в одном из миров. Он рисовал каждый вечер уже много дней, хотел запечатлеть образы исчезнувших миров.

Потом Шу отправился изучать территорию. Он встретился с несколькими людьми, заброшенными в этот день сюда же. Одного из них он уже когда-то встречал. Сейчас Шу понимал, что совершил в этот момент вторую ошибку — непозволительно долго болтал, узнавая у знакомого, в каких мирах тому довелось побывать. Дурацкое любопытство.

Дальше Шу поменял найденные вчера самородки на ароматные травы для приготовления мяса. Без трав, конечно, тоже можно было обойтись, но торговля — дело непредсказуемое. Чуть позже ему удалось совершить более удачные сделки — он выменял себе нитки для ремонта одежды и металлические наконечники для стрел.

Потом взялся за работу. Чаще всего монета находилась именно в это время. Бог любит труд и поощряет его. Шу изготавливал луки и стрелы. Их можно было всегда обменять на что-нибудь ценное — посуду, другое оружие, одежду. И сегодня ему, конечно, повезло, в этом лесу была очень прочная и гибкая древесина. Но он снова допускал ошибки — слишком много отвлекался. Слишком долго искал идеальные материалы для работы, стараясь подобрать приятный дымчатый оттенок дерева. А в процессе поисков отвлекался на сбор минералов, цветов и ягод, которые могли бы подойти для изготовления краски, чтобы вечером нарисовать дерево.

В конце концов было потрачено время на охоту. Конечно, надо было просто перетерпеть этот голод. От голода ещё никто не умирал, а от отсутствия монеты очень даже.

Вспомнив прошедший день, Шу понял, что бог прогневался на него совершенно справедливо. Он слишком легкомысленно стал относиться ко времени — и заслужил гнев небес и вечное забвение. Но остаток этого дня уже никто не мог у него отобрать. Сейчас он приготовит себе ужин, а потом нарисует серое дерево на своём отрезе плотной ткани, найдёт ему место среди сотни других рисунков уже исчезнувших миров. Расстелив полотно, можно было вспомнить каждый день по отдельности или любоваться всей картиной издалека — как узором.

Шу посыпал тень кролика сушёными травами. Быстро собрал ветки, которые не подошли для изготовления лука, и развёл костёр. Положил рядом с ним тень, накрыл её серебристой плотной материей. Достал сборник рецептов. Открыл тот, что возбудил в нём наибольший аппетит, выучил и прочитал над тенью. То ли кролик был так хорош, то ли приправы подействовали, но Шу показалось, что он никогда ещё так вкусно не ужинал.

Пришло время рисовать. Шу достал из сумки камень, который выбрал для изготовления красителя, повертел в руках. Он легко крошился — это именно то, что нужно. Шу положил его в ступку и начал измельчать, но быстро наткнулся на какой-то плотный комок. Пришлось прерваться, чтобы убрать его. Это был не комок, это была монета.

Из Мурманска выехали с опозданием. Решили, раз уж здесь, то надо посмотреть ледокол «Ленин». Историческая посудина.  Степа  обезумел внутри, бегал, нажимал на все рычаги, тыкал кнопки и визжал от радости, когда следом загорались красные точки. Агата, чувствуя себя старшей, ходила медленно. А кроме того, ее бесило, что мать всю дорогу восторгается Кириллом и его эрудированностью.  Кирилл объяснял Степке, как генераторы вырабатывают электричество, как потом оно поступает в электромоторы, а те крутят гребные винты. У Степы у самого глаза крутились как те гребные винты, Агата даже заволновалась, как бы он опять не стал заикаться. 

Степка начал заикаться, когда отец умер. Сейчас, спустя четыре года, речь выправилась, но любой стресс вновь делает его тем маленьким и испуганным мальчиком, он снова не может нормально выговорить слово и плачет от бессилия. Врач тогда сказал еще, что все равно, какой стресс — горе или радость.  Агата помнила это и жалела Степочку ужасно. Ведь выходило, что Степа не мог ничему сильно радоваться. Такая куцая радость — не до конца, не полной грудью, не до визга в подреберье.  Вот и сейчас Агате показалось, что Степа начал тормозить на первых звуках любого слова. Она вся напряглась, прислушиваясь, а матери все равно. Ида ходит, улыбается, держит Кирилла  за руку.  

Вышли наконец. Ида достала селфи-палку.  

— Идите сюда!  

Все сгрудились рядышком и лицемерно улыбнулись в камеру.   

Впереди было 800 км, полдня уже прошло, но решили, что на голодный желудок ехать нельзя. После обеда заехали в универмаг на окраине Мурманска, закупили Кириллу сигареты, воды в дорогу, а Степка выпросил себе подушку Молнию МакКвин  из «Тачек».  

— Я теперь с ней буду всегда-всегда, даже когда уже буду без вас, — очень серьезно пообещал он. 

— Давай тебе что-нибудь тоже купим. — Кирилл смотрел на Агату. 

— Мне от вас ничего не надо! 

— Агата! — с привычной интонацией воскликнула мать.  

Сначала за окном мелькали валуны и озера.  Ида писала что-то в мессенджерах, потом дорога пошла через лес, связь пропала и всех занятий было — это смотреть в окно или тихонько разговаривать, потому что дети уснули. Кирилл гнал как мог, но уже было ясно, что к восьми вечера не успеют и хорошо бы хотя бы к одиннадцати доехать. После пересечения условного Полярного круга солнце будто вырубили, и белые ночи резко закончились. Навалилась темень, на трассе легковушек стало меньше, а большегрузных машин больше. Караваны по три-четыре машина шли постоянно, Кирилл один раз сунулся их обогнать, но ему быстро объяснили, что делать этого не надо — до последнего не давали втиснуться, слепили дальним светом и выжимали с дороги. Он плюнул и встал в хвост. 

Зарядил дождь, грязные брызги из-под колес грузовиков окатывали джип целиком. Уже давно прошло время заезда в гостиницу, перевалило за полночь, думать о том, заселят или нет, не имело смысла. Хотелось просто съехать куда-то с этой дороги, но здесь не было даже обочины, куда можно было бы свернуть и выдохнуть. Оставалось только гнать вперед.   Местные  отчаянные парни  топили педаль газа, их заносило на поворотах, но они знали тут каждый разъезд и, несмотря на отчаянное движение, ни одной аварии на трассе не было. При этом в «пятнашки» играли все — и КАМАЗы и легковушки. 

Ида открыла окно и, в нарушение своих же строгих правил, прикурила Кириллу сигарету. Шум дождя и ветер вперемешку с запахом табака потянул по машине мерзкое чувство тревоги. Агата проснулась, поежилась и сидела молча.  

Полгода назад, когда Ида с Кириллом начали жить вместе, Агата первым делом начертила границы перед своей комнатой. Потом написала правила проживания. Все подарки от Кирилла она просто выкидывала. А потом ей просто перестали покупать что-либо.    

— Что ты хочешь? —  спросила Агату мама. 

— У меня одно желание — ты и папа снова вместе. Никакого Кирилла! И чтобы от меня все отстали.  И Степа пусть с нами, ему много не надо — были б игрушки.   

— Однажды может исполниться любое желание, — сказала тогда мама.  

Навигатор на приборной панели показывал, что осталось 10 км до поворота с трассы, и там еще 2 км — и гостиница. 

— Уже бы доехать и спать. — Кирилл выбросил окурок в окно и поднял стекло.  

— Там номер странный: одна кровать двуспальная, одна двухэтажная. 

— Ида, не волнуйся. Все норм. Мы со Степой ляжем на двухэтажной, а ты с Агатой на двуспальной. Так же да, надо? 

Агата довольно хмыкнула. Ненависть веселыми чертиками заплясала внутри. Она победила, Кирилл понял, что она сильнее. Не будет он с мамой!

Яркий свет встречного лесовоза ударил по глазам. 

— Блядь! Что он делает? 

Грохот и скрежет съел, смел все звуки. Сквозь пелену показалось, что закричала мама. Или это Агата сама кричала… Что-то горячее разлилось по телу,  солоноватым вкусом отдаваясь во рту, и Агата отключилась.  

… В детском доме с Агатой никто не общался, и она была довольна. Что они знают о семье, эти подростки, уже преданные и брошенные в самом начале своей жизни.  Сегодня ей со Степой выделили сопровождающую и разрешили поехать на кладбище. Уж лучше бы с Кириллом, хоть поговорить о маме можно было бы. 

Мама… Теперь она навсегда с папой, строчкой на могильном камне. 

Кирилл заезжал два дня назад. Оставил денег на цветы и игрушку Степе. Сказал, что вернулся на службу, уезжает далеко в командировку, и они больше не увидятся. 

На прощание Агата обняла Кирилла и расплакалась. 

… Агата проснулась, поежилась и сидела молча.   

— Уже бы доехать и спать. — Кирилл выбросил окурок в окно и поднял стекло.  

— Там номер странный: одна кровать двуспальная, одна двухэтажная. 

— Ида, не волнуйся. Все норм. Мы со Степой ляжем на двухэтажной, а ты с Агатой на двуспальной. Так же да, надо? 

— Мама, ложитесь вы с Кириллом, а мы со Степой на двухэтажной поспим. 

Яркий свет встречного лесовоза ударил по глазам. 

— Ну дают, парни, вообще дорогу не держат, — зло и весело засмеялся Кирилл и подмигнул Агате в зеркало.  

Странно, работаю здесь уже лет шесть, а к запаху все никак не привыкну. Что это? Гниль? Крысиный яд? Интересно, как пахло главное здание, когда его только-только построили? Лаком и деревом? Мебельным магазином? Философский вопрос: есть ли у прошлого запах?

Голос в телефоне вырвал Женю из его метафизических спекуляций и вернул к реальности:

— Алле? Вы меня слышите?

— Да-да, слышу, простите, со связью проблемы, — ответил Женя, рассматривая паркетные елочки под ногами.

— Вы подумали о моем предложении?

— Подумал, но еще ничего не решил.

— Соглашайтесь, такая возможность раз в жизни представляется. Я, конечно, понимаю: Москва, столица, университет, в конце концов… В этой жизни есть какая-то романтика, я сам долго ей упивался, но знаете, все это так, заманиловка. Думайте, что вам самому нужно, Евгений. — После небольшой паузы голос в трубке добавил: — И соглашайтесь.

— А переезжать в Тюмень обязательно? — уточнил Женя. Услышав ожидаемый ответ, он вежливо попрощался, хмыкнул, покачал головой и прохрустел половицами в огромную поточку.

Он спустился по крутой головокружительной лестнице до преподавательского места за кафедрой и уже собирался включать проектор, как вдруг где-то в самом верху аудитории раздался громкий бас:

— На кой хрен нам эта философия вообще сдалась? Когда я буду стучать киркой по известняку и прочему каменному говну, мне этот, сука, Кант помогать, что ли, будет?

Женя поднял голову. В аудиторию входил высоченный шкаф в красной толстовке, на которой красовались три заветные буквы: «M», «S» и «U».

— Я понимаю, шла бы речь там хоть про смысл жизни, про рабов и господ, типа, а тут вон — транс… трансце… трансцеребральное единство… Тьфу, черт, последнее слово забыл.

— Там вроде было что-то про восприятие, — пришел на помощь его щупленький белобрысый собеседник.

— Да ну и хрен бы с ним! В бакалавриате меня уже учили философии, поступил в магу — опять двадцать пять, общеобязательный предмет, мать вашу. На хрена, говорю, на хрена?!

Речи студентов-геологов оползнем сошли с самого верха громадной поточки и размазали Женю о зеленую грифельную доску. По всей видимости, входя в аудиторию, они не заметили преподавателя и поэтому продолжили испускать потоки своих ругательств.

А что, если заметили? Что, если они специально устроили эту акцию, чтобы выставить его дураком перед всем курсом? Как бы то ни было, это у них получилось. Женя чувствовал себя погребенным под их разговором. Как мог он теперь откопать всю ту словесную руду, что заготовил для лекции?

Пару минут он думал, с чего бы начать, время от времени теребя воротник рубашки. Становилось жарко. Он хотел было снять пиджак, но сообразил, что под мышками у него уже наверняка образовались два огромных влажных пятна. Пару раз Женя открывал и снова закрывал рот. Наконец, он дважды глубоко вздохнул и начал:

— Многим в этой аудитории может показаться, что философия им не нужна.

Черт возьми, а ведь так оно и есть.

— Но это не так. Философия нужна вам, чтобы видеть слабые места в той научной дисциплине, которой вы занимаетесь, и относиться к ней критически.

Честно говоря, нужно это в лучшем случае ученым, да и то не всем, а избранным. А теперь на них посмотри. Вот она — гордость лучшего вуза страны! «Быстрые разумом Невтоны»! Многие из этих раздолбаев посвятят свою жизнь науке? Не думаю.

— Именно поэтому наш курс и называется «Философия естествознания», а не просто «Философия».

Сдалось мне это естествознание? Я вообще этикой в последнее время интересуюсь. Но нет ведь — долбаный учебный план, наука, трансцендентальное единство апперцепции, которое и впрямь хрен выговоришь.

— Так что я думаю, когда вы говорите, что философия нужна только на философском факультете, вы заблуждаетесь.

На самом деле, она и там почти никому не нужна.

С трудом дотянув до конца лекции, Женя собрал вещи, выскочил из аудитории, сбежал по лестнице с одиннадцатого этажа громадной сталинской высотки, вышел на улицу и начал искать, у кого бы ему стрельнуть сигарету. Поблагодарив случайно подвернувшегося студента, он дрожащими руками приложил фильтр к губам и сделал затяжку. Подумал. Достал из кармана телефон и позвонил по последнему номеру из входящих.

Если бы этот мир был лучшим из возможных, в нем никому и никуда не нужно было бы переезжать. Слава богу, у нас с Катей детей пока нет, а то меня бы уже инфаркт хватил. Дважды.

Женя упирался локтями в стол и судорожно гладил холодными ладонями мокрые от пота виски. Стул скрипел под тяжестью его мыслей.

Переезжать или нет? Мы так хорошо устроились в Москве. Квартира, конечно, не наша, но мы ее обжили, вещей прикупили. Вот так. Человек — не обезьяна. Он — брюхоногий моллюск. Куда бы он ни отправился, его дом всегда остается с ним. Допустим, мы переезжаем в Тюмень. Что мы возьмем с собой?

Наглядные схемы всегда помогали Жене решать философские вопросы. Вот и сейчас он решил составить список вещей, которые, как ему казалось, непременно должны были переехать вместе с ними.

1. Документы. Очевидно.

2. Ноутбук. Тоже очевидно.

3. Плейстейшн. Даже не обсуждается. Жена поддержит, у нее там Нетфликс.

4. Трубка. Красно-черный чубук из бриара, весь покоцанный и исцарапанный, акриловый мундштук, искусанный добела. Это был подарок на двадцать первый день рождения от одного парня, которого Женя уже сто лет не видел, а увидев, наверное, даже б и не вспомнил. Да дело и не в том, что это был подарок.

Он помнил, как однажды он пришел домой, пропахнув несмываемым смолянистым запахом табака и копченой древесины. Встретившая его в прихожей мама нахмурилась.

— Ты что, курил?

— Да, курил, мне трубку подарили, вот, смотри.

Женя, разувшись и сняв куртку, достал из рюкзака целлофановый пакет из «Пятерочки», в котором он тогда хранил все свои курительные принадлежности. Это сейчас у него есть кисет и специальный футляр для трубки, но тогда он только начинал.

Мама начала покрываться багровыми пятнами:

— Мы с отцом сколько раз тебе говорили, что курить нельзя, а? О раке легких, что ли, не слыхал? Думаешь, восемнадцать лет — и все сразу можно? — Мама вонзила руки в боки и вся подалась вперед, ожидая ответа.

Только не оправдываться, только не оправдываться. Тебе двадцать один год, тебе все можно!

Расправив плечи и выпрямившись насколько мог, Женя улыбнулся дрожащими губами:

— Мам, у нас ни у кого в семье рака не было, риск минимальный. — Женя пошел мыть руки и, собравшись с духом, крикнул ей в прихожую: — Да ты и сама куришь, не скрывай.

Мать встала у открытой двери в ванную:

— А ты откуда знаешь? Хотя неважно. Я бросила уже, — и, отвернувшись, она добавила вполголоса: — Стрелки на меня переводит, бессовестный.

Что было дальше, Женя точно не помнил. В памяти остался только разочарованный и заботливый взгляд мамы, а еще презрительные вздохи отца и его фраза: «Я даже в армии курить не начал. А ты чего? Во что ты превращаешься?» И это был не риторический вопрос: отец, как и всегда, ждал от Жени оправданий, но он их давать не стал, а молча ушел в комнату и закрылся. Дрожа от негодования и обиды, Женя лег на кровать и стал думать о съемной квартире.

И вот теперь опять переезд, прямо как в тот раз. С отцом я уже полгода не разговаривал. Он был так горд мной, когда я поступил в МГУ, так рад, когда я устроился туда работать, и всегда злился, когда я заводил разговор о возможном уходе. Интересно, если я брошу все это, мы вообще сможем когда-нибудь помириться?

5. Кружка. Большая, стеклянная, покрыта двойным слоем краски. Внутренняя поверхность — красная, внешняя — синяя. Эту кружку часто мыли в машине рядом с ножами, и от этого она покрылась множеством мелких царапин, обнажающих ее простую стеклянную сущность. Кружка эта усиливала действие любого напитка, который Женя из нее пил: кофе бодрил сильнее, чай сильнее успокаивал, а какао лучше помогало от осенней хандры.

Эту волшебную кружку Женя привез из Берлина, куда он ездил на стажировку. Приехав из аэропорта в общежитие, он пошел в бюро за ключом от комнаты. Работник — высокий парень с голубыми глазами и приятными манерами — долго не отпускал его, объясняя всякие тонкости об оплате проживания, прачечной, хаусмайстере и спортивном зале.

— Alles klar? ¹— Наконец-то Женя услышал фразу, знаменовавшую собой конец разговора на немецком, к которому он еще не очень привык. 

На вопрос о местном вайфае парень ответил, что студенты получают логин и пароль при зачислении.

Но зачислить Женю должны были только через неделю. Он сказал: «Danke»², — и с неприятным чувством тревоги в животе пошел в свою комнату. Там он сел на дешевый пластмассовый стул и уставился в окно, на самом деле ничего в нем не замечая.

Неделя без вайфая. А как мне узнать тогда хотя бы, где здесь магазин и до скольких он работает? Я что, с голоду умру? Так, стоп, я начинаю нервничать, спокойно. Что надо делать в таких случаях? Позвонить кому-нибудь, попросить помощи. Катя, позвоню Кате.

Но зачем, что я у нее спрошу? Ты не знаешь, где в районе Адлерсхофа есть супермаркет? Бред. Друзьям позвонить? Родителям? А они разве знают? Зачем я сюда приехал? О чем я только думал? Целых полгода, совсем один, без друзей, без семьи, даже без вайфая. Как я узнаю, где здесь купить еды? Мне всего двадцать пять, неужели я умру таким молодым?

Тревога размотала свой клубок в животе и, медленно извиваясь, поползла вверх по пищеводу. Женя больше не мог спокойно сидеть. Он стал ходить по комнате. Что-то чешуйчатое застряло у него в горле, вызывая одновременно першение и тошноту. Устав от гулкого сердцебиения в ушах, Женя упал на стоявшую у стены кровать.

Какое-то время он ни о чем не думал и просто смотрел в потолок, наблюдая за тем, как тревога медленно уходит из тела и ее место занимает новое чувство — голод. Он понял, что если сам себя не накормит, то никто не накормит, и стал соображать, где бы раздобыть еду.

И как только люди раньше ели, пока вайфая не было? Как они узнавали, куда им идти? Так, погодите, что за глупость? Они, конечно, спрашивали друг у друга! Парень из офиса, он же наверняка ест. Пойду спрошу у него.

Через час Женя вернулся из супермаркета с большой сумкой еды и мелкой кухонной утварью. Никогда он еще не ел с таким удовольствием, как в тот вечер. Жареная куриная ножка, овощная смесь из пакета, какао — из красно-синей кружки.

После той стажировки я постоянно думал о том, как бы опять поехать в Европу, получить там вторую специальность или поработать год-другой по своей. И на тебе — Тюмень. Другая часть света. Ежу понятно, что даже для получения визы там придется тратить гораздо больше усилий. Да и перелеты все оттуда будут с пересадками.

6. Кровать. Серая, большая, со шкафом для белья. Матрас качественный, без пружин, с кокосовой стружкой, совсем еще новый. Женя и Катя купили кровать год назад, из тех денег, что им надарили на свадьбу. Он помнил, как они около двух часов ходили по огромному мебельному центру, посещая островки разных фирм.

Наконец, где-то двадцатая по счету кровать показалась им более-менее подходящей.

— Тебе как? — спросил Женя, пока они лежали на новом хрустящем матрасе.

— Вроде ничего, но мне кажется, мы об нее все мизинцы себе отобьем, — сказала Катя и, присев, спросила у продавщицы: — Скажите, а у вас есть что-то такое же, но с мягким каркасом?

— Есть. Вот, посмотрите у нас в каталоге, тут сразу несколько похожих моделей.

Они подошли к столу, где их ждал раскрытый глянцевый журнал, населенный кроватями всех пород и окрасок. Их заинтересовала пара вариантов, и Женя спросил у продавщицы, где бы их можно было посмотреть вживую.

— А то, знаете, покупать кровать, даже не присев на нее, как-то стремно, — сказал он, улыбнувшись.

— Надо ехать в салон, — ответила продавщица.

Узнав, что ближайший салон находится в «Афимолле», Женя с Катей глубоко вздохнули, поблагодарили консультантку и отправились перекусить в гастробар, расположенный в том же торговом центре.

— Ну, что думаешь? — спросил Женя, шмыгая носом от горячего острого фо-бо. — Поедем сейчас еще в «Афимолл»?

Только не говори «да», только не говори «да»…

— Ты разве не устал? — ответила вопросом на вопрос жена. — Давай, наверное, в другой раз, а сейчас поедем домой и кино посмотрим, ты же хотел.

Ну слава богу! Не зря я на тебе женился все-таки.

Они вышли на улицу и пошли к метро, но, проходя вдоль торгового центра, в котором они только что были, Катя внезапно остановилась. Женя подошел к ней и спросил:

— Что такое?

Она ничего не ответила и только кивнула на огромное стеклянное окно. Окруженная ореолом красного подрагивающего света, на подиуме стояла та самая кровать — серая, с мягким каркасом.

Куда нам ее теперь девать? Это же свадебные деньги, первая наша крупная с Катей покупка. Да и вообще, я уже не какой-то там студент, мне тридцать скоро, я, наверное, заслужил какого-то комфорта? Как перевезти ее в Тюмень? Поезд заказывать, что ли?

7. Книги. Он коллекционировал их, выстраивал в ряды, пытаясь упорядочивать одновременно и по тематике, и по внешнему виду. К двадцати девяти годам у него собралась уже достаточно большая коллекция, с трудом умещавшаяся в двух бордовых икеевских стеллажах.

Женина библиотека родилась, когда он, будучи еще студентом, утверждал на кафедре тему одной из своих курсовых. Он долго готовился с научником, учел все возможные пункты критики и наконец выступил с докладом перед людьми, которых считал философскими сливками России.

Сливки в лице заведующего кафедрой спросили:

— А что-нибудь существенно изменится в вашей теме, если взять и переставить в ней слова? Например, если поменять местами «субъект» и «концептуализацию»?

В двадцать лет Женя еще не знал всех тонкостей кафедрального дискурса и не почувствовал подвоха. Он ответил:

— Давайте подумаем. Может быть, если…

— Вот видите, — прервал его заведующий с видом человека, уже давно понимавшего, чем все это кончится. — Когда вы приходите на заседание кафедры, вы должны сформулировать свою тему уже настолько ясно и отчетливо, чтобы у вас не оставалось в ней ни малейших сомнений.

После такого затакта выступить с маленькой обвинительной речью решили практически все (разумеется, кроме научника, который тихо сидел в своем кресле, разводил руками и улыбался).

В тот день Жене впервые показалось, что он поступил не на тот факультет. Придя домой, он лег на кровать и долго копался в памяти, пытаясь вспомнить, кто и когда внушил ему мысль, что он якобы великий философ.

Спустя час напряженного самоанализа Женя так и не смог ответить на этот вопрос. Тогда он снял с полки свежекупленный томик одного из своих самых любимых авторов и вместе с ним принялся решать проблемы поважнее. На следующий день Женя уже начитывал литературу по своей курсовой.

С тех пор после каждой стипендии или зарплаты он шел в книжный, чтобы прикупить новых жильцов для своих стеллажей.

А ведь какие-то книги, которые я еще в студенческие годы покупал, остались у родителей. Другие я давал почитать друзьям, а они их так и не вернули. Друзья… Без их поддержки я бы давно уже сидел на антидепрессантах. А какие будут у меня друзья в Тюмени? И будут ли? 

Женя вытер пот со лба и посмотрел на листок бумаги перед собой. Какая-то тяжесть вдруг свалилась ему на спину, и он почувствовал себя придавленным к земле, размазанным о нее.

Надо успокоиться, пойду сделаю себе чаю.

Минут через пять Женя вернулся к себе в комнату, держа в руках красно-синюю кружку. Он не сел за стол, а подошел к зеркалу, стоявшему в противоположном углу.

Какое-то время он просто изучал свое отражение. Дав чаю немного остыть, Женя сделал глоток и почувствовал губами царапины, оставленные на кружке кухонными ножами. Он посмотрел на нее и улыбнулся. Спустя еще пару глотков он вернулся к списку, взял ручку, провел черту

и дописал:

Свобода!

С улыбкой он выглянул в окно. Дети играли в футбол, матерились, как волосатые черти, и никто не мог им ничего за это сделать. Утки гоготали на пруду неподалеку. Он допил чай, выкинул свой список в мусорное ведро, позвонил Кате и первым же делом громко крикнул: «Мы переезжаем в Тюмень!»

1. Все ясно? нем.[↑]
2. Спасибо нем.[↑]

За окном уже совсем стемнело и сильно похолодало, но Лида ехала в автобусе и радовалась. Седьмое ноября и получился настоящий праздник, хоть и война! И удалось дедушке две бутылки водки купить, как он просил. На митинг она не попала, потому что работала, но людей из окошка завода видела. Хорошо, что завод совсем рядом с площадью Революции. И так необычайно вдруг потеплело, даже дождь пошел, и валенки утром промокли, но все равно от такой неожиданной погоды было весело. И люди по улице шли расстегнутые и разгоряченные.

Работать на оптическом заводе Лиде почти нравилось, она гордилась, что их бинокли отправляют на фронт, что завод эвакуирован к ним в Томск из самой Москвы и тайком радовалась, что из-за войны не надо учиться в ненавистном банковском техникуме. В техникуме было невыносимо, она засыпала на каждом занятии, как ни старалась все внимательно выслушать и записать. Но радость эта виделась ей глупой и очень стыдной, получалось, как будто она радуется от того, что началась война, и она никому об этом не рассказывала.

В автобусе было темно и тепло, хмурые измотанные люди притихли, задремав, и слышно было, как у нее на коленях тихонько позвякивают бутылки в матерчатой сумке. Дорогу сильно развезло, и автобус ехал не быстро, с трудом забираясь на ледяные надолбы и аккуратно сползая в уже подмерзшие лужи. 

А Лида думала, как сегодня все хорошо сложилось. И надо будет еще паспорт сделать, ей ведь уже шестнадцать должно быть. Баба Фима, помнится, говорила, что она родилась осенью на Казанскую. Кто знает, какая такая Казанская и когда, но ведь ноябрь, осень уже заканчивается, значит, был уже день рождения, надо будет только число придумать. Можно сказать любое, кто его проверять станет. Шестое ноября можно сделать, как раз перед днем рождения страны. Ну и пусть вчера. Зато сегодня какой праздник. Будет рядом! Чтобы как будто вместе.

Лида проснулась, когда автобус уже стоял на конечной остановке. Вышла. После душного тепла автобуса мороз радовал свежестью, снег крепенько хрустел под ногами.

Она пошла по привычной хорошо натоптанной тропинке через густое сплетение изогнутых стволов и тонких веток, впереди нее лишь трое мужиков. Остальные, поговорив на остановке, отчего-то возвращались в автобус. Это было непонятно, но домой-то все равно надо. Из черемуховых зарослей тропинка подводила к пруду. Мужики, столпившиеся на берегу, вдруг разбрелись по сторонам. Подойдя поближе, Лида увидела, что лед у берега подтаял и в темной воде был похож на молоко в железной миске — просвечивающий, бледный по краям и матово-белый в середине. Вода уже затянулась стеклом нового ледка, но он был еще совсем хрупкий. Мужики притащили ствол поваленной черемухи, перекинули его с берега на лед и прошли по очереди. Лида пошла за ними. Ствол — тонкий, кривой, — ходил под ногами, мешались сучки от обрубленных веток, и стало очевидно, что купленные у тетки валенки ей действительно сильно велики. Оступившись, она все еще не верила, что может и в самом деле упасть в воду, как-то долго выгибалась, махала руками, смотрела вниз, старалась сберечь бутылки. Падать было обидно, такая резкая перемена казалась несправедливой.

Ледяная вода стремительно заполнила еще теплые валенки, обожгла живот, затекла в рукава. Она чувствовала дно, но выбраться никак не могла, лед был высоко, на уровне подмышек, и обламывался под ее весом. Один из мужиков вернулся, подтянул лежащее дерево за ветки к себе, перехватил его за ствол и сунул ветки ей. Лида вцепилась в них, и он с усилием ее вытащил. Когда она разжала пальцы, мужик чуть не упал, потом молча развернулся и пошел к своим, волоча за собой черемуху. 

Лида полежала на снегу, перевернулась на спину. Ясное небо обещало сильный мороз. Она села, отжала рукавицы, вылила воду из валенок и встала на ноги. Мужиков уже видно не было, но дерево на другой берег осталось. Второй раз упасть она уже не боялась, быстро пробежала по тонкому стволу и помчалась к мостику через Киргизку. 

Вместо уютно спящей подо льдом речки, мимо, растолкав льдины по берегам, неистово неслись дикие черные воды. Тут, наконец, стали понятны слова людей, возвращавшихся в автобус, о том, что вода поднялась. От сильной оттепели Киргизка, речка мелкая, вздорная и беспокойная, вскрылась, но Томь, в которую она впадала, осталась замерзшей, отчего вода в речушке продолжала подниматься все выше и выше. Настолько высоко, что от мостика над водой были видны лишь деревянные перила. В темноте она не могла разглядеть, полностью ли сохранился мост.

Безудержная вода текла сильно, упрямо, отчаянно, наперекор холоду и льдам. Снег безучастно искрился, отражая лунный свет, черное небо было прозрачным и бесконечным. Из поселка доносился лай собак. 

Терять было нечего, Лида зашла в воду, нащупала нижнюю перекладину у перил моста, поднялась на нее и села на перила верхом. Поняла, что так двигаться она не сможет, да и валенки можно потерять. Она задвинула сумку с бутылками подальше на локоть и осторожно легла. Медленно закинула на перила ноги, вытянула руки и подтянулась на них.  Еще раз. Еще. Бутылки громко звякали при каждом движении. Вода была очень близко, и она старалась смотреть перед собой на облезшую краску деревянных перил, сучки в них и шляпки гвоздей. Двигалась она медленно, ни ноги, ни руки ничего не чувствовали, пальцы вяло сжимались на перилах, а потом туго разжимались. Платок сбился на шею, волосы падали на лицо. Перила пошатывались то ли от ее движений, то ли от напора воды. Ей не было видно, где кончается мост. Лида ползла и думала, что надо было снега в сумку набрать, чтобы бутылки не гремели, как бы не зацепиться одеждой за гвоздь, можно ли обморозить живот, проснулись ли рыбы в реке, и отчего она думает такие глупости вместо серьезных вещей. Перила неожиданно кончились, она свесилась на бок и упала в снег. 

Выбралась, с трудом разогнув ноги, и никак не могла понять, что случилось с ее платьем. Спереди его не было, только ледяной панцирь телогрейки и штанов. Повертелась-покрутилась, как кошка, которой ребятишки на хвост завязали тряпочку — тонкая фланель замерзла торчком, пока она ползла по перилам, и подол платья топорщился сзади как хвост. Лида была в отчаянии. Платье расправить боязно, замерзшая ткань поломается. А идти с задранным платьем через поселок — стыд. 

До дома полминуты бегом, дорога шла через центр, а там люди. Потом повернуть мимо бараков, и тут уж колонисты ее на смех поднимут с этим ледяным хвостом. Коммуну осенью распустили, и если до войны бывших беспризорников хоть немного удавалось держать в узде, то теперь они стали жить и работать вместе со всеми, и в Чекисте стало совсем неспокойно.

Валенки внутри и снаружи покрылись коркой льда, ноги и руки не разгибались. Она не замечала ни тяжести обледеневшей одежды, ни холода. От мороза глаза слезились, но белые бляхи обмороженных щек не чувствовали слез.

Она нагребла в сумку к бутылкам снега, чтобы ее никто не услышал, забыла натянуть платок и так и бежала с заиндевевшими волосами вокруг поселка по собачьей тропе к дедову дому, в ужасе пригибаясь пониже, чтобы никто не увидел ее позора.

— Понимаешь, Гегель был прав! Человек человеку цель, а не друг и не враг, вот мы и стреляем друг в друга!

— Кант, вроде бы.

— Что?

— Так говорил Кант, человек — это цель, а…

— Скучный ты тип, Митя, лезешь со своими учениями, портишь людям настроение, а потом еще и удивляешься, почему все разбегаются!

Митя промолчал, пытаясь понять, как он из лучшего друга, который примчался через весь город спасать Вадика от хандры, превратился в скучного умника. Потом огляделся по сторонам: а вдруг кто-то и правда разбегается? С Вадиком никогда нельзя было быть уверенным, шутит он или нет.

— Митька! — Вадик хлопнул ладонью по столу. — Да что с тобой? Ты сейчас так похож на того, кто выкинул апельсин, а кожуру съел. И теперь изо всех сил делаешь вид, что так и задумывалось.

Вадик рассмеялся, а Митя подумал, что, даже если человек — это цель, то Вадик — стрелок с плохой памятью. Апельсины Митя не любил, а вот засахаренную цедру… А потом наткнулся на внимательный взгляд друга и понял, что Вадик не забыл про апельсины. Митя неуверенно рассмеялся:

— Ну ты загнул, а я-то уж подумал, что…

— Вадим, а я-то тебя ищу по всему городу, — подсела к ним за столик Марина. — Неужели ты хотел спрятаться от меня в такой день? Да, сейчас еще и все наши подтянутся.

Божественные коленки, чертова ведьма, любовь всей жизни — в зависимости от настроения Вадика — украдкой подмигнула Мите, благодаря за сообщение с геолокацией, а потом защебетала, гипнотизируя Вадика темными глазами. Тот же с радостью поддался чарам и подвинулся на диванчике, недвусмысленно освобождая место рядом с собой. Марина грациозно пересела поближе, ни на секунду не прерывая свой рассказ.

Уже через пару минут появились те самые «наши», и на столе стало тесно бокалам, а за столом — людям. В баре было шумно, из угла тянуло подгоревшим, и кто-то хрипло пел «с днем рождения тебя».

— Такой большой, а в одном стакане утонул, — дружески толкнул Митю сидящий слева. — Уснул?

— Обычно я не сплю в стаканах, — осторожно ответил Митя, но тут же вспомнил, что люди приветливы до тех пор, пока им не противоречишь. Сосед грозно нахмурился и продолжил громче, чем нужно:

— Так это ты тот самый гениальный художник? Гениальный на три с плюсом!

И Митя понял, что пора завершать спасательную операцию. Или же начинать новую, но уже по спасению самого себя.

— Вадик, мне пора, — попытался перекричать он шум, но так и не понял, услышал ли его друг: вокруг Вадика уже змеями обвивались руки Марины, появлялись новые бутылки, рассказывались невероятные истории — друг оставался в надежных объятиях разгула. 

Кивнув всем на прощание, Митя с облегчением вышел на улицу и вдохнул морозный воздух. Вокруг было пусто, только светящиеся окна окружающих домов подрагивали голубым — время вечерних новостей. Митя усмехнулся и неторопливо пошел к метро, потирая кончик толстого носа. Сам Митя был тонкий и весь какой-то прозрачный, как ломтик ветчины на бутерброде в студенческой столовой. Часто Мите казалось, что его и узнают-то все только по носу. Отсюда и привычка натягивать шарф по самые глаза — средство остаться незамеченным надежней любого плаща-невидимки. 

— Молодой человек, а огоньку не найдется? — внезапно спросил кто-то справа. Подтянув шарф повыше, Митя скосил глаза, рассматривая говорившего. Рядом бодро семенила старушка с внушительной цветастой сумкой наперевес. Митя отрицательно покачал головой.

— Эх, молодежь, — неодобрительно протянула старушка, вглядываясь в Митю, но тот только покрепче вцепился в шарф. — Я вот всю жизнь курю, да еще поживей тебя буду! Замерз? Вот и мой непутевый внук, нацепит куцее пальтишко, да в самый мороз… А теперь еще связался с этой чёртовой ведьмой!

Но Митя уже не слушал, до метро пешком идти было минут пятнадцать, а старушке явно нужен был просто спутник, а не собеседник. Не Митя, а средство для какой-то её цели. Как и Марине в тот вечер. Почему она подошла именно к нему? Прав был Вадик, человек человеку совсем не человек. Такими начинающими художниками там был полон зал, но она подошла именно к Мите, чуть покачиваясь в такт шуму разговоров людей вокруг. Внимательно осмотрела Митю, его картины, потом еще раз Митю, а затем спросила:

— Первый раз тут? 

Митя молча кивнул, пытаясь разглядеть имя на бейджике. 

— А вы не так безнадежны, как все эти олухи вокруг, — небрежно махнула она рукой в сторону.

— А я ему об этом постоянно говорю, — тут же возник рядом отлучившийся было Вадик. — Митенька у нас талант, а я — Вадим.

Митя смотрел, как Вадик нежно пожимает руку Марины, как она улыбается в ответ, и сразу почувствовал, что в очередной раз мойры не на его стороне, и эти двое уже все друг про друга поняли.

— Марина. — Она наконец забрала свою руку у Вадима, а потом подмигнула Мите. — Не будьте сволочью, Митя, не губите свой талант на потеху таким чертям, как Вадим.

А потом она ушла с Вадиком в обнимку.

В кармане звякнул телефон, но Митя и так знал, от кого сообщение. Эта благодарность ему была не нужна. Скорей всего, любовь всей жизни превратится в проклятую ведьму уже через пару дней, но Митя знал, что сегодня именно она нужна была Вадику, хотя тот и написал Мите.

— А хочешь загадку, — выдернула Митю из раздумий старушка. Он осторожно кивнул, удивленный, что она все так же бодро семенит рядом, позвякивая чем-то в руках.

— Висит на стене, красное, трещит, что это?

Митя остановился: такими загадками они развлекались с Вадиком еще в детстве, когда отваживали чужаков из других дворов.

— Как это? — почему-то вырвалось у него.

— Тю! — присвистнула старушка. — Обозналась, извини! 

Митя замер, подтягивая предательски сползший шарф.

— Так не знаешь? — Она еще раз внимательно посмотрела на Митю. — А я подвезти хотела. Ну, бывай тогда!

Старушка кивнула и резво подбежала к припаркованной на углу машине, нырнула внутрь и умчалась, окатив Митю мокрым снегом. 

«Селедка это, Арина Ивановна!» — хотел было закричать ей вслед Митя, но потом вспомнил, что он скучный тип, да и метро еще работает, и отправился дальше. 

16 сентября, птн.

Сегодня выдали мне эту тетрадку на нашей пятничной вечеринке. Пиши, сказала Аделаида, рефлексия тебе необходима. С усмешкой сказала, но с Аделаидой не поспоришь. Ну ладно, я не против, и правда, пора разобраться с некоторой бесхозностью моей жизни, а если честно, — с настоящим бардаком.

17 сентября, суб.

Целый день спала. Не надо было вчера так напиваться. Научись уже не вестись на их подколы, повзрослей уже, дурища! Но в самом деле все мои ровесники уже вкусили разного, даже Валька хромая, а она на два года меня младше, даже идиот Витюня хвастается двумя разами. Может, врет? Ну что со мной не так?

Вечером в куртке прямо на пижаму вывела Барбоса. Назад лифта жду, заходит — такой! Одет, как эталон хипстера, в кирпичные цвета, черная грива, благоухает шикарным мужским парфюмом. Шея — мечта, а не шея: не толстая, не тонкая, в ложбинке жилка бьётся, шарфиком прикрыта. Вспомнила весь свой бэкграунд, жду импульса, зову его даже, хотя практика этого не поддерживает. Но нет. Не смогла. Парфюм. И шарфик. И грива. Нет, не мое. Вышла на двенадцатом, ему выше.

Едва вошла, звонит Витюня: 

— Аделаида Иванна просила узнать, начала ли ты вести записи?

— Начала, начала! Оставьте меня уже в покое!

Вторую фразу я произнесла, конечно, уже нажав на отбой.

18 сентября, вскр.

Не помню, отстаньте от меня!

19 сентября, пн.

11:30 — встреча с аналитиками, про метрики. Офис Пушкин, переговорка — Мгновенье.

12:15 — с разработчиками. Кто делает рефакторинг. В Пушкине, переговорка Проснись (от Мгновения — налево, через переход).

Смешно, конечно, что на работе я — большой начальник, а Витюня вот в миру таксует.

16:00 — собеседование на разработчика.

Программистка мне понравилась, дело знает, не плавает, в резюме не наврала. Кожа нежная, вены на просвет. Написала положительный отзыв.

20 сентября, вт.

Спала плохо. Под утро приснился тот, из лифта. Будто бы мы с ним едем в поезде, стоим у окошка, вагон качает. И тут я чувствую его! Импульс не спутать ни с чем. Поезд тормозит, я не удерживаюсь, носом утыкаюсь в шелк шарфа, зубы молниеносно смыкаются на синей жилке, и я просыпаюсь.

Проснулась вся в слюнях и со вкусом крови во рту. Кровь — моя, укусила себя за губу. Хорошо хоть слюни я еще не пускаю, Барбос все лицо мне облизал, зараза шерстяная.

От отчаяния впилась зубами себе в руку на сгибе локтя. Ничего, кроме стыда.

Читала рассылку: Аделаида пишет, что крутой мастер из Румынии приезжает, будет вести тренинги для наших. Пошла по ссылке, зарегилась  на «first impulse and how to recognize it», оплатила.

В четверг, 21:00, Китай-Город, на всю ночь. Интересно.

14:30, с ребятами из машинного обучения, в Пушкине, переговорка Натали (3 эт. у лифта)

16:00 — обед с СТО,  нижний ресторан, в Лермонтове

21 сентября, ср.

Утром позвонил Витюня и капнул последней каплей. Со своими идиотскими прибаутками рассказал, что совершил третий укус и его из джуниоров в миддлы переводят — в рассылке скоро будет новость.

Я решила — все! Я сделаю это СЕГОДНЯ! Это будет кто угодно, неважно.

У меня только одна встреча сегодня:

С Серегой из продаж в 13:30, в Маяковском, переговорка Близнецы-братья.

Я его давно знаю, мы с его женой Машкой на мехмате учились, в поход вместе когда-то ходили. Ну и отлично, неважно, какая разница. 

Блиин, блиин!

Гребаный стыд.

Дописываю вечером, может, попустит и мне удастся заснуть. 

Все не задалось сразу же.

Во-первых, эти уроды из отдела креативности опять поменяли названия переговорок. Ну как мне найти в сети переходов Маяковского то, что вчера было Близнецами-братьями?

Они хотят, чтобы мы не теряли тонуса, урроды! Опоздала на 20 минут, пока тупила с картой.

Ну, Серега — сама корректность, никаких претензий (еще бы, премия его отдела зависит от меня). 

Села рядом, еле поместилась, он с каждым разом все толще, живот под столом. Смотрела в документы, а внутри готовилась, подхлестывая себя. Дура! Трусиха, тряпка! Давай! Импульса я не ждала, неоткуда было его ждать. Синяя полоска вены в ложбинке его плеча надвигалась на меня, заслоняя все вокруг, меня начало мутить, и я прыгнула.

В укусе главное — скорость. Молниеносность. При укусе партнер  почти ничего не замечает. У него остается маленькое пятнышко на коже и смутное чувство, что он только что поделился с тобой чем-то очень важным. После правильно проведенного укуса между тобой и партнером  устанавливается незримая связь. Взаимопонимание. Близость. Любовь. И это навсегда. Мы это еще на самых первых курсах проходили, сразу после перехода. 

При укусе главное — импульс и уверенность. Ничего этого не было.

Мне показалось, что я прыгнула, но, оказывается, я просто качнулась вперед и уткнулась лицом в пухлое Серегино плечо. И тут он меня обнял. И крепко держа, так что я не могла вырваться, стал говорить, что понимает мои чувства и что я ему тоже давно нравлюсь, но Маша, она и так последнее время какая-то в воду опущенная, и он не хочет заставлять ее страдать, но может быть потом, в более подходящий момент, итд, итп.

Меня мутило, а потом еще долго рвало в дизайнерском сортире корпуса Маяковский.

И как мне теперь это забыть??

Кстати, новое название  переговорки — Плевочки. Очень подходящее название, очень!

А Машку и правда что-то я давно не видела,  что там с ней могло случиться? 

22 сентября, чтв.

Осталась дома, отменила встречи, написала, что заболела, поработаю дома.

К вечеру вспомнила про тренинг, решила пойти. Может, научит чему мастер, ну и интересно на него посмотреть.

Румын оказался без этого нафталинного налета и фальшивой картонной театральности, клыков и прочего — обычный парень в джинсах, веселый, с хорошим английским.

Долго травил байки о своем опыте, о разных забавных случаях с партнерами. Как одному жизнь, можно сказать, спас укусом — оказалось, что тромбоциты у него были почти на нуле, вовремя уговорил анализ крови сдать, наплел, что по белкам глаз понял.

Потом мы сидели в кругу, пытались чувствовать импульс и пели хором мантру ом.

Не знаю, чего я там почувствовала, но скучно не было, это точно.

23 сентября, птн.

Утром позвонила Машке. Машка показалась мне какой-то совсем тухлой и отвечала странно. Я чертыхнулась, но поехала к ней. Подумала, что вдруг она про нашу с Серегой встречу узнала, так скажу ей, что убиваться из-за меня нечего.

Видок у Машки оказался еще тот — нечесаная, в какой-то футболке с дыркой на плече, взгляд потусторонний. 

Когда ты ела? — спрашиваю. И ясно мне, что дня три назад, не меньше.

Ну, полезла я в холодильник, бросила на сковородку все, что было, сверху яйцом залила, положила ей. Чая налила, крепкого и сладкого. Она сидит, вилкой ковыряется, а потом, смотрю, глаза набухли слезами.

И тут, я даже не поняла, как это произошло. Как вихрь. И — слабый привкус крови на губах. И, разом, понимание. Это было удивительное  чувство, какое-то оно, не знаю, древнее, что ли? Как будто мы с Машкой разные и в то же время — нет, как сообщающиеся сосуды или два цветка, растущие из одного корня.

Вернее, формально-то все проще, показатели всякие, лимфоциты, лейкоциты в норме у Машки, а ХГЧ повышен, беременность 4 недели. Отец — не Сергей, кто отец, мне тоже сразу стало ясно, просто увидела его. Но это все так, голые факты, почти не весящие ничего по сравнению с тем, что меня захлестнуло.

А у Машки слезы так и полились, футболку мочат, в тарелку капают, я ее обняла и тоже с ней немного поплакала, а потом мы с ней успокоились и стали все обсуждать по делу, как и положено подругам.

Вечером я шла на пятничную встречу наших и представляла, как впервые приведу с собой Машку. Это будет нескоро, пока еще она осознает изменения, да и у беременных все процессы гораздо дольше идут, но ведь будет же!

Я шла через сумерки осеннего города и думала: неужели у Витюни, и Вальки, и Аделаиды, и у румынского мастера и у всех остальных — это все бывает вот так, каждый раз? И душа так эластична и безразмерна, что может вместить такое снова и снова?

Да, у Машки, витамин Д на нижней границе нормы. Не забыть ей сказать, чтоб попринимала, ребенку полезно будет.

— Нам стоит разойтись… — Кристина включила поворотник и посмотрела в зеркало заднего вида, ее безымянный палец скользнул по уголку глаза.

Митя молчал. Машина вырвалась из сонных каретных переулков навстречу хлынувшей в окна Москве. Фары, витрины, гирлянды слепили до боли в висках. Снегу места не нашлось: по стеклу рассыпались перемешанные с дождем капли фонарного света. Кристина говорила что-то о кредите на машину, о морщинах, биологических часах, о том, что Митя все чего-то ждет, ищет, и как вообще можно жить так долго без денег, работы, без больших ролей — с его-то талантом. Митя молчал. Театр был уже за углом. Кристина тщетно искала место для парковки. Сорваться и нестись к служебному входу, чтобы сгинуть в гримерке, в курилке, в мужском туалете — он так старался, он так ее любил, он так не хотел ее отпускать…

За год до их встречи умерла Митина тетка из Твери, и мама с бабушкой переехали туда, оставив ему в плоской и черной, как речной угорь, коммуналке комнату и долгожданную самостоятельность. Последний экзамен в МГТУ — и он бредет в Сад Баумана, где с ним знакомится Кристина, чтобы потащить за собой на вступительные в театральный. Там он, помнящий всего Мандельштама, прочитал его и был принят сразу, а она после первого тура вся в темно-серых слезах и пьяная кричала, что уезжает обратно в Киров сегодня же, но вместо этого отправилась к нему. Он уложил ее на кровать, а сам провалился на диване и скоро был подхвачен тысячей ее пальцев, застигнут языком, губами, зубами, мурашками, сжат между ее горячими ногами…

Наконец Кристина нашла парковку, стиснула клатч, выпрыгнула на улицу, улыбнулась подмигнувшей ей машине и, под руку с Митей поцокцокцокала к входу. Ее охватила нетипичная скороговорчатость, но кульминация: «Обещай, что больше не будешь отказываться от ролей в кино!» оборвалась, когда ее окликнули. Митя обернулся и ухватился за протянутую ему руку. Над ним улыбался высоченный, кареглазый, лысый с родинкой на широком носу Кирилл Рождественский — знаменитый продюсер, известный Мите кассовыми сборами. Здоровался он, на самом деле, с Кристиной, чмок-чмок, но та вмиг с почти материнским придыханием представила Митю, на что Рождественский заинтересовано закивал: мол, я вас видел и — какое совпадение! — хотел бы вам кое-что предложить!..

Кристина нырнула под локоть Рождественскому и заговорила о том, что до репетиции у них целый час и платье натянуть она точно успеет, цок-цок-цок, хи-хи-хи. А продюсер забубнил содержание будущего фильма, взглядом портного примеряя Митю к собственным словам.

Коммунальная квартира. Мальчик Антон. Четырнадцать лет. Мама, бабушка. Надень шапку. Помой руки. Не упади, не обожгись, не урони… Про отца, знает, что тот умер…

Митя кивнул. Как будто Рождественский раскрыл свой портфель, внутри которого оказалось содержимое Митиного рюкзака тире жизни, и вот он роется в его вещах тире чувствах, показывает их, крутит со всех сторон, выдавая их за придуманные. Вот дает оценку его матери, вот смеется над бабушкой…

Сосед Антона — летчик Борис. Самого соседа мальчик не знает, он редко появляется и несется мимо, как самолет, — так что Антон помнит только его широкую спину в пальто. И вот этот сосед умирает, причем не очень понятно, умер он или покончил собой, а может, его вообще убили, поскольку мы видим мир глазами подростка. И там все переплетено: фантазии, недоверие, недомолвки, ложь, предчувствия. Через пару дней вместе с мамой Антон идет на похороны. Он никогда не был на кладбище, ему страшно интересно! Перед входом в морг народ топчется на морозе, дымят, пьют из пластмассовых стаканчиков водку, почти весело. Даже мама курит и пьет, но не плачет. А пока мальчик движется к телу, с ужасом предвкушая: сейчас он увидит этого соседа-мертвеца, на его плечо падает чья-то рука и раздается голос какого-то пьяного с шапкой-ушанкой под мышкой — «Держись, сынок, Борис наверняка был прекрасным отцом!» И тогда фигуры расступаются, рассыпаются, и перед Антоном наконец возникает лицо — но уже совсем другого для него человека. То есть это такая психологическая драма с элементами триллера, понимаете? 

Митя кивнул. «Так бывает», — все повторяла Митина мама, когда шла с ним под руку с похорон отца. Он не был их соседом, не было падающих на плечи рук, и у морга было почти безлюдно — просто в то утро мама сказала: «Собирайся, мы идем на похороны». И да, он обрадовался так, что даже обжегся какао, потому что никогда не видел похорон. И нет, ему не пришло в голову спросить, кого будут хоронить: мама так честно отвечала на все вопросы, что задавать их ей, как правило, не хотелось. А потом с прямотой, которую он после знал только у Кристины, заметила про того мертвеца с гигантским носом: «Это был твой отец». Был. Хорошее слово. Так бывает. А после они отправились на поминки в отцовскую квартиру, где Митя впервые закурил.

Худой невысокий мальчик выходит на балкон, ломает пять спичек подряд, пытаясь прикурить первую в жизни сигарету, а потом съеженный, согнутый, как взрослый, обнимает себя левой рукой, а правой отправляет в стучащий зубами рот мокрый фильтр. И пружинит на коленках. Сплевывает через перила — прямо в такт мартовской капели. Голова кружится, горько, курить ему не нравится, но он знает, что теперь всегда будет так, а по ту сторону окна за ним наблюдает равнодушный, скудный мир обыкновенной холостяцкой комнаты — стол, стул, диван, лампа, тумба, карта мира, тапочки. Мир его отца, между прочим. Отличная сцена!

Кристина — уголки глаз растянулись, рот облизывается, пальцы перепрыгивают через кудри — продумала все идеально. Как бы невзначай рассказала Рождественскому историю Мити, идею для фильма, отправила ему же Митины пробы, мол ой, это не тебе, а теперь столкнула их, знала, что Рождественский пришел к худруку, а тот всегда опаздывал…

— Сценарий пока сырой… Собственно, это только завязка. Фильм будет про них с отцом, подробная история их взаимоотношений с момента рождения Антона. И только в финале мы понимаем, что все это воображение Антона, Борис не был его отцом. Вы уже догадались, что в роли Бориса я вижу вас? Была идея, чтобы один актер обе роли сыграл, кстати… Это уже артхаус! Возможно, и композиция будет обратная. Типа вначале все безоблачно, потом похороны, опять воспоминания, а потом оказывается, что Антон его и не знал, а потом что это вообще не его отец. Гениально! И на слезу прошибает гарантированно, а? И — вы знаете Леру Волкову? Она уже согласилась сыграть мать Антона! Вот это будет класс!

— Что? Какая еще Лера! Ты же обещал, что играть буду я! — Лицо Кристины сжалось от злости.

— Будешь, конечно. В эпизоде.

— Но это мой сюжет!

— Твой? Сюжет? А-а-а, про твоего приятеля! Мало ли четырнадцатилетних мальчишек без отцов! Да так бывает сплошь и рядом! Куда ни плюнь! Ну хоть вы ей скажите, Митя!

— И правда, Кристина, это банально… Сыграй-ка ты лучше отца, — усмехнулся Митя.

В Москве я был один лишь раз и оказался там, можно сказать, случайно. Сразу после того, как в областной больнице N-ского района, где я весьма неплохо себя чувствовал, работая в ночную смену на станции переливания крови, выявилось существенное несоответствие запасов с учетными записями. Ответственным за это формально был мой начальник, но все знали, что семь восьмых рабочего времени он проводил в подсобке в обществе бутылки, поэтому подозрение, и небезосновательно, пало на меня. Решив не дожидаться начала официального расследования, я обнаружил себя в поезде в направлении столицы.

«Искать там меня никто не будет, — думал я. — Выгляжу, как обычный сорокалетний работяга. Ну, бледноват слегка. Можно раствориться в толпе, и вообще давно пора что-то предпринять. А то от замороженного продукта силы начали убывать».

План был такой. Рано утром спускаться в метро, куда не проникает солнечный свет, и, меняя линии и направления, дожидаться вечера. С наступлением темноты выходить в спальных районах на окраинах и искать жилье и пропитание. Последнее немного смущало, поскольку на тот момент у меня давно уже не было практики в смысле личного контакта, но вариантов тоже особых не было.

Поначалу все складывалось удачно. Прибыл на вокзал перед рассветом и сразу нырнул в подземку. Московское метро — место любопытное, размером со средний европейский город. Станции громадные, мозаика там, мрамор, витражи и лепнина. Пока было рано, старался отвлечься от чувства голода в пустующих крайних вагонах.

Ближе к восьми народ начал прибывать, поезда наполнились под завязку, станции превратились в кишащий муравейник. Красоты оказались не видны, люди перестали быть личностями, а превратились в одну большую серую массу. Иногда эта масса делилась на потоки, они сталкивались, пересекались и вновь сливались. Пару раз меня пнули, три раза зажали так, что я попрощался с предками навсегда и один раз впечатали носом в чей-то зад. Человеческая плоть была так близко, что сдерживаться было непросто.

После одиннадцати стало свободнее, и личности поперли как на подбор. За пять часов движения под Москвой я увидел Элвиса, старушку в костюме пчелки, мужчину в свадебном платье, смотревшего на айфоне боевик, и женщину во всем синем с капустным листом на голове в виде шляпки. В одном вагоне молодой накачанный парень в расстегнутой куртке, под которой виднелись женские кружевные трусы, надетые поверх джинсов, читал книгу «Бизнес в стиле фанк». На другой линии вошел чудак с тазом мыльной воды и стал брить ногу вынутой из кармана опасной бритвой, предварительно разувшись и закатав одну брючину. 

Для моих целей все эти кадры совершенно не годились. Элвис и пчелка в силу преклонного возраста были мало питательны. От свадебного платья несло ядреным перегаром, а капуста по внешним признакам явно страдала инсулинозависимым диабетом. Долгие годы борьбы за здоровое питание научили кой-чего понимать в людских болезнях. Мне лишняя химия зачем? Тот, который в трусах, очевидно, глотал стероиды. Ну а что курил по утрам любитель публичного бритья, страшно было даже представить. 

Решил, что пора сосредоточиться на поиске нужных экземпляров. Однако, получалось не очень. Дед с картонной коробкой на голове, на которой красным маркером было написано «Человек-суп», не вызвал ни малейшего интереса окружающих. Глядя на него, я проморгал тетку с тележкой. Она села рядом, открыла свое хозяйство и стала перекладывать авоськи с овощами. Поздно просек запах чеснока, не успел выйти. Еле дождался станции, перебежал в поезд в обратном направлении.

Ощутил на себе чей-то взгляд. Парень напротив копировал мои движения один в один. Я голову направо — и он направо, я руку в карман — и он так же. Решил его припугнуть, оглянулся — никто не смотрит. Ну, показал свою ортодонтию, как я это умею, и взгляд замутненный. Всех всегда впечатляло. Он даже не моргнул. Ткнул меня пальцем в грудь и напыщенным голосом произнес: “Big brother is watching you”. Пришлось снова выйти. 

Тоскливо стало, как будто я чужой даже более, чем когда-либо. Захотелось на воздух, но там было еще светло. Эскалатор между станциями потихонечку полз. Впереди ехала женщина в меховом манто. Манто колыхалось, постепенно сползая с ее плеча, и наконец, уставилось на меня зелеными глазами. Пока сообразил, что эта тварь меня почуяла, она подобралась, зашипела и диким прыжком сбила с ног, запустив когти прямо в лицо. Хозяйка извинялась, говорила, что такого не было никогда, что она каждый божий день здесь с котиком ездит, и надо же, какая неприятность. На слове «божий» я, покачиваясь, ретировался. Царапины быстро затянулись.

На мою беду начался вечерний час пик, теперь толпа была уставшей и унылой. Давка возникла такая, что на Комсомольской вынесли из вагона, хоть выходить и не собирался. Поезд заглотил очередной кусок серой массы и тронулся с места. Раздался крик, скрип тормозов, люди заметались, и я услышал: «Человека переехали».

Запахло кровью резко и внезапно. Пьянящий сладкий аромат ударил в ноздри, наполнил все мое существо и непреодолимо потянул за собой. В глазах потемнело, я потерял самоконтроль. Раскидывая окружающих, продираясь через туловища, головы и их брань, бросился на зов природы. Не знаю, что было бы, если б я допрыгнул, но допрыгнуть не получилось. Бросился на зов, а попал на контактный рельс. Жахнуло меня, и наступила темнота. 

Убить такого, как я, током, конечно же, нельзя, а вырубить-то очень даже можно. Очнулся от того, что кто-то ритмично жал мне на грудь, и звонкий голос повторял: «Живой, господи, живой». Боль была во всем теле, ног я не чувствовал. Женщина лет сорока в белом халате убрала руки с моей груди и перевернула меня на бок. 

— Скорая уже едет. — Она устало улыбнулась. Лицо когда-то раньше, наверное, было изящным, а сейчас, скорее, осунувшимся. На шее — серебряный крестик.

— Не надо скорую, все нормально, — сказал я и сел. Боль быстро проходила. 

— Да вы что? Конечно, надо. 800 вольт — не шутки. Я думала, вас не вернуть. 

Крестик очень мешал.

— Мне бы на воздух выйти, там скорую подожду. — И встал, хотя и не сразу.

— Я провожу. Посижу с вами. Все равно потребуется мое участие как дежурного врача.

Она накинула пальто, закрыв крестик, и мы вышли на улицу в ноябрьский сумрак. Помню, подумал тогда, что глаза у нее красивые, но какие-то погасшие — может, потеряла что-то, а может, никогда и не находила. Мы сели на высокий гранитный бордюр. Это была площадь трех вокзалов, и фигуры с чемоданами сновали туда-сюда без остановки. Очень тянуло уйти, но я не решался. Она только что массировала мне сердце, наполняла мои легкие своим дыханием, и не ее вина, что все это не имело смысла. Она была добра, а уже давно никто не был просто добр ко мне.

— Спасибо, — сказал я, глядя на свои ботинки, — за все.

— До сих пор не верю, что вы выжили. И так быстро пришли в себя. Вы, должно быть, очень сильный. 

— В молодости был, сейчас-то уже не то совсем.

— Зачем вы туда кинулись? Спасти его думали?

Я неопределенно пожал плечами: 

— Удалось спасти? — Старался забыть про одурманивший меня аромат.

— Нет.

Мы помолчали. Я прикинул, сколько разных типов ей приходится откачивать по долгу службы каждый день там, под землей. 

— А хотите, я в больнице вас навещу? — спросила она, изучая плывущие мимо чемоданы.

Это была возможность. И какая возможность! Это могло оказаться пищей очень скоро, прямо в этот же вечер, если повезет. Я медленно повернулся к ней, посмотрел на изгиб все еще приятной шеи, которую она кутала, зябко поводя плечами, под тоненьким воротником. Тянуло уже не прочь, а к ней, к этой шее — приникнуть и забыться… Через силу сказал:

— Я женат. — И не глядя больше на нее, быстро пошел к вокзалу.

Первая глава, в которой на горизонте появляются облака

В психологии есть понятие «выученная беспомощность». Главный признак этого синдрома — неготовность личности бороться против обстоятельств, когда безволие становится частью человека. Термин ввел в оборот психолог Мартин Селигман, который в 1967 году бил током собак и наблюдал за реакцией. После нескольких безуспешных попыток избежать удара собаки начинали вести себя беспомощно, они безропотно сносили боль и просто ждали, когда всё закончится. Однако советские власти провели подобный эксперимент над тысячами людьми на несколько десятилетий раньше.

Возле села Нижняя Полтавка, в котором я вырос, были два странных, но очень похожих места — Тельман и Энгельс. Не больше десяти минут на машине и сбоку от дороги, прямо перед протяженной дубовой рощей, — ровные ряды груш и яблонь, будто кто-то специально их посадил. В селе обычно не рассказывали историю этих загадочных фруктовых садов, которые разделяла пара километров. Со временем я узнал, что Тельман и Энгельс — это немцы. А потом узнал и про немецкий след в Амурской области.

В конце 1920 годов в Амурскую область массово потянулись немцы, преимущественно из Поволжья, Алтая или Украины. Кто-то приехал сам, потому что в прежних регионах уже не хватало земли, а на Дальнем Востоке, который для России традиционно был чем-то средним между ссылкой и свободой, таких проблем не было. Кого-то пригнали насильно, советская власть передвигала людей с такой же эмпатией, с какой мы в детстве натравливали муравьев на богомола.

За несколько лет вместо бывших казачьих поселений, уничтоженных после Зазейского восстания 1924 года, выросло восемь национальных немецких сел и несколько колхозов. Блюменорт, Гнаденфельд, Клеефельд, Розенталь — в начале 1930 годов это были вполне реальные точки в Амурской области. В селах жили немецкие крестьяне, которые не любили Гитлера и нацизм, славили Сталина и считали себя патриотами СССР. Но при этом оставались немцами.

«Хорошие у нас отношения с ними были, но обособленность все же чувствовалась», — вспоминает жительница Константиновки Александра Черникова. Немцы хорошо говорили по-русски, торговали с русскими медом, тканями и деревянными поделками. Многие из них приехали в Россию еще при Петре I, при этом сквозь века пронесли свою национальную идентичность. И зная историю, несложно догадаться, что было дальше. 

Вторая глава, в которой мир становится темным

Первые грозы начали греметь на западе страны в середине 1930 годов. Поволжские немцы страдали от случайных арестов 1935 года, затем пережили «немецкую операцию» НКВД 1937 года. Вот записка Сталина, приложенная к протоколу заседания Политбюро ЦК ВКП (б) от 20 июля 1937 года: «Всех немцев на наших военных, полувоенных и химических заводах, на электростанциях и строительствах, во всех областях арестовать». А вот рапорт Ежова спустя пару недель: «Всего по СССР арестовано 340 человек германских подданных. По полученным к 5 августа показаниям германских подданных арестовано 43 немецких агента из советских граждан и дополнительно арестовывается 52 человека».

В конце 1930 годов травля докатилась и до Амурской области. Колхоз «Тельман», тот самый, который в шести километрах от села Нижняя Полтавка, на самом деле был «местом компактного проживания немцев Эйхенфельд». Его председатель Генрих Блок погиб в тюрьме в 1939 году. Расположенный по соседству колхоз «Энгельс» звали Зильберфельдом, он считался крупнейшим в Константиновском районе. Его руководителя по имени Яков Дик арестовали в 1938 году и сгноили в тюрьме. Основателя колхоза «Сигнал» в селе Блюменорт, учителя начальной школы Абрама Гардера в том же 1938 году осудили на 10 лет концлагерей.

Некоторые предчувствовали угрозу, которую нес новый строй, и потому бежали незадолго до этих репрессий. Самый известный случай произошел 16 декабря 1930 года, когда исчезла целая деревня, Шумановка — ночью по льду Амура 217 немцев ушли из СССР в Китай. Двое братьев Гооге потом вернулись, потому что кто-то из соплеменников забыл маленького ребенка, настолько быстро они собирались. В опустевшем селе в это время уже хозяйничали работники ГПУ, которые задержали братьев. Сбежавшие немцы спустя год мытарств доплыли до Парагвая, где основали село Фернгейм, братьев Гооге сослали в советские лагеря, а про забытого ребенка ничего неизвестно. 

Третья глава, которую рассказывают три женщины

С началом Великой Отечественной войны репрессии по всей стране вышли на промышленный уровень — теперь все немцы разом стали шпионами и диверсантами. И хотя амурские немцы называли себя патриотами СССР, а военные действия шли в 5,5 тысячах километрах, им не простили национальность и обособленность. В 1941 году немецкие колхозы начали разорять, а жителей ссылать на север области.

Ольга Тевс даже почти 80 лет спустя неохотно вспоминает то время. Ей было пять лет, когда отца и мать отправили в трудовые колонии, а ее со старшей сестрой — в детский дом в Стойбе. Еще одна сестра, которой тогда было три года, заболела в дороге, и в больнице ее отравила медсестра, ненавидящая фашистов. Девочек в детдоме постоянно унижали, а за разговор на немецком языке наказывали — на три дня в темный сырой подвал и никакой еды. После войны семья не смогла жить вместе, мать с отцом сильно ссорились, так изменила их колония. Ольга больше ни слова не сказала по-немецки.

Семью Аманды Гребенюк увезли осенью 1941. Им разрешили взять немного одежды, постельное белье и почему-то часы. А затем угнали в поселок Семертак, куда парой годов ранее перебрался работать школьным учителем ее дедушка. В семье все выжили, папа вернулся из трудового лагеря, а Аманда после развенчания культа личности Сталина спорила со своими школьными учителями — вы не понимаете, товарищ Сталин ни в чем не виноват! Просто время такое было.

Аганету Дерксен также сослали в Экимчан, и в этот раз почему-то власти тянули до последнего — только в ноябре 1942 село Зильберфельд депортировали на север, где людей просто бросили наедине с суровой природой. Немцы на скорую руку вырыли землянки и кое-как провели первую зиму. В следующем году уже появились деревянные бараки и целая баня. Спустя годы Аганета с мужем тоже не говорят по-немецки — «так легче и не так больно» — а их совсем взрослые дети до сих пор не верят, что заслуживают оценку выше «тройки», в школе это был потолок для таких как они, фрицев.

Четвертая глава, в которой сквозь темные времена пробивается луч надежды

Я знаю из первых уст о том, что было с немцами в России после войны. В 1946 году из немецкого Лейпцига в Томскую область, это Западная Сибирь, пригнали семью моего деда. Виновен по двум пунктам: родился на территории СССР (правда, на тот момент это была Польша, но кто разберется) и был немцем. Для сотрудников НКВД этого оказалось достаточно, чтобы признать Адольфа Цеха виновным и отправить на спецпоселение.

Как жилось в послевоенном СССР 13-летнему подростку по имени Адольф, думаю, объяснять не нужно. На всю жизнь дедушка отказался от имени и откликался на имя Володя, Адольф только для официальных документов. Он ненавидел немецкий язык, никогда на нем не говорил, даже когда просил внук-дошкольник. О жизни в послевоенное время тоже отказывался вспоминать, вероятно это причиняло ему сильную боль. Иногда разве что обмолвится, что первую зиму жили в землянках и чуть не поумирали от сибирских морозов. Но выжили, а он подростком пошел на завод, искупать свою вину и на деле доказывать лояльность государству.

Подобное происходило повсеместно в стране — всего с 1941 по 1955 через спецпоселения прошли более двух миллионов человек. Среди них были греки, калмыки, поляки, хемшилы, но львиную долю составляли немцы. В том числе и амурские. Которые с окончанием войны стали возвращаться в семьи из трудовых колоний. Однако это еще не означало полной амнистии, вплоть до июня 1953 года все ссыльные раз в неделю обязаны были приходить в районную комендатуру, «отмечаться в благонадежности». Потепление наступило в 1954 году, только через год после смерти Сталина этим людям разрешили передвигаться по стране. Например, со спецпоселения в Верхнебуреинском районе в августе 1954 года «освободили 1310 человек». Так и пишут в научных трудах — освободили. И оставили жить в СССР.

К тому времени их деревни, построенные в 1930 годах, уже снесли с лица земли, чтобы ничего не напоминало о немцах. И, судя по всему, принцип сработал — сегодня об этих позорных страницах истории России вспоминают редко, спорадически. Военное время, окраина страны, всякое бывает — к чему ворошить прошлое? Блюменорт, Клеефельд и Розенталь остались только в энциклопедическом словаре «Немцы России».

Власти уничтожили восемь сильных хозяйств, которые обрабатывали почти четыре тысячи гектаров. Балансовая стоимость имущества этих совхозов на начало 1939 года составляла более 500 тысяч рублей. Для сравнения — работник совхоза в те годы в среднем зарабатывал 220 рублей в месяц. Невиновность амурских немцев доказана уже давно: Аганетта Дерксен реабилитирована 25 мая 1992 года, Аманда Гребенюк 8 декабря того же года, Ольгу Тевс реабилитировали 24 июня 1994 года. Государство собственноручно угробило потенциальные точки роста и затравило почти две тысячи невинных людей. Причем организованная травля началась задолго до войны, то есть причина в чем-то другом. Вероятно, в безумии власть имущих.

С распадом СССР у амурских немцев появилась полная свобода перемещения, но теперь они не хотели уезжать. Это подтверждают интервью с выжившими, это легко увидеть по цифрам: в 1939 году в регионе было 1688 немцев, а в 2002 году — 1760 человек. Выученная беспомощность навсегда пригвоздила обрусевших немцев к амурской земле. 

Пятая глава, в которой мы все становимся немцами

Не все участники эксперимента 1967 года прекращали борьбу после нескольких неудач. Были собаки, которые каждый раз пытались избежать боли. Позже в эксперименте участвовали люди, волю которых подавляли с помощью шума, но некоторые из участников вновь и вновь, несмотря на неудачи, пытались избавиться от раздражителя. Благодаря им Мартин Селигман пришёл к феномену «сознательного оптимизма» — способности человека влиять на своё мышление и через него на своё поведение. И это было бы хорошим финалом нашей истории, но мы понимаем — реальность не обмануть красивым кольцом сюжета.

В психологии есть еще одно понятие: «родовой сценарий» — когда определенные психические элементы передаются из поколения в поколение, складываясь в так называемое «психическое наследство». Эти сценарии чаще всего орудуют в подсознании и незаметно для человека определяют его поведение, выбирают ему партнера, профессию или даже стиль жизни. Те, кто не способны осознать эти события, обречены их повторять, раз за разом бегая по кругу.

И складывается ощущение, что прямо сейчас все мы, немцы и не немцы, без конца бежим по этому кругу. Как Аганетта мы живем, вжав голову в плечи. Как Аманда оправдываем своих мучителей, «стокгольмский синдром» давно пора называть «советским». Параллельно власть раз за разом ставит эксперименты: поднять пенсионный возраст, запретить ездить в общественном транспорте, штрафовать всех, кто этим недоволен. Неважно про кого речь — так называемая «титульная нация», жертвы спецпоселений или коренные малочисленные народы, — для многих из нас выученная беспомощность стала родовым сценарием, а затем и межнациональной идеей, объединившей самую большую страну в мире.

Как понять, что же такое национальность? Принадлежность ли это к определенному государству или все-таки к определенной культурно-этнической группе? Я никогда не задумывалась над этим вопросом, пока неожиданно в моей жизни не произошла перемена. Вообще-то изменения в моей жизни встречались и раньше, так что здесь надо бы писать «произошла еще одна перемена», так вот, мужу предложили годовой контракт в Новой Зеландии. Прожив ровно половину жизни в России и столько же, после эмиграции, в Германии, я опять переехала в новую, неизведанную и очень далекую страну. Конечно, уехать с мужем по работе — это не эмиграция, но схожие моменты есть. Надо узнать страну, интегрироваться, завести свой круг общения, а главное, снова идти в школу и учить язык. Английским я владела, но для жизни в англоязычной стране надо было его «довести до кондиции». Школа моя находилась в красивом стеклянном здании в центре Окленда и была очень современной и интернациональной. Одновременно там занимались студенты не менее чем 30 разных национальностей. Мы проходили не только английскую грамматику, но и знакомились с политическими и социальными структурами Новой Зеландии, сравнивали их с нашими странами, рассказывали о своей любимой национальной еде, обычаях. В общем, в этой школе мы представляли свою страну и свою национальность.

Для всех я была Ирина из Германии, ну и поэтому мне задавали вопросы о, как все считали, моей стране: «А как у вас в Германии?..», «А какая у вас национальная еда?..» На вопросы я отвечала, но при этом меня не покидало чувство фальши. Ведь пиво и сосиски — не моя национальная еда. Наверное, так чувствует себя шпион, выдающий себя не за того, кто он есть на самом деле. 

В нашей группе было несколько ребят из Иркутска, которые подозрительно на меня посматривали, слыша мой неубиваемый русский, акцент. Я им честно объяснила, что я родилась в России, в Санкт-Петербурге, много лет назад эмигрировала в Европу, вышла замуж, родила детей. Вроде все выяснили.

Но вдруг к нам в группу перевелась молодая стопроцентная немка Сабрина из-под Ганновера! И я неожиданно для себя запаниковала. Как говорилось в любимом всеми фильме: «Никогда еще Штирлиц не был так близок к провалу». Мне опять стало неуютно. И я вдруг задумалась, почему меня это напрягает? Где я фальшивлю? Было бы мне легче, если бы меня здесь все считали из России? Но как много я знаю о новой России? Что меня еще с ней объединяет, кроме языка, любви к Санкт-Петербургу и немногих друзей, оставшихся там? Нет, сказать, что я из России, это еще больше запутать себя и остальных. Так откуда же я?  Кто я? Какие у меня корни? Почему-то именно в Новой Зеландии я задумалась над этим вопросом. Видимо с другого полушария открывается новая перспектива.

Моя бабушка, рассказывая о себе, говорила: «По маме я еврейка, по папе — немка, по культуре и языку — русская, а по сути совок, „Homo soveticus”». Так и вся наша большая шумная семья была «Homo soveticus». 

В детстве я про национальность как-то не задумывалась, да и в школе нам внушали, что все мы — советский народ, но новогодняя елка у нас дома наряжалась всегда к 24 декабря и бабушка пекла Лебкухен (что это протестанское Рождество, я узнала намного позже), но Лебкухену всегда предшествовал прабабушкин Лэках (как я теперь понимаю, это было на Хануку). Потом вся семья громко и душевно, за длинным столом, заставленным оливье, селедкой под шубой, трясущимся студнем и бутылками советского шампанского, встречала Новый год. Все любили друг друга, много пили, говорили, дурачились, а спустя несколько дней бурную деятельность развивала моя русская бабушка, и в нашей квартире поселялся головокружительный запах свежевыпеченных мясных пирожков. Весь этот межнациональный праздник живота заканчивался 13 января празднованием Старого Нового года. 

Семья наша не была религиозной и толком уже никто и не знал, как правильно полагается отмечать все эти праздники, но традиции есть традиции, и старшее поколение, получив их от родителей, передало нам. Все это было абсолютно естественно для нас, детей.

С вопросом о национальности в первый раз я столкнулась в шестнадцать лет, получая паспорт. На семейном совете все в один голос считали, что национальность я должна взять «правильную», то есть мамину, а бабушка вообще считала, что и ее девичью фамилию Петрова в придачу. «Так легче жить», — объясняла она. Остановились на компромиссе. Национальность — русская, фамилия — папина. Из-за этой фамилии у меня впоследствии не приняли документы в университет. Вернее, приняли, но тут же тихо сообщили, что шансов поступить очень мало и лучше не теряя времени попробовать подать документы в другое место. Права была бабушка! 

С паспортом и национальностью связано еще несколько семейных историй. 

Мой немецкий прадедушка Герман Ферман, несмотря на то, что его дядя сорок лет прослужил пастором в лютеранской  «Petrikirche» на Невском проспекте в Санкт-Петербурге, всю жизнь считал себя русским. В своей автобиографии он писал: «В документах заявляю себя русским, ибо по всем признакам (общности территории, родному языку, социально-экономическим условиям, бытовому укладу, воспитанию и полученному образованию, по всей совокупности культуры) я — русский». Но когда в мае 1941 у него истек срок действия паспорта и он отправился выписывать себе новый, молоденькая паспортистка усомнилась, что человек с именем Герман Ферман может быть русским. «Вы — немец», — уверенно сказала она ему. В это время у нас была горячая дружба с Германией, и на первой странице «Правды» Молотов и Риббентроп широко улыбались и жали друг другу руки в знак вечной дружбы наших народов. И Герман Ферман спокойно сказал паспортистке: «Ну, если нельзя русский, то пишите — немец». Она так и написала, а через месяц началась война, и известного московского театрального режиссера, теперь уже «немецкого шпиона», отправили в лагерь, откуда он уже не вернулся.

Помню, что папа долго не хотел менять национальность, хотя бабушка и настаивала. Но военную карьеру с записью «еврей» в пятой графе построить было практически невозможно. И однажды в шкафу я наткнулась на залитый чернилами папин паспорт, а рядом лежал новенький молоткастый, выданный «взамен испорченного», но уже с «правильной» национальностью, а также военный билет, где слово «еврей» было перечеркнуто и сверху написано: «русский». На всем этом красовалась большая синяя печать, а рядом надпись: «Исправленному “еврей” на “русский” верить».

Позже, уезжая в Германию по еврейской линии, мне пришлось восстанавливать свою принадлежность к древней нации, хотя здесь еврейкой меня считать отказались. Теперь уже мешала моя «русская мама» (хорошо хоть фамилия моя была не Петрова).

В Германии я встретила самого умного, доброго и необыкновенного человека. Герман Ферман порадовался бы, узнав, что в нашей семье появился еще один настоящий немец. Наши дети рождены во Франкфурте и крещены в лютеранской церкви. Круг замкнулся.

Так кто же я на самом деле? Какое у меня воспитание, какая культура? Где мой дом?

А мой дом там, где накрывается большой стол, на котором стоят оливье и фаршированная рыба, где пахнет Лебкухеном и пирожками с мясом, там, где за столом собираются любимые и любящие меня люди, и все одновременно говорят на русском, немецком, английском, французском и иврите. Вот там, где происходит это вавилонское столпотворение, где сидят, стоят и бегают все эти дорогие моему сердцу люди разных возрастов, иногда не понимающие друг друга, и есть мой дом, моя культурно-этническая группа, и к этой национальности я принадлежу.

Какие ассоциации вызывает у нас имя Льва Николаевича Толстого? Наверное, многие люди поколения рожденных в 70-80-е годы вспомнят знаменитый портрет писателя в темной рубахе, барельеф на фасаде школы, ленинскую статью о «глыбе и матером человечище», ржавые кирпичики подписного собрания сочинения, а еще нестираемые из памяти темы сочинений по «Войне и миру». Но что в действительности стоит за этим изрядно пропахшим нафталином восприятием писателя и его творчества? И как сегодня относится к Толстому поколение «детей», выросшее на сериалах и копьютерных играх? Есть ли место автору 90-томного собрания сочинений в стремительно меняющемся мире постмодернизма и новых технологий, где все больше людей вместо чтения пролистывают ленту в телефоне, а молодежь с трудом воспринимает cерьезные линейные тексты без картинок, и если да, — то как нам сегодня «перезагрузить» Толстого, сделав его максимально доступным и «своевременным»?  

Создается впечатление, что, адаптируясь к особенностям современного восприятия, Лев Толстой все больше становится мемом — набором символов, изображений, ассоциаций, связанных с его именем и творчеством. На сайте Аrzamas есть целая подборка на тему «Толстой — герой поп-культуры», где Лев Николаевич и совесть нации, и Бог, и грешник, и гимнаст, и воин, и даже крестный отец нашего современника БГ. Фекла Толстая — журналистка, сотрудник Государственного музея Л. Н. Толстого, считает, что «брендовость» писателя — это неплохо, и наследие и личность прапрадеда нужно популяризировать всеми возможными средствами, а фантазии и работоспособности Фекле не занимать. Она утверждает, что время старых, пустующих музеев с пыльными стендами и тетрадок с конспектами ушло, и для «перезагрузки» Толстого необходимо обращаться к современным технологиям, которые, без преувеличения, способны творить чудеса. 

Первым и основополагающим шагом «оживления» Толстого стало создание в 2014 году бесплатной электронной версии 90-томника писателя под названием «Весь Толстой в один клик». Собрание сочинения Толстого выходило в течение 30 лет, примерно с 1928 по 1958 год, в то время как на оцифровку его понадобилось всего полтора года. В проекте были использованы как продвинутые технологии компании ABBYY, так и помощь более чем трех тысяч волонтеров самых разных возрастов и профессий из 49 стран, которые за две недели выверили около 46 тысяч оцифрованных страниц. Проходя «отборочный тур» для участия в редактировании, многие из них рассказывали о влиянии на них Толстого: «Мне 58 лет, я пенсионер из Петербурга. Если бы 40 лет назад я, так же внимательно сопереживая героям Льва Николаевича и глубоко вчитываясь, осознавал всю житейскую мудрость писателя, может быть, моя жизнь сложилась бы иначе», — написал один из участников. В результате все произведения, включая дневники, статьи, письма писателя, выложены на сайте Tolstoy.ru и могут читаться с планшета или телефона. То, что огромная работа была проделана бесплатно и в кратчайшие сроки обычными людьми исключительно из любви к писателю, — это не только проявление читательского энтузиазма, но, если угодно,  «пиар» нужности Толстого. Создатели проекта считают, что отказавшийся от авторских прав Толстой несомненно одобрил бы эту идею всенародной вовлеченности и абсолютной доступности своего творчества, которую так сложно было воплотить в его время. В дополнение, Музей Толстого и Национальный исследовательский Институт при Высшей школе экономики создает поисковую базу данных для девяностотомника Tolstoy Digital — в своем роде регулярно пополняемую толстовскую энциклопедию. 

Не менее интересными и демократичными проектами стали международные читательские марафоны «Каренина. Живое издание» (2014) и «Война и мир. Читаем роман» (2016). Сотни людей из разных стран днем и ночью по очереди читали толстовские романы в прямом эфире, как когда-то читали вслух в кругу семьи. «Присутствовать при чтении» можно было как онлайн, так и на специальных площадках в разных городах, а в случае телемарафона «Войны и мира» — на телеканалах «Россия К», «Россия» и на радио «Маяк». Отрывки из романов читали потомки Толстого, политики Дмитрий Медведев и Дмитрий Песков, космонавт Георгий Гречко, режиссеры Сергей Соловьев и Валерий Тодоровский, актеры Сергей Гармаш и Ингеборга Дапкунайте, поэт Вера Полозкова и даже зарубежные гости — актеры Микеле Плачидо и Фанни Ардан. Идея проектов — продемонстрировать, что романы Толстого, без преувеличения, живая часть объединяющей и сплачивающей нас культуры. Оба мероприятия оказались невероятно успешными: интернет-проект по «Карениной» попал в книгу рекордов Гиннесса в категории «Самая большая аудитория читательского марафона в интернете», а телепроект по «Войне и миру» получил премию Тэффи. Пример Льва Николаевича оказался настолько заразительным, что ему уже последовали Чехов и Булгаков: в 2015 году прошел театрализованный марафон «Чехов жив» с выдержками из чеховских рассказов, пьес, писем, а в 2016 — Google-чтения «Мастера и Маргариты» «Я там был» с использованием видео-формата в 360 градусов.     

Другой очень важный аспект «перезагрузки» Толстого — это современное школьное преподавание, в особенности, очень длинного и сложного романа «Война и мир». В 2017 году компания Samsung совместно с лингвистами группы «Тolstoy Digital» и Школой лингвистики создала по роману интерактивное приложение «Живые страницы», которое создатели называют «читалкой нового уровня». Приложение позволяет отслеживать локацию, ход времени, связи героев и даже играть в слова. У большинства персонажей есть свой профиль с аватаркой, характерными чертами (помните «лучистые глаза» княжны Марьи и «античные плечи» Элен?) и ссылкой на движение по сюжету с интерактивными картами и изображениями мест. Текст «Войны и мира» (война в оглавлении выделена синим — для мальчиков, а мир для девочек — красным), сопровождается комментариями литературоведа, педагога Льва Соболева. Лев Иосифович считает, что главное в преподавании Толстого школьникам — «… сделать так, чтобы человеку было интересно и не противно вернуться к Толстому потом…». В свою очередь, разбирая «Войну и мир» со старшеклассниками, писатель и преподаватель Дмитрий Быков* рисует на доске логическую матрицу, в которой скрещиваются четыре плана романа: жизнь русского дворянства, исторический, народный и метафизический, а еще предлагает список обязательных для прочтения глав.  Со своей стороны, московский музей Л. Н. Толстого совместно со Школой лингвистики разрабатывает проект интерактивного сайта для школьников, в котором дети выступают консультантами, а Лев Николаевич и Софья Андреевна, возможно, станут ботами. Примечательно, что и сам писатель рекомендовал как можно больше использовать в школе опыты, таблицы, картины, позволяющие развивать в ребенке «пытливый ум», а не навязывать ему непонятные чужие идеи.  «Знание только тогда знание, когда оно приобретено усилием своей мысли…», — писал Толстой в статье «Царство Божье внутри нас».

Характерные черты современности — это постоянная обновляемость и сиюминутная доступность информации, моментальный обмен идеями, мнениями и впечатлениями. Все это стало возможным благодаря мобильной связи, мультимедийному интернету, социальным сетям и другим достижениям обработки и передачи данных. Толстой, который находился в непрерывном движении, обладал невероятной работоспособностью, обращался к самым разным политическим, историческим, философским проблемам, менял свое мнение, не боялся скандалов, общался с самыми разными людьми, вел огромную переписку, отвергал любое насилие, поднимал гендерный и сексуальный вопросы; Толстой, который пахал, шил сапоги, ездил «на голод», не ел мяса, занимался гимнастикой, освоил в старости велосипед и печатную машинку, учил детей в деревенской школе, разрешая им ходить по классу, — без сомнения, опережал свою эпоху и во многом соответствовал нашей, более открытой, демократичной и реактивной. Люди, занимающиеся сегодня просвещением, благотворительностью, помощью нищим, экологией и даже йогой; люди, увлеченные идеями защиты животных, вегетарианства, отказа от избыточного потребления и сторонники дауншифтинга, могут обращаться к нему как к первооткрывателю и первоисточнику. Произведения Толстого, воссоздающие сложности и противоречия человеческих отношений и переживаний, — невероятно экспрессивны, психологичны и временами пугающе реалистичны («Я боюсь только Толстого, — говорит Чехов, — подумайте, ведь это он написал, что Анна сама чувствовала, видела, как у нее блестят глаза в темноте»), и неслучайно в разные периоды жизни нам бывают близки разные его персонажи. Толстой — мыслитель, философ, публицист, поднимавший вопросы веры, свободы, насилия, гендера, секса, нуждается в обновленном, очищенном от ярлыков отношении, изучении и своего рода рекламе. Сохранить этого живого, многогранного Толстого, приблизить его к людям различных национальностей, возрастов и социальных слоев, донести до них его идеи и научить сопереживать его героям, систематизировать его наследие и найти актуальные формы для его популяризации, привить интерес школьникам, — комплексная, долгосрочная, постоянно перезагружающаяся и обновляющаяся программа, в которой каждый сегодня может принять посильное участие.

Иллюстрация Елены Авиновой

*Признан иноагентом на территории РФ

Еще в ноябре прошлого года мэр столицы Сергей Собянин сообщил, что максимальное количество зрителей в театрах, кинотеатрах и концертных залах не должно превышать 25% от вместимости помещений. Генеральный директор Большого театра Владимир Урин в беседе с РБК безапелляционно заявил, что театры в таком случае можно просто закрыть. Такой же точки зрения придерживается большинство его коллег, поскольку с заполняемостью на четверть шансов окупить показы почти нет. Крупные компании сейчас тратят на постановку миллионы, ведь публику нужно удивлять, чтобы она шла к тебе. Помимо актеров, а их в заметных проектах часто несколько десятков человек, любой спектакль сопровождают монтировщики декораций, костюмеры, звукорежиссёры, постановщики, осветители, гримеры, наконец, капельдинеры и гардеробщики. Теперь этих людей едва ли не больше, чем зрителей. В чём смысл введения новых ограничений? Очевидно, в нежелании правительства как-либо поддерживать отрасль. Если кто-то решает закрыться из-за нерентабельности, это, вроде как, их собственный выбор и, следовательно, их собственные проблемы. Если государственные театры еще могут просить поддержки у государства или региональных департаментов культуры, то остальные справляются как могут. Громкие проекты просто увеличили стоимость билетов. Например, если раньше на мюзикл «Шахматы» можно было попасть за 1300 рублей, то теперь нижний предел стоимости билета — 3500, правда, и сидеть вы будете ближе, а театр тем самым соблюдет требуемые нормы. Температуру при входе действительно измеряют, но при этом возможна оплата наличными, расстояние между людьми часто всего в одно кресло, а маски практически все спускают, едва в зале гаснет свет. В небольших коммерческих проектах или независимых студиях с дистанцией дела обстоят лучше, но больше из-за того, что часто продается всего около пары десятков билетов. Можно только восхититься труппой, которая выходит, несмотря на этот факт, на сцену. Играть перед пустым залом — самый страшный сон актера, но это, очевидно, психологически и финансово всё же лучше, чем не работать совсем. 

В 2021 году ограничения сохраняются, однако активно вкладываться в онлайн-трансляции отечественные театры по-прежнему не спешат и имеют на то основания. Россияне в принципе неохотно платят за просмотр контента в интернете. Однако этот факт не помешал Константину Богомолову снять «Безопасные связи», скетчком по мотивам карантинной жизни во время весеннего локдауна, где герои общаются друг с другом только по видеосвязи, и всё действие снято максимально просто. И это не единственный пример: «Гоголь-центр» показал премьеру «Феи» на YouTube, а в «Мастерской Петра Фоменко» провели виртуальную читку пьесы «Выбрать троих». Журналист Михаил Зыгарь и вовсе запустил «Мобильный художественный театр», который специализируется на радиопостановках и потому совсем не страдает от отсутствия зрителей. На этом фоне всё чаще появляются проекты, обращающиеся к краудфандингу. Помимо самой записи спектакля, они предлагают ответное вознаграждение тем, кто решит сделать пожертвование. Обычно это имя в титрах, участие в записи или доступ к уникальному контенту о съемках и закулисной жизни. 

В других странах театры тоже выживают по-своему. Спектакли в Англии, например, можно условно разделить на две большие группы — шоу, посмотреть которые приезжают со всего мира, и небольшие проекты, которые обычно находятся как бы в тени своих более успешных коллег. Отсутствие страхования и каких-либо выплат в случае отмены спектаклей привело к тому, что продюсеры и инвесторы не спешат вкладываться в возвращение на сцену хитов — «Призрака оперы», «Отверженных» или сиквела «Гарри Поттера». Поэтому, благодаря повышенному спросу, своих зрителей получили камерные театры и постановки, которые и так редко собирали больше тысячи зрителей.

Театры с громкими именами и известными актерами решают проблему по-своему. Лондонский Национальный Театр запустил проект «NT дома» и предлагает пересмотреть самые успешные свои экранизации, в том числе бесплатно. Так многое, что раньше можно было увидеть только в кино или в специальном архиве, теперь доступно дома на диване. Королевская Шекспировская Компания (RSC) пошла еще дальше и представила проект «Культура на карантине», который объединил не только показы спектаклей, бесплатные для жителей Великобритании, но и специальные уроки и материалы для самостоятельного изучения. Театр «Алмейда» в свою очередь сделал упор не на старые свои постановки, а на премьерные показы. До закрытия в середине декабря новый спектакль успели обкатать со зрителями и показали онлайн. В течение месяца запись была доступна на сайте, причем не забыли и про лиц с ограниченными возможностями, подготовив версии для инвалидов по слуху и зрению. Эти и многие другие театры так же можно поддержать, просто отправив пожертвование на специальный короткий номер или воспользовавшись формой на сайте. 

Почти во всех случаях, если театры еще работали, максимальная вместимость была снижена до 50%, чтобы позволить посетителям сохранять социальное дистанцирование. Двери открывались чуть раньше, тем самым давая гостям время прибыть заранее, не создавая толпы перед входом. Проверка температуры на входе была не очень распространена, зато маски нельзя снимать в течение всего представления. Большинство театров в Великобритании уже давно стали бесконтактными, и теперь принимаются только электронные билеты, а оплата разрешена только картами. 

Что касается Бродвея, то главные театры Нью-Йорка полностью закрылись из-за Covid-19. Однако это не остановило всю индустрию развлечений на Таймс-сквер и в стране в целом. Большинство компаний не только в Нью-Йорке, но и по всей стране, начали размещать свои шоу в Интернете. И если в начале прошлого года это редко было больше одной-двух трансляций в неделю, то уже к октябрю онлайн-постановок стало так много, что теперь нужно время, чтобы определиться с выбором. Иногда это очень смелые решения. Например, Ирландский репертуарный театр в США показал спектакль, полностью снятый на самоизоляции. Труппа «Прикосновения поэта» использовала зеленый экран, чтобы создать полностью убедительную иллюзию того, что десять актеров, записывающих выступления в своих домах, находятся на одной сцене.

Во всём мире всё больше людей верят, что интернет-трансляциям и кинопоказам суждено стать неотъемлемой частью культурной жизни. Даже с учетом вакцинации, пройдет много времени, прежде чем зрители, особенно старшее поколение, снова почувствуют себя в безопасности. Это открывает определенные возможности для небольших и региональных проектов. Постановки, о которых раньше бы никто не услышал, теперь могут найти своего зрителя. В России это доказали трансляции региональных спектаклей в рамках фестивалей, например, «Золотой Маски». Отправляясь в другой город на отдых или в командировку, всё больше людей идут в определенный театр, потому что слышали о нём или видели что-то из его репертуара онлайн или в кино. 

Что же касается тех, кто не мыслит своей жизни именно без «живого» театра, им можно только пожелать оставаться терпеливыми, следить за появлением новой информации и быть готовым к отменам и переносам. Чего бояться не стоит, так это того, что трансляции полностью заменят живые представления. Спектакли, которые уже давно можно посмотреть онлайн с самыми разными актерами и на всех языках мира, продолжают собирать полные залы. Как говорил великий драматург Артур Миллер, театр никогда не перестанет нас очаровывать, потому что он непредсказуем, как и вся наша жизнь.

Более всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла, и все теперь предвещало нехороший день, так как запах этот начал преследовать прокуратора с рассвета.

М. Булгаков, «Мастер и Маргарита»

На днях со мной случился первый в жизни приступ мигрени с аурой.

Вернее, это сейчас я знаю, что со мной случилось; в сам же момент приступа я успела перебрать в голове миллион вариантов происходящего (самыми популярными были, конечно, мысли, что у меня инсульт и я сейчас умру). И это при том, что я в принципе знала о существовании этого заболевания, читала, что такое аура мигрени, и знакома с людьми, страдающими хроническими мигренями. Но от неожиданности и необычности происходящего я совершенно не могла рассуждать рационально в моменте: мозг был переполнен внезапными, странными и неприятными ощущениями, вызывающими ужас и панику. Может быть, этот текст вспомнится кому-нибудь в похожей ситуации и поможет хотя бы не испугаться.

Если с термином «мигрень» все более-менее понятно, то понятие «аура» знакомо далеко не всем. Если я скажу вам то, что сама знала до приступа — что это комплекс неврологических нарушений, предшествующих мигрени или сопровождающих ее, — уверена, для многих, как и для меня раньше, это определение будет просто набором слов. Вот что пишет в своей книге «Мигрень» американский невролог Оливер Сакс: «Проявления мигренозной ауры чрезвычайно разнообразны и включают в себя не только простые и сложные сенсорные галлюцинации, но и выраженные аффективные состояния, неврологические дефициты, расстройства речи и способности к формированию и восприятию идей, нарушения восприятия времени и пространства, а также целую совокупность сонных, делириозных и трансовых состояний». Проще говоря, аура — это «спецэффекты», которые показывает наш мозг перед приступом. Они совершенно безвредны, но неподготовленного «зрителя» застают врасплох; так было и со мной.

Был обычный вечер: я пришла с работы, поужинала вместе с мужем, выпила полбокала красного вина (сейчас я знаю, что вино может запускать приступ). Что-то читала, с кем-то переписывалась. Перед сном мы смотрели фильм, и в какой-то момент я заметила, что перед глазами у меня пляшут яркие зигзаги. Что ж, решила я, видимо, пора спать. Выключила компьютер, легла, открыла книгу, чтобы немного почитать, — и поняла, что не могу прочесть ни слова. Я вроде бы вижу текст, но слова двоятся и наплывают друг на друга, превращаясь в одно сплошное месиво, из которого я не могу выделить ни предложения. Хотя все это меня немного обеспокоило, я списала ощущения на усталость и настроилась засыпать. Но уснуть не успела, потому что теперь у меня онемели губы, а чуть позже — и правая рука. 

Вот тут я правда испугалась. Стали судорожно вспоминаться все эти памятки по выявлению инсульта, гуляющие по сети; я принялась взволнованно рассказывать о своих ощущениях мужу, но слова давались мне с трудом, сам процесс говорения требовал неимоверных усилий, а собственный голос звучал как будто в записи где-то в стороне. Муж кое-как успокоил меня, заверив, что признаков инсульта нет, онемение понемногу прошло и я наконец уснула. А через несколько часов проснулась от адской, чудовищной головной боли. 

Кто-то описывает ее как ощущение раскаленного гвоздя в голове, у меня были скорее ассоциации с раскаленным обручем на затылке, но самое главное, что запомнилось — это чувство, что боль заполнила собой все пространство, заняла все внимание, от нее невозможно отвлечься, никакие другие мысли не могли проникнуть сквозь нее. С этим же связаны и самые яркие впечатления окончания приступа, когда наконец подействовало обезболивающее: я чувствовала, что голова все еще болит, но на фоне этой боли замаячили мысли, боль словно отступила на шаг назад, хотя все еще была довольно сильной. Впрочем, этот просвет был позже, а до того — два с лишним часа мучительного ожидания, когда же лекарство сработает, и в течение этих часов я не могла найти себе места, меня тошнило, я много раз вставала то выпить воды, то намотать на голову мокрое полотенце, затем снова ложилась, и так без конца.

Надо сказать, что боль, хоть и такая невыносимая, меня странным образом успокоила. Стало ясно, что это никакая не страшная болезнь, а просто головная боль — неприятно, но не смертельно, а главное, не так шокирующе, как все предшествующие симптомы. И она, конечно, обязательно пройдет, нужно только подождать, пока подействует лекарство. Через пару часов это и случилось, а наутро, когда сознание прояснилось окончательно, я поняла, что с головной болью напрямую связаны и все мои странные вечерние переживания, а в сумме эти ощущения полностью подходят под клиническое описание классической мигрени.

Между понятиями «мигрень» и «головная боль» нельзя ставить знак равенства: существует много видов головной боли, имеющих разные причины и механизмы возникновения, и мигрень — лишь одна из разновидностей. Для мигрени свойственна периодичность, определенные характеристики болевых ощущений и наличие сопутствующих симптомов. Выделяют четыре фазы приступа мигрени, хотя иногда могут проявляться только некоторые из них:

1. Продромальная фаза наблюдается у 20-60% пациентов и может включать изменение настроения и ощущение подавленности, ухудшение когнитивной функции и приступы повышенного аппетита. Эта фаза предвещает мигрень за несколько часов или дней, и некоторым пациентам уже по этим симптомам удается предсказать приближающийся приступ.
   
2. Аура — те самые удивительные неврологические «спецэффекты», предшествующие болевой фазе. Чаще они проявляются в виде разных нарушений зрения (выпадение поля зрения, временная слепота, появление мерцающих точек, зигзагов, геометрических фигур перед глазами и т. д.). Нарушения со стороны других органов чувств тоже бывают: запах роз, преследовавший Понтия Пилата перед приступом, очень напоминает обонятельные галлюцинации, которые описывают некоторые пациенты. Также в этой фазе могут наблюдаться покалывание и онемение в руках и лице, головокружение, нарушения речи, изменение сознания. Хорошая новость в том, что длится все это счастье обычно не более часа. Плохая новость в том, что если не распознать значения этих симптомов и вовремя не принять обезболивающее, наступает…
   
3. Болевая фаза. Головная боль при мигрени может быть от средней до высокой интенсивности, обычно нарастает постепенно, пульсирует и усиливается при физической активности, а также может сопровождаться тошнотой, рвотой, чувствительностью к свету, звукам и запахам. Чаще боль односторонняя, но у некоторых людей проявляется и с двух сторон. У взрослых болевая фаза длится обычно от 4 до 72 часов.
   
4. После разрешения головной боли может наступать постдромальная фаза. Пациенты могут ощущать усталость, раздражительность, перепады настроения или состояние, подобное похмелью. У других людей, напротив, в этой фазе наступает ощущение эйфории и прилива сил (еще бы, после окончания таких мучений).

От мигрени страдает примерно 15% населения; Всемирная организация здравоохранения относит ее к списку заболеваний, наиболее часто лишающих трудоспособности. Первые известные нам описания симптомов мигрени были сделаны еще в Древнем Египте, но до сих пор нет однозначного ответа, почему возникают приступы. Сама боль, как считается, возникает из-за возбуждения нервных клеток в ядре тройничного нерва в стволе головного мозга, но вот почему возникает это возбуждение, до конца не ясно. Известно, что значительный вклад в развитие мигрени вносят гены, но велико также и влияние факторов среды. Приступы может запускать, в частности, утомление, стресс, жара, чувство голода, изменения менструального цикла у женщин, прием алкоголя. 

К сожалению, на сегодняшний день нет лекарства, позволяющего избавиться от мигрени раз и навсегда, но есть средства, помогающие подавлять приступы в самом начале, а также снижать их частоту: от известных безрецептурных обезболивающих вроде ибупрофена и парацетамола до более новых триптанов и препаратов на основе антител; оптимальную схему лечения поможет подобрать врач.

У многих людей мигрень начинается в переходном возрасте, но первые приступы могут появиться и позже, так что, если у вас не было мигрени раньше, нет гарантий, что она никогда не возникнет. Главное при этом сохранять спокойствие и помнить следующее: мигрень, хоть и может доставить массу неприятных ощущений, в целом не опасна, не связана ни с какими заболеваниями мозга и не наносит глобального ущерба организму. Появление приступов, конечно, повод заняться своим здоровьем, но точно не повод паниковать.

Список литературы:

1. Silberstein S. D. Migraine. Lancet 2004, 363: 381-391

2. Marmura M. J. Triggers, Protectors, and Predictors in Episodic Migraine. Current Pain and Headache Reports 2018, 22: 81

3. Оливер Сакс, «Мигрень» (Oliver Sacks, 1992). Перевод А.Н. Анваер, 2011. AST Publishers, 2012

4. https://ru.wikipedia.org/wiki/Мигрень

5. «Головная боль с Кириллом Скоробогатых и доктором Утиным»

Посвящается моему мастеру Роману Эмильевичу Арбитману

Кроме самой Александры Ивановны, которую все в деревне звали просто Шурой, в избе, что мы снимали, жил её сын — Толя.

Помню, приходит, стоит у крыльца красный как рак, глаза такие же — варёные, ничего не понимающие, сам тощий, рыжеватый, взъерошенный. Постоит минут пять-семь, раскачиваясь змеёю, потом на секунду у него в голове просветлеет, и он вспоминает, что крыльцо-то это не их с матерью, а наше, съёмщиков. Со вздохом, без уверенности, что сможет преодолеть последний рубеж, идёт, пошатываясь, вдоль бревенчатых стен старого дома к другой его половине. Добравшись, из последних сил поднимается по ступеням, на ходу сбрасывает сапоги, и, наконец, кидается на промятый диван, развалившийся на террасе. Холодильник в углу, журчит, убаюкивает — Толя моментально засыпает.

Минут через десять из сеней выходит обеспокоенная мать, видит разбросанные по крыльцу сапоги, поворачивается и по одной лишь позе сына понимает всё. Её и без того синие глаза становятся ещё ярче, на них набухают слёзы, и она кричит как в последний раз: «Опя-а-ать?!! Опя-ать напился, дурень?!» Толя сквозь сон привычно отмахивается от занесённого над ним полотенца. «Ма-а-ам, — стонет он, — перестань, дай поспать». И больше не шевелится. Будто парализовало его или того хуже — умер. Александра Ивановна промакивает слёзы, вешает полотенце обратно на засаленную спинку стула и вопрошает, обратившись, скорее, к себе, чем к кому бы то ни было: «Ну что мне с тобою делать?» Дверь в сени захлопывается, пожилая женщина садится чистить картошку и смотреть телевизор, привезённый из города и подаренный новыми постояльцами, то есть нами.

Толя спит сном младенца без каких-либо сновидений до самого вечера. К ужину встаёт и начинает шуровать в сарае, пока мать не позовёт к столу. Жуля — старая беспородная сука, более всего смахивающая на овчарку, гремя цепью, вылезает из будки и зевает. На соседнем участке, как по щелчку, заводится маленькая неприятная и страшно визгливая собачонка. Жуля сначала думает, стоит ли вообще связываться, но потом всё-таки отвечает своим заспанным контральто, чем доводит мелюзгу до полного исступления, а за ней, как по бикфордову шнуру, всех собак в округе. Над деревней, словно горное эхо, разносится оглушительная собачья какофония, потому сын не слышит мать, хоть та уже не раз звала его ужинать. Наконец, в момент крохотного антракта его слух улавливает знакомое сочетание звуков, похожее на «Анатоолий!» Он откладывает ножовку, вытирает о тряпку вспотевшие грязные ладони и выдвигается мимо надрывающейся Жули к рукомойнику с треснувшим куском хозяйственного мыла, а оттуда — в сторону избы, ведомый умопомрачительным запахом свежесваренной картохи с укропом.

Из холодильника на террасе он достаёт початую бутылку дешёвой водки и садится за стол, опасливо придерживая её у груди. Александра Ивановна окатывает его взглядом, но молчит.

— Сделай телевизор погромче, —​ кричит на весь дом Толя.

Мать ворчит, но делает, хотя сама смотрит его едва слышно, чтобы не побеспокоить съёмщиков.

Наутро Александра Ивановна напекает спозаранку золотистых пышных блинов и идёт потчевать ими нас. Когда мы — отец и дети — поблагодарив за угощение, расходимся, она опускает глаза, теребит уголок своего фартука и тихонько говорит маме, затевающейся с мытьём посуды в тазах: «Вы уж простите нас, что телевизор так громко смотрим. Толенька у меня почти глухой». Мама — женщина исключительно миролюбивая, спокойная и всё понимающая, — подливает Александре Ивановне чаю, подкладывает ею же сваренное и принесённое варенье и произносит так же тихо, как хозяйка: «Не волнуйтесь, Александра Ивановна, вы нам совершенно не мешаете. Тем более, что завтра — понедельник, муж уедет на работу, мы с девчонками останемся втроём».

Александра Ивановна в свои семьдесят три года выглядит вполне бодрой и производит впечатление толковой пожилой женщины, однако слышит тоже неважно и преимущественно читает по губам. По плавным движениям и мягким чертам лица мамы она понимает, что никакого напряжения между ними нет. Одним этим успокоившись, она уходит на свою половину доделывать утренние дела. К обеду Александра Ивановна ждёт гостей. Волнуется, роняет половник, бежит в огород, срывает все виды зелени, посеянной её трудолюбивыми руками, начинает мелко рубить и приговаривать что-то себе под нос.

По полудню в избе становится шумно, суетно: приехали её девочки. Впрочем, старшую — невестку — она недолюбливает, считает вертихвосткой, если не барышней лёгкого поведения. Зато младшая — внученька, свет очей её, единственная отрада в жизни. Анатолий с Елизаветой давно в разводе: мать застукала на собственной террасе невестку по пьяни с другим и, так сказать, постаралась, довела дело до развода. С тех пор и без того пьющий Толя запил по-чёрному. Но сейчас Александра Ивановна, будто забыв былое, увещевает гостей, зовёт за стол, а на столе — всё та же картоха с зеленью да щи.

— Тёть Шур, — громко, на растяжку говорит Лиза, — ты бы нам хоть полдома-то отписала, а? А то вон у Настёны-то совсем своего угла нет, мы же в городе комнату снимаем.

Александра Ивановна смотрит холодно, строго, глаза синеют.

— Ты бы, Лизка, хвостом своим не вертела, в мужнином доме бы ему не изменяла, и была бы у вас с Настёной крыша над головой.

Потом гладит девочку по макушке, подкладывает ей хлеба и приговаривает:

— Кушай, кушай, детонька. Хочешь ещё картошечки? А маслица тебе подлить?

Елизавета сидит, сцепив зубы, и сверлит свекровь глазами. ​ ​

— Не волнуйся, не обижу я Настёну, оставлю ей дом. Но по завещанию. Пока я жива, ничего не получите.

Невестка явно не удовлетворена, но решает на время оставить разговор.

Толи нигде не видно. Когда приезжает Елизавета, он старается исчезнуть. Годы идут, а рана не заживает. И хоть тоскует Толя по дочери неистово и старается баловать её со своей копеечной зарплаты чем может, но с Лизкой встречаться нос к носу невмоготу. Хорошо, когда она Настёну привозит, оставляет им с матерью, а сама уезжает. День-два её нет, у них — тишь, благодать: он не пьёт, мать радуется — и сын, и внучка под боком. Потом, как Лизка на порог, Толи дома будто и не было, только слышно шлёпанье его сапог за калиткой. Настёна стоит, улыбается, не понимает, чего бабушка плечи опустила, глаза посерели, спрашивает: «Настюш, не хочешь у нас ещё остаться?» А та: «Не, ба, я с мамой поеду». И всё, ничего не попишешь.

Вечером приходит Толя — пьяный вдрызг. Александра Ивановна только глянет на него мельком и ничего не скажет. Снова плюхнется он на тот самый диван, на котором несколько лет назад застала мать Лизку с соседом, и забудется тягучим тёмным сном.

Однажды, после очередного такого визита, напился Толя пуще прежнего, а наутро, опохмелившись, уехал на стройку, где подрабатывал разнорабочим. Вернулся домой поздно, сказал, что устал, голова болит. Скрыть что-либо от матери было так же сложно, как вернуть Настёну. Александра Ивановна стала допытываться и выяснила — сын сегодня упал с шестиметровой высоты. С работы не отпустили, сказали — встал, значит, цел, цел, значит, работай, не отработаешь — не заплатим. И Толя остался. Мать оглядела его внимательно, но ничего, кроме шишки на затылке и нескольких ссадин на теле, не обнаружила.

На следующий день Анатолия развезло, хоть и не пил вовсе. Потом стало выворачивать наизнанку. Мать хотела вызвать скорую, да Толя отказался, мол, на солнцепёке перегрелся, всё нормально, сегодня выспится, завтра встанет и на работу пойдёт.

Наутро Толя не встал. Мать тормошила его, трясла, но он в себя никак не приходил. Приехавшая бригада пожала плечами, положила Толю на носилки и увезла в районную больницу. Там его осмотрели, потом запихнули в какую-то трубу и вынесли вердикт: большая внутричерепная гематома. Трепанацию делать не стали: мозг уже вклинился, проводить операцию было поздно, да и нейрохирургов у них не было.

Александра Ивановна взмолилась, но врач её оборвал:

— Если бы вы, мамаша, вызвали скорую сразу, он бы, может, и выжил.

Встать она не смогла, так и просидела в коридоре до самой темноты. Когда вышла из больницы, автобусы уже не ходили, пришлось больше двадцати километров добираться до дома пешком.

У крыльца, прижав уши и опустив голову, скулила Жуля. Не ощущая ночного озноба, Александра Ивановна поднялась по ступеням, наполнила требухой миску, спустилась с ней к будке и, не глядя на чавкающую Жулю, вернулась в Настёнин дом.

Однажды к нам в компанию попала девушка, которая именовала себя корпоративным бизнес-тренером. Она была очень внимательна к деталям, всегда записывала за руководством важные мысли, а очаровательной улыбкой сглаживала углы, когда допускала ошибки. Но у нее была одна неприятная особенность. После получения задания она сверялась с мнением начальства на каждом этапе работы, задавая вопросы, вроде: «А как бы вы сделали?», «У вас тут явно больше опыта, как считаете, какие еще могут быть варианты?» и т.д. После третьего захода с подобными уточнениями она была уволена.

В курсе «Делегирование: Результат руками сотрудников» Александра Фридмана, одного из самых сильных русскоговорящих экспертов в области управления персоналом, есть любопытная метафора. Задача, которую сотрудник должен был решить сам, но не доделал и вернул ее начальству называют «обезьяной». Метафорически — задача сначала «сидит» на плечах у начальника, затем он «пересаживает» (делегирует) ее подчиненному, а тот через некоторое время возвращает задачу обратно, часто под прикрытием якобы неопытности, либо замаскированной лести, либо «промежуточной проверки результата». Опытный руководитель должен выявлять и пресекать такие попытки.

Если быть короче, то «обезьян» не стоит возвращать начальнику или коллеге. Но тут есть важный неочевидный нюанс, который легко упустить.

Завершать работу без уточнений у руководства — это гарантированный путь к появлению новых ответственных задач, что, собственно, и есть суть карьерного роста.

Существует ряд причин, по которым сотруднику легче обратиться, а неопытному руководителю — согласиться ему помочь с выполнением задания.

Сотруднику кажется, что он молодец. Выполнять задание с постоянной сверкой и контролем означает точно не получить претензий к результату своих трудов: «Вы же мне сами сказали, что забор надо в красный покрасить!» Крыть будет нечем, это очень удобная, «подстеленная» сотрудником «соломка».

Слабому руководителю тоже кажется, что он молодец, ибо когда к нему обращаются за помощью подчиненные, это повод лишний раз убедиться, что без него ничего не решается, он сохраняет главенство в экспертном мнении и как бы опекает своих сотрудников. Такими действиями руководитель сам создает почву для роста безответственности в своем подразделении.

В общем, в пересаживании «обезьян» с шеи на шею виноваты обе стороны в равной степени.

Однако чем больше сотрудник пользуется руководителем как вспомогательным инструментом, тем меньше у начальника желания поставить новые задачи такому подчиненному. Более того, если сотрудник требует постоянного внимания к себе и уточнений по выполняемой работе, даже самому слабому руководителю в голову не придет дать тому задание посложнее. Очевидно, что такая задача потребует еще больше детализации и усилий управленца, чтобы получить желаемый результат.

Одновременно с этим даже самый исполнительный сотрудник, который все делает очень точно, но не проявляет инициативу и не берет на себя ответственность, вряд ли сможет рассчитывать на карьерный рост. 

Каждый руководитель ценит в сотруднике способность разгрузить его самого — снять часть его задач и выполнить их без подсказок. Поэтому качество и точность выполнения вторичны по отношению к сэкономленному времени и силам руководителя. При этом не следует думать, что можно притащить как угодно слепленный на коленке результат. Как раз наоборот, следует воспитывать в себе навык определять, когда работа сделана уже достаточно хорошо. Не идеально, а именно настолько, сколько нужно, чтобы считаться годным результатом.

Короткий тест на то, что результат достаточно хорош:

• Тем, что вы сделали — можно пользоваться без ваших устных подсказок?
• То, что вы сделали — выдает результат, который хотел видеть постановщик задачи?

Если ответ на оба вопроса «да», можете смело сдавать работу! 

Разумеется, такой подход не годится, если от вас требуется строгая форма исполнения и точно указано, как именно должен выглядеть будущий результат.

Однако чем точнее поставлена и детализирована задача, тем, как правило, ниже уровень профессионализма и компетенций исполнителя. Самые ответственные задачи обычно вообще не имеют деталей с ответом на вопрос «Как это сделать?»

Например, задача «Составить план продаж на 2021 год» предполагает, что по итогам работы появится документ, в котором указано, сколько и когда мы продадим нашего продукта, а также действия, которые нужно совершить для того, чтобы эти продажи сделать.

У исполнителя или ответственного по задаче возникает множество вариантов того, как именно решить ее. Провести внешнее исследование? Привлечь маркетологов и продавцов на совещание? Сделать прогноз на основании результатов прошлого года? Если этих деталей в задаче нет, то решать, как действовать, нужно самостоятельно.

Именно поэтому наиболее важные задания являются главными источниками «обезьян», которых тащат назад руководителю. Значительно проще снять с себя ответственность за выбор того или иного пути, уточняя у руководства порядок действий.

Бывает и так, что к начальнику все же приходится идти за советом. Это нормально. Чтобы избежать эффекта «возврата обезьяны», делать это нужно только когда вы потерпели неудачу из-за неких ограничений, о которых при постановке задачи известно не было. Убедитесь в том, что не существовало простого и очевидного решения, которое вы просто проигнорировали.

Для встречи с руководителем подготовьте свои варианты выхода из ситуации, которые обладают следующими свойствами:

• Они равноценны, то есть дополнительные варианты не созданы, чтобы подчеркнуть «хорошесть» какого-то основного решения;
• Они утверждают, что без одобрения руководителя (предоставленных ресурсов, выделенного бюджета и т.д.) решить задачу нельзя;
• Они определяют вашу роль в процессе (контроль, управление, передача задачи и т.д.).

Лучше всего, если таких вариантов три — удобно выбрать, невозможно запутаться. Определите, какое из разработанных решений, на ваш личный взгляд, наилучшее и почему.

На встрече с руководством:

1. Изложите суть проблемы, с которой вы столкнулись, или ограничение, которое не позволяет выполнить задачу;
2. Предложите свои варианты решения и объясните последствия каждого выбора;
3. Расскажите о наиболее предпочтительном варианте и приведите аргументы в его пользу.

Среднестатистический руководитель всегда сильно загружен и утомлен. Делая выбор вместо него, вы снижаете нагрузку на начальника, так как принимать решения — непростая работа. Если вы будете действовать подобным образом, высока вероятность, что предложенный вами вариант будет утвержден на первом же совещании. 

Для руководства наличие нескольких готовых решений — подтверждение, что вмешательства в процесс не требуется. Исполнительные и ответственные профессионалы уже подумали за них. Кроме того, наличие выбора — приятная опция, с которой нет ощущения «связанных рук».

Однако будьте готовы, что не подойдёт ни один из вариантов. Руководитель может видеть проблему иначе, смотреть дальше и тоньше чувствовать последствия, нежели вы. Но даже в этом случае вашу попытку оценят положительно.

Если ваш босс не любит самостоятельности, поверьте, ему можно только посочувствовать. В погоне за тотальным контролем кроется уязвимость и немая просьба о помощи, ведь он несет ответственность за результат. С таким руководителем легче всего построить карьеру. Следуйте нехитрым советам:

1. Опирайтесь на опыт. Собственный или кого-то из коллег. Сотрудники, как правило, знают своего руководителя и его предпочтения к тому, как должна быть сделана работа. Что для него «достаточно хорошо». Приносите не больше и не меньше;
2. Проявляйте инициативу. Периодически просите дополнительных полномочий, чтобы была возможность продвигать работу без участия руководителя;
3. Приносите пользу. Если работа проходит не в режиме «форс-мажор» и не является проектной, а системно повторяется, то возьмите «флаг в руки» и предложите свой вариант инструкции или методических рекомендаций. Что на входе — что есть процесс — что на выходе. 

Не приходите к начальнику с проблемой — приходите с решением. Вы будете человеком, который не создаёт трудности, а разбирается с ними, профессионалом, который знает как действовать в любых обстоятельствах. 

Если вы руководитель, а сотрудники не любят читать:

1. Прислушайтесь к себе. Нет ли у вас навязчивой идеи, что сотрудники без вас ничего не могут? Не опасаетесь ли вы, что, если они сами начнут принимать решения, то станут для вас угрозой?

Положительные ответы на эти вопросы — важный сигнал, что сначала нужно развивать в себе ключевую компетенцию руководителя — делегирование, а только потом переходить к формированию культуры самостоятельного завершения дел среди подчиненных.

2. Ставьте задачу на уровне смысла. Проще говоря, объясните, зачем выполняется работа, кому и как она принесет пользу.
3. Дайте сотрудникам шанс себя проявить. Расставьте контрольные точки и сроки, но не вмешивайтесь в процесс. Корректируйте только критичные отклонения. Если вы не уверены в уровне подчиненного, ставьте сначала задачи попроще.
4. Хвалите сотрудников за хорошо организованный процесс и благодарите за результат. Поддержка и одобрение руководителя — лучшая обратная связь, которая закрепляет навык завершения дел без вмешательства руководства.

Доверяйте своим людям, поделитесь с ними гордостью за полученные результаты, дайте им понять, как они повлияли на процесс, и «обезьяны» не пройдут.

Сети дней

Деревянная изба одиноко стояла посреди Куности, когда-то большой и людной деревни, а сейчас одичавшей и заброшенной. Детство Дарьи Леонидовны прошло в этой деревне. Родители каждый год привозили ее сюда на лето из города. Она тогда еще была просто Дашкой и дни напролет играла в заулке с соседскими детьми — Таней и Мишей. Те были ей почти ровесниками: Таня была на год младше, а Миша, напротив, на год старше. Они родились в поселке Маэксе, что в десяти километрах от Куности. Оба были светловолосыми, голубоглазыми, звонкими и крепкими — не то, что тихая и диковатая «городская» Даша. «Вон кака кобыла вымахала», — говаривала про Таню Дашина бабушка. Она нарочито называла соседских детей «майковскими» — то есть пришлыми. В 90-е мир еще был маленьким. Особо сильно это ощущалось в деревнях, где деление на «наших» и «чужих» служило жестким водоразделом, заплывать за который порой было нежелательно, а порой и опасно. Еще не забылись те времена, когда местные банды подростков устраивали драки деревня на деревню и пускали в ход все: ножи, биты, кастеты.

Детство. Путешествие на канал

Отца у Тани и Миши не было. Вернее, он был, да только Даша его никогда не видела.  По молодости он убил в пьяной драке человека и попал в тюрьму на двадцать лет. Таня и Миша о нем никогда не говорили, а Даша и не спрашивала. 

Зато у Тани и Миши был дед Леша — большой и добрый. У него были темные глаза и волосы, огромные руки и шоферская кепка набекрень, а еще покрытая волосами грудь. Отчего он немного напоминал тролля — хранителя подземных сокровищ. По выходным дед Леша возил детей на канал в своем белом микроавтобусе. Канал был прямо за пастбищами, в двухстах метрах от того места, где стояла табличка с перечеркнутым словом «Куность». Одних детей туда не пускали. Поэтому поездка была сродни путешествию на Черное море. 

Канал протяженностью 67 километров (как Мертвое море в Израиле!) появился в начале XIX века. Торговцам нужен был безопасный путь от реки Ковжи до Шексны. Белое озеро — главный кормилец всех деревенских и хладнокровный убийца — никогда не щадило рыбаков. Шторма здесь бывали и бывают часто. А вода всегда ледяная.  Многие утонули в водах этого озера — кто по пьяни, а кто в шторм. 

На строительстве канала работали заключенные. Оно заняло три года. Оттого местные считают, что канал построен на костях.

По краям канала стоят непроходимые леса.  Бабушка Даши всегда стращала: «Берегись, в воде — змеи». Змей в деревне было видимо-невидимо. Особенно часто на них натыкались взрослые во время сенокоса. В жаркие дни змеи скатывались клубочками и подставляли солнечным лучам свои чешуйчатые спины.  Но детей на сенокос брали редко — боялись оттяпать им ноги косами. Косы были острые, как язык соседки — бабы Капы. «Капа за спиной только плохое и говорит», — говорила бабушка про некогда свою близкую подружку. Даша много раз видела, как ее отец или дед точат косы. Для этого у них было особое приспособление — пень, в который был вбит скругленный кусок металла — «бабка».

Да и лето тогда было жарким — не в пример нынешнему, полудохлому. Оводы в знойные дни заскакивали прямиком в разинутые детские рты. Особенно противно было, когда они своими тонкими лапками цеплялись за губы, а потом проваливались в желудки — и какое-то время еще дож-ж-живали там свою жизнь. Сенокос длился от Иванова до Ильина дня — то есть почти месяц.

После каждого дня на поле все шли купаться. Все, только не Дашина бабушка. Она всю жизнь прожила у воды, но плавать так и не научилась. А потому воды не боялась, только когда та была в чайнике или в котелке с супом. Дарья Леонидовна помнила, как однажды в детстве она попала в речке в ледяную воронку и начала тонуть. И как бабушка беспомощно бегала по берегу не в силах ей помочь.

Детей отправляли в местное сельпо за пивом и мороженым. Это был дом из белого каменного кирпича с железной дверью, к которой принято было приходить за десять минут до открытия. В доме этом почти бессменно сидела тетя Эля — главный центр сплетен всей деревни.  Она совмещала работу продавцом с работой администратором сельского клуба. Оттого знала, кто вчерась на дискотеке напился и упал лицом в крыльцо, а кто ушел домой с новым ухажером. Наутро она с готовностью доносила это до их бабушек. У тети Эли был язык без костей и толстая тетрадка, в которую она записывала: «Зина — пряники, полкило, 27 руб.», «Авдотья — 163 руб., молоко и сыр». 

Недалеко от места на канале, которое почитали за пляж —  кусочка с желтым песком метра три в длину — стоял дом Сарая. Так величали мужика средних лет с окладистой черной бородой и рубашкой на голове, обмотанной наподобие тюрбана. Сарай жил бобылем прямо посреди леса — в тех местах, где в войну обитал знаменитый Белозерский людоед. Местные матрены обычно пугали им детей: «Вот придет Сарай и утащит тебя в лес», — говорили они непослушным внукам.

«Путешествие на канал» всегда приходилось на выходные, в которые дед Леша не пил. Потому как если он пил, то ходил смурной с похмелья. И, конечно, ни на какие каналы не ездил, а думал, где раздобыть двадцать рублей на чекушку водки или и того меньше — на бутылочку «Трои». Это пойло местные покупали, когда на водку и самогон денег не оставалось. Cначала дед Леша пил редко. Но когда его любимая жена — тетя Катя — умерла от рака, стал делать это чаще и чаще. И через несколько лет ушел вслед за ней — почти незаметно. Просто враз не стало поездок на канал.

Взросление. Новые соседи

Изба деда Леши недолго простояла пустой. Вскоре Таня и Миша, их старшая, а оттого вечно серьезная сестра Катя и мама — тетя Галя — перебрались в нее. Изба маленькая — всего-то зал (который в деревне обычно называют «зало»), горница да кухня. Они заполнили ее, как семечки заполняют перезревший огурец.

Даша к тому времени уже стала Дарьей Леонидовной. Ее бабушка умерла, и в деревню она наведывалась редко. Тень ее дружбы с Таней и Мишей сгинула в череде взрослых проблем. Дарья Леонидовна жила в Петербурге, получила два высших образования и работала в газете, но по деревенским меркам считалась неудачницей, так как к тридцати годам не обзавелась ни мужем, ни семьей, ни хозяйством. Одна из лучших подружек бабушки, добрая душа, нашептывала Дашиной маме: «Знаю я одну церковь по дороге на Вологодчину, cъезди туда, поставь свечку, попроси у Бога мужа для дочки. У нас одна ездила, так выскочила после этого замуж почти сразу». У Тани и Миши к тому времени было по двое детей у каждого, старшим — больше десяти. Таня работала в магазине, а Миша где придется — но в основном водителем, 

Дарья Леонидовна чувствовала себя гостьей там, где прошло ее детство. «Майковские» расползлись по соседнему участку и стали заступать на бабушкин — то ножкой качели, то срубом от бани, то свежепосаженным кустиком черной смородины.

Однажды, вернувшись в деревню, Дарья Леонидовна увидела на реке мужчину. Лет пятидесяти на вид. С большим угреватым носом и усами. Невысокого, хмурого и молчаливого. Он сидел рядом с бонтиком, построенным, чтобы черпать воду (так как водопровода в деревне отродясь не видели), и перебирал рыбацкие сети.

Тень человека

Это отец Тани и Миши вернулся из тюрьмы. Вернулся почти невидимым. Он денно и нощно сидел на реке, не говоря почти ни слова.  Шумел только его магнитофон в лодочном гараже. Он больше не пил, но в своей семье смотрелся словно китель, повешенный на гвоздь в прихожей десятки лет назад, да там и забытый. Взрослые дети проходили мимо него, как мимо пожелтевших фотографий прапрапрадедушки — офицера Военно-морского флота — брошенных на кружевной скатерти на лакированном комоде.

Дарья Леонидовна приезжала в деревню раз пять за несколько лет — а сосед все сидел и сидел на прежнем месте. Одиноко. Неслышно. 

Однажды, приехав в деревню, Дарья Леонидовна его не нашла и поинтересовалась у соседей, куда он мог уехать. Те рассказали, что он поехал ставить сети в Белое озеро. И то его проглотило.

С соседом окончательно исчезло и все прошлое время: понаехали «городские» — выкупили деревенские участки под дачи. Перегородили заборами тропинки к реке, которые деревенские годами протаптывали через поля с клевером и мать-мачехой. Расставили шашлычницы. Построили огромные несуразные домищи — кирпичные, с крышами из черепицы, насмешливо поглядывающие на бревенчатые избы со своей высоты. На окраине деревни поселились участники запрещенной секты. 

Деревня, которой нет

Нет больше ни знойного лета (в том виноваты глобальные изменения климата), ни сенокоса. Никто не встает в шесть утра и не идет обряжаться в большие резиновые калоши — потому как нет ни у кого ни коз, ни коров. 

Местное сельпо закрылось. Тетя Эля вышла на пенсию. В деревне теперь новый главный магазин — «Ирлен». Там на прилавках валяются зачерствелые пряники, шоколадные конфеты, поседевшие от старости, и пастеризованное молоко «Вологжанка». И «глядят» все эти вкусности с прилавка на деревенских, скалясь своими ценниками. 

Продукты в Куность возить далеко — открывать магазин там никто не рвется. А раз магазин один — то и цену хозяин рисует, как бог на душу положит.

Продавщицы в «Ирлене» меняются каждый месяц, потому как «городские» подворовывают и, конечно, никому больше ничего под честное слово не дают.

Озеро по сей день остается главным кормильцем деревенских. Только стало оно еще опаснее. Потому что местные теперь прокрадываются в него под покровом ночи — днем инспекторы ГИМС снуют на своих лодках и выслеживают браконьеров. А кого поймают, тем выписывают штрафы по сто тыщ рублей — которых тут и отродясь в руках никто не держал. «А если вас поймают?» — спрашиваю я у соседа дяди Коли. «Не поймают. Да и что делать, кушать-то надо» — отвечает мне он.

Озеро смотрит на все это равнодушными глазами.

Свою историю мне рассказала женщина за сорок с каштановыми волосами и со взглядом врача, у которого умер пациент: «Меня взяли измором, и это было особенно обидно, потому что я все время говорила мужу: “Русские не сдаются!”»

Бездетная пара, Светлана с мужем решили усыновить ребенка.  Жена оформила документы на себя, муж подписал согласие на усыновление. 

«У меня отягощенный анамнез, муж — иностранец. В Москве этот факт никого не пугал».

Светлана обратилась в Федеральную базу данных, они с мужем искали мальчика 3-4 лет, ей показали анкеты детей, написали запрос на двоих мальчиков из разных регионов. Через пять дней Светлане позвонили и попросили подъехать за направлением на первого ребенка пяти лет.

«Мне было тупо страшно, весь перелет меня тошнило, я пыталась себя успокоить, ну, не звери же там, в регионе, что может случиться такого ужасного, ну, на крайняк, не дадут ребенка, это же не конец света».

В регионе направление из Федеральной базы данных открыло все двери, в тот же день Светлане разрешили познакомиться с ребенком. 

«Первая мысль была: “БЕЖАТЬ!” Как можно быстрее и как можно дальше». Ребенок отставал в физическом развитии года на два, на посетительницу не смотрел, разглядывал носки своих ботинок, на обращенную к нему речь не реагировал.

«Я не могла понять: он вообще втыкает, что я ему говорю? Потом я подумала, может, гиподиагностика (недооценка имеющихся заболеваний — здесь и далее прим. ред.), нам рассказывали об этом в ШПР (школе приемных родителей), может, он глухой. Потом я решила, ну, я уже приехала, билет через три дня, свожу его погулять, в парк развлечений, будет хоть какой-то позитив в его жизни».

Светлана брала Павлика на «гостевой режим» (ребенка можно взять из детдома на короткий период времени) в течение трех дней. На ночь мальчика оставлять не разрешали, так как он мог подумать, что его «уже забрали» и получить травму при возврате в детский дом. 

«На второй день Павлик меня спросил: “А вы меня заберете?” Я растерялась…  Я ответила: “Я хочу тебя забрать, но это не от меня зависит”. У него на внешних уголках глаз симметрично повисли две слезинки, которые начали надуваться, как воздушные шарики, губы задрожали… Я тут же вскочила и развила какую-то бесполезную активность, только чтобы самой не разрыдаться».

Перед отъездом Светлана подписала согласие на усыновление и поехала срочно собирать документы для подачи заявления в суд. Через 10 дней вернулась в регион с документами. Слушание назначили через две недели.

На предварительном судебном заседании Светлане устроили допрос с пристрастием. «После суда я убежала в гостиницу и рыдала в своем номере. Я не могла понять, почему со мной так? Что такого ужасного я сделала? Выйти замуж за иностранца — это преступление?..  Я всего лишь хотела дать ребенку семью…»

На второе судебное заседание вызвали бабушку ребенка по материнской линии. Бабушка дала показания, что ребенка у нее отобрали год назад без ее согласия, бабушка намерена забрать внука из детского дома, но ей не хватило времени оформить документы. Последний раз видела внука три месяца назад.

«По базе данных ребенок — сирота. А приезжаешь в регион и выясняется, что у него полстраны родственников. У него четырнадцать дядей. Я встретилась с тремя. С бабушкой мы тоже нормально поговорили в здании суда, потом поехали в детдом, чтобы она сама могла убедиться, что у нас с ребенком хороший контакт. Бабушка сказала, что купит Павлику телефон, чтобы он ей звонил. Даже разрешила внуку называть меня мамой. Тут уж я попросила не травмировать ребенка».

Из материалов городского суда: «Проанализировав представленные доказательства, учитывая отсутствие письменного согласия близкого родственника ребенка — бабушки… в удовлетворении заявления Светланы Ю. об усыновлении несовершеннолетнего Павла Я., 8 марта 2015 г.р., уроженца г. Пятигорска Ставропольского края, отказать».

Светлана вспоминает: «Я ехала в детдом и думала, как объяснить пятилетнему ребенку, что ты не можешь его забрать. Он подошел ко мне, обхватил мою правую ногу и стал очень тихо повторять: “Я вас люблю, я вас люблю…”, как будто молился. Я не могла вдохнуть, еще подумала, что падать надо влево, чтобы не на него…»

«Ушедшие из учреждения дети — это ушедшее финансирование. В моей практике был один случай, когда социальный педагог говорила: “Мы бы их давно уже отдали, но директор же боится, что денежки не придут”», — рассказывает Наиля Новожилова из фонда «Арифметика добра» в статье Новой газеты «“Неподарочные” дети» от 13 ноября 2020 года. Внешне все выглядит вполне пристойно, но на деле никто отдавать ребенка не хочет.

За 2019 год россияне усыновили более 11,9 тысячи детей, что почти на десять процентов меньше, чем в 2018 году. В 2018-м семей, которые подарили новый дом сиротам, было около 13 тысяч, что в 3,5 раза меньше, чем в 2017 году — 46,2 тыс. детей по данным Минобрнауки.

Светлана вернулась в Москву, ей еще некоторое время разрешали разговаривать с Павликом по телефону. 

«Когда мне сказали, что мне больше нельзя общаться с Павлушкиным… У меня была такая красивая синяя ваза, подарили друзья на день рождения, моя первая взрослая вещь. Я схватила и бросила ее об пол, стекло разлетелось по всей комнате. Мне не стало легче, мне хотелось продолжать крушить все вокруг, но я сдержалась, взяла подушку и била ею о кровать, пока у меня не заболела рука. Мне не стало легче, я просто устала».

Через неделю Светлана наняла юриста и подала на апелляцию. Юрист выяснила, что у бабушки, которая в качестве близкой родственницы возражала против усыновления, нет документов, подтверждающих ее родство с внуком.

Дело было передано в Судебную коллегию по гражданским делам Ставропольского края. Присутствие участников процесса не требовалось, но Светлана направила своего юриста на заседание.

«Накануне заседания мне позвонил помощник судьи и сообщил, что в деле отсутствует свидетельство о рождении ребенка. Спросил, могу ли я его предоставить. Сказал, что я должна заехать в опеку Пятигорска, забрать свидетельство и привезти на заседание. Я позвонила юристу, она сказала, что все это очень странно, у меня не может быть свидетельства о рождении ребенка, так как я не являюсь его законным представителем. И если я или она приедем в органы опеки, то на каком основании они должны выдать нам документ».

Заседание было перенесено в связи с отсутствием свидетельства о рождении ребенка. На седьмом в общей сложности заседании коллегия вынесла решение отменить решение Пятигорского городского суда и передать дело в первую инстанцию.

На восьмом заседании дело об усыновлении было передано во вторую инстанцию в связи с привлечением мужа Светланы, иностранца, в качестве заинтересованного лица. 

Из протокола судебного заседания Ставропольского краевого суда: «Председательствующий: Если бы Светлана Ю. не была замужем за иностранным гражданином, могла бы она усыновить ребенка, предоставив необходимые документы? Представитель органа опеки… администрации г. Пятигорска: Она предоставляла документы и на мужа, по ее показаниям в суде — самозанята, оформление подтверждала в судебных заседаниях…»

«Мы очень надеялись, что коллегия вынесет решение об удовлетворении моего заявления, но этого не произошло. Я уже в процессе начала болеть, то спина, то бедро, то еще что-нибудь. Я уехала к мужу. После восьмого заседания он сказал, что не видит смысла продолжать борьбу: “Тебе никогда не отдадут этого ребенка”. Надо было по третьему разу готовить документы, а тут еще и границы закрыли из-за пандемии. Я подала ходатайство о прекращении судебного производства по моему заявлению». 

Светлана с мужем боролись за ребенка девять месяцев. Павлик до сих пор находится в детском доме. Светлана не знает, будут ли они с мужем еще раз пытаться усыновить ребенка.

Среди жителей поволжского села Бузовлева Прасковья Калашникова была «самой-самой» верующей. В советское время кто-то считал ее фанатичной бабкой, вредным элементом, многие другие продолжали называть ласково и уважительно «наша Паша-паломница». 

I

В первое паломничество Прасковья отправилась весной 1904 года, когда ее мужа Иван-Мироныча и брата Иван-Григорьича забрали на русско-японскую войну. Прасковье на тот момент двадцать семь. Она отвела дочь Танюшку в дом сестры (мала еще со мной идти!), собрала котомку и отправилась пешком в Киево-Печерскую лавру — одно из самых сильных мест для просящих. Прасковья несла в лавру простую и понятную просьбу: были бы живы ее Иваны! В дороге христарадничала, ночевала то на краю поля, то в чужих домах, расплачиваясь за постой целебными травами — в них Прасковья знала толк. Спустя месяц впереди показались солнечные купола лавры. 

Прасковья ставила свечи, молилась горячее горячего, спускалась в Пещеры к мощам. Встретился ей там старец Антоний, побеседовал, посмотрел внимательно и промолвил:

— Не вернутся твои, Прасковья. О душах их надо будет молиться.

С тяжелым сердцем пришла она домой. Не верить словам старца не смела, но в глубине души надеялась на чудо.

II

Летом 1907 года Прасковья снова собралась в дорогу. Она дала обет: ждать три года и, если не вернутся муж и брат, идти в Саров. Не вернулись. Прасковья взяла Таню за руку и отправилась молиться о душах павших воинов, а для себя просить смирения. Серафим Саровский сильный, известен чудесами, хотя причислен к лику святых недавно. Сама императрица приезжала в Саров с мечтой родить наследника — получилось же! Неужели ее просьба невыполнима?

После паломничества Прасковья и Танюшка не вернулись в Бузовлево, а устроились неподалеку, в селе Аряш, прислугой в усадьбе Трироговых. Барыню Ольгу Дмитриевну крестьяне называли «славной» и «доброй», но в начале 1917 пришли к ней, вооружившись кто чем мог. Когда топоры застучали по перилам, Прасковья и Танюшка вылезли через окно и опрометью пустились домой, в Бузовлево. 

Там тоже год начался неспокойно. Барская усадьба стояла нетронутая, но февральской ночью внезапно вспыхнула Троицкая церковь. Люди толпились возле чугунной ограды со стеклянными шарами на столбах, смотрели на густой дым, опутывающий купола, крестились, переговаривались, но враз смолкли, когда распахнулась дверь и на пороге появился невысокий человек. Большой лоб, молочная борода, стопка икон в руках. Их отец Николай. 

— Православные… Братья, сестры… Помогайте выносить! — закричал он.

Толпа заколыхалась. Кто-то отступил в темноту, другие заохали, кутаясь в платки и глядя на взвившийся вверх новый столб пламени. К горящей церкви ринулась крупная плотная женщина. Это была Прасковья. За ней следом еще несколько.

Темные крестьянские лица. Светлые лики. Восковые слезы. Вздрагивающие деревянные стены. Нестерпимый жар железной крыши. Топот торопливых ног. Дымящиеся книги и иконы в сугробах. Прасковья снова кидается в церковь и выносит оттуда икону Казанской Божьей Матери: под стеклом печальная женщина в багряном, строгий маленький мальчик в лазоревом, в углах бумажные цветы.

Причину пожара не найдут, отец Николай попросит прихожан сохранить у себя иконы и книги до лучших времен, но церкви в этом селе больше не будет. Иконы так и останутся жить в домах бузовлевцев вместе с рассказом о том, как Паша-паломница первая бросилась в горящую Троицкую. В избе Прасковьи тоже поселятся иконы-погорельцы, в том числе та Казанская. 

Совсем скоро Прасковья будет стоять перед ними на коленях, до боли бить лбом в пол и спрашивать:

— Господь дает испытание по силам. У меня забрали последнюю радость — мою дочь! Разве это мне по силам? Разве это можно вынести?

Танюшка сгорела в лихорадке, которая тогда свирепствовала в их краях. Не помогли ни травы, ни просьбы, ни свечи. Прасковья сама одела мертвую дочь в подвенечное платье, которое шила для нее, сама прочитала над телом все полагающиеся молитвы и… ухватилась в религию еще крепче. Изба наполнилась засохшими бутонами роз «с могилки преподобного», щепочками «от Гроба Господня», узелками «со святой землей». 

— Свихнулась от горя, — ставили ей диагноз некоторые и ошибались. Прасковья лечилась своей верой и лечила других: давала отвары трав, принимала роды, вправляла вывихи — и все это с громкой молитвой. К ее дому захворавшие протоптали приметную тропу. Но если приходили, чтобы поплакаться (Паша, ты же сильная, всё вынесла, научи), она сурово пресекала жалобы одной фразой: 

— Господь дает испытания — дает и силы, чтобы их перенести. 

Душой она снова рвалась в паломничество, но сначала Гражданская война, голод, от которого вымирали в Поволжье дворами, улицами, целыми деревнями, потом колхоз имени Чапаева в Бузовлево, куда их всех записали, отобрав право куда-либо выезжать. Да и святых мест в стране оставалось все меньше и меньше: храмы и монастыри разрушали. 

III

Салолейке повезло — ее не тронула Советская власть, даже объявила гидрологическим памятником эту маленькую святую точку на карте Пензенской области, не так уж далеко от Бузовлева. В густом лесу прямо из земли били сорок холодных чистейших ключей с целебной водой, среди елей стояла деревянная часовня. Туда и собралась Прасковья в июне 1941. В то время она уже несколько лет жила не в своей избе, а в доме племянника Василия. Племянник этот — распутник, бросил детей и жену Анну, беременную очередным, ушел к другой. Ругала его набожная тетка, напоминала заповедь о прелюбодеянии, но все напрасно. Тогда собрала всё свое добро в узлы и мешки и отправилась к Анне. 

— Буду с вами жить, детей помогу растить.

Дом брошенной Анны наполнился успокаивающим, плотным ароматом трав и церковного воска, в углу в несколько рядов теснились иконы и иконки. Болеющие, узнав о переезде, протаптывали новую тропу к «нашей Паше-паломнице».

Под предлогом «надо трав целебных добыть» Прасковья собрала котомку, взяла с собой старшую дочь Анны Марусю и отправилась с ней в Салолейку. Здесь стояли наряды милиции и дежурили добровольцы-безбожники, которые гоняли тех, кто пришел «со святыми запросами». Прасковью и Марусю никто не остановил. 

Маруся потом вспоминала:

— Пришли мы в то место, попили понемногу из каждого ключа: говорили, что в одних ключах бьет вода живая, в других — мертвая, но точно никому не известно, где какая, поэтому надо пить из каждого. Потом тетя Паша долго молилась у ручья и вышла ко мне печальная. Сказала, что явилась ей в ручье Тихвинская Божья мать, мол, тревожный это знак.

Через две недели началась Великая Отечественная война. 

Семья держалась молитвами Прасковьи и ее зелеными лепешками: смешать и растолочь в ступе травы, добавить полусгнившие картофельные очистки (ничего другого не было, почти всё отправляли на фронт и в Саратов) — поставить в печь. Выжили почти все. 

В мирное время больные продолжали ходить к Прасковье. Конечно, роды она уже не принимала — рожениц отправляли в райцентр, а снять боль, вылечить горло, вправить вывих — это к Паше-паломнице. 

Стук в дверь: на подводе привезли рабочего с лесопилки. На берегу Узы стоит лесопильный завод, по реке сплавляют бревна. Слишком тяжелым оказался груз — рабочий «сорвал себе желудок». Его вносят в избу на покрывале и кладут на пол, он истошно кричит, Прасковья отдает короткие приказы: вы — станьте в сенях, не мешайте, Маруся — таз, мыло, Аня — греть воду! Плотно намыливает руки, кладет их на живот рабочему, прислушивается; ее руки начинают «ходить», что-то собирать, подтягивать вверх, Прасковья громко молится. Крик постепенно затихает, рабочий засыпает. «Выносите аккуратно, пусть он лежит два дня. И не “спасибо” надо говорить, а “спаси Бог”».

Молодое поколение, уже уверовавшее в атеизм-коммунизм, не решалось просвещать Прасковью: да к ней же войдешь, а там целый отряд… этих… и все таращатся так, что глаза не знаешь, куда девать (это они про иконы и саму Пашу). Председатель комсомольской ячейки тревожился: от церкви камня на камне не осталось еще в революцию, так они на старуху какую-то с иконами молятся, она всю политику портит, пережиток прошлого, вредный элемент! Попробовал поймать на улице Марусю, чтоб оказала, как говорится, воздействие на свою тётку. А Маруся ему насмешливо:

— Гришк, как отец себя чувствует? Бегает?

И Гришка-комсомолец смутился, вспомнив, как в прошлом году местный фельдшер только руками развел, а спину вылечила, на ноги поставила его отца Прасковья — травами и молитвами. 

— Она не вредный, она безвредный элемент, так и напиши, Гришк.

Я смотрю на единственное уцелевшее фото с Прасковьей, сделанное в начале шестидесятых, незадолго до ее смерти. На высушенной солнцем маленькой лавочке сидят Анна и одна из ее замужних дочерей со своим сыном. Рядом с Анной Прасковья: в темном платке, в больших круглых очках, в нескольких слоях одежды. Ей уже за восемьдесят. Одна рука опирается на трость, другая уверенным козырьком приставлена ко лбу, словно она смотрит на дорогу.

— Ох, и строгая была тетя Паша! — рассказывала мне моя бабушка, та самая Маруся, и всегда добавляла: — Строгая и очень верующая.

Фотография из семейного архива автора

Семен Никитич возвращался домой с работы. Сойдя на своей остановке в промозглые осенние хляби, увязая в липкой жадной земле, дошел до деревянных мостков, свернул направо к продуктовому магазину.

Открыв дверь, понял, что не протиснется. Ударило привычным запахом гнилых овощей. Небольшое помещение было забито. Люди напряженно стояли толпой, клонясь в сторону овощного.

— Что дают? — тихо спросил Семен Никитич.

— Яблоки. Китайские, — также шепотом ответили.

— Кто последний? — Семен Никитич мгновенно принял решение стоять насмерть, хотя, даже по примерным расчетам, предстояло провести здесь часа два. Ничего, до закрытия успеет. Он все-таки сумел влиться в эту бесформенную очередь, дверь за ним захлопнулась. Все, теперь он — свой, часть этой темной массы, объединенной общей целью.

Стоял за высокой дамой в черном пальто с норковым воротником, на голове рыжим шаром восседала лиса. Дверь снова открылась, кто-то вошел, сильно вдавив его в толпу. Семен Никитич неожиданно почувствовал неприязнь, некое посягательство на свое, первобытный инстинкт проснулся. 

— За чем стоим? — весело и громко спросил крупный мужчина в лохматой волчьей шапке. Отвечать не хотелось. Уходи, чужак. Семен Никитич промолчал.

— Что дают-то? — почувствовал легкий тычок в плечо.

— Яблоки, — нехотя ответил.

— Вот это да! Повезло! — Мужик обрадовался. — Кто последний? Ты, что ли? — Не дожидаясь ответа, констатировал: — За тобой, значит, буду!

В северном городке, вдали от Большой земли, свежие фрукты были редкостью, чудом почти. Все больше ананасами консервированными торговали, а вишневый компот берегли на Новый год.

Прошел час. Продвинулись. Семен Никитич уже добрался до овощного отдела. Стоять в очередях было привычно. Даже с талонами люди выстраивались. За маслом. За мясом. За сахаром. Спасибо свекру, который получал ежемесячные ветеранские продуктовые заказы, которые делил между пятью дочерьми. Иногда доставалась колбаса, но все больше тушенкой и сгущенкой делился. Ей-богу, спасибо!

Помнил вот это, опрокидывающее: «Полкило — в одни руки!» Ожидаемое обреченное ограничение. Количество могло меняться, полкило, килограмм — неважно. Из-за этого иногда брал девочек с собой. Они терпеливо, мужественно даже, стояли рядом. Каждая думала о чем-то своем, иногда шептались, смеялись своим каким-то детским девчачьим вещам. Когда становилось скучно, отходили к прилавку с открытками, почтовыми конвертами и значками. Меняющиеся картинки на объемных календариках завораживали. Заяц из «Ну, погоди!» ободряюще поднимал руку. Чтобы увидеть, как поменяется картинка, приседали, меняя угол обзора, пытаясь разглядеть через стеклянную поверхность витрины. А когда совсем невмоготу становилось, подходили и висли на нем молча. Не ныли никогда. Знали, что так надо. У Семена Никитича иногда щемило что-то внутри, дискомфорт какой-то чувствовал. Старшей — девять, в клетчатом пальто, в кроличьей шапке, в валенках, младшей — пять, в искусственной бежевой шубке, доставшейся от родственников, похожая на круглого пингвиненка. Родные жалкие колобки. 

Иногда их одалживали. Какая-нибудь женщина, стесняясь, подходила: «Можно одолжить ваших девочек?» — «Конечно!» И девочки шли, держась за руки незнакомой женщины, ставшей на время их мамой, чтобы она сказала: «Это — дочки, нам полтора килограмма». Да, так и было.

«Три ящика осталось!» — Громкий крик продавщицы вырвал из размышлений. Толпа колыхнулась, поджалась, плотной бесформенной массой ввалилась в отдел. Очередь развалилась, каждый был сам за себя. Семен Никитич почувствовал, как его прижали сильно. Лиса маячила где-то впереди. Сзади напирал Волк. «Больше кило в руки не давать!» — услышал чей-то крик. Запаниковал, забеспокоился. Почти осязаемо увидел ящики светлого дерева, в которых пунцовыми шарами, переложенные невесомой стружкой, лежали охристые, с лимонными бликами яблоки.

В сознании возникли девочки, замершие в удивленном восхищении, почувствовав аромат крупных щедрых яблок. Представил, как долго будет мыть эти плоды, сперва холодной водой, потом — ошпарит. Вытрет насухо, ножиком аккуратно вырежет хвостик и попку. И вручит каждой по огромному шару. А они вонзят зубки с детскими волнистыми краями, будут захлебываться соком и засмеются от счастья. Решил биться до конца.

Присев, выставив локти, начал пробираться к Лисе, которая стояла уже у прилавка.

— Я — за ней! — закричал.

— Куда? Не было тут тебя! — Очередь зашевелилась, закипая.

— Женщина, скажите, что я — за вами!

Лиса, не оборачиваясь, пожала плечами: «Не знаю, я не помню».

Чувство беспомощности захлестнуло, вместе с этим злость вскипела. А Лиса, уже получив желаемое, равнодушно кивнула: «Да, он — за мной».

— Я — за ней! Мне — два кило! 

Он бежал через дорогу, окрыленный, счастливый, добытчик, победитель. Внезапно на середине дороги почувствовал неприятную легкость сумки, краем сознания увидел, как по дороге покатились яблоки. Похолодело внутри. Присел, начал судорожно собирать веселые мячики, которые словно дразня, катились дальше. Торопился. 

И не заметил, как ехавший, вихляющий на скользкой дороге алый «Запорожец» подбросил его вверх. Перевернулся в воздухе — серой вороной взметнулись полы пальто — и упал на разбитый мокрый асфальт безвольной тряпичной куклой. 

Словно нарядные елочные шары на темной и грязной дороге, тепло и празднично мерцали пунцовые яблоки.