Нина Ивановна смотрела в окно. Оно было большим, светлым и заполнено до краев серым, мутным небом. Щеку терла наглаженная до жесткости казенная наволочка, а втиснутое в неожиданно цветастое белье одеяло вяло грело. Палата была заполнена прохладным свежим воздухом с примесью непонятного дезинфицирующего вещества и слишком ароматного чая одной из соседок. Все внутри Нины Ивановны дребезжало и дергалось в этом странном душистом воздухе, под белым режущим светом электрических ламп, и ни персиковые стены палаты, ни занятное стрекотание соседок не могло унять эту мутную внутреннюю дрожь.
— Хорошо хоть шугаринг перед госпитализацией сделала. Очень кстати все вышло. Теперь красотка на кресле, вся гладкая, — веселилась соседка Маша, улыбчивая мама троих детей.
— Это, Маша, знаете, вообще грех. Бог не зря волос на теле так растит — крестом. Защита это наша, понятно? — Это была кудрявая цыганка Валя с оранжевым лицом, намазанным касторовым маслом для увлажнения.
Если бы не вяжущее внутреннее беспокойство, Нина Ивановна обязательно вежливо присоединилась бы к беседе, но сил на вежливость не было. Приходилось притворяться, что спит. Еще в пять утра Нина Ивановна была дома, в Барановке — собирала вещи в хрустящий пакет. Зубную щетку, наглаженные полотенца, белье, ночнушку в голубых колокольчиках, синий бархатный халат, купленный когда-то для таких вот случаев, чай и конфетки, чтоб на всех. Сверху положила документы, которые собрала ей одноклассница Лилька. Сейчас-то она Лилиана Александровна — гинеколог районной поликлиники с усами и командным голосом.
— Я Борюсику, племяннику, позвоню. Он как раз в центральной, в гинекологии. Встретит. Все сделает как надо, так что, Нина, не беспокойся — все будет в лучшем виде, — наставляла Лиля после строгого выговора за позднюю явку и не заботу о своем здоровье.
Из Барановки Нина Ивановна добиралась долго и неудобно — боялась, что кровотечение усилится и испачкает юбку и обивку сиденья в маршрутке, ну и пожалела оставшуюся без места односельчанку и сдвинулась на край, так и ехали полтора часа вдвоем на одном кресле. Потом вся эта суета приемного покоя центральной больницы и вот уже полпятого, и она больше двух часов здесь, а врача все нет.
Задремала.
— Нин Ван, на осмотр медсестра зовет, — ткнула в бок цыганка Валя.
В смотровой ее ждал светло-русый молодой человек в белом халате, с какими-то по-детски пухлыми, красными губами — Толстов Борис Денисович — племянник Лилианы.
«Ох, стыдно-то как», — краснела Нина Ивановна, забираясь на кресло. Все внутри нее снова дрожало.
— Кровит, матка рыхлая, увеличена, — по-деловому сообщал Толстов откуда-то из-под ее ног. — Одевайтесь. И ждите меня в коридоре, я сейчас подойду.
В коридоре было темно и прохладно. Коричневая кушетка из кожзама сильно пахла дезинфектом и как-то липко касалась тела. Около окна в дальнем конце челноком от стенки к стенке ходила молодая женщина в растянутом трико.
— Я вам сказала, угомоните своего сына, а то я заявление напишу, — чеканила она в трубку. — Если не будет приезжать ко мне, подам за изнасилование. Пусть знает. И скажите Мадине, пусть детские фотографии мои привезет, хочу девчонкам в палате показать.
«Бред какой-то», — подумала Нина Ивановна, но разговор не дослушала, к ней шел Толстов.
— Я посмотрел данные УЗИ, вашу выписку с прошлой госпитализации два года назад с такой же проблемой. В общем, у вас опять полип. Небольшой, но ситуация повторная. Мы тут посовещались — вы ведь женщина не чужая. Я вам предлагаю вот что — удалить матку. Вам сорок девять, детей, я надеюсь, уже не планируете, — хихикнул Борис Денисович. — Климактерические процессы идут вовсю. А это всего лишь мышечный мешок. И не смотрите на меня такими большими глазами, Нина Ивановна. Дышите глубже и успокойтесь. Матка — вещь в вашем возрасте совершенно бесполезная. Не пугайтесь — сделаем мы все хорошо, лапароскопией, всего три прокола. Зато не будете к нам ездить вот так, лишний раз, аж из Барановки.
— А может, все-таки как-то минимально… Только полип удалить, как в прошлый раз…
— Это и есть минимально, Нина Ивановна, а вдруг рак? Что тогда? С этими полипами не угадаешь. Опять же лишнее беспокойство. Не переживайте, все сделаем хорошо. В этом возрасте матка вообще лишний орган. Но вы подумайте. Я не настаиваю, конечно. Но это избавит вас от возможных проблем в будущем. Я часов в шесть зайду — скажете тогда.
Нина Ивановна осталась одна на кушетке, с прямой напряженной спиной и вялым чувством благодарности и тоски.
«Ох, как. Удаление матки. Ничего себе. Лишний орган… В моем возрасте. Сорок девять. Да, старая. А как же жить потом? Стыдоба какая. Как же Костя, муж? Только дети выросли, разъехались, забот меньше, желания моего дурного больше, а тут такое. Как Косте сказать? Засмеет. Не захочет больше. Он у меня не больно трепетный. Не поймет меня. Что за женщина буду? И не женщина вовсе. Старуха. Зашьют мне там все? У кого спросить хоть. У Борюсика этого — стыдно. Лиле позвонить? Нет, и так столько сделала. Что беспокоить человека напрасно. А я тоже — дура старая. Придумала — бабье лето. А яичники? Не дай бог, как у Лили усы отрастут. Страсти. Дочке позвонить? Да что она знает? Пугать только. Рак… Ох, вот попала-то. Ну, бог даст… Интересно, а доктор себе б так — чтоб не приезжать лишний раз — отрезал бы чего?»
Помаявшись, к вечеру Нина Ивановна согласилась, как-то стыдно было отказать. Операция прошла успешно, без осложнений. В ночь после нее Нине Ивановне снились разные суетные сны. Сначала приснилась подруга юности, умершая в родах, с крупным улыбчивым ребенком на руках. На нее несправедливо орала какая-то огромная усатая тетка, а Нина Ивановна, как ни порывалась, никак не могла ее защитить — стеснялась все. Второй сон был от лица мужчины, его отец умер, оставив какое-то ценное, меняющее все открытие, но как ни бился сын, как ни пытался отцово наследство до людей донести, все было зря, в отчаянии он плакал, обхватив руками голову. А третий сон случился уже на рассвете — тоже мужчина, вышел из ритуального автобуса после похорон кого-то близкого, очень важного, и такое горе на него накатило, так сжало грудь и горло, что он завыл. Нина Ивановна проснулась вся в слезах, с этим нарастающим, полным отчаяния воем в собственном горле, испуганная, что разбудила всех. Но оказалось, она не издала ни звука, а тихо лежала, никого не беспокоя, как и всегда.