Гроб стоит весь в грязи, подмяв под себя осоку и отчаянно-синие васильки. Мы все мокрые до самого нутра, к чавкающим ботинкам липнет грязь вперемешку с березовыми семенами и липой. Август. Жуткий ливень. Достаю из поясной сумки условно сухой мобильник. Какое счастье, ловит сеть! Под диктовку набираю номер.
Мы ещё утром догадывались, что так и будет. Ну, не сказать, что живо представляли, но опасались чего-то в воздухе. Рассвет был весь огненный, по горизонту стелились плешивые облака, и ласточки носились, сновали туда-сюда. Мимо дымоходов, над коньками крыш, залетали под стропила и клевали старый рубероид — на гнёзда, что ли? Росы почти не было. Я человек, может, уже городской, но приметы и необязательно помнить. Приезжай в деревню — сразу всё почувствуешь. Мы чувствовали и не то чтобы не ожидали дождя. Ожидали. Скорее, не очень хотели верить, что он будет.
— Дождя бы только не случилось, — это я.
— Не каркай! — Степан, главные руки в деревне.
От Степана уже немного пахло спиртом, и как обычно, древесной пылью и олифой.
— Да пересидим. А то и разгуляется! — бабушка.
И так далее. Только дед лежал под крышкой гроба и ждал, пока мы его наконец проводим и вынесем.
— Как он там дальше? — Бабушка ёрзала на месте.
Надо или не надо класть монеты на глаза? Или положить блин? Что класть в гроб? Или это не по-христиански? Долго зеркала держать под тканью? Маленькое-то можно, чтобы брови красить? Снова — как он вообще там? Всё это адресовалось мне, книжкам, «знахарке» Любе, бог весть кому ещё — может, и самому деду отчасти.
Как он там… А бабушка-то как? Хотелось её обнять, успокоить, но она казалась недосягаемой. Словно и не дед лёг под сосновую крышку, а она, и отчаянно пытается выбраться. Столько вместе прожили. И столько же ещё или больше — осталось непрожитым. Весь дом теперь — непрожитое, не дожитое, отложенное и незавершённое.
Потому и вынести гроб, наверное, нам было так нужно. Все, кто собирался в доме, чувствовали этот рычажок внутри, пружинку, сжатую и давящую под рёбра. Это давление отбрасывает все доводы, толкает вперёд и не даёт времени что-либо осмыслить. С этим чувством, ещё не сформированным, должно быть, бабушка звонила мне с известием. Точнее, она не извещала, она не просила приехать. Только спрашивала, можно ли как-то проверить, не клиническая ли смерть, и как, если да, вернуть деда к жизни. Вот и мы дождь не принимали к сведению, не пытались его избежать, а просто отрицали — думали о том, как его может не быть.
Мы собрались в большой комнате. Конечно, не сказать, что такой уж большой — всё же изба. Но уместились и нас человек десять, и гроб с дедом. На столе — блины, канун из перловки, маковое сочиво, кисель из порошка — густой, комьями. Ели. Потом плакали и ещё ели. Плакать на похоронах обязательно, и все деревенские женщины плакали так, словно прощались не с покойником, а друг с другом. Вот и небо слезу проронило — я так подумал, когда мы вышли из дома и маленькая капелька тронула мне лоб.
Деда вынесли как положено, ногами вперёд. Гроб взвалили на плечи Степан, Митрич — глава сельсовета, сзади подхватили Гена и Стас — они особо не выделяются среди других, разве что у Гены дом на две семьи весь выкуплен, и ему полдеревни завидует. Он на шабашах зарабатывал много, когда в семи километрах по шоссе дачный посёлок строили. Остальные мужики сначала ленились далеко ходить, а потом уже и Гена не нужен стал — подвезли рабочую силу ещё дешевле. Но вторые полдома были в государственной собственности и достались ему скорее за удовлетворительную взятку, чем по заниженной цене.
Вытащили гроб на дорогу. Собрались в процессию. Первым встал Дмитрий Львович со Спасителем. На нём содержание часовни, есть у нас такая, и поэтому икону поручили тоже ему нести. За ним с дедовыми наградами встала жена Митрича, Алла, тоже важная персона. Железки, конечно, а не награды — от каких-то его обществ, организаций. Он с ними только в переписке состоял, даже не звонил — не любил телефоны. Потом гроб на четырёх плечах, потом мы с бабушкой. Родители не приехали, заняты. Будто я свободен.
За нами встали бабушкины близкие подруги — Люба, которая знахарка, и баб Груня — когда я был маленьким, она пять коров держала и доила на продажу, а чем сейчас живёт — ни малейшего понятия. Дальше все остальные. Даже больше десяти собралось. Почти солидно. Дед был бы доволен, наверное. Он так и хотел, и чтобы гроб на руках несли. Говорил об этом много. Надо же такую хотелку иметь…
Пошли по дороге, автомобильной. Там асфальт, и машины почти не ездят. Ну, автобусы раз в два часа, и грузовики всякие в основном. Так, чтобы движение было — такого нет. Прошли минут пять. Оказалось, покойник тяжёлый, и гроб тоже тяжёлый, и вместе это для четырёх человек многовато. К тому же плечи быстро стало натирать. Пока разбирались, кому не жалко сил, можно ли, чтобы я нёс гроб своего родственника (решили, нельзя), меня снова потрогал начинающийся дождь, и я заметил редкие капельки на крышке гроба.
— Промокнем всё же, — сказал.
Степан оглянулся.
— Ты чего теперь, уж несём так несём.
До села, где кладбище, три километра. Это минут сорок моим шагом, но с гробом — час, и даже больше.
— А если ливанёт? — это мужики, которые не хотели помогать тащить гроб.
— Если-если. Гроб уже вынесли — обратно в дом не потащим, — Митрич.
Я как-то пропал из разговора и только наблюдал за глубокого синего цвета тучей, двигавшейся нам навстречу. А в полях, за серым срубом и чёрным рубероидом крыши баб-Груниного дома горизонт уже пошёл широкими дождевыми мазками от туч к земле. Очнулся.
— Идёмте, только быстрее. Видели?
Увидели. Договорились наконец. Ухватили гроб вшестером и торопливо двинулись вперёд.
Наверное, деда спешка разозлила бы. Его злость была… ну, она была похожа на эту грязь на обочине дороги и на этот хлещущий дождь. Из неё не было выхода, она казалась необратимой, и она заливала всё вокруг. Её нельзя было остановить: она двигалась сама по себе, лилась и лилась, хлестала всех, кто под неё попадал. Только со временем иссякала. Всё же у меня к нему осталось много неиссякшего — и ещё больше, должно быть, у бабушки.
Мне с дедом было интересно, когда я был маленьким. Мы собирали малину, плевались клопами — не везло. Делали кислые соломинки в муравейнике — это когда облизываешь и прям вот в эту кучу пихаешь. Он сделал мне рогатку и запрещал целиться в людей и птиц. Всё это было здорово, и всё это отошло на второй план.
Его настроение менялось как погода, и даже стремительнее. Жить с ним было всё равно что ночевать под открытым небом: спи, но бойся засыпать, потому что не знаешь, что случится, пока ты не высматриваешь опасности. Я стал жить — и ночевать — в городской квартире даже в каникулы.
Время у дождя мы выторговывали напрасно. Ливанул, сильно ливанул. Речка — а она уже появилась за извилиной, широкая, серебристая, — зашумела, пошла рябью, может, даже вспенилась. А потом речку стало не видно. А потом идти стало совсем никак, и мы поставили гроб на обочину, и сами отошли в сторону. Надо понимать, что происходило это всё уже с матом. Молчали только я, бабушка, заместитель священника и знахарка Люба. Вовремя отошли: мимо нас на полном ходу — чёрт бы его, в дождь лихачить, — пронёсся грузовик. Окатил сильно, хотя мокнуть дальше было уже и некуда.
— Ребятушки, а это… — Баба Груня забеспокоилась. — А в гроб-то не натечёт?
— А что ему, под землёй-то потом лежать? — Митрич.
— Как-то его, сукина сына, ещё тащить надо будет со всей этой водой, — Степан.
— Да выскользнет, мужики, я не буду.
— И я.
— Пошёл он вообще на хер! — непримечательный Стас.
Спасибо, Стас.
Бабушка скрыла лицо за ладонями.
А и пошёл бы он — вдруг подумал и я. И туда, и сюда, и подальше. Вон, хоть по реке пустить — и пусть плывёт, пока не прибьётся куда-нибудь. А там разберутся.
— Нельзя так, — знахарка.
Я очнулся. Нет, конечно, так нельзя. Бабушка-то его любит.
— Надо почтить, — жена главы сельсовета, в руках с медальками на вымокших, почти размочаленных лентах.
Присоединилась Груня, другие женщины. Стали смотреть на как бы священника. Он развёл руками. Потихоньку на меня переключились. Что я?
— Не знаю я, что делать. Бабуль, ты как?
Она всхлипывает.
— Видели? Привязались к гробу. Ты как, ба?
— Надо что-то делать, — еле выговорила.
— Значит, надо.
— Может, Макаровым позвонить? У них машина с прицепом. — Голос Аллы хорошо пробивался через шум воды.
Да, придётся деда везти. С этой мыслью оказалось легко примириться. Даже бабушка, казалось, согласилась раньше, чем сама это поняла и сказала. Везти так везти.
— А телефон у кого-то с собой? — кто-то из мужиков. Гена, наверное. Или Степан.
У меня был.
С третьего раза я дозвонился — номер их помнили все, но с небольшими неточностями, — и описал ситуацию. Обеспокоенный Иван Анатолич, он же Макаров-старший, пообещал быть, как сможет — но, конечно, подождать придётся, потому что по такому дождю он быстро не поедет, а ехать ему с дальней части села. Мы предупредили его про лихачей на грузовике, а потом мой телефон вырубился от влаги.
Голос подал священник. Дождь шумел очень громко, и его расслышали не все. Алла повторила чуть назидательно:
— Скажем ему всё сейчас. Простимся. Правильно, Дмитрий Львович, правильно.
Степан, а с ним и Митрич, а затем и ещё несколько мужиков, включая чуть унявшегося Стаса, поддержали идею.
— Сейчас простимся, погрузим, а там уже как получится.
— Пока его не вымыло совсем. И нас.
— Правильно.
На колени, в грязь, в траву у гроба встала бабушка. Она уткнулась лбом в крышку и что-то заговорила. Когда она перешла на рыдания — это было ясно, потому что спина у неё стала дёргаться от того, что она резко набирала воздух, — я подошёл, присел рядом и положил ей на спину руку.
— Ба, ты как? Всё?
Резкий вздох.
— Наверное.
Я помог ей подняться и отвёл в сторону.
Алла толкнула мужа локтем и показала на бабушку. Что-то ему сказала. Он подошёл и обнял её за плечо.
Я встал у гроба сам. Помолчал. Надо ведь как-то обратиться к ним. Друзья? Товарищи?
— Добрые люди. Мы сегодня собрались, чтобы проводить в последний путь Георгия Александровича. Моего дедушку.
Я посмотрел в небо, о чём тут же пожалел, потому что глаза мне залило водой.
— Смерть не бывает к месту, она обрушивается — обрушивается неожиданно, сминает планы и отнимает у нас не только человека — она отнимает весь его потенциал, все его, и не только его — наши надежды тоже.
Пелена дождевой воды понемногу сошла с глаз.
— Он был… у меня много чудесных воспоминаний о нём. Не всегда с ним было легко, но мне есть что вспомнить хорошего. Теперь, когда мы провожаем его в последний путь, когда нам так тяжело даётся его последняя воля… перед нами остаётся ещё одна задача.
Кажется, шум дождя чуть утих. Стал мягче, не так барабанил.
— Наша задача — найти способ жить дальше. Георгий Александрович, дедушка… Что ж, он очень повлиял на то, как жил я, и как, несомненно, жила и как чувствовала себя его супруга и моя любимая бабушка.
Почему-то я не решился на неё посмотреть.
— Стоя здесь, я хотел бы… — Дыхание стало спирать.
Могу ли я пообещать что-то? Есть ли это во мне? Ответственность — это, казалось, так же тяжело, как тащить этот гроб с надеждами и тягостями бабушкиной жизни.
— Я хотел бы поблагодарить тех, кто с нами собрался в этот трудный день и кто захотел нам помочь. Я прошу тех, кто может, помочь нам ещё немного. Пока что, кажется, будет тяжело. Смерть — трудное испытание. Не оставляйте нас, не оставляйте бабушку — и я тоже, насколько я смогу, буду здесь, рядом.
Ливень стал гораздо спокойнее. Он больше не лупил, не барабанил, скорее, снова осторожно трогал наши макушки своими мягкими, холодными каплями.
— Нам нужно, понимаете… не только справиться сейчас, проводить усопшего. Дело ведь не только в том, что будет дальше с ним, что будет после смерти. Дело ещё в том, как дальше жить. Понимаете? Как жить нам.
Я поднял глаза. Дождь правда лил уже не так сильно.
Бабушка обхватила Митрича в ответ. К ней подошла Люба и что-то прошептала. Бабушка снова дернулась, как от плача, но, кажется, немного пришла в себя. Мужики — Стас, вроде, с Геной, говорили о чём-то, поглядывая на дорогу.
Бабушкина рука, обхватывающая Митрича, чуть дёрнулась. Она посмотрела на меня и на миг мне показалось, что она улыбнулась. Глаза были красные от слёз. Бабушка. Я только теперь понял, каким виноватым перед ней я себя чувствую. И отец… я не хотел сейчас думать о нём.
Бабушкино лицо осветил яркий жёлтый свет. Приехала машина Макаровых. Я кивнул.
— Спасибо.
Посмотрел на гроб в последний раз.
— Покойся с миром.
И пошёл, взял бабушку из рук Митрича и крепко-крепко прижал к себе. Кажется, из нас потекла вода.
Из гроба кое-как вылили мутную дождевую воду — всё же натекло туда немало. Погрузили на прицеп. Кто-то договорился, что Макаров-старший отдаст гроб куда надо, а я, кажется, пообещал какие-то деньги. Макаровская машина уехала в сторону села, через мост, мимо речки, а мы двинулись обратно в деревню. Дождь, оказывается, почти прошёл.