Она уткнулась в стальную дверь — шоколадную плитку. Поменяли, значит — раньше была дерматиновая, драматичного бордового оттенка.
Мама открыла дверь, хотя Вика еще не успела нажать на звонок.
Они обнялись. Отец Вику встречать не вышел — бряцал посудой где-то в глубине квартиры под выстрелы «Неуловимых мстителей». Вика узнала эти звуки и улыбнулась им. В запое? Ну что ж, а с чего бы он стал пить реже?
Вот ведь — с детства ненавидишь эти пьяные губы, которые тянутся к твоей щеке, а сейчас радуешься, что вернулась в ту же точку. Действительно, что ли, это всё магия родного дома?..
Пока она снимала обувь и верхнюю одежду, мыла руки, переодевалась «в домашнее», мама с мягкой извинительной интонацией рассказывала, почему они не приехали встречать Вику в аэропорт:
— Пьет папа второй день… Такая глупая история. Позавчера он ну… как сказать… словом нехорошим, матерным, в общем, словом какого-то негодяя из 10 «А» назвал. Ну, за то, что он отказывался вместе со всеми выжигать цветы на доске. Говорит, мне это в жизни не пригодится… Это услышал отец Владимир, он в школу приходит — беседы про православную семью и культуру проводит. И он в учительской к отцу подошёл и говорит, мол, вы не имеете права, это нехорошо… Что вы тогда от детей ждете, раз сами как сапожник… Папа бы, конечно, сама знаешь, в драку не полез, тем более, к священнику, но ведь отец Владимир сказал ему такие слова обидные. Мол, вы только детям такое сказать можете. И вообще, говорит, чего это вы выпивши в школу приходите?.. Хотя это и было один раз только, и то давно… Да и вообще, этот отец забыл будто, что твой отец ему в отцы годится… Тьфу ты! А он его учить…
Мама запнулась, а Вика, распробовав домашние запахи, рассмотрев чуть придирчиво свою комнату — не изменили ли в ней что за четыре года? — поняла: мама рассказывает что-то важное.
— Что, что ты говоришь?..
— Отец твой, говорю, подрался со школьным священником. Очки ему разбил… Фингал поставил… Выгнали папу из школы, в общем… Не подставил нам батюшка вторую щеку…
— Школьный священник?.. Да что вообще тут у вас происходит?..
Всё это, конечно, как в детстве.
На последний «огонек» начальной школы были приглашены все родители. Не пришли только Викины. Они тогда с ожесточением нищих учителей занимались огородом, а потому и речи не шло, чтобы один дачный вечер подарить дочери. Вернулись из деревни навеселе, и даже мама — там кто-то из соседей отмечал юбилей…
Ничего не изменилось.
— Да разве что-нибудь меняется?! — разглагольствовал отец. — Мы еще с матерью успели застать марксизм-ленинизм, сейчас вот — православие это… Так что все нормально. Я на батю на этого зла не держу. Если б я тридцать лет назад ну, не знаю, комсоргу, предположим, по морде дал, то же самое было бы…
Вика энергично кивает отцу, не желая развивать разговор. Он убеждается, наконец, что несогласных нет, и вновь посвящает себя водке и телевизору.
Вика внимательно смотрит на маму — та как будто проглотила ежа. Все время нервно откашливается и кукожится под шалью. Женщина теряет всякую привлекательность, когда начинает кутаться в шаль, подумала Вика. Мама постарела за четыре года. Это ожидаемо, но почему-то неприятно.
…Она надеялась, что мама скажет: «Правильное решение, доченька! Что ты как неприкаянная! Образование есть, крыша над головой есть, а мы всегда тебя поддержим!» Но мама только давилась словами:
— Что тебе тут делать?! Отца уволили. Тебя неизвестно, возьмут в школу или нет. Англичанка с тобой часами не будет делиться, а немецкий почти никто не учит сейчас… Священник у нас есть, физрук есть, а вот с языками — сама понимаешь. Ну, даже если ты еще ставку психолога возьмешь, много ли ты заработаешь?! Двенадцать тысяч — будет твой предел. Они из тебя всю душу высосут, а тебе — двенадцать тысяч! Ты меня знаешь — я человек неконфликтный, и даже с детьми. Так родители на собрании почти что напрямую говорят: «На кой черт нам такой педагог? Она их на место не может поставить! Старая уже». Вот отец твой прикрикнул на идиота — и что? Все были против него — директор, родители, священник этот, чтоб его!.. Ты придешь. Молодая, неопытная… А дети жестокие сейчас — издеваются над учителями и в интернет выкладывают. Так что или ты их, или они тебя… и уж извини, скорее, они — тебя!..
Мамочка, ты ничего обо мне не знаешь, — не сказала маме Вика. Пока не взорвали Египет и я работала в «четверке» в Шарме, постоянно приходилось чуть ли не на себе тащить обратно в отель подвыпивших постояльцев. А все эти объяснения: «Нет, подобные отношения нам запрещены. Только разговоры. Онли конверсейшнз. Ноу! Онли конверсейшнз!» И дело, мамочка, не в моей девичьей чести, а в страхе быть уволенной… А теперь бы все отдала — только бы не возвращаться к морю, эмоциональным людям, перченой еде. В суровую почти что келью гостиницы — мой тунисский дом. Не страшны мне калачевские дети после не в меру хмельных поляков, ошалевших русских и рыночных арабов…
— Мама, я хорошо знаю языки. К детям, может, и найду подход — я столько работала с ними на курортах… Я просто больше не могу… Я там развлекательная функция, а не человек. Да и всю жизнь никто не работает аниматором. Возможно, я и не стану хорошим учителем… Но там я — вовсе никто, мамочка…
— Ты и здесь будешь никто! — махнула рукой мама. — Уймись. Там тебе триста, а то и пятьсот долларов платят, кормят бесплатно, и за коммуналку платить не надо… Нам тут все завидуют, как ты устроилась. А может, ты там замуж выйдешь, а, Вик?.. Даже если второй женой… Я по «Домашнему» передачу смотрела — арабы, конечно, суровые бывают, но какие щедрые, как ухаживают… А здесь что за парни?! Брось ты!
Когда вечер съел потемневшую от дождя пятиэтажку напротив, красно-бурую карусель во дворе и лужу размером с озеро, перерезавшую выход из подъезда, Вика услышала несмелый всхрап ватсапа. Писал Саша Смирнов, одноклассник. После положенных «привет, как дела» признался, что видел ее в аэропорту сегодня. Подвез бы до Калачева, но у него были дела в областном центре.
«Ясно», — написала на это Вика.
«Давай увидимся. В “Мечте”, может? От твоего дома недалеко…»
«А что у нас тут далеко от дома?.. Все близко», — подумалось Вике.
Идти, честно говоря, не хотелось. Со Смирновым они никогда особенно не общались. Но мамины вздохи уж слишком раздражали, а хмурость отца сменилась почти веселым азартом: это означало, что скоро он начнет разговоры о политике, требовавшие обычно оживленного участия всех членов семьи, а присоединиться к ним все-таки трудно, если четыре года не смотрела русских каналов.
«Ладно, встречаемся через полчаса», — написала Вика Смирнову.
Она села за укрытый нарядной глянцевой скатертью стол. Смирнов уже ждал.
— Я заказал «Крымского», ты не против?
Она пожала плечами.
Вино было почти чернильного цвета. Вместе с ним на дно бокала опустились серовато-желтые хлопья осадка. Она едва пригубила.
Смирнов оказался внимателен к деталям:
— Ну конечно, у вас в Тунисе вина более изысканные… А у нас тут… Извините…
— Откуда столько желчи? — поинтересовалась Вика, решившая, раз уж на то пошло, не соблюдать любезность.
— Я тебе скажу… Вот я смотрю твои фотки в соцсетях и понять не могу: ты нам что доказать-то хочешь? Что мы в Калачеве тут никто и звать нас никак, а ты — такая крутая — аниматор за границей?!
— Я свое место и без тебя знаю, — резко ответила Вика. — И ты знай свое. Ты, кажется, таксист?.. Ну, и таксуй. А я буду псевдойогу туристам показывать, танцевать с ними у бассейна и мордашки их толстым деткам раскрашивать!..
Тут порция «Крымского» пришлась кстати — пятьдесят граммов Вика в себя влила отработанной одиночеством привычкой.
— Хочешь, я объясню, — продолжал Смирнов, — почему я за рубежом не был и не собираюсь? В свои почти двадцать шесть?! Ни в Египет, ни в Грецию, ни в Таиланд. Ты, наверно, хочешь сказать: «Смирнов, наверное, у тебя нет денег?!» А вот и нет!..
Он энергично покрутил перед Викиным лицом смартфоном, на котором светились данные онлайн-банка: на счету 158736 рублей.
— От бабушки полдома в наследство осталось — продал, да и вообще, на черный день откладываю… Как видишь, на недельку в самой Италии хватило бы! А может, и на побольше! Но я не хочу!
— Ну и не хоти, мне-то что, — пробормотала Вика, прихлебывая из бокала: вино лишь выглядело отвратно, но оказалось вкусным и приятно размягчало тело.
— Я объясню почему. Я языков не знаю. А без знания языка ехать за границу стыдно. Это мещанство. Мне так мама говорит. Она библиотекарь. Однажды, знаешь, она с отчимом, он палатку на рынке в 90-е держал, в Испанию поехала по горящему туру. И что?! Она чуть со стыда не померла со своим английским! Поэтому я — ни-ни. Но главное — я не хочу! Я не хочу за границу! Вот вы ненавидите Калачев. Все ненавидите. Все уезжаете — в Питер, Москву, Самару, даже в Киев кто-то умудрился. Ты вот — то в Египет, то в Тунис. А мне тут хорошо! И да, я таксист. И мне — нормально. Заработал — потратил — заработал — отложил… И всё тут, рядом, что я с детства люблю: мать, бабушка, школа родная… Даже вот кот мой — ему четырнадцать лет. И он со мной больше половины жизни. А ты, как ты живешь? Ведь родина — это не страна, не гимн, не президент, это как раз мать-бабка и дом. Что, не так?! Ну скажи мне…
— Мой дом — гостиничный номер. Все мои знакомства — мимолетные. Все мои дни — солнечные. И отвали от меня, Саша, пожалуйста.
«Неуловимые мстители» больше не стреляли. Отца рвало в туалете. Мама замешивала марганцовку, продолжая ежиться, видимо, мыслям о том, что, не дай бог, Вика останется, принеся свой арабский хаос в их несчастливую, но отлаженную жизнь.
— Мам, — коснулась Вика грубой петли маминой шали. — Я билет завтра закажу на шестнадцатое, хорошо? Недельку побуду и обратно…
Мама сжала ее руку и повела плечами. Шаль оказалась на полу.