Олечка вдруг прекращает игру, замирает и прислушивается — ну когда же?
Вот уже скоро глухо загудит на восьмом этаже лифт, потом пауза, потом двери откроются, и заранее приготовленным ключом папа начнет нервно ковырять общую на четыре квартиры дверь, за которой хранятся ее саночки и велосипеды соседских мальчишек.
Потом три громких шага: топ-топ-топ — это папа стряхнет с носков ботинок мокрый снег, чтобы не заносить его в квартиру. Олечка гуляет в валеночках, к ним снег цепляется крепче, чем к папиным кожаным ботинкам, поэтому в этом же коридорчике стоит веник, которым надо обмести валеночки, прежде чем заходить домой.
Потом легкий поворот ключа в квартире — тут уже не общий замок, который «можно открыть любой спичкой», а свой, хороший.
Олечка обычно бежит в прихожую еще когда звякает первый замок и успевает застать сам момент открывания двери. Она пока не дотягивается до выключателя, поэтому вначале появляется темный силуэт папы на фоне света «сторожевой» коридорной лампы, а потом уже включается свет.
Дальше будет громкая и приятная возня: папа размотает шерстяной шарф, которого хватает на три охвата его худой и колючей шеи, а на Олечку попадут брызги согревшихся снежинок, снимет бобровую шапку, оставляя примятыми нестриженые волосы такого же бобрового цвета, отдаст ей портфель, пакеты и свертки, если удалось ухватить что-то в продовольственном после работы, и Олечка по запаху постарается угадать, что: колбаса или, еще лучше, колбасный сыр? Папа наклонится, чтобы разуться, еще пока не глядя на дочь, но уже тихонько спросит: «Как дела?»
Когда уже, когда?
Папа с утра бывает на смене в поликлинике, где лечит «текущие носы» и «воспаления хитрости». У Олечки тоже раньше бывало воспаление хитрости, и она знает, как его лечат, но, видимо, каждый день находятся люди, которые еще не знают и наивно идут к папе на прием.
Потом идет смена в стационаре, где папа — самый главный дежурный по всему, настолько главный, что у него иногда расстегивается нижняя пуговица халата — так стремительно он ходит из одной палаты в другую, из ординаторской на пост и из ПИТ1 — в приемный покой. Когда Олечка болеет, и ни мама, ни бабушка, ни дедушка не могут взять ее с собой на работу, ее берет с собой папа, приводит в сестринскую и со словами «Сегодня дежурит тётя Рита, а я убегаю по делам» правда убегает по делам. Но из открытой двери сестринской видно весь коридор отделения, поэтому Олечка знает папины маршруты, папину быструю походку и развевающиеся полы его просторного халата.
Вечером папа старается почитать материалы по «диссертации», которые удалось «раздобыть» на ночь или две, но между этим всем он хочет немного побыть в тишине.
Поэтому обычно Олечка не торопится рассказывать, как они делали в садике фасолевое панно, а потом прижимали к нему ладошки и даже щеки, чтобы получить красноватый оттиск и хвастаться своим «тату», и как она нашла камушек с дырочкой, и бабушка сказала, что он называется «куриный бох», но надо бы узнать у папы, что это такое, и похвастаться, как долго-долго по дороге домой повторяла вслух заклинание «мышка — мыш-ка — мыш-ка» пока не получились «ка-мыш — ка-мыш — камыш» — правда же, волшебно? И как…
Ну когда же?
Мама уже долго разговаривает по телефону на кухне, прикрыв дверь и грохоча пустыми кастрюлями: или она решила приготовить еду на целый военный оркестр, или она мечтает в нем играть!
С кухни изредка доносятся отдельные слова, сказанные особенно громко: «всегда», «никогда», «это», «ты», «другая» и «как» — ничего не понять. Но звучат они с такой же интонацией, какая бывает у них в садике, когда провинившиеся ребята наперебой рассказывают свою версию событий воспитательнице, и та решает, кто больше виноват. Обычно бывает два голоса: высокий, громкий, обиженный, нарезающий короткие фразы, задающий много вопросов, и второй: пониже, потише, неохотно бубнящий грамматически верные, но по сути бессмысленные ответы. Воспитательница обычно заступается за первый голос, но ни разу еще так не было, чтобы ее признание чьей-нибудь правоты мгновенно вернуло голосам их привычный тон: они продолжают нарезать и бубнить и во время тихого часа, и вечером, когда за ними приходят готовые пожалеть родители. Почему-то осознание своей правоты не помогает успокоиться.
У мамы голос был высокий и обиженный.
Оля возвращается к своим делам, готовая в любой момент сорваться в коридор встречать папу, или на кухню — помогать маме. Она боится начинать что-нибудь большое и новое, поэтому просто перебирает готовые рисунки, то тут, то там придирчиво добавляя какую-нибудь деталь: обводит дефицитным золотым маркером мех на папиной шапке, или от души добавляет маме украшений им же, или дорисовывает щенка на те редкие семейные портреты, где его еще нет, чтобы у родителей не было шанса повесить на стену рисунок без намека на собаку.
Наконец, грохот кастрюль прекратился. Олечка осторожно заглядывает на кухню, готовая разглядывать вокруг груды еды, горы еды, колонны еды. Но тут пусто и очень тихо. Мама сидит на табуретке около телефона и смотрит в пол.
— Мам, а во сколько придет папа?
— Папа не придет.
— Как это?
— Ну вот так.
— Он на дежурстве? Он на кафедре, да? Или он на конференции? Или на диссертации? — Оля постепенно все больше округляет глаза.
Она старательно вспоминает все непонятные слова, все то, что хранится в голове в разделе «непредставляемо». Последнее было самым страшным: папа часто говорил про какую-то «диссертацию», но единственное, что Оля про нее знала — то, что это очень долго. «Бывает и пять лет!» — уверенно и даже немного дерзко говорил папа, и Оля каждый раз втайне радовалась, что эта страшная диссертация пока у папы не получается. Пять лет — это очень много. Олечке, например, пять лет, получается, целая жизнь. Вот было бы хорошо, если бы эта диссертация случилась, когда ей будет лет пятьдесят — тогда уже не жалко, наверное…
— Да, Оль, он на диссертации, — не поднимая глаз, вздыхает мама.
- ПИТ — палата интенсивной терапии[↑]