Валера вернулся домой. Перед закрытыми глазами еще мельтешила, извиваясь, прерывистая разделительная полоса, да и тело, казалось, все катилось по инерции. Гудение мотора постепенно сменялось в голове гулом от выпитого литра разливного пива, и он, не разлепляя век, лениво прикидывал, приняться ли за второй. Великолепный августовский вечер располагал: Валера неохотно выбрался из глубокого просиженного кресла, сходил за добавкой, открыл окно и с наслаждением закурил.
Вокруг стрекотало, дышало, переливалось звуками и запахами. Словно выведенная толстым кислотно-розовым маркером, черта заката делала вид, что она нарисована не над маленьким, медленно ветшающим подмосковным городком, а где-то между Сан-Паулу и Пальма-де-Майорка. Нутро требовало праздника, и, перевалив за половину второго литра, Валера включил свою «золотую подборку». Пятый квартал привычно затрясло под «Черный бумер» Сереги, «Pretty fly» Offspring и «Городок» Варум.
Тело его, словно Леонов в открытом космосе, болталось в приятной зыбкой дреме, душа отплясывала, мыслей же не было вовсе. Сквозь грохот музыки и вату забытья он не слышал ни стука в калитку, ни мужских криков «Эй!», ни женского «Гера, вызывай ментов…» со второго этажа соседнего многоквартирного дома.
Песни закончились, и Валера погрузился в сладостный сон, который действительно оборвали двое в форме. Вот те на. За тридцать пять лет — то есть, за всю жизнь, — такой наглости еще не случалось. Кто посмел? Бабка Ангелина, занимавшая вторую половину их дома, была беззаботно глуха. Обитатели стоявшей почти вплотную кирпичной пятиэтажки относились к Валере, как к скрипящей половице. Поначалу, когда мамы не стало и он зажил вольной одинокой жизнью, пробовали взывать к совести, но быстро махнули рукой: «Вообще-то, он не буйный. Ну, бывает иногда, а с кем не бывает». Прозвали Валерик-холерик и забыли. Хотя больше бы подошло «флегматик».
— Нарушаем? — дежурно поинтересовался полицейский.
Пробормотав положенное про «больше не буду, осознал, исправлюсь», Валера расписался в бланке, захлопнул дверь и отправился обдумывать случившееся на кухню под аккомпанемент рогульки чесночной колбасы. А случившееся было настолько удивительно, что отбило аппетит и сон, испортив тем самым и настроение, и великолепную августовскую ночь.
Все раскрылось с быстротой, свойственной маленьким поселениям. Баба Шура из третьего подъезда, окна квартир которого были как раз напротив Валериного двора, причмокнула губами-ниточками и подняла глаза на второй этаж:
— Так ить въехали на днях трое — парень бородатый с женой и девочкой махонькой. Жена-то — Эммы Петровны внучка, должно. Все квартире пустой не стоять, а то газ рванет еще, прости господи… — и поковыляла к скамейке, кивая сама себе.
Вскоре он их увидел: возвращались с прогулки. Верзила-хипстер с бесцветной бородой и коротышка блондинка — оба в одинаковых тяжелых замшевых ботинках. Пупс в кружевах и тоже, понятное дело, светлых кучеряшках. Истинные арийцы. А парня еще и зовут Герман, серьезно.
Валеру замутило от приторности новых соседей. При этом печалило, что полноценно невзлюбить пришельцев из другой реальности, например, за богатство, не выходило — жили они скромно, в доставшейся по наследству квартире. Герман был кем-то модным и непонятным, вроде программиста-фрилансера, работал из дома, пока кнопка Катя управлялась с толстощекой Аришей (то бишь Ариадной, тьфу ты).
Катю раздражало все: как Валера курит в окно, потому что дым летит прямо в их детскую. Как он слушает музыку, потому что Ариша, видимо, круглыми сутками спит. Валера не отставал: курил вдвое чаще и магнитофон включал вдвое громче, чем хотелось, всегда на шаг опережая Катину реакцию. Лишь шевелилась покрытая вигвамами гардина, он захлопывал окно, выключал музыку и свет и слегка улыбался, растирая колючий подбородок: «Снова удалось, и не прицепишься!» Полицию фрицики больше не вызывали — не пойман, не вор.
Все чаще в рейсе, глядя на вьющуюся дорогу или поглощая огромную тарелку супа-солянки в забегаловке для дальнобойщиков, он видел картины: то, как грозит кулаком Герман, то, как качает кулек, кружа по комнате при синем свете ночника, маленькая Катя.
В один из вечеров — уже совсем осенних, мокрых, — Валера приподнялся в кресле, чтобы отправиться на кухню за добавкой разливного, и увидел в окне очерченный тихим светом Катин силуэт. Она смотрела на дождь. И ему почему-то захотелось не добавки, не заплыва в грохот музыки и не игры в прятки, а тоже смотреть на дождь и мерцающий изгиб света напротив. Удивленный и раздосадованный, Валера укрылся синтетическим пледом в катышках и долго не мог заснуть. Вспоминал, как они жили здесь с мамой: она проверяет кипы тетрадей за столом в углу, а он лежит на этом же диване и изучает узоры на настенном ковре. Потом Валера вырос и завесил его плакатами со «страшными рожами» из журналов — примерно тогда, когда из надежды и опоры как-то естественно превратился в камень на шее.
Дождь лил до утра, плед при почесывании пяткой о пятку бился током и трещал, как угли в камине.
Это случилось в самую слякоть позднего ноября. Что-то пошло не так после четвертой сигареты. Валера заметил, что она ни разу не открыла форточку, и света нет. Четыре месяца торчали каждый вечер, как гвозди, а тут…
— Так ить уехали, говорят, насовсем. На какие-то Бали жить, или еще куда. Бог его знает, не сидится людям, теперь вот думай, не рванет ли там какая труба… — прошамкала баба Шура на следующее утро.
Пепельница распухла окурками. Сначала мягко вступил Виктор Цой с «Восьмиклассницей», следом загрохотали Limp Bizkit, потом заголосила свои Promises солистка The Cranberries. Казалось, еще немного, и из утлого домишки вылетят стекла. Напротив апельсиновым светом горели окна, только три квадрата на втором этаже чернотой своей сливались со стеной, будто их и не было.