За окном уже совсем стемнело и сильно похолодало, но Лида ехала в автобусе и радовалась. Седьмое ноября и получился настоящий праздник, хоть и война! И удалось дедушке две бутылки водки купить, как он просил. На митинг она не попала, потому что работала, но людей из окошка завода видела. Хорошо, что завод совсем рядом с площадью Революции. И так необычайно вдруг потеплело, даже дождь пошел, и валенки утром промокли, но все равно от такой неожиданной погоды было весело. И люди по улице шли расстегнутые и разгоряченные.
Работать на оптическом заводе Лиде почти нравилось, она гордилась, что их бинокли отправляют на фронт, что завод эвакуирован к ним в Томск из самой Москвы и тайком радовалась, что из-за войны не надо учиться в ненавистном банковском техникуме. В техникуме было невыносимо, она засыпала на каждом занятии, как ни старалась все внимательно выслушать и записать. Но радость эта виделась ей глупой и очень стыдной, получалось, как будто она радуется от того, что началась война, и она никому об этом не рассказывала.
В автобусе было темно и тепло, хмурые измотанные люди притихли, задремав, и слышно было, как у нее на коленях тихонько позвякивают бутылки в матерчатой сумке. Дорогу сильно развезло, и автобус ехал не быстро, с трудом забираясь на ледяные надолбы и аккуратно сползая в уже подмерзшие лужи.
А Лида думала, как сегодня все хорошо сложилось. И надо будет еще паспорт сделать, ей ведь уже шестнадцать должно быть. Баба Фима, помнится, говорила, что она родилась осенью на Казанскую. Кто знает, какая такая Казанская и когда, но ведь ноябрь, осень уже заканчивается, значит, был уже день рождения, надо будет только число придумать. Можно сказать любое, кто его проверять станет. Шестое ноября можно сделать, как раз перед днем рождения страны. Ну и пусть вчера. Зато сегодня какой праздник. Будет рядом! Чтобы как будто вместе.
Лида проснулась, когда автобус уже стоял на конечной остановке. Вышла. После душного тепла автобуса мороз радовал свежестью, снег крепенько хрустел под ногами.
Она пошла по привычной хорошо натоптанной тропинке через густое сплетение изогнутых стволов и тонких веток, впереди нее лишь трое мужиков. Остальные, поговорив на остановке, отчего-то возвращались в автобус. Это было непонятно, но домой-то все равно надо. Из черемуховых зарослей тропинка подводила к пруду. Мужики, столпившиеся на берегу, вдруг разбрелись по сторонам. Подойдя поближе, Лида увидела, что лед у берега подтаял и в темной воде был похож на молоко в железной миске — просвечивающий, бледный по краям и матово-белый в середине. Вода уже затянулась стеклом нового ледка, но он был еще совсем хрупкий. Мужики притащили ствол поваленной черемухи, перекинули его с берега на лед и прошли по очереди. Лида пошла за ними. Ствол — тонкий, кривой, — ходил под ногами, мешались сучки от обрубленных веток, и стало очевидно, что купленные у тетки валенки ей действительно сильно велики. Оступившись, она все еще не верила, что может и в самом деле упасть в воду, как-то долго выгибалась, махала руками, смотрела вниз, старалась сберечь бутылки. Падать было обидно, такая резкая перемена казалась несправедливой.
Ледяная вода стремительно заполнила еще теплые валенки, обожгла живот, затекла в рукава. Она чувствовала дно, но выбраться никак не могла, лед был высоко, на уровне подмышек, и обламывался под ее весом. Один из мужиков вернулся, подтянул лежащее дерево за ветки к себе, перехватил его за ствол и сунул ветки ей. Лида вцепилась в них, и он с усилием ее вытащил. Когда она разжала пальцы, мужик чуть не упал, потом молча развернулся и пошел к своим, волоча за собой черемуху.
Лида полежала на снегу, перевернулась на спину. Ясное небо обещало сильный мороз. Она села, отжала рукавицы, вылила воду из валенок и встала на ноги. Мужиков уже видно не было, но дерево на другой берег осталось. Второй раз упасть она уже не боялась, быстро пробежала по тонкому стволу и помчалась к мостику через Киргизку.
Вместо уютно спящей подо льдом речки, мимо, растолкав льдины по берегам, неистово неслись дикие черные воды. Тут, наконец, стали понятны слова людей, возвращавшихся в автобус, о том, что вода поднялась. От сильной оттепели Киргизка, речка мелкая, вздорная и беспокойная, вскрылась, но Томь, в которую она впадала, осталась замерзшей, отчего вода в речушке продолжала подниматься все выше и выше. Настолько высоко, что от мостика над водой были видны лишь деревянные перила. В темноте она не могла разглядеть, полностью ли сохранился мост.
Безудержная вода текла сильно, упрямо, отчаянно, наперекор холоду и льдам. Снег безучастно искрился, отражая лунный свет, черное небо было прозрачным и бесконечным. Из поселка доносился лай собак.
Терять было нечего, Лида зашла в воду, нащупала нижнюю перекладину у перил моста, поднялась на нее и села на перила верхом. Поняла, что так двигаться она не сможет, да и валенки можно потерять. Она задвинула сумку с бутылками подальше на локоть и осторожно легла. Медленно закинула на перила ноги, вытянула руки и подтянулась на них. Еще раз. Еще. Бутылки громко звякали при каждом движении. Вода была очень близко, и она старалась смотреть перед собой на облезшую краску деревянных перил, сучки в них и шляпки гвоздей. Двигалась она медленно, ни ноги, ни руки ничего не чувствовали, пальцы вяло сжимались на перилах, а потом туго разжимались. Платок сбился на шею, волосы падали на лицо. Перила пошатывались то ли от ее движений, то ли от напора воды. Ей не было видно, где кончается мост. Лида ползла и думала, что надо было снега в сумку набрать, чтобы бутылки не гремели, как бы не зацепиться одеждой за гвоздь, можно ли обморозить живот, проснулись ли рыбы в реке, и отчего она думает такие глупости вместо серьезных вещей. Перила неожиданно кончились, она свесилась на бок и упала в снег.
Выбралась, с трудом разогнув ноги, и никак не могла понять, что случилось с ее платьем. Спереди его не было, только ледяной панцирь телогрейки и штанов. Повертелась-покрутилась, как кошка, которой ребятишки на хвост завязали тряпочку — тонкая фланель замерзла торчком, пока она ползла по перилам, и подол платья топорщился сзади как хвост. Лида была в отчаянии. Платье расправить боязно, замерзшая ткань поломается. А идти с задранным платьем через поселок — стыд.
До дома полминуты бегом, дорога шла через центр, а там люди. Потом повернуть мимо бараков, и тут уж колонисты ее на смех поднимут с этим ледяным хвостом. Коммуну осенью распустили, и если до войны бывших беспризорников хоть немного удавалось держать в узде, то теперь они стали жить и работать вместе со всеми, и в Чекисте стало совсем неспокойно.
Валенки внутри и снаружи покрылись коркой льда, ноги и руки не разгибались. Она не замечала ни тяжести обледеневшей одежды, ни холода. От мороза глаза слезились, но белые бляхи обмороженных щек не чувствовали слез.
Она нагребла в сумку к бутылкам снега, чтобы ее никто не услышал, забыла натянуть платок и так и бежала с заиндевевшими волосами вокруг поселка по собачьей тропе к дедову дому, в ужасе пригибаясь пониже, чтобы никто не увидел ее позора.