Надежда проснулась в пять утра: разбудила машина за окном. Куда они так гоняют? Когда Любушка переехала в город учиться, спальня так и осталась стоять пустая, Надежда ночевала в гостиной. От скрипучего продавленного дивана болели кости, но в спальню заходить было невыносимо: там она кричала на Любу из-за оценок, ставила ей почерк, по десять раз заставляя переписывать рассказы Пришвина, там натягивала на неё шерстяные колготки, примеряла ей кружевные банты у трюмо (как Люба их ненавидела!). Всё как будто было вчера, будто всё ещё звенел в спальне Любин голос. Нет, нет, лучше в гостиной.
Проснувшись, села писать в дневник — чем ещё заняться по темноте? Описала подробно вчерашний день: встала до рассвета, сварила щи, смотрела телевизор. Посидела на лавке с Валентиной Петровной, посмотрела на ее внуков. Хоть чужими внуками глаз порадовать… Попыталась вспомнить какое-нибудь стихотворение или песню, чтобы записать, сохранить Любушке на память, но ничего не шло на ум. Любушка, когда еще была помладше и приезжала в гости, показывала ей, что они там нынче слушают… Тьфу! Это разве музыка. В ее молодости что за песни были! «Утомленное солнце тихо с морем прощалось, и тогда ты призналась…» Какая любовь!
Зимой рассветало поздно, в семь утра еще стояла темень. Сегодня надо было на рынок, капуста для щей закончилась. Надежда обмоталась косынкой, надела пальто в пол, накрасила губы. Сложно было смотреть на собственное сморщенное, как моченое яблоко, лицо. Какая она была красавица в молодости! Ведь отбоя от мужчин не было. Все-таки ни Таня, ни Любушка такими красавицами никогда не были. У Тани зубы все в деда, кривенькие. Неудивительно, что с мужчинами у нее не складывается. Как она приезжала в последний раз, Надежда ей сказала, что надо зубы сделать, может, тогда и мужик ее вернется… где там, ничего не слушает. А кто ей правду скажет, кроме матери? Все ж таки был мужик, плохонький, покоцаный, а мужик. Держаться надо. Вот она за Веню держалась, хотя видит бог, тоже натерпелась.
У подъезда в такую рань — а уже сидела Валентина Петровна.
— Наденька, утро доброе! Я вот только внучку в садик проводила. Посидишь со мной? Утомилась пока дошла.
Утомилась она, как же! Змеюка подколодная, нарочно шпильки подбрасывает. Знает, что к Надежде внуки не приезжают, да по больному, по больному! Заткнулась бы о своей внучке…
— Дела у меня, Петровна, надо на рынок, в ЖЭК…
— Да куда ты на рынок в такую рань!
— А я люблю пораньше.
Еле отбрехалась. Приставучая эта Валентина! Из-за такой же приставучей змеюки Надежда в университет не поступила. Подсела к ней в коридоре жидовка эта, Соня, давай выспрашивать: да какие у нее задания на экзамене были, да какие ответы дала. Надя тогда еще молодая была, наивная. Все как на духу выдала. А Соня донесла учительнице, тоже жидовке — ее взяли, а Надю нет. Отучилась в техникуме, так и не стала врачом…
Теперь-то она никому ничего не рассказывает. Валентине Петровне всегда говорит, что все хорошо, что с детьми все в порядке, что деньги есть. Даром кружит, стервятница! Пока дошла до рынка по гололеду, уже давно рассвело. И за локоточек-то некому придержать…
На рынке нарочно поторговалась. Деньги есть, но сколько вокруг таких, кто смотрят завистливо… бабку легко ограбить. И так у ворот привязался какой-то парень, начал идти за ней. Она нарочно остановилась, спросила дорогу у какой-то женщины. Парень так и огрел ее волчьим взглядом — ушла добыча!
Дальше нужно в ЖЭК. По такому-то гололеду разве дойдёшь… Была бы Таня рядом, в два счета бы вместе добрались. Но да где-то она сейчас…
Платежки-то с каждым месяцем все больше и больше, пенсии скоро хватать перестанет. Раньше дед был жив, у него пенсия была большая, военная, на все хватало. Сейчас даже помидоров на рынке не купить, все втридорога. А когда жили на Волге, сколько было этих помидор! Веня затаскивал ящики в предбанник, ставил один на другой — есть не успевали. А яблоки! А рыба свежая! Где все это сейчас достать?..
Ну да юг он всегда изобильней… Разве сравнить с этими каменюками, тут и сорняк не зацепится. Даже вот в голодные годы как-то прокормились. Хотя уже от голода пухли… Когда младшего, Вани, пузо вспухло, мать сказала ей: «Иди, проси милостыню. Война закончилась, люди добрее стали. Авось кто-то и даст». Надя и пошла.
Долго стояла у дороги, на обочине. Люди все куда-то спешили. После войны вдруг оказалось, что, хоть главное дело и кончено, есть еще сотни дел маленьких, не менее важных. Все стали деловитыми, убирали страну, как хозяйка избу. На Надюшку никто и не смотрел. Надо было подходить людям с вытянутой ладошкой, заглядывать в глаза, рассказывать про умирающего брата. Но ее словно парализовало — просто не могла шевельнуться. Казалось, что такое унижение невозможно пережить. Что после такого что-то настолько важное сломается внутри, что жить будет невозможно.
Так и не смогла себя пересилить. Вернулась домой вся в слезах — но слезами же не накормишь. Мама так ее отлупила, что сидеть месяц не могла. А Ванюшка ведь выжил в итоге… мать раздобыла где-то козу, и коза их спасла. Только чем ей за эту козу пришлось заплатить… лучше не думать, не думать. Глупая она тогда была, глупая и гордая.
В ЖЭКе долго маялась в очереди. Наконец, когда приняли, стала объяснять: за декабрь за свет насчитали слишком много, откуда такие числа? Барышня за окном была молодая, с добрым лицом. Надежда ей наплела, что дед у нее злится, когда платежки неточные приходят, гоняет разбираться. Веня и правда злился, когда жив был… Как же она с ним намучилась! Таня никогда этого не понимала, она отца всегда больше любила. Конечно, он ее и приласкает, и конфетку принесет. А что по бабам ходил, а что она его пьяного на руках на пятый этаж, всю поясницу сорвала — так это не Танина боль. А маму Тане никогда жалко не было. Любушка — та еще жалела по началу. А сейчас и она уже не жалеет, не приезжает…
Часа три промаялась в ЖЭКе, пока жабе этой объяснила, что к чему. Когда вышла, уже снова стемнело. Зима. Валили крупные хлопья, тропинку совсем замело. Каждый шаг в валенках давался с трудом, авоська тянула к земле, и нестерпимо хотелось лечь в сугроб под желтым фонарем и закрыть глаза, и притвориться, что не было этой дурной, муторной, мелкой жизни, что она снова на залитой солнцем Волге, перед войной, ест с Ванюшкой купленные за две копейки пирожки с ливером. В голове крутилось из романса: «В этой шали я с ним повстречалась, в этой шали меня целовал…» Записывала она или нет это для Любы? Не записывала, кажется.
Шла домой через детскую площадку, как через огромное заснеженное поле, все медленнее передвигая отяжелевшие ноги. Вспоминалась молодость, как первый раз увидела деда, как он пришел свататься с букетом незабудок. Как родилась Танюшка, как везли ее из роддома медленно-медленно. Как умерла мама, как не похожа на себя была в гробу… Клонило в сон, но она шла и шла, хотя за снегом уже потеряла очертания пути. Что-то внутри не давало ей умереть, как не давало подходить к людям с протянутой ладошкой.