Действующие лица:
АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ — мужчина примерно 60 лет.
ДЕНИС — сосед снизу, относительно молодой и успешный.
ИНГА ВАСИЛЬЕВНА — очень интеллигентная и не очень молодая дама, соседка сверху.
КАТЯ — дочь Александра Николаевича.
ПОЛИЦЕЙСКИЙ
Слева — пространство маленькой квартиры, за столом, возможно спиной к зрителям, сидит Александр Николаевич. Все его реплики обращены в никуда. Справа — пространство лестничной клетки. Между ними железная входная дверь.
АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ: Я — как письмо, запечатанное в бутылке, меня нельзя доставать, пока не прибьет к берегу. Скоро ли берег, как вы считаете?
С внешней стороны двери на лестничной клетке появляется Денис, сосед снизу. Он звонит в звонок, потом начинает пинать дверь.
ДЕНИС: Откройте!!! Вы меня заливаете! Вода хлещет, вашу мать, открывайте!!!
АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ (обращаясь в никуда): В одном городе появился памятник. Вдруг утром вырос посередине центральной площади вместо клумбы с душными невысокими цветами. Никто не знал, кому этот памятник и кто его поставил. Памятник изображал мужчину, среднего во всех отношениях. Им мог бы быть любой житель города, чьи параметры не отклонялись бы от нормы. Жители писали друг другу, в газеты и администрацию, но никто не знал, откуда он взялся. Постепенно к памятнику привыкли, объявили фрагментом привычной топографии, рядом с ним стали назначать свидания и деловые встречи. Делегации от мэра и школьники возлагали к памятнику цветы. Уличные художники писали его с натуры и по памяти. Типография включила фотографию с ним в альбом с достопримечательностями города. Но однажды памятник исчез так же внезапно, как появился. Вернулась клумба с душными цветами и голуби. Жители писали друг другу, в газеты и администрацию, но никто не знал, куда делся памятник. Потом жители привыкли и забыли о его недолгом существовании. Только одна не очень молодая и не слишком красивая женщина раз в год приносила к клумбе букет с надписью на ленте: «От благодарных горожан».
Денис стучит по двери кулаком, потом ногами. Появляется Инга Васильевна, интеллигентная соседка сверху.
ИНГА ВАСИЛЬЕВНА: Господи, что случилось? Что происходит?
ДЕНИС: Залили, потоп устроили! У меня натяжной потолок в ванной уже как беременная сиська! Французский. Тридцать тысяч рэ. Хотите посмотреть?
ИНГА ВАСИЛЬЕВНА: Не уверена, что хочу. Давно не открывает? Странно, Александр Николаевич такой интеллигентный, приятный человек. Вы уверены, что он дома?
ДЕНИС: Да свет горит, я с улицы смотрел.
ИНГА ВАСИЛЬЕВНА: Может быть, ему плохо стало? Александр Николаевич, откройте! У вас все хорошо? Не отвечает. Надо в скорую или в полицию.
ДЕНИС: Тихо!
Прикладывает ухо к двери.
АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ: В одной деревне завелась тоска по несбывшемуся. Это совпало с двумя событиями. Первое — из деревни уехал скульптор. Повесил на ворота замок, сел в машину и уехал, оставив за воротами мозаичного дракона и крутобедрую гипсовую бабу. Второе — через бетонную скорлупу заброшенного здания, на которой был нарисован большой оранжевый член, наконец пробилась молодая березка и радостно устремилась к небу.
ДЕНИС: Голос, кажется слышен. Но смысла не понять. В полицию звоню, короче.
Денис звонит в полицию, Инга Васильевна также прикладывает ухо к двери.
ИНГА ВАСИЛЬЕВНА: Да, смысла не понять.
АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ: Один из жителей купил голубой и желтой краски и нарисовал на заборе море и солнце. Другой каждое утро просыпался на рассвете, складывал бумажных журавлей и сажал их на тот самый забор с морем. В его доме скоро кончилась бумага, но он уже не мог остановиться и воровал газеты у соседей. Третий вместо давно запланированной бани пристроил к своему дому маяк. По винтовой лестнице он поднимался наверх в маленькую комнатку, где сам еле разворачивался. Смотрел на бескрайние поля вокруг и каждый вечер зажигал лампу. В дни, когда был дождь или туман, не выключал ее и днем.
ДЕНИС: Набрал участковому, скоро будет.
ИНГА ВАСИЛЬЕВНА: Вы знаете, я вспомнила! У меня же где-то записан номер его дочери. Катерина, кажется. Сейчас.
Инга Васильевна копается в телефоне, находит номер, звонит Кате с просьбой приехать. Возвращается к Денису.
ИНГА ВАСИЛЬЕВНА: Вы знаете, а с натяжным потолком — я не специалист, конечно, но там, говорят, можно дырочку сделать и аккуратно так, ручейком, спустить.
Денис смотрит недобро. Какое-то время молчат. Денис еще раз пинает дверь и звонит в звонок.
ДЕНИС: А вообще молодец Александр Николаич. Раз, такой, закрылся, я в домике. Сижу, такой, никому ничего не должен… А простите, как вас зовут?
ИНГА ВАСИЛЬЕВНА: Инга Васильевна.
ДЕНИС: Очень приятно, я Денис. Так вот, молодец, говорю. Забаррикадировался. Как там — не выходи из комнаты, не совершай ошибку?
ИНГА ВАСИЛЬЕВНА (нараспев, гнусавя, подражая Бродскому, впадая в транс): Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку? За дверью бессмысленно все, особенно — возглас счастья…
ДЕНИС: Вот, Инга Васильевна, я говорю, что пока ты внутри, ты никому не должен. Потому что только ты дверь открыл, сразу становишься кому-то должен.
ИНГА ВАСИЛЬЕВНА: Только в уборную — и сразу же возвращайся. О, не выходи из комнаты, не вызывай мотора. Потому что пространство сделано из коридора и кончается счетчиком. А если войдет живая…
ДЕНИС: Кому-то обязан. Вот я дома могу ходить голый и бухой в хлам, а, например, выйти из квартиры так не могу… Должен быть трезвый, хотя бы умеренно, и одетый. Точнее, могу, конечно. Но буду осуждаем. Обществом и вот вами лично.
ИНГА ВАСИЛЬЕВНА: …милка, пасть разевая, выгони не раздевая. Не выходи из комнаты; считай, что тебя продуло. Что интересней на свете стены и стула?
ДЕНИС: Осуждаем за то, что бухой, или вот что потолок у меня французский за тридцать рэ. Или что машина большая. И бизнес. Да найдется за что. За то, что дышу и существую, в принципе. Даже за то, что за дверную ручку взялся.
ИНГА ВАСИЛЬЕВНА: Зачем выходить оттуда, куда вернешься вечером таким же, каким ты был, тем более — изувеченным? О, не выходи из комнаты. Танцуй, поймав, боссанову в пальто на голое тело, в туфлях на босу ногу…
ДЕНИС: А знаете, почему я все-таки выхожу? Потому что остаться с собой наедине — это прям подвиг героический на самом деле. Это прям страшно, особенно если долго. Потому что тогда понимаешь, что никому ты так не должен и никто тебя так не осудит, как ты сам себя.
ИНГА ВАСИЛЬЕВНА: В прихожей пахнет капустой и мазью лыжной. Ты написал много букв; еще одна будет лишней. Не выходи из комнаты. О, пускай только комната догадывается, как ты выглядишь…
ДЕНИС: А еще хуже, что когда ты один, никогда не поймешь, есть ты или нет. У меня стена одна в черный покрашена, напротив зеркало большое, и светильники так, в общем, сложно объяснять, не суть. В общем, встал я ночью в туалет, свет какой-то сбоку горит, а я как бы иду, и в зеркало заглядываю, и себя не вижу, представляете? Только стену эту черную. Ну, оптический эффект такой, тень там, отражение. И я тут подумал, а вдруг наоборот? Что это когда я есть — это оптический эффект? А, Инга Васильевна?
ИНГА ВАСИЛЬЕВНА: И вообще инкогнито эрго сум, как заметила форме в сердцах субстанция. Не выходи из комнаты! На улице, чай, не Франция…
ДЕНИС: Инга Васильевна?
ИНГА ВАСИЛЬЕВНА: Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были. Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели, слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся…
ДЕНИС: Инга Васильевна?
ИНГА ВАСИЛЬЕВНА: …Запрись и забаррикадируйся шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы…. (Выходит из транса) А? Что? Про вирус не надо?
Денис отрицательно качает головой. Инга Васильевна вздыхает, достает платочек, вытирает лоб.
ИНГА ВАСИЛЬЕВНА (обычным голосом): Знаете, Денис, у вас много негативной энергетики. Темных мыслей. А знаете ли вы, что такое ноосфера? Нет? Ноосфера — это сфера разума, сфера взаимодействия общества и природы, в границах которой разумная человеческая деятельность становится определяющим фактором развития. По Вернадскому, в биосфере существует великая геологическая, быть может, космическая сила, планетное действие которой обычно не принимается во внимание в представлениях о космосе… Эта сила есть разум человека, устремленная и организованная воля его как существа общественного. То есть, понимаете, все наши мысли, воли, устремления — они все туда. (Показывает пальцем на потолок). И потом начинают влиять глобально — на человечество, на планету. И вы вот думаете о негативном, хотите спрятаться от всех, например, как уважаемый Александр Николаевич, чтобы все от вас отстали. И еще миллион человек так думают. Одновременно с вами. И высший разум обязательно ответит, поверьте. Сделает так, чтобы никто никого не трогал и никто никуда не выходил. Не знаю как, но сделает непременно. Поэтому от негативных мыслей нужно избавляться — это наша общая борьба за счастье человечества. Вклад. Мы с коллегами общество учредили, практически орден, но так назвать его, конечно, было бы нелепо, у нас все-таки не средневековье, просвещенный век. Так вот, мы в нашем обществе — называется «Общество Охранителей Ноосферы», ООН, если сокращенно, — мы разработали специальную технику устранения ментального негатива. Давайте я вас научу.
Вот сконцентрируйте сейчас в себе этот негатив про ваш потолок. Сконцентрировали? Вижу, хорошо, отлично! Теперь давайте вместе со мной — поднимайте одну руку.
ДЕНИС: Правую или левую?
ИНГА ВАСИЛЬЕВНА: Не принципиально, можно даже обе, но это уже отход от традиции, конечно. В общем, подняли так вверх, потом резко вни-из и скажите громко: «Ну и хуй с ним!»
ДЕНИС (опуская руку): Как-как? Вы серьезно сейчас это произнесли?
ИНГА ВАСИЛЬЕВНА (почти по слогам): Ну и хуй с ним. Попробуйте, у вас обязательно должно получиться.
Денис хохочет и поднимает руку.
Появляется ПОЛИЦЕЙСКИЙ.
ПОЛИЦЕЙСКИЙ (недовольно и неразборчиво): Старшлейтнчкввов. Что тут случилось?
ДЕНИС: Залили меня. А дверь не открывают. Хозяин вроде там, голос слышно.
ПОЛИЦЕЙСКИЙ: Сильно залили?
ИНГА ВАСИЛЬЕВНА: У молодого человека потолок как беременная сиська.
ПОЛИЦЕЙСКИЙ (Денису): Натяжной, что ли?
ДЕНИС: Ага. Французский. За тридцать рэ.
ПОЛИЦЕЙСКИЙ: Так дырочку можно сделать и ручейком так спустить.
ДЕНИС: Дверь ломать будете?
ПОЛИЦЕЙСКИЙ: А ключей ни у кого нет?
ИНГА ВАСИЛЬЕВНА: Дочери его позвонили, хозяина, она едет.
ПОЛИЦЕЙСКИЙ: Ну, подождем. Вы говорите, голос там? (Звонит, стучит, приникает к двери).
АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ: Дождь взрывается на стеклянных столешницах в закрытом кафе, притворяется морем, проникает в ячейки плетеной мебели, притворяющейся рыболовной сетью. Чайки летят, отставая одна от другой на полсекунды — чайка настоящее и чайка будущее, сдвинутое время. Баркас уже третью неделю стоит на приколе. Каждый вечер капитан надевает тельняшку, выходит на палубу с ноутбуком и включает старую запись песни о том, как волны бьются о борт корабля. Волны бьются, в ресторане на набережной пьют и поют. Капитана раздражает огрызок на крышке ноутбука, он не любит мусор на своем корабле. Но бережет старые вещи. В кубрике стоят старые часы с надписью «мэйд ин чина», в которых садится батарейка, и они почти никогда не показывают точное время. Рыжий капитанский пес каждые два часа выходит на палубу и вылизывает свое неукрощенное мужское достоинство. Он так пунктуален, что по нему можно было бы сверить часы, но капитан этого не делает. По этой причине положение стрелок старых часов крайне редко совпадает с временем, текущим на берегу. Когда это все-таки случается, из мохнатого прибоя выходит человек, стряхивает пену с ботинок и накидывает капюшон толстовки — потому что ветер.
ПОЛИЦЕЙСКИЙ: Голос слышно, но смысла не понять. Ну, подождем дочь, значит.
ДЕНИС: Слушайте, у меня там потолок сейчас до пола растянет. Может, ломать все-таки?
ПОЛИЦЕЙСКИЙ: Да тут дверь норм, так не сломаешь, надо МЧС. А потолок — вы же мужчина, Денис Валерьевич, должны радоваться. Большой сиське-то (грубо хохочет).
Денис хватается руками за голову.
ПОЛИЦЕЙСКИЙ: Да и можно дырочку сделать.
ДЕНИС (обреченно): И ручейком спустить, ага.
ИНГА ВАСИЛЬЕВНА: Денис, вы снова мрачный. Давайте вспомним упражнение. Поднимаем руку и-и-и…
Появляется запыхавшаяся Катя.
КАТЯ: Где отец, что случилось?
ПОЛИЦЕЙСКИЙ: Вы дочь заливающего?
КАТЯ: Дочь, дочь. Что с папой, почему он не открывает? Я ему на мобильный звонила и на городской, он не берет
ПОЛИЦЕЙСКИЙ: У вас ключи есть?
КАТЯ: Есть, то есть, нет, у меня старые, он замок менял. Почему вы дверь не ломаете, вдруг ему там плохо?
ПОЛИЦЕЙСКИЙ: Да вроде разговаривает, только смысла не разобрать. Но помощи не просит.
Катя прислушивается через дверь.
АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ: Человек-из-моря неровно поднимается по гальке и выходит в город. Времени у него совсем немного — до следующей точной стрелки. В кафе на набережной он заказывает чашку густого, как мокрая земля, кофе и воду в стеклянной бутылке — пластик он не любит. Потом медленно идет вдоль забора с граффити, каждый раз отыскивая новые. Покупает с рук мобильный телефон — на самом деле ему это совсем не нужно, так, игрушка. Закуривает, смотрит, как проезжает старик на велосипеде. На руле велосипеда сидит петух. Человек-из-моря покупает билет на фуникулер и поднимается к горам, разглядывая пестрые крыши. Между морем и горами, на середине пути, стоит дом и большие буквы, из которых собирается имя города. Человек-живущий-на середине выходит на улицу, ставит на одну из букв чашку чая, похожего на темный янтарь или хороший коньяк. На другую букву он ставит блюдечко с пахлавой. В его обязанности входит следить за состоянием букв, но он не убирает ласточкино гнездо, прилепившееся к последней из них. К человеку-на-середине подходит жена, плавная и плодородная, как долины за горами. Человек-на-середине обнимает ее и улыбается человеку-из-моря. Человек-из-моря машет в ответ и понимающе кивает.
КАТЯ (задумчиво): Да, это он. Я слов тоже не разберу, но смысл, наверное, понимаю. Тут, понимаете… тут такое дело. Он иногда как бы куда-то уходит. Он как бы тут и не тут. И его так просто ОТТУДА (выделяет голосом) не достать.
ПОЛИЦЕЙСКИЙ: Что, МЧС вызывать? Дверь ломать будем?
КАТЯ (растерянно): Дверь? А как он потом без двери? (Обращается к Денису) Он сильно вас залил?
ПОЛИЦЕЙСКИЙ: У гражданина потолок как большая сиська.
КАТЯ: Натяжной? Так можно же дырочку…
ВСЕ ОСТАЛЬНЫЕ ХОРОМ: И ручейком слить.
Катя смотрит непонимающе.
ДЕНИС: А как вы его вытаскивали обычно?
КАТЯ: Никак, ждали просто — и все.
Денис вздыхает и уходит.
ИНГА ВАСИЛЬЕВНА: Катенька, а вы знаете, что такое ноосфера? Видите ли, все наши мысли влияют на то, что происходит в мире. Вот вы сейчас расстроены, обескуражены, кто знает, что из этого может выйти. Я вам покажу одно упражнение, ручку так берете, поднимаете…
Денис возвращается с тазом, полным воды.
ДЕНИС: Все, в гостиную потекло. Из люстры. На ковер. Не скажу за сколько рэ. Потому что уже не рэ, а уе.
ИНГА ВАСИЛЬЕВНА: Вы говорите, обычными способами его ОТТУДА (выделяет голосом) не достать?
Катя качает головой.
ИНГА ВАСИЛЬЕВНА: У меня есть план, он немного нестандартен, но подходит к ситуации. Я же ровно над Александром Николаевичем живу, и лоджия его прямо подо мной. Мы снимем мою бельевую веревку. Потом мы напишем ему записки, обязательно с чем-то хорошим, закрепим их на этой веревке при помощи прищепок и закинем ему на лоджию. Будем выманивать его на позитив, как рыбу на блесну или на живца, я не очень разбираюсь в терминологии. Это будет у нас такая communication rope. Есть возражения?
ДЕНИС: Может, все-таки МЧС?
ИНГА ВАСИЛЬЕВНА: Успеется. Они решат, что мы все тут сошли с ума. А мы здравомыслящие, трезвые..
ДЕНИС: К сожалению.
ИНГА ВАСИЛЬЕВНА: …Трезвые люди. Нам это надо? Уважаемому Александру Николаевичу это надо? Есть бумага у кого-то?
Катя достает из сумки записную книжку, ее разрывают на листки.
ПОЛИЦЕЙСКИЙ: Что писать-то?
ИНГА ВАСИЛЬЕВНА: Хорошее. Доброе. Светлое. И по теме желательно. Можно цитату.
Все пишут и сдают по несколько листочков Инге Васильевне.
ИНГА ВАСИЛЬЕВНА: Так, Денис. «Александр Николаевич, вы залили мне потолок, ну и хуй с ним». Прекрасно! Видите, Денис, рабочая техника, рабочая. Что там еще? «У вашей дочери красивые ноги». Ну, тоже ничего. Следующий. Так, господин полицейский. «Одиночество является неотъемлемой частью индивидуума, рожденного одиноким по сути своей. Это мировоззрение и способ путешествия. Одиночество никак не связано с изоляцией. Открытые двери не разрушают оболочку одиночества, лишь впускают внешний свет, преломляющийся в свет внутренний. Мир одинок, и в этом его счастье». «Выход из зоны комфорта равен входу в нее, поскольку вход и выход по сути одно состояние движения, не различающего внутреннюю и внешнюю сторону, оттого неотменяемого никем, кроме входящего и выходящего». Господин полицейский? Это откуда же? Не узнаю. Может быть, Ницше? Хотя нет, тут что-то другое…
ПОЛИЦЕЙСКИЙ (смущаясь): Это мое, из раннего.
ИНГА ВАСИЛЬЕВНА: Вы прелесть! Так, теперь Катины. «Папа, я тебя…»
ДЕНИС: А вы-то сами что написали?
Берет текст, написанный Ингой Васильевной, читает.
ДЕНИС: «Знаете ли вы, что такое ноосфера, уважаемый Александр Николаевич? Дело в том…»
Инга Васильевна вырывает из рук Дениса листок.
ИНГА ВАСИЛЬЕВНА: Так, не будем терять время, господин полицейский, берите веревку и пойдемте ко мне на лоджию.
Полицейский и Инна Васильевна уходят и на заднем плане мастерят communication rope.
АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ: Когда туман замерзает, приходится колоть его экскаваторами и вывозить на грузовиках. Если посмотреть на просвет, в некоторых осколках можно найти вмёрзшую в туман птицу. Это редко, обычно птицы туман не любят. Такие куски нужно ставить напротив огня, чтобы стаяли быстрее. Это очень красиво — смотреть через него на свет. Обсохнув, птицы обычно улетают. А одна осталась. Смотрит сейчас с подоконника. Она из тех, чьи песни лечат людей, забывших своё предназначение. Последнее время таких все больше и больше. То ли с туманом что-то не то, то ли с морем. Недавно пришёл один — мокрый и глупый. Топиться хотел, а море не пустило. Дурак, говорит, иди домой А он, может, и не дурак. Болеет просто. Посадили его у огня, дали птицу в руки. Сидел так до рассвета. Ну а что, нам не жалко, и огню хорошо — есть в ком новом отражаться. Старики говорят, что ему это большое удовольствие.
А человек утром встал и ушёл. Потом слухи дошли, убил кого вроде. То ли брата, то ли друга. Вот так оно бывает — против предназначения не пойдешь.
КАТЯ (Денису): Знаете, Денис, я очень боюсь, что с ними что-то случится. И что он от этого умрет. Я и за маму боюсь, но не совсем так. Мама в другом городе, у нее там другая семья. Знаете, мне кажется, что человеческая жизнь — она как шарик, воздушный шарик. Он не улетит, пока внизу есть грузик в виде чьего-то страха и чьей-то любви. У мамы таких грузиков больше, а у отца, в общем-то, только я. Понимаете, его кроме меня никто не держит — он всегда обходился и без друзей, и работа у него всегда такая была, какая-то никакая. Есть люди, которым все это важно и они так живут — с работой, семьей, друзьями, это их грузики. А ему, знаете, никто и ничего не нужно. Только истории, знаете, такие сказки. Я маленькая была, он мне их рассказывал на ночь и записывал на магнитофон. Знаете, родители так обустраивают мир вокруг ребенка, чтобы оставить там какие-то меточки, зарубочки о себе, как бы бессмертие такое маленькое. А я эти кассеты потеряла, представляете? А самое интересное там было, когда он начинал засыпать и все равно продолжал рассказывать. И тогда из его сна в мои сказки выползали всякие интересные и странные штуки, никак не связанные с основным сюжетом. Я как будто вместе с ним была в его сне, понимаете? И теперь я очень боюсь его потерять, как эти кассеты.
Молчат.
ДЕНИС: Катя, я вам сейчас расскажу, только вы не перебивайте, ладно? Я нескольких друзей похоронил, как-то все так ушли нелепо, астма, там, авария, сердце… В общем, как клуб 27, только клуб 35-40. И каждый раз после таких похорон зарекаешься здоровый образ жизни вести, не гонять, витамины пить, обследоваться, выписку со своими диагнозами с собой носить. А потом забываешь. Но я не об этом, в общем. У меня мать в деревне живет, и там каждый год похороны. Такое все — глупое, но страшное. Вот, например, сосед с женой бухал, там, с кем-то, и что-то у них там не заладилось. В общем, он жену керосином облил и поджег, не знаю уж, там, случайно или специально. В общем, она умерла. Он потом повеситься пытался то ли с горя, то ли белочка. И у него не получилось, зато потом купаться пошел, прыгнул в речку, а там мелко было, он позвоночник сломал. А сын их, чуть помладше меня, он на снегоходе краденом в полынью влетел, утонул тоже. И это только одна семья, а там таких историй знаете сколько.
КАТЯ: Господи, ужасы какие, вы зачем мне это рассказываете?
ДЕНИС: Говорю вам, не перебивайте. Объясню сейчас. А еще я антиквариатом занимался. Ну так, как бизнес, купи-продай. Тоже всякого насмотрелся. Звонят, например, просят приехать мебель посмотреть. А там дед их лежит, только умер, еще не вынесли. А внуки уже его мебель продают по цене айфона нового и тут же, при мне и при деде этом, этот айфон заказывают.
В общем, я к чему это. Я не то, чтобы эксперт, но как бы немного специалист в смерти. И вы знаете, Катя, когда человек собирается умирать, а он не обязательно это осознает, хотя, я думаю, всегда знает. И вот он в этот момент, когда решил уже точно, он как бы все материальное вокруг себя отпускает. И вещи становятся бесхозными, знаете, как животных, например, бросают. И вот это ощущение, этот запах, что ли, бесхозных вещей, его все, кто старьем занимается, все знают. В общем, я к чему это, Катя. Я вот на дверь эту смотрю, например, она ведь тоже как бы вещь, и я по ней вижу, что с вашим папой в ближайшее время ничего не случится. Я больше, конечно, ничего не вижу, даже прихожей, но эта дверь отчетливо говорит…
КАТЯ: Папа говорил, что прихожая это как бутылочное горлышко, а сам человек — как письмо в бутылке. И что его мотает по океану, и он или спасет кого-то, или пропадет совсем.
ДЕНИС: Кать, ну короче, я хотел приободрить как бы. Сказать, что чувствую, что все будет хорошо, что я это ощущаю. Не очень получилось?
Катя мотает головой.
ДЕНИС: Ладно, пойду им помогу. Эта Инга сумасшедшая, конечно, но веселая. И целеустремленная. Мне бы так в ее возрасте.
Поднимается по лестнице, останавливается.
ДЕНИС: А знаете, такое упражнение есть — надо руку так поднять… А, ладно.
Уходит. Катя садится на пол около двери, облокачивается о нее, сворачивается клубочком, как будто прижимаясь к родному человеку.
КАТЯ: Пап, я собаку завела. Маленький такой, джек-рассел, такая порода — теннисный мячик. И я балую его нещадно, потому что, ты знаешь, чувствую себя виноватой перед всем собачьим родом. Из-за Фимки. Ты же помнишь Фимку? Ну конечно помнишь. Ему восемнадцать тогда было и мне восемнадцать, только у нас восемнадцать разные, конечно. Вы его подобрали, когда я родилась, и он как бы со мной вырос и меня вырастил. А у меня мальчик тогда первый был. Я и говорю, разные восемнадцать — у меня мальчик, а у него радикулит, позвоночные диски, суставы и печень. Все-таки для собаки это очень много. Он слышал плохо, на голос приходил, носом тыкался. Лапы расползались на кафельном полу, и он падал, такой, а делал вид, что это ничего, что он просто так лежит, что сам решил. Пап, я плачу, пап, ты слышишь? Он же умер у тебя на руках, и ты мне позвонил. Было три часа ночи, а я была с тем мальчиком на даче. Ну и мы не спали, конечно. И не то, чтобы разговоры разговаривали. И я не взяла трубку. И это как предательство было, пап. Перед тобой и перед Фимкой. Я себе этого простить не могу. И телефон теперь рядом с подушкой кладу, и всегда-всегда-всегда поднимаю, даже когда спам или мошенники. Один такой позвонил в три ночи — перепутал, наверное, что-то, он где-то там на зоне, далеко, но это потом выяснилось. А так сначала попытался у меня номер карты узнать, ну так, вяло, без огонька. А на самом деле ему просто хотелось пообщаться. Но у нас же нельзя просто хотеть пообщаться с человеком, нужно от человека обязательно что-то хотеть.
Историю рассказал про себя — он таджик, пап, или кто-то еще, не русский. Смотрел за загородным домом, а его знакомый за другим домом смотрел. А потом этот его знакомый изнасиловал его беременную девушку, того, который сидит. И он этого, кто изнасиловал, убил. Ударил сильно. Говорит, убил случайно, но хотел специально. Он прятаться не стал, пап, представляешь. Съездил к себе домой, деньги семье отвез, у него жена и двое детей дома были, попрощался. Потом вернулся и сдался. У меня никак в голове не укладывается — вот как он жене своей любимой говорит и детям, тоже любимым, приехал и говорит — я убил человека, который обидел женщину, которую я так любил, что сделал ей ребенка. Это же сколько любви в одном человеке, а, пап? А эта беременная, которая здесь, в смысле, там была, уже другого себе нашла. И на суд к тому, кто за нее убил, не появилась. В общем, люди — суки, пап. Эти — все суки, если действительно все так и было, а может, рассказчик мой сука — если соврал. Хотя вряд ли соврал, пап. Мы пока с ним говорили, начало светать. А время перед рассветом, ты сам мне говорил — оно в счет не идет. Если перед рассветом не спят, то не врут, а если врут, это тоже становится правдой. Хотя бы пока солнце не встанет. Этот, с зоны, мне адрес свой продиктовал и список, что купить, если вдруг я к нему поеду, не поеду, конечно, пап, не волнуйся. Ты знал, что все, что приносишь заключенным, нужно разворачивать? Конфеты, печенья, сахар, все в целлофановые пакетики. Даже доширак, представляешь, надо из коробки пересыпать.
И мне это так понравилось, пап, я бы все так развернула — и город этот, и людей. Чтобы все по прозрачным целлофановым пакетикам, чтобы видно было, что внутри — дрянь какая-нибудь или полезное. И у кого какие тараканы. И себя бы так развернула, чтобы все мои тараканы наружу.
АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ: Я живу в этой далекой северной деревне долго, а песок — бесконечно. Я умру, а он останется. Мы с ним — разные состояния одного и того же вещества.
Стекло тоже песок. Я разбил вчера окно в соседнем заброшенном доме. Ни зачем. Просто когда борешься за созидание, иногда нужно что-то разрушить. Иначе слишком приближаешься к состоянию божества. А нельзя. Пока — нельзя. Грехи не пускают, нужно отработать. Да и колодец пересох. Старики не дойдут. Принести нужно. Так что пока в божества нельзя, рано.
Ветер. Иногда его слишком много. Но это хорошо — когда ветер. Мысли в голове не застаиваются, не киснут. И настроение — только загрустил, а тоска твоя уже на другом конце деревни. Радость, правда, тоже уносит, но и это хорошо. Говорят, есть места в мире, где радости совсем нет. А ветер есть. Может, и донесет туда.
КАТЯ: Тогда с Фимкой ты же меня от смерти закрыл, чтобы я с ней не встретилась. Это и обидно было, что ты как бы не доверил мне это пережить, и хорошо, пап. А если тебя не будет, кто меня закроет? Я сейчас так же Ваську закрываю. Ей семь через неделю, твоей внучке, помнишь? У нее рыбка золотая — уже пятнадцатая, наверное, или шестнадцатая. Как Людовик. Когда очередная подыхает, я меняю ее на новую, лишь бы Васька не узнала. Я не знаю, смогу ли закрыть ее от твоей смерти, если с тобой что-то случится.
Каждый раз я вынимаю этих рыбок и еще ни разу не смогла выкинуть их в унитаз или в мусорку. Троих я закопала в комнатных цветах — помнишь эти большие горшки, еще от бабушки, там не то, что золотую рыбку, там человека можно закопать, в этих джунглях. Мне кажется, они всегда были огромные. Мама говорила, что бабушка отламывала отростки от цветов, которые стояли в поликлиниках, не знаю, ставят сейчас их в поликлиниках или нет. Веточку нельзя было попросить, нужно было обязательно украсть. Иначе считалось, что не приживется. Странная логика, да, пап? И часы еще от бабушки были, песочные, медицинские, с лейкопластырем, на котором было написано «3 минуты». Я их разбила потом случайно. Они до самого своего конца пахли так сладковато, кабинетом физиотерапии.
АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ: Ветер перенёс дюну с места старого кладбища. Кости повылезали. И закрыл этим песком недавно, лет десять назад построенный дом на углу. Вот тебе и песочные часы. Так и живем. Песок и ветер. Ветер и песок.
Песочные часы. Днём я выгребаю песок из дома. Иначе нельзя, засыпает. Ночью приходит ветер, уничтожая мои усилия. И я начинаю новый цикл.
КАТЯ: А рыбки, в общем, остальные одиннадцать или двенадцать закопаны во дворе. Самой большой проблемой было найти гробик для каждой. Без гробика я как-то не могла себе позволить. Идеально подошли банки от всякой молочки, сметаны, творога. На них еще написано «5 процентов», «10 процентов», «20 процентов». Я покупала всегда 0 процентов — и для фигуры полезно, и символично как-то, что ли. И кстати, я не знаю, как ты тогда похоронил Фимку. Он же большой, его же в баночку не положишь. Никогда не думала, как вообще собак хоронят?
АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ: Я считаю себя богатым человеком. У меня есть собака. Точнее, она есть сама по себе, но мне нравится верить, что она моя. Она ложится пятнистым боком к занесенной песком стене моего деревянного дома и тяжело дышит. Кроме собаки есть еще мотоцикл. Их лапы, собаки и мотоцикла, одинаково вязнут в дороге. Они шумные. Это как-то примиряет местных с моим молчанием. Они считают меня немым. А я просто не хочу говорить. В мире и так слишком много слов. Они не превращаются в песок, копятся, и я боюсь, что они однажды вытеснят весь воздух. Людям придется дышать словами, проветривать ими дома и заполнять воздушные шары. Не хочу дожить до этого времени, но в городе это неизбежно. Поэтому я приехал сюда — чтобы оттянуть неизбежное.
КАТЯ: Я купила квартиру, пап. Свою собственную. За МКАДом, до метро далеко, но своя. Дома такие из разноцветных кубиков. Квартира маленькая, однушка, но нам с Васькой пока хватает. Они там все маленькие, на одного, считай. Мне кажется, сейчас квартир для одиноких больше, чем самих одиноких. Но это не страшно, да, пап? Мы же приспосабливаемся. Я там познакомилась с местным активистом, из старожилов. Ну, как познакомилась — он перекрыл въезд в наш двор, акция у него такая был. Говорит, стоки от нашего ЖК текут на его болото. А оно как бы эталонное, это болото. Ты слышишь, папа, как звучит? Если бы надо было в двух словах описать мою жизнь, лучше не найти — эталонное болото. Образцово-показательное. Ну вот, и у него на этом болоте жужелицы, тоже какие-то редкие. Я даже погуглила. Ну, так себе выглядят, пап. Но теперь из-за наших стоков эти жужелицы в говне. Тоже хорошее название для чьей-то жизни, скажи, да? И он мне говорит, такой — а у тебя велосипед в детстве был? Я говорю, был. А он — ну представь, как он выглядел, где стоял. И я прям помню, «Орленок», да? Вот если бы я сейчас зашла в квартиру, только не сейчас, а лет двадцать назад, он бы стоял справа от стены, с царапиной на руле и сиденьем, которое я никак не могла отрегулировать под себя. Мне все время было неудобно, но когда едешь быстро-быстро, этого не замечаешь. И он стоял такой, чуть свернутый к стене, грустный и терпеливый. И этот активист говорит, а представь, что ему, твоему велосипеду из детства, плохо и больно. И он как бы неживой вроде, но для тебя же что-то такое одушевленное в нем есть. И вот он страдает. И вот этот руль поцарапанный со звоночком у него болит, седло это неудобное, педаль с шашечками, чтобы нога не слетала. Кто-то его обидел. А он стоит, такой маленький, и терпит. И этот активист говорит, мне вот болото это, которое вы своими стоками затопили, как этот велосипед. Что это его детство как бы. И если это болото у него есть, значит, было и детство, и мама с папой, и, может быть, велосипед. И собака, или кот, например, большой и рыжий. Про кота он не говорил, это уже я сама. И я опять про Фимку вспомнила, пап, и плачу, пап. И если у меня был велосипед, значит, было и детство. И Фимка, и ты, и мама. И твои сказки.
АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ: Быть немым плохо только в том, что нельзя петь. А песни, они не из слов — они из ветра. Из собранных им по миру обрывков звуков. Ими можно дышать. Но людям этого не объяснишь. Я лучше в песок, чем в слова. Когда мне больше не хватит сил откапываться, я, наверное, уйду в песок.
КАТЯ: Ты рассказывал мне сказки и записывал их на магнитофон, чтобы я могла потом слушать. Иногда ты засыпал и начинал нести полную чушь, но это было самое прекрасное, папа.
Я сделала бы такой бот, такого электронного тебя, чтобы кидать тебе фразу, как мячик, а ты, то есть, бот, мне в ответ ее же, но пропущенную через твой сон.
Я очень скучаю, пап, очень. По тебе и по этим дурацким кассетам, на которых записано, как ты брал меня в свои сны. Забери меня туда, папа? Забери меня и Ваську, папа. Потому что на Земле когда-нибудь закончатся все золотые рыбки, и я больше не смогу от нее скрывать, что мы все тоже когда-нибудь закончимся.
АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ: Мой сосед — маячник. Он не верит в бога, но верит в маяк и надежду. Он курит без остановки, и мне кажется, что внутри он наполнен пеплом. В день, когда его загорелая морщинистая кожа прохудится, он поднимется на свой маяк. Ветер развеет его внутренний пепел тонкими серыми струйками над морем. Я завидую ему. Завтра тоже начну курить. А ключ от маяка он обещал оставить под дверью.
Во время разговора Александр Николаевич снимает с веревки записки и делает из них бумажные кораблики. Закончив, он тихо обходит дверь, чтобы не разбудить уснувшую около нее Катю, и запускает кораблики в таз с водой, оставленный Денисом.