Одно только радовало Риту в её прискорбном положении — тюль у неё был загляденье: белоснежный, свежевыстиранный, с мягким ненавязчивым узором из листообразных мотивов, а на нижнем краю вручную пришитая бахрома, которая теперь игриво щекотала Рите нос. Чтоб не думать о бесконечном и мучительном отрезке времени, который лежал перед ней, Рита наслаждалась тем, что наконец-то могла не торопясь разглядеть тюль как следует — каждый изгиб его мягких волн, каждую вариацию света, проникающего сквозь его открытые волокна, развлечь себя воспоминаниями фрагментов из его жизни, так тесно связанных с Ритиной. И чем больше она вспоминала, тем дальше уходила боль и тем яснее она сознавала, что в то время, как у многих жизнь начинается красиво, а заканчивается печально, у нее, у Риты, ведь все совсем наоборот — напоследок наступила в ее жизни белая полоса, красивая и светлая, как этoт тюль.
Жизнь у Риты и вправду началась ужасно. Она родилась в суровый декабрьский день, в конце кровавого 1918 года, который, сполна изуродовав человечество, передал свою жестокую эстафету ещё более суровым временам. Она родилась маленькой и желтой. Заворачивая её хилое тельце в старое одеяло, повитуха решила, что младенец жить не будет, но Рита выжила. Брат, единственный, кто вернулся с войны, рассказывал, что в детстве она была страшной и вредной, постоянно болела, как несчастная дворовая собака. А потом шепотом добавлял, что страдать и терпеть в их семье все учились рано. Да и бороться тоже.
Конечно, всего этого Рита не помнила, знала только по рассказам, но привычка выживать прилипла к ней навсегда. Отчетливо себя она помнила уже другой — немного окрепшей, закутанной в пуховый платок, она стояла на старом сундуке и смотрела в окно, а сквозь замороженное стекло мир казался загадочно восхитительным, Рите хотелось бежать и бежать, и ужасно хотелось пить, прямо как сейчас. И есть хотелось тоже, годы были голодные, не то что сейчас.
Сейчас Рита живет припеваючи, как никогда в жизни. Пенсию Рите платят вовремя и на всё понемногу хватает: и за газ, и за свет, и за воду заплатить, и даже побаловать себя раз в месяц творожком или ещё какой вкуснятиной, вот какая сладкая жизнь у Риты пошла. Такая сладкая, что и помирать не хочется. Ах, как не хочется, особенно вот так, у батареи, один на один с остановившимся временем и этой удушливой жаждой.
От этой мысли Рита почувствовала, что в одной руке появилась сила. Инстинкт бороться брал свое. Может быть, если очень постараться, можно будет как-то дотолкать себя до двери и стучать, пока кто-то из проходящих по лестничной площадке не услышит.
— Тетя Рита упала, срочно вызовите скорую! — откликнулась своим громким гавкающим голосом соседка Зарема. — Подождите еще чуть-чуть, тетя Рита, сейчас приедут.
Зарема — она всех на уши поставит, она такая, но и она повесилась еще в шестьдесят третьем, в Оренбурге, после того как перегруженный ГАЗ врезался в дохленький мотоцикл, на котором муж вез сына в школу. А из нынешних своих соседей Рита никого вспомнить не могла, все они сливались в одну серую жижу лиц, в которые она иногда с надеждой вглядывалась по дороге на заветную автобусную остановку. С остановки ходил автобус, на котором по пенсионному билету в красной корочке Рита почти каждую неделю доезжала до окраины города и шла на кладбище, долго плутала, ища могилки когда-то дорогих ей людей, словно забыв, что многие из них лежат совсем не здесь, а в неглубоких братских могилах, спрятанных в далеких и сказочных сибирских лесах.
Вспомнив остановку и кладбище, Рита передумала бороться временно ожившей рукой, она отодвинула от носа щекотливую бахрому, чтобы не мешала, и слегка дотронулась до того места на макушке, которым при падении сильно ударилась о батарею. Как Рита и подозревала, макушка была мокрая. «Значит, если потерпеть и полежать немного, то все само собой решится», — подумала Рита и снова утонула своим мутным взглядом в тканевом тумане тюля.
А тюль этот Рита ведь купила впопыхах и совсем даром. Это было ещё в Феодосии, и Ирочка была тогда теплым и круглым грудничком. Рита оставила ее дома с соседкой, а сама побежала на базар. За чередой торговых лавок стоял старый, еще не разбомбленный вокзал, и в промежутке между базаром и вокзалом уезжающие почти за бесценок, наспех продавали все то, что с собой увезти не могли. Там-то и прицепилась к Рите костлявая бабка-еврейка с грудой вещей в открытом старом чемодане. У Риты с собой было только десять копеек, на что старуха достала наугад комок белого тюля и сунула Рите в одну руку, выхватывая копейки из другой. Всю дорогу домой Рита ругала себя за такую пустую трату денег, но постиранный тюль моментально осветил их маленькую комнату, он висел так правильно и порядочно, как будто ничего плохого за ним и не происходило, словно в этой комнате, в этом городе, на этой земле можно было жить да радоваться и беззаботно любоваться, как под окном в колыбели спит ещё совсем теплая и круглая Ирочка. Бедная, бедная моя Ирочка.
Вот Ирочка появилась из-за тюля уже кучерявой девочкой лет трех, тонкая, как спичка. Она тянет край тюля себе на лицо и, подождав секунду, с хохотом отталкивает его в сторону, взвизгивая «Ку-ку», и снова натягивает на себя эту воздушную белую ткань. Маленькая моя, спичечная девочка. И Рита опять перевела взгляд на гладкий туман тюля, который по-доброму сгладил и эту боль. «Ещё чуть-чуть, и все закончится», — вздохнула про себя Рита.
На тюле было место, которого сейчас было не видно, но с приходом темноты Рита начала все чаще про него думать. На дальнем краю тюля, за головой, возле стены была дырка, прожженная сигаретой. Сначала она была прямо на самом видном месте, рядом с дверью на балкон, но, обнаружив ее, Рита сняла тюль с петель и перевернула его так, чтобы дырка была на противоположной стороне, в более укромном месте. Смешно, ведь прятаться уже давно было не от кого, а человек, который прожег эту дырку своей сигаретой, приходил редко и дарил Рите быстрые жадные ласки, от которых колючий и одинокий мир становился немного светлее и теплее. Сейчас Рита немного жалела, что перевесила тюль, и в то же время жалела, что при одной только мысли о нем и его тепле в руке опять появилась сила, и ожившая рука начала хватать воздух, цепляясь за эту полную бессмысленной боли жизнь.
Нескольких долгих минут рука нелепо махала и стучала по полу, пока наконец-то не поймала в воздухе родную ласковую руку и успокоилась. Ещё пару минут она мягко поглаживала пол, словно утешая расплакавшегося ребёнка, а потом замерла. Ритины глаза ещё долго плавали по белому савану тюля, по его ненавязчивым узорам, по воспоминаниям, от которых Рите уже не было больно.