— Куда прёшь, упырь? Не видишь, люди сидят! — Зычный голос мгновенно заполняет собой маршрутку. От каждого окрика старенький ржавый ПАЗик еще сильнее подпрыгивает на деревенских ухабах.
Упырь… Показал бы я тебе упыря. Твоё счастье, дура, что я женщин не трогаю. Да я вообще никого не трогаю. А стоило бы, для разнообразия.
На туше комбез и линялая футболка, седые волосы клочьями торчат в разные стороны, падают на лоб, закрывают опухшие глазёнки. Осторожно огибаю тушу (кажется, всё же мужская), пробираюсь к выходу из автобуса. Прочь с шоссе, по неприметной тропинке, и вглубь, в чащу, где никого.
Пришлые грибники иногда находят эту дорожку и, охотясь за подосиновиками, добредают едва не до самой моей берлоги. Я предпочитаю их не замечать, они, по счастью, отвечают мне тем же. А местным путь сюда заказан со времён моего Старика, если не раньше. Хотя если спросить любого в деревне «почему» — наверное, и объяснить не смогут.
Почему-почему… Потому что! Не положено, не принято, не надо, нельзя. Дурная чаща, гиблое место. Да что угодно придумывайте, любую чушь, только ко мне не ходите. Я вас не трогаю, и вы меня не трожьте. Не на того напали. А нападёте — отвечу. За всё сразу, а первым делом — за Старика.
Сто лет уже прошло, а я не простил. Ни самого Старика — но это наши с ним дела — ни людей, которые убили его давным-давно, как дикого зверя, на окраине своей деревни. Поэтому, наверное, мне так скверно каждый раз, когда приходится ездить в сельпо, неважно, за инструментом или новой одеждой. Вот как сейчас паршиво. И пока не дойду до дома, не забьюсь в берлогу — не отпустит.
Но ничего, скоро уже. Лес всё гуще, осины сменяются ельником, солнечные опушки всё реже и реже. Разом перемахнуть через канаву в два человечьих прыжка и чавкающее болото, покрытое клюквой, как каплями крови, и вот он — дом, милый дом. Дорогая моя берлога. Каждую кочку здесь знаю, каждый поворот засыпанной еловыми иголками тропинки.
Вот только девчонка на последней опушке — явно лишняя.
Она стоит в коротком, на бретельках, платье в горошек и ёжится под сентябрьским, но по-прежнему нестерпимо ярким солнцем, и трёт свои голые исцарапанные ветками колени. Откуда взялась? Зачем здесь? Мистика какая-то.
Пройду мимо — не заметит, проверенный способ. Всегда срабатывает. Со взрослыми. Но девчонка уже уцепилась за меня взглядом, смотрит, не отрываясь. Заметила. Значит, придётся…
— Дядя… А ты кто?
— Дед Пихто.
— Нет, ты молодой, дед такой не бывает.
— Ты что тут делаешь? Иди отсюда. Где живёшь? Туда и иди. — Я машу ей руками в сторону деревни, откуда только что пришёл сам, но она не трогается с места. Как я и думал.
— Я гуляла.
— Одна?
— С дядей Вале’ой.
— А тебя как зовут?
— Ма’инка.
— Малинка? На тебе клюквы, Малинка. И иди домой.
— Не Малинка, Ма’инка! — Девчонка сердито топнула ножкой в буром сандалике. Но клюкву с моей протянутой ладони взяла, запихала в рот. Жуёт.
— Где твой дядя Валера?
— Не знаю.
— Потерялся?
Она пожала тощими плечиками. Проглотила клюкву. Скорчила гримасу.
— Кислая.
— Да ты тоже, смотрю, не сахар.
— Не сахал, — подтвердила девчонка и очень убедительно помотала головой.
Сколько ей? Пять? Шесть? Никогда не понимал возраст, тем более детей.
— Отведёшь меня домой?
Угу. Домой. Вон мой дом, всего ничего осталось. Только тебе там не понравится. А может, понравится, через много-много лет. Мне же понравилось. Что бы я там ни говорил своему Старику.
— Пошли. — Она взяла меня за руку.
И правда, видно, замёрзла, пальцы тонкие, хрупкие, как голые веточки в ноябре. Сожми чуть сильнее, и хрустнут. Кожа почти прозрачная. Вены на запястье насквозь видны…
— Так тебя как зовут?
— Чёрт с тобой, пошли в деревню.
Резко поворачиваюсь и тащу её обратно к тропинке.
— Как тебя зовут? — подскакивая на каждом слове, не унимается девчонка. Еле поспевает за моими широкими шагами, но не сдаётся.
— Упырь. Так своим и передай, чтобы ко мне не ходили.
— Дядя Упый, а ты в лесу живешь?
— В лесу.
— А зачем?
— Затем. Чтобы не видеть вас никого.
— Ты людей не любишь?
— Нет.
— А кого любишь?
— Зверей.
— Есть?
— И есть тоже.
— А почему людей не любишь?
— Невкусные.
Девчонка хохочет.
Вдруг останавливается, высвобождает руку, показывает пальцем далеко вперёд на тропинку:
— Вон! Дядя Вале’а!
И точно, дядя. Целых трое. В телогрейках, несмотря на жаркий день, жёваных трениках и кирзачах. С охотничьими ружьями и злыми рожами.
— Маринка! Пошла сюда, быстро, твою так! — Вот этот, наверное, и есть Валера. И дружки ему под стать, уже бегут ко мне навстречу. — А ты, урод, стой! Стой, тебе говорят!
Они думают, я буду бежать. Как будто мне это надо. Как будто я зверь, а они охотники, и их ружья им чем-то помогут.
— Маринка, отойди от него! Ко мне бегом!
Как будто она их собака и должна слушаться приказа.
Рывком опускаюсь перед ней на корточки. Смотрю прямо в глаза, зелёные в крапинку, в них ещё поблескивает недавний хохот. Обнимаю на прощание. Чувствую кожей, как пульсируют вены в её маленьком тельце. Прижимаюсь колючей щетиной к макушке, тощим плечикам, тонкой шее…
— Ай! Не кусайся! Больно же!
Девчонка убегает не попрощавшись. А трое мужиков уже возвышаются надо мной, так и оставшимся сидеть на корточках. Окружили со всех сторон, тычут дулами ружей, дышат на меня перегаром и мерзкой чесночной вонью. Думают, что поймали.
А я готовлюсь к прыжку. Жду только, когда девчонка убежит подальше. Ни к чему ей видеть то, что будет дальше.
Но девчонка почему-то вдруг поворачивает и бежит обратно ко мне.
— Дядя Упый! Спасибо! — радостно вопит она, с разбегу чуть не сбивая с ног и без того не вполне устойчивых мужиков. Счастливая, улыбается во весь рот, а губы перемазаны чем-то красным. Кажется, ей всё-таки понравилась клюква?..