В

В болото

Время на прочтение: 6 мин.

За окном, через дорогу, было болото. Оно скрывалось за густо-серыми зарослями ольхи, мокло и порастало мхом, кормило городок клюквой каждую осень, а когда таял снег, немного отхватывало от его земель в ответ. Оно забиралось иногда в подпол и пахло там сыростью и гниющим деревом. Дима смотрел в окно на болото и старался ничего не слышать. А слышать приходилось. Сознание, как отживший своё мох, серело, и внутри становилось темнее.

Пока папа уходил отдышаться, дышал вполсилы и Дима. Где-то была мама — только бы ещё жива. Диме в этот раз почти не досталось, а она… у Димы даже не было сил зайти в родительскую комнату. Дима злился на тело: оно бесполезно лежало, как дурацкая ёлочная игрушка из свалянной ваты, согни что — отвалится. Болел подбитый глаз. Может быть, курение скоро убьёт папу? Там же написано на пачках — убивает. Но папа курит давно, и жив. А огоньки, интересно, бывают как сигарета?

Блуждающие огоньки — Дима представлял их себе каждую ночь. Где-то там, в болоте, они появляются и уводят пьяниц за собой. Если кто-то не возвращался домой, говорили, что его увели на болото огоньки. Детей пугали этими огоньками, одних к болоту не пускали. Огоньки манят, дразнят, обманчиво блестят, летят над кочками, летят в самую топь, а там исчезают, оставляя жертву в кромешной тьме. Стоять и ждать, пока болото задушит тебя. Стоять в нём по колено, по пояс, по грудь — часами. И знать, что оно тебя не отпустит, как ни дёргайся. Больше ты домой не придёшь. Дима закрыл глаза.

Мужчина, чуть шатаясь и тихо матерясь, выходит на разбитое крыльцо. Выжженная спиртом пустота внутри просит сигарету, и звёздное небо над головой мигает как тысячи пепельных огоньков. Он чует в воздухе запах дыма и поворачивается на него. Кто-то курит там, на дороге — или за ней. Он открывает калитку, машет рукой. Поделись, так сказать. На тропинке, среди ольхи, зажегся и погас красный огонёк. 

— Угостишь?

Молчание. Подонок. Жмёт делиться. У таких всегда последняя, — прости, брат, сам понимаешь. Только дразнит, засранец чёртов, за воротник и приложить… На кулаке чешется свежий удар. 

Ночью, когда все спали, Дима встал и пошёл попить воды на кухне. В горле было затхло, как в болоте, лёгкие забились гнилым мхом, который не давал дышать. Быть бы как тот огонёк, лёгким, летучим, светлым, беспощадным. Дима влил в себя ещё воды. За окном тускло и горько светила луна. Свет падал на стол. Последние два стакана из набора, которые отец ещё не грохнул. Дурацкая клеёнка с цветочками. Мамина косметичка с распоротым брюхом-застёжкой. Внутри гель от ушибов, тональный крем и успокоительные капли. Их бы не маме пить. Папин самогон, купленный у соседей, мутно играл в лунном свете, как газовое облачко.

Он проснулся раньше всех, пошёл колоть дрова. Рассвет ещё только обещал быть. Это полено — мелкий, это — баба. Ещё один мелкий. В голову входит колун, летят щепки. Вмиг железный наконечник бьётся о колоду. Звенит сухая древесина. Холодно.

Мутное газовое облачко висит над болотом. Переливается, как взбитый осадок самогона. Иди сюда. Пей. Грейся. Что тебе та печь, что костёр. Я согрею лучше. Вольюсь внутрь, буду жаром, я согрею, только подойди. Мужчина идёт и спотыкается по пути, падает лицом в канаву. Облако манит его дальше, но он лежит лицом в грязной воде, силясь подняться и откашливает гниль из лёгких. Она стекает струйкой изо рта, когда мужчина приподнимает голову.

Утром Дима пришёл на кухню и увидел осколки стакана, собранные в совок. Папина рука была забинтована. Мама мыла пол. 

— Что случилось?

— Журавлёвы продали паль. Небось одна сивуха, а не спирт ни хера. Если бы не наша мама, я б сейчас… — С похмелья папа умел быть благодарным.

У мамы опухли глаза. Правая бровь в спёкшейся крови, на запястьях синели следы от пальцев. Папа весь в какой-то грязи. Дима посмотрел на пол, опять на папу, и понял — его рвало.

— Я погуляю, ладно?

Мама не пустила.

— Как глаз пройдёт, через недельку пойдёшь. Посидим пока все дома. Возьми у меня гель, помажь.

Косметичка всё так же лежала на столе, и никто не замечал, что успокоительные капли почти закончились. И никого не успокоили.

Или успокоили? Неделя прошла почти ровно. Папа не пил и не бил, покупал маме лекарства, даже немного жалел. Сорвал цветов — похоже, в чьём-то палисаднике — и поставил в бутылку на кухне. Правда, не признался, что цветы его. Мама не спорила — появились цветы и появились, волшебство такое. Да разве правда не волшебство? 

Фонарь на Димином глазу погорел красно-пурпурным и стал гаснуть. Стал жёлто-коричневым, будто светил из-под кожи болотным туманом. Дима смотрел на себя в зеркало, когда папа сказал: «Может, пусть прогуляется?» Мама как утопающая хлебнула воздуха и согласилась. Прогуляться!

Дима вышел за калитку. Холодный воздух лился внутрь родниковой водой, оживляющей тело, залечивающей раны. Зудел комар, кружили и заполняли воздух трескучим чириканьем ласточки, и слабый дымок из соседской бани колол ноздри. Уже выпала вечерняя роса. Простудиться теперь точно нельзя. Дима развернулся на пороге и зашёл в сени, где стояли его калоши. За неплотно закрытой дверью в дом он услышал свист воздуха, хлёсткий удар и прерванный крик. Потом ещё.

Обувшись в калоши, Дима на ватных ногах вышел из сеней, спустился с порога, открыл калитку и перешёл к болоту. Подбитый глаз видел: что-то светилось там, понизу, и он, не замечая себя, двинулся за этим светом. Он шёл и повторял: «Помоги, помоги, помоги».

Свет струился, собирался в змейку, растекался ковром на кочках, проскальзывал вглубь в спутанные нити клюквы, выбирался наверх и ждал, если Дима отставал. Дима бежал, останавливался, шёл, бежал, терял его из виду, снова обнаруживал. «Почему я за ним бегу?» — пронеслась вдруг мысль.

— Куда мы?

Облачко света остановилось, мигнуло, заклубилось сильнее. 

— Я не хочу в болото. Не хочу умирать.

Облачко засветилось жёлтым, тёплым, почти оранжевым. Скользнуло Диме за спину. Он обернулся. Облачко потекло вдаль. Дима сделал пару шагов за ним и увидел дом на опушке. Дима услышал треск и звон. Полетели оконные стёкла. Туманный свет отразился в них поганочным зелёным.

— Ты хочешь, чтобы я с тобой ушёл?

Свет заклубился, снова потеплел.

— Там мама.

Тревожное мерцание.

— Не оставлю её. Не убегу.

Свет дрогнул, почти погас, вспыхнул ярко-ярко, ослепил — и пропал.

Дима только сейчас заметил, как вымокли в болоте кроссовки, что в калошах чавкала вода. Мокрыми были и коленки, все в зелёных следах мха, красных раздавленных клюквинах. Как же он бежал за этим огоньком, как же тот его вёл! Всем чувствам словно подкрутили яркость. Холод в ногах, саднящий глаз, бьющееся о грудь сердце, всё переживалось скопом. Дима сделал шаг к дому, потом ещё, толкнул калитку, зашёл на порог, дальше в сени, и замер. Пальцы прикоснулись к дверной ручке. Секунда, вторая, вдох, выдох по частям. Сжатый в ком страха живот. Снова вдох, раз, два, и сейчас, нет, теперь. Ладонь прижалась к металлическому узору круглой ручки, запястье повернулось, рука от плеча толкнула вперёд. Тишина. Только не тишина.

— Мам, ты как?

Хрип. Стон.

— Ты. Гуляй.

В животе что-то дёрнулось вниз, стало ещё тяжелее, ещё нестерпимее. Сейчас. Будет поздно. Не уходить. Что-то, надо что-то.

— Пап.

— Иди. — Маму было почти не разобрать.

— Нет. Папа, хватит.

Что-то сдвинулось. Дима почувствовал, как пол уходит из-под ног, а в следующий миг он встретился затылком с дверью, и россыпь искр осветила темнеющий коридор.

Дима так и очнулся — на полу. Второй глаз теперь болел тоже, сильнее. Когда он попытался встать, закружилась голова, и он снова стал падать, едва подставляя локти.

— Очнулся? Давай вставай.

Папин голос звучал, будто не случилось вообще ничего. Может, Дима перегрелся на солнце или упал в обморок, да просто поскользнулся.

— Принеси ещё.

Папа держал в руках последний целый стакан. Жидкость на его дне светилась, туманилась и напоминала блуждающий огонёк, разведённый с водой и огранённый стеклом.

— Я сказал. Быстро.

Опираясь на стенку, Дима встал. «Ещё» было в подполе. Поднять крышку. Четыре перекладины вниз. Свет. Полка справа. Так трудно было даже думать об этом, а сейчас надо будет идти. Шаг, другой, ноги еле слушались и перед глазами носились чёрные мушки. Дима оперся на стол, задел бутылёк и разлил остатки маминых капель. Они светились едва-едва, тем же светом, что и болото, что и друг, который, Дима думал, исчез. Но светились слабо. Папе не хватит, чтобы успокоиться.

Едва не растеряв все силы, Дима приподнял крышку подпола, сел на край. Пахнуло болотом. Бутылка на полке размеренно светилась туманным облачком. И на маминой тумбочке — Дима только сейчас заметил —  светилось что-то ещё. 

Это были капли. Папа же покупал ещё, когда был заботливым. Здесь будет достаточно. Дима оглянулся — папа не смотрел. Встал, по стенке дошёл до капель, убрал в карман. Снова по стенке обратно и очень, очень аккуратно вниз. Пробка поддалась легко.

Папа осушил бутылку почти сразу. Или время ускользнуло из Диминой головы. Вот Дима поднимается вверх из подпола, чуть не падает, заноза из грубой перекладины впивается в ладонь. Вот папа берёт бутылку. Вот падает стакан.

— Опять сивухи нацедили. Я им устрою. Я это в них волью. 

Хлопнула дверь. Дима лёг на пол и обнял маму.

Мужчина вывалился на порог, цепляясь за перила огромной рукой. Шаг, пошатнулся, снова шаг — к калитке. Светящаяся фигура — наверное, его сосед — показалась из зарослей ольхи. Зашлась беззвучным смехом. Отвернулась и пошла туда, в болото.

— Убью, подонок!

И мужчина рванулся за ним, чавкая мокрым мхом, далеко-далеко.

Его ноги исчезли первыми, мокрое шло по одежде вверх. Грудь. Начинало светать. Шея. Только голова осталась на поверхности, откинулась наверх, и болотная грязь затекла в открытый рот.

Диму разбудила рука в синей перчатке. Белый рукав.

— Сильно тебя, брат. Сильно. Привстать можешь?

Дима попытался. Он лежал не на полу — это была кровать. Неправильная кровать, не своя, и пахла не домом. У Димы закружилась голова, и он упал назад.

— Лежи, лежи, всё. Прикрой глаза. Это сотрясение.

— А мама?

— В порядке. Будет в порядке.

«А папа?» — хотел он спросить, но рот не пошевелился. Глаза закрылись сами по себе.