В

Возвращение

Время на прочтение: 3 мин.

Он так и не понял, что произошло. Его вывели за территорию и заперли ворота. Он помнил, как лязгнул замок, но слов наряда вспомнить никак не мог. Это не сулило ничего хорошего. Оглянулся в поисках конвойного, но никого не нашел. Поймал слезящимися от ветра глазами ржавые ворота. Они расплывались, перетекая густым акварельным пятном в коричневый, затоптанный сотнями ног мартовский снег внизу и в буро-сиреневое утреннее небо — сверху. Снова лязг: из отворившегося окошка запах махорки и знакомый голос: «Чо встал-то, гражданин поп? Обратно, что ль, захотел? Свободен, так топай давай отседа, пока не передумали и досрочное твоё не аннулировали. До станции, я чай, к вечеру дойдешь. А то свезет — подберет кто по пути, так ещё быстрее». Слов было много. Они уплывали куда-то мимо левого уха. Он поймал императив — топай — повернулся спиной к голосу и послушно потопал вперед, к жёлтой полоске у горизонта. Он и сам не знал, почему туда, а не направо — к лесоповалу, и не налево — в сугроб. Ноги повели, а может, Тот, заоблачный, которого он ещё любил. 

Часа через два его подобрала попутка: лагерный завхоз ехал на станцию. Он и посадил в вагон, оформив все необходимые бумаги. «Домой ехай, слышь ты, домой. Всё. Понял, что ль? Молчишь? Ну, бог с тобой». Слова плавали в воздухе среди пылинок и запаха лука, нечистого белья и мазута, натыкались на него, толкали его то в бок, то в живот, то в спину. Он напрягся и поймал одно: «домой». Сел на лавку. Обнаружил в руках что-то мягкое. Оказалось, хлеб. Сунул в рот. Этот вкус он помнил отлично. Красивый мальчик в новом подряснике всегда отдавал ему свой кусок: привык только к белому. А он посыпал солью и уплетал за обе щеки. Ум отъешь! Как же его звали, этого мальчика? Пётр? Павел? Именины они справляли вместе — на Петров день, было жарко, и отец Варфоломей благословил всех купаться. На воде плясали солнечные блики. Значит, Пётр? 

Он открыл глаза. За окном проплывали по мутной белизне одинокие куриные лапки деревьев в снежных шапках. Мимо них ковылял к себе в келью отец Варфоломей, и вся эта белизна давила ему на плечи. Он знал, что у отца Варфоломея болит голова, и усилием воли забрал его боль себе: «Икота, икота, перейди на Федота…» А к мальчику, который отдавал хлеб, по воскресеньям приезжала девочка — Федота. Нет, не так, но как-то очень похоже. Девочка говорила «не тута, а здесь» и смеялась. Хорошо смеялась, не обидно. Она потом выросла и была рядом, и у них был мальчик, и, кажется, еще маленькая девочка. Он забывался, а когда открывал глаза, за окном светило яркое, неотвратимое, как меч Судии, солнце. Навстречу неслись огромные ели с твёрдыми, будто пририсованными гуашью снежными воротниками. До него донеслось «Урал!» И вместе с этим звуком он услышал вдруг стук колёс. Юродивый Иосиф, когда будил их к заутрене, стучал колотушкой. Этот Иосиф ещё что-то пел такое, по-русски, а не на своем непонятном. 

Поезд стоял в небе. Или это было поле? Как понять, если линии горизонта не разглядеть? Посреди неба росло чёрное, будто прорисованное тушью дерево. На верхних ветках — несколько бурых, чудом уцелевших листьев. Он вдруг представил совершенно ясно, как рассыпается осенними листьями на холодном ветру его память, как кружатся вперемешку с мусором по земле обрывки той жизни, когда всё было понятно и на своём месте. Представил и подумал, что если удастся вспомнить слова той песни юродивого Иосифа, то жизнь эта вернётся и больше никуда от него не уйдет. Стиснул зубы и зашевелил губами. И снова услышал стук колес в животе.

Когда он открыл глаза, поезд ехал медленно, почти беззвучно. На горизонте светилась жёлтая рассветная полоска. Она прерывалась бесформенной глыбой, которую издали можно было принять за руины античного храма. Он поднялся с лавки и, никем не замеченный, прыгнул из вагона в глубокий, с острыми льдинками снег. Он не чувствовал ни холода, ни боли. Он знал теперь, куда ему идти. 

Берта Соломоновна шестой день наводила порядок во вверенном ей хозяйстве. Приспособить пустующие кельи под палаты дома инвалидов — идея хорошая, но одной идеи недостаточно, даже если она подкреплена тремя подписями и заверена печатью. И даже если удалось собрать неплохой персонал, нужны же одежда, продовольствие. Где всё это взять? А тут еще этот, с деменцией, на её голову: ни имени, ни адреса. Где живёшь? — Тута. Вот тебе и весь сказ. И куда его погонишь такого? 

За открытым окном надрывались зяблики. Новый пациент в рамках трудотерапии подметал двор и что-то бормотал себе под нос. Берта Соломоновна не сразу поняла, что пациент поет. Мотив показался ей знакомым: что-то из прошлой жизни, местечковое — совершенно невозможное здесь и тем более сейчас. А новенький пел всё громче, и метла задавала ему ритм. И квакали лягушки на пруду, и жужжал басом первый залетевший в окно шмель, и пахло черемухой и мокрой травой, и солнечные лучи за прикрытыми веками казались золотисто-розовыми. Он пел старый хасидский нигун: «Не боюся никого и не верю никому — только Богу одному».

Метки