Все вещи в труде; не может человек пересказать всего.
Не преполнится око зрением, не пресытится ухо слушанием.
Книга Екклесиаста
Фрагмент. Глава 1.
Жрец заготавливает маску
Москва, 1932 г.
Мастер переправы
Я приезжаю в город
Медные дымы упираются в небо.
Облако пара — белыми клочьями, будто взрывают ножом подушку.
Я въезжаю в город — сановит, осанист, на голове черная шляпа, малиновый плащ с отливом как вороново крыло, блестящий шелковистый костюм.
Над головой винно-красная шелковая кисть, лаковая черная ширма, обжигающие киноварью, изогнутые в спираль играющие красно-огненные драконы.
Еду налегке. В сундуке золото.
В небе — тронутые сажей кучевые снежные облака.
Складки бархатного занавеса неслышно раздвигаются — сверху донизу красный лес колышущихся площадных знамен, в теснинах бурные бурлящие реки, через цветные кольца обмотавшего землю, преградившего течение вод многозевного змея Вритры, в грозовых облаках, все ближе к красной пылающей сердцевине мира, всё качается и колеблется в соответствии с колебаниями материи; до краев мира всё в частоколе пылающих, хлопающих по ветру как мокрые простыни сырых и трепещущих кумачовых полотнищ.
Вся земля под ними как переполненное наклоненное блюдо.
Туманы. Дымы. Реки. Пылающая сердцевина мира. Пар; по всему качающемуся лицу земли — в тесноте, толкаясь, толпясь, переплетаясь друг с другом — дымят столбами дымы многих тысяч фабрик, как будто по всей земле горят тысячи серых костров. Звеня металлическими поршнями и гремя буферами, поезд подходит к сходням и входит в железные доки вокзала как отлитая сталь входит в цеха заводов, чтобы выйти оттуда динамическими машинами, станками, судами, полярными ледоколами, орудиями, аэропланами.
Среди лязга и грохота на полных парах, в летящих хлопьях пепла и брызгах снега я въезжаю в черную дамбу вокзала на чемодане с золотом.
В столицах шум и строительные леса до неба; всюду створки, кулисы, подмости, развернутые театральные декорации. На протяжном Севере, от Соловков до Якутии — карьеры, золото, разрытые котлованы. На забрызганном киноварью тибетском тканом полотнище ощетинившийся красный дракон, поедающий льва. Гремят громы; пирамидой тяжелые кольца Вритры.
Харон толкает ладью к берегу — причал с этой стороны. Поезд вдается в вокзал как авианосец в плоское блюдо моря.
Я не знаю, что будет со мной прямо сейчас. Я беспринципен, молод, азартен. Приподняв за край белую занавеску, вижу четко, графично прорисованные от земли до неба красные качающиеся полотна, лес чужих рук, над ними снеговые белые тучи, красные кумачовые гребни.
Я даже не знаю, кто я. Я не знаю времени, не помню своего прошлого. Знаю только, что у меня теперь есть. Особое секретное знание. Обращение времени. Я живу в условиях обращающихся времен. Как Вритра, обмотав небо и твердь кольцами, перегородив воды, кусает свой хвост, замыкая в начале конец, так время, начиная с начала, течет низовыми протоками, перетекает из рукава в рукав, выходит из рукава и возвращается обратно в тот же рукав как в исходную точку.
Знаете эту историю, это древняя буддистская притча? — молодой принц жил за стенами дворца, огражденный могуществом отца, добротой и любовью матери, пока однажды не вышел за стены и не увидел впервые в жизни бедного, больного, страдающего, мертвого. После этого он ушел из дворца и встал на путь поиска. Однажды на своем пути среди других учеников он встретил самого Просвещенного, приобщившегося высшему знанию Боддтхисаттву Гаутаму Будду, и услышал от него формулу знания, но пошел дальше. Проведя много лет в лесу в самоотречении и подвижничестве аскета, в какой-то момент он вышел из леса и открыл для себя материальный чувственный мир. Он стал жить с красивой женщиной, поступил в учение к купцу и разбогател, получил все, чего только мог хотеть, — власть, блага, богатство, любовь сладострастной женщины, — но опять бросил все и ушел в лес. После долгих поисков он вышел на переправу, где жил перевозчик, и поступил к нему в помощники, учась слушать все время одну и ту же и все время меняющуюся бесконечную реку, а потом, когда паромщик состарился и удалился в леса, сам стал на его место, и вот уже далеко пошла молва о его мудрости и просвещенности, о возможном приобщении к Знанию, и люди стали ходить к переправе просто чтобы послушать речь просвещенного, Боддтхисаттвы, который и стал потом известен как Гаутама Будда; на самом деле с самого начала это и был он, тот, кто станет потом известен миру как Гаутама Шакьямуни.
Моя цель — убрать стены, открыть сердцевину мира, раздвинуть руками картину как раздвигают руками ставни и показать — за доской, за ширмами, за экранами скрытый от глаз мыслительный театр в мозгу творящего, мир, плоскость, пространство за занавесом — как пространство за сценой, на которой идет видимый всеми спектакль, показать эту сцену и саму картину творения, обставленную скрывающими и маскирующими сущностями с использованием кажимостей, хитростей и дымовых завес, с туманящими эмоции и отвлекающими наш разум фигурами, субститутами, фресками.
Я раздвигаю руками створки, чтобы увидеть, как все расставлено.
Я возвращаюсь — из экспедиции, экспериментальной поездки, из длительной — затянувшейся на полжизни — командировки.
Мой поезд прибывает с восточного направления. Пропасть моего отсутствия не измерить ни ведрами, ни бочками, ни цистернами — целую складчатую множественность, пропасть жизней между отъездом и настоящим моментом, ездой в поезде на последних метрах перед платформой под гром буферов и кипенье флагов. Я везу с собой секретное знание, оно позволяет видеть скрытое, недоступное множеству усредненных глаз, в пределе может быть использовано как оружие. Я возвращаюсь после длительного отсутствия из страны Востока, вооружившись секретным знанием.
Передо мной на холмах Город — развалы, горные кряжи крыш, теснота людей, фабрик, лиц, будто снявшихся с места и сцепившихся в мускулистые пучки, как цветы, статуй.
Спускаясь с крутых стремнин поезда, я будто окунаюсь в бродящее пиво, в воровское кипящее варево. Под ногами — платформа в белых кругах пара, как снега на крутых гималайских пиках.
Сейчас приеду, выдохну и сразу — в номера: дизайнерская мебель, кожаные портьеры, на столе зеленая бутылка вина. Здесь, в этом мире, я как рыба в воде — красноречив, развесист и молод. У меня есть деньги (много денег). У меня есть женщины. Есть деньги — будут и женщины. Мне многие двери откроются. Но главное, у меня есть — лежит в кармане — то, чего ни у кого нет. Я — носитель секретного знания.
На вокзале — встречают высшие иерархи, верха, первые лица.
Х — глубокий приверженец делу, идейный, педант, диалектик. Делает упор на работе «на местах», на низовом уровне, и имеет теорию в области криминологии об истоках возникновения преступности.
Y — приспособленец, временщик; хочет дослужиться до высот Х; жаждет чинов, денег. Руки по локоть в крови. Стремится служить по возможности всем господам; готов в любую минуту лечь на дно и принять позу камня.
Z — степенен, сановит, вальяжен; сидит на неприкосновенном запасе и, шире, снабжении. Базируется в центре, занимает должность в Крыму, курирует золотые прииски Севера. В его руках, в числе прочего, безопасность золотого запаса.
Спускаюсь с нижних ступеней — протянутые документы, бумаги, предупредительно подают руку, берут чемоданы. Говорят об организации транспорта. Конечно, своя машина. Сейчас, в номера.
Стоит заметить, что я здесь с миссией. Цель — найти оригинально мыслящего ученого-инноватора, чьи идеи способны оказать наибольшее воздействие на остальных. Каждое время ставит свои задачи — научные, художественные, творческие — и выдвигает ученого, творца, изобретателя, знающего больше других и как будто приобщенного секретным знаниям; о таких говорят, они опережают время. Что именно они могут знать?
Ходят слухи, что и в наше время живет один такой и будто бы он (или их группа) направляет и курирует сводную повестку во всех областях знания. Каждому в отдельности известен язык только своего знания; он один владеет языком, на котором говорят все виды наук и искусств, и как таковой он приобщен секретному знанию. У меня есть наводка. В качестве первого шага я должен найти:
голландского мистика;
писателя-инноватора, изобретателя нового языка;
женщину-математика;
дипломата из Средней Азии.
Кто они, где они, как их искать в этой людской густоте, через такую толщу народа? Если честно, пока неясно. У меня никаких зацепок. С большой вероятностью, предстоит длительный кружной путь.
Благодаря новому знанию я знаю больше обычных людей. Но и для меня чудес не бывает. Все равно придется идти общим путем. В эвристическом поиске коротких схем нет. Когда по-настоящему ищешь, нельзя срезать угол, и дорога не короче, чем ее максимально полная версия.
Будни писателя М.
В ведре с водой — скошенный край атласно голубого неба; в плавающей сверху кружке — как осколки льда, зубчатые бело-серые облака, и из-под небесных снеговых круч все кажется синим — и стол, и кухонная утварь, и узловатая, кружевная, будто переплетенная сухими зернами, серо-белая скатерть, и стоящее над кроватью гребнем отражающее пустыню неба старое тронутое ржавчиной зеркало, — над стопкой белых бумаг блестящие на солнце гнутые гребни крыш, облака, антенны.
Улицы под цветами деревьев, каменные утесы домов, сырое раннее лето, и над городом волновой ветер, будто дующий с моря. В палисаде кремово-белые вишни, как белые тесемки на платье, штормят как море, ложатся мятными гроздьями на мостовую. Срывающиеся звонки трамваев с далекой отсюда оси магистрали долетают будто с другой планеты. Внизу гудит приехавшая во двор бочка с водой. Веером разлетаются голуби.
По насыпи идут в гору — автомашины, телеги, люди, поднимаясь к высящейся каменной среди каменного моря черной водонапорной башне; вместе с ними поднимается круто в гору изогнутыми, вместе с тучами, горбами черных, как волны, домов темная, головой в облаках, Сретенка. Внизу сырость, мох, в колодце белые разводы белил на воде, вокруг густая черная нефть; во дворе лужи, лопухи, клонящиеся до земли мускулистые сине-зеленые ирисы, запряженная лошадью бочка, к ней в очереди — остро сверкающие металлическим блеском на солнце под хмурым полупасмурным небом белые жестяные ведра.
Написано, напечатано, сложено стопками в долгий мыслительный ящик; написано, напечатано, и забыто.
С утра прохожу по площади, прижимая к груди готовую в любую минуту разлететься веером стопку печатных листов. На выбеленном горбе площади — рынок, женщины в платках, деревенские платья до земли; говорят тихо, изредка прикрывают рот уголком платка. Продают все — от лошадиных сбруй до парафиновых ламп; ниже над мостовой в корзинах овощи, броши, белеют прикрытые черной ветошью яйца. Сильный холодный ветер над площадью. Над головой холодные зеленые листья.
Здание издательства изнутри подобно океанскому флоту, построившемуся под провидческим солнцем на штурм океана. Через плакатные окна с частыми переплетами бьет ровно отрезанный солнечный луч, и на столах и тумбах в пляшущем полотне света — книги, статьи, гранки с ручными правками, свежеотпечатанные листы. Ровно и механически стучат пальцы — женские прически, столы в ряд, грохот и стук машинок, пробег до конца строки, обрыв, звонок (как сорванный с поворота легкий трамвайный звонок), поворот колеса, переход на другую строчку.
В редакторском кабинете штормит — сверху донизу гранки, стопки отпечатанных книг, клубящиеся столбы дыма как облака над Атлантикой. Елизар Моисеевич печатает, пишет, кричит, пропускает срывающиеся звонки, не выпускает изо рта, как тонущий спасательный круг, мятую разваренную сигарету. Рукописи заворачиваются как свиток — в такт с заворачивающимися за окном сухими угольно-серыми тучами, обещая летние грозы.
На бегу секретарша Любаша на лестнице, одышно и быстро — «Главный. К себе», — не сбавляя темпа, уносится в штопор в небо. Не раскачивая лодку, подвожу ее боком к раскрытым дверям кабинета.
— Елизар Моисеевич, здравствуйте, я по договоренности. Новый рассказ принес.
— А, М., заходи. Для тебя другое задание. Вот тебе рукопись. Посмотри, получится из этого что-нибудь сделать?
— А что это?
— Один автор. На самом верху заинтересовало.
— Но почему я? Я должен с ним вместе работать? С ним можно поговорить?
— Нельзя. Он особенный. Считай, что вместе. Но оценку свою дай.
— Соавтор?
— Можешь считать, что соавтор. Посмотри, мог бы ты что-нибудь вместе с ним написать.
Дома на другом берегу как остроконечные храмы у пристаней Ганга, и сброшены сходни. Машинистки поворачивают колесо. Рукописи под рукой сворачиваются как свиток. Кудрявые желтые стружки под рубанком плотника. Пулеметчик отбрасывает отработанную ленту. Звенят звонки. Этот. Еще вот этот. Этот. И этот.
Снова дома, в последних этажах над Сретенкой, — в доме под тучами, на высоком горбе на холме. Вдруг сразу так тихо, будто вокруг ушей ватник. Дом — крышами в тучах, похожий на огромный шкаф, серый сухой антрацит. Зеленый двор (ямы двора, как дебри), в колодце отражающая тучи, черная, в белых белилах вода, какие-то голубые цветы. Над зубчатым как море корытом стола поднимаются черные плоские тучи, и пустая дощатая комната наполовину наполнена светом, наполовину — в графитово-серой тени. За каменными стенами шумят и раскачиваются сырые зеленые листья. Я сижу против окна за деревянным столом, рядом только кружка воды и изношенные дырявые сигареты. Передо мной пишущая машинка.
Первая страница рукописи, дневник.
НЕЙРО-Искусство. Роман, который пишет себя сам
- Статуя: Помпейский красный
Рассказ Статуи, сорвавшейся с места
Вы полагаете, только вы способны к движению, но это не так — я, статуя, тоже способна к рывку, паденью и бегу, как скаковая лошадь, и вокруг меня всё — округлое, кругообразное движение, волновая хореография, застывший танец, балет.
Я — статуя, ожившая, движущаяся фигура из затвердевающего на ходу золота и бронзы, — смена положения рук, сход со ступени, поворот головы — на голове островерхая корона, венок, пышный убор из желтых, с сухими зернами, вьющихся по ветру колосьев, белые пышные рукава со сборками, шнурованное платье, спадающая вниз длинными складками прямая белая юбка, — круговое движение рук (в каждой по жирному, тучному, обтянутому лентой снопу из желтых колосьев).
Крутящееся, разворачивающееся кругом в 3D движение, круговой обзор на 360°, вокруг стоящие широким кругом двенадцать сестер, все в золоте, поводя полными руками — широкими рукавами — по ветру, все в пышных уборах. Захватывающее дух крутящееся, разворачивающееся на 360° движение в 3D, словно развертывающаяся вокруг своей оси механическая кукла (руки чередующимися движениями вверх и вниз), в полном охвате, и вокруг него — появляющиеся цепями, волнами, бесконечными неисчерпаемыми потоками прибывающие по мере поступления, как из рога изобилия, прущие из него формы — дебелые мускулистые тела, колхозницы, держащие в руках, как детей, подсолнухи и арбузы, тут и там развешанный виноград, початки хлопка и кукуруза; все в пышных уборах, сложенные в косы желтые волосы убраны цветными, красными, синими и зелеными лентами.
Статуи богов, героев, хмурые лица атлетов, вздувшиеся на шее жилы, тяжелые, как ковши, руки, напряженные мышцы ног, вздувшиеся складки ткани — вздыбленные, ощетинившиеся знамена, — перекрученные растопыренные пальцы (низом цветовой фон густого помпейского красного цвета).
Выкаченные, застывшие гипсовыми глазами статуи — выпуклый лоб, коричневый завиток на лбу, прямые плечи, изогнутый ятаган в опущенных вниз руках — аллегория Силы; с разметанными в стороны кудрями, в широкой развевающейся по ветру юбке, с лавровой ветвью во лбу Родина; в венце и красной пунцовой ленте Дружба Народов; изображенная в профиль, в перекрещенных пулеметных лентах, резко выставив вперед руку с раскрытыми пальцами фигура Боевой Славы — сдвинутые брови, за спиной резко вздувающаяся кругом порфирно-красная ткань — у стен на слепящем, ломящем глаза, интенсивном помпейско-красном.
Позади них — высоты, поля, и холмы, веси.
Дебелая, с круглыми крутыми боками свинья с присосавшимися к соскам тучными, как кули муки, маленькими детенышами, под кроваво-рудым и коричнево-красным орнаментом III-го помпейского стиля.
Корова с архипелагом черных и белых пятен, разрезающих изогнутую поверхность боков как синевато-сизое небо разрезают на закате на лоскуты красные полосы.
Выкрашенная в керамическую, черепично-рыжую краску, как тосканская охра, лошадь.
Сложенные пирамидой стволы и тракторные шестерни, над ними — с засученными рукавами крестьяне, колхозники, здоровые крепкотелые женщины, поднимающие на плечи детей, держащих в руках ветви с белыми цветами жасмина, за их спинами — луга и колодцы, частокол подсолнухов, тут и там развешанные грозди синего винограда, снопы хлеба, чабан с отарой овец, от рябых спин которых черно до самого горизонта, и качающиеся как волны бескрайние желтые нивы, где хлеборобы выращивают свой хлеб и непрерывно идут, как эскадры по морю, черные цепи и ряды тракторов, — под широкой хорсабадской беседкой помпейский красный переходит в бирюзово-голубую — ляпис-лазурь — блестящую гладь звездчатой персидской мозаики.
Напротив, у колонны, в прерывающейся ряби орнаментальных меандров и пальметт, как на греческих вазах, — горячий воздух, без звука, умирающий летний полдень, и рябые коричнево-желтые, как сполохи огня, хрустящие от жары листья, качаясь и рябя на горячем ветру, бросают на колонну, на ее рифленый ствол и коринфские капители скользящие, прерывистые, зыбкие, рябящие и нестойкие тени.
Фигуры — как ожившие фрески. Все они, построившись — шеренгами, ступенями, лестницей, — планомерно идут, поднимаясь к вершинам широкой, как чертоги, лестницы, и под висящими тяжелыми гроздьями винно-синего и желто-зеленого винограда, вырезанного из камня, среди ветвящихся каменных пышных цветов и извилистых листьев, затянувших колонны, между ветвящимися как вены снопами кораллов и цветным лесом водорослей — многомерно плывут, извиваются и шныряют, сбиваясь в стаи, узловатые пятнистые рыбы.
Я иду через всю эту толщу вглубь как в тоннель мозга, как через застывшую, замершую в полуоборванном движении, свободно листаемую лист за листом галерею, и смотрю до боли в глазах в неиссякаемое, бесконечно разворачивающееся перед лицом неспокойное рябящее жерло, где фигуры вращаются друг вокруг друга и превращаются друг в друга — многослойная, многосоставная фреска, распределение множественных форм, прибывающих наступающими волнами, где «всё» может стать «всем остальным», — складывающееся в засасывающую тугую воронку становления, развернутую в 3D, манифестируя движение и пробуждение живых, зреющих сил.
Я — пришедшая в движение Статуя, разворачивающаяся в тугом круговом танце, льнущая в пучки, как цветы, вместе с другими статуями, движущаяся вперед в играющем, неиссякаемом жерле, повинуясь ведущему ритму.
Рассказ писателя М.
Белодынь
В северо-западной части Подмосковья, за горами за Истрой, где проселочные дороги, луга, непролазные заросли бурьяна, поля, заросшие дикой травой в рост, глубокие бочаги с водой, рябой от синего в облаках неба, с плотно стоящими сине-зелеными лесами, и дальше за Клин, в сторону Калинина, за широкими хребтами зеленого моря на пологих холмах под Звенигородом — жарко, душно, ветер подхватывает горячий воздух, и медленно, тяжело маневрируя, собираются тучи за горизонтом.
Местность — как корка неровно испеченного, кривого потрескавшегося пирога, горбатая, разрезанная, холмистая; кругом горы, поля, перепады высот, наклоненные под разным углом луга, летом желтые от медовой травы и цветущего рапса, пологие, качающие, волнистые.
Среди холмов над водой все время ветрено, с легкостью собираются и рассеиваются облака. В низшей точке водосбора — блюдо водохранилища, заливные луга, глубокая цветистая пойма, над ними клубящиеся синие тучи.
Небо — огромное, в пропорции семь к восьми, брезжащее, светящееся отраженным светом, как бывает над большой поверхностью воды.
Здесь всегда ветрено — зимой с свинцовыми косматыми тучами, наползающими с разбега с высоких гор, надвинутыми на двускатные крыши по самые резные наличники, — ветер, темень, сухая тишь, шуршание сухих ковылей в пустом поле, снег; летом с сине-зелеными морщинистыми горизонтами, легкими перистыми облаками, собирающимися над территорией водосбора, запахом репы, распаренной на солнце полыни, ягодами ежевики, сырыми красными яблоками.
Местная система водных путей образована агломерацией речек, ручьев и протоков, относящихся к водной системе И**-ского водохранилища, воды которого снабжают Андроньевский район текстильных мастерских и Ахметьевских фабрик, обеспечивают водой разливной судоходный участок канала им. Москвы и проходят сухими холмистыми степями мимо Даниловской и Галичской возвышенностей, стекаясь вместе с соцветием синих рек и ручьев и разливающихся морями водохранилищ в ветвящейся широкими рукавами водосборной системе Волги.
Местность предстает как извилистая зелено-желтая карта с нанесенной волосяной сеткой площадью бассейнов, емкостью водосбора и отмеченных цифрой перепадов высот; поверх этого, накладываясь как изображение негатива на фотографический снимок, — в жаркий летний день на развилке, на фоне освещенной солнцем дороги, раскидистое шумящее темно-зеленое дерево — дуб, — рядом разметанные на высоких стеблях синие и лиловые цветы, как раскачиваемые водой водоросли на дне моря, вокруг, сколько хватает глаза, — бурьян, одеревеневшие стебли, спутанные в глухой неразъемный ком качающиеся под ветром лягушачье-зеленые сорные травы.
На пересечении двух желтых сухих засыпанных песком дорог, на проселке перед раскидистым деревом по обеим сторонам — нарезанные на лоскуты, упирающиеся друг в друга луга, перепады высот, песчаные гребни — от щемящего отраженного от белой земли света болит в переносье, когда велосипед кидается головой вниз и дорога кубарем устремляется под гору, падая вертикально вниз, как с обрыва; по обеим сторонам — разбрызганные пенистые цветы и стоящие в рост, как лес, заросли зеленой полыни; над головой — неподвижное небо с белыми облаками.
Названия катятся с гор звонкими влажными гроздьями, перекатываясь с холма на холм за голубой горизонт, — Карцево, Синёво, Граворново, Богучарово, Ветлицкое, Сольцево, Белодынь, Запольское.
Деревня Белодынь среди желтых волнистых полей, распахнутых окрест на все стороны, в холмистой местности, испещренной водными протоками, как лоскутное одеяло, среди ветвистого, душистого, цветущего раннелетнего Подмосковья — как дальние предместья на далеких подступах у водной системы от Московского моря до Рыбинского водохранилища, с стоящими плотно сине-зелеными лесами, подступившими вплотную к узкой, избитой, в рытвинах, желтой дороге, на которой летящая птица сверху видит через расступающуюся листву проезжающую черную телегу, запряженную гнедой лошадью.
За рваной каемкой леса, обрывающейся как лоскутная шаль, дальше на спаде горы хутора, города, черные, в заплатах, деревни, леса и рощи, деревья с желто-зелеными листьями, и дальше вглубь, под густым сырым кровом из листьев, через расступающуюся перед резными наличниками желто-зеленую узорчатую листву — засыпанный хвоей угол террасы, черная крыша с коньком, как низко надвинутая на уши шапка, деревянные стены черного, с цветными витражами в окнах верхнего этажа, дома — дача Сосновского.
Сосновский — признанный литератор, многотомный поэт, возведенный в высокую степень прижизненный классик; по совместительству игрок, бонвиван и хлебосольный хозяин, живущий в дружбе открытыми домами с именитыми соседями, писателем Н. и композитором Х., — раздобревший в возрасте, посвященный во все тайны, сытый, расслабленный, вальяжный, почти всегда смертно-занятый и несмотря на очередное обещание провести-все-лето-на-даче, на ней постоянно отсутствующий. Здесь что-то вроде писательской колонии, привечают творческую публику, в основном молодую, и по-свойски заправляют всем его две дочери.
Дача Сосновского — на плато из зеленых холмов, как на блюде, летом чтение за полночь, завтраки на веранде за деревянным столом, сбор ягод, вишни, купанье в речке Х. — притоке Оки посреди ее поймы, красно-желтые дни; осенью первые заморозки, яблоки, горечь и сладость, желто-голубые дни и высокое холодное небо; над холмами — крики невидимых птиц и остро пересеченная черными и желтыми тенями, освещенная солнцем дорога в гору под быстро мелькающими педалями велосипеда.
На веранде летом — хлеб, алкоголь, ежевика, все активно говорят, шумны, веселы — венские стулья, раскинувшее над перилами сеть кружевное, крупнолистное дерево, нестихающее до утра веселье, бутылка белого сухого вина, в углу, на подставке, играющий патефон, поющая густой, как вино, полузапрещенный декадентский романс старшая сестра Сосновская, перекинув через плечо косу, вполоборота на фоне деревянной стены (рябая черная в белый горох бязевая блуза, суконная узкая юбка); вокруг стеной черный лес, пустыни, холмы, поля сухостойного бурьяна, сельский продмаг да чудом сохранившаяся на берегу полуразрушенная темно-красная церковь на вершине холма, раньше приглушенно, невнятно звонившая колоколами к заутрене и собирающая теперь двух-трех убогих, почерневших от времени старух в белых платках, ставящих в масляные теплящиеся в темноте лампады горящие красно-желтые свечи.
Дочери классика Сосновские — Екатерина и Аглая, обе работающие по торговой линии, и обе (особенно Катерина) не чуждые творческой жилки, — пухлые, как пышки, быстрые, пронырливые, острые на язык, крепко сбитые, энергичные. В городе их можно было увидеть в конторах в районе Кузнецкого моста, в проезжающих по проспекту автомашинах, в чиновных гостиных, или активно снующими по магазинам, изящно и красиво одетыми — в узко прилегающих к голове шляпах «колоколом», как купальные шапочки, коротких, до колен, пальто с подчеркнутыми прямыми углами, низкими карманами и отложными воротниками. Здесь же, в деревенском доме, веселая, пестрая, рябая, острая на язык Аглая в узкой черной юбке и пестрой, черными и белыми полосами (как шкура у зебры) блузке с приколотой к лацкану красной гвоздикой — активно шумела, шутила, плавно поводила пухлыми белыми руками, накрывая на стол, и всячески правила бал; и пестрая, в бледно-рыжих веснушках, с темными каштановыми волосами, как младшая, более тихая рядом с ней Катерина с короткой, аккуратно уложенной буклями по вискам стрижкой, в длинной трапециевидной юбке и пестрой кофте с разбросанными по серому полю красно-желтыми букетиками, легко посмеивалась в разговоре, честно пыталась что-то читать и иногда просто молча сидела у бревен, улыбаясь через все свои рыхлые веснушки.
Обе сестры на поверхностный взгляд были отходчивы, плавны и легки как кисейные барышни, в основе же — гибки, жестки, практичны; их жизнь, в которой они настойчиво вели свою линию, раскладывали и четко распределяли перед собой, будто сортируя, даты визитов, людей, вещи, не слишком толстые, но весомые пачки ассигнаций, украшения и предметы роскоши, была окрашена энергией, прагматизмом и какой-то иногда даже пугающей посюсторонностью, когда все, что вообще возможно, возможно и может лежать только по эту сторону.