Помню, как увидел ее впервые: она была меньше других людей, да я и сам был маленьким котенком, еще жил с мамой. Меня подняли с пола и дали ей в руки, непривычно холодные. Я попробовал их на вкус зубами. Ей это не понравилось, кажется, а мне очень даже понравилось, она была вкусная, не такая, как другие люди. Я примирительно лизнул ее за укушенное место. Потом она ушла, а у меня на языке еще долго оставался ее вкус, вкус моего человека.
Через какое-то время за мной приехал другой. Его запах был похож на ее. Он посадил меня в коробку, которая пахла ею. Дальше меня куда-то понесли, но я был спокоен, я чувствовал, что еду к ней.
Наконец, папа открыл дверь, и я высунулся из коробки и увидел мой новый мир и моего человека. Она протянула ко мне свои холодные вкусные руки, так я обрел свой дом.
Этот дом оказался больше, чем мамин: целых три комнаты, кухня, длинный коридор, который заканчивался дверью, через которую меня принесли. Я всегда боялся этой двери и старался не подходить к ней близко. Я знал, что если я снова переступлю этот порог, то назад уже не вернусь, за порогом был конец мира.
— Ну что, надо имя коту придумывать… Как вы лодку назовете…
— Главное, дорогой, без ассоциаций с водой, хватит нам прошлого зассанца.
— Давайте что-то символическое, вот я взял его у своего учителя по холодильному делу. Может что-то с холодом связанное. Марина, твой кот, твой день рождения, придумывай!
— Холодильник!
— Ну не прямо же в лоб. Давай еще думай. Он у нас какой?
— Белый, серый, толстый.
— Он не толстый, у него просто кость широкая. Он же один в помете у мамы-кошки, вот и получился такой крепыш.
— Ладно, давайте про холод: лед, снег, зима.
— А в холодильнике что?
— Еда?
— Может, Сосиска, как у Куклачева?
— Нет, ну это женское имя. А он у нас мальчик.
— Морозильник.
— А кратко как будешь звать? Кот Мороз?
— Ну нет, понятно.
— Знаешь, какой газ в холодильнике?
— Фреон?
— Правильно! Как вам такое имя?
— Ну, в принципе можно сокращать до Фриши, получается очень даже мило.
— Ну значит всё, решили, будет Фриша.
Так меня и называли потом, слышу «Фриша» и всё что с «фр» — значит, меня зовут или обо мне говорят. Слов я сначала знал немного, больше чувствовал, чем понимал, но со временем выучил.
В стае нас было шестеро: пара старых, пара средних и мы с моей Муриной. Едой заведовала самая старая, она кормила нас всех. Мы собирались на кухне, а потом старая доставала еду из высокого белого шкафа. Я всегда садился прямо у него, а остальные зачем-то садились дальше. Странные, зачем там далеко от еды. Сидеть перед этим шкафом, правда, было небезопасно. Пару раз еда вываливалась прямо на меня, но когда по голове прилетает сосиска, это не так обидно, как когда тебе наступают на хвост, а потом на тебя же орут. А мне вообще-то очень больно. Однажды на меня так пролили что-то, к счастью, это было что-то вкусное, на вкус как мясо, только не покусать. Я тогда очень долго отмывался, но было удобно: и помылся, и полакомился.
Моя Мурина раньше была младшей в стае, теперь младшим стал я. Хотя она тоже вела себя как маленькая, боялась темноты. Это уже потом я понял, на горьком опыте собственного хвоста, что люди не видят в темноте. Вот и Мурина не видела, поэтому боялась, особенно длинного коридора. Перед ночным сном я ждал ее из той ужасной комнаты, где меня как-то пытались утопить, еле вырвался, всех перецарапал. Пока там была Мурина, я сидел в коридоре и слушал этот ужасный звук воды, переживал за нее. А потом так радовался, когда она выходила невредимая и мокрая, пахнущая чем-то резким, другим, не собой, но все равно приятно. Я провожал ее в кровать по коридору, чтобы она не боялась, а потом и сам устраивался с ней. Конечно, только если ей не приходило в голову дуть на себя горячим воздухом. Гул этой штуковины я не переносил и тут же удалялся ждать, пока она закончит заниматься ерундой и позовет меня ложиться в кровать. Старые спали в своей комнате, средние — в своей, а мы, соответственно, вместе с Муриной.
Сначала она уходила недалеко и не очень надолго, я чувствовал, что она где-то рядом, тонкий запах еще доносился до дома. Потом она постепенно взрослела и стала уходить так далеко, что я уже ее не чувствовал. Она стала меньше спать, сидеть по ночам, уставившись в бумаги или в святящийся квадрат, который иногда показывал ненастоящих рыбок. Папа настойчиво заставлял меня на них смотреть. Но я же понимал, что рыбки эти ненастоящие. То ли дело те, что были в доме раньше, вот за ними наблюдать было интересно. Но однажды они всплыли вверх брюхом, а потом и вода в большой прозрачной миске пропала, рыбок больше в доме не было, только эти ненастоящие.
Я становился все толще и толще, я чувствовал, что меня ругают за то, что я много ем, чувствовал, как тяжело Мурине было поднимать меня, а еще я не помещался у нее на коленях, как раньше, только голова. Моя шерсть была всюду, даже метить не надо было, и так понятно, кто в доме хозяин. Муринины ненастоящие шкурки я тоже метил своей шерстью, чтобы все видели, чья она. Правда перед выходом за пределы дома она счищала шерсть и говорила:
— Фришечка, сладкий мой кот, я, конечно, очень люблю твою пушистую шерстку, но не на моей одежде.
Вроде ругала, а вроде и нет. С ней не поймешь. А вот мама и папа ругали, папа мог даже и тапком побить. Как он не понимает, что мне нужно иногда метить территорию, он же тоже метит своими носками, я же его за это не бью. Хотя нет, бью. Иногда подкараулю в коридоре и как настучу по тапкам.
Потом сидение по ночам с бумагами, наконец, закончилось, и Мурина стала больше бывать дома. По вечерам мы сидели на диване, она смотрела и слушала что-то яркое со стены, а я клал голову ей на ноги и смотрел на нее. Она гладила меня по голове, а я пел ей песни.
Потом дома стали появляться новые люди, хотя раньше никто не приходил. Они крали у меня мою Мурину, а я не мог ее защитить, трусливо прятался в комнате старых, и только когда слышал, что все ушли, гордо выходил, чтобы она просила у меня прощения и заглаживала свою вину глаженьем меня по голове.
— Ну что ж ты, Фришечка, у меня такой социофоб? Так хочется тебя показать друзьям. Ты же у меня такой красавец, одиннадцать килограммов отборной кошатины! Я столько про тебя рассказываю, а ты каждый раз прячешься так, что не достать!
Однажды старому стало совсем плохо, его вынесли на руках через ту самую страшную дверь в другой мир, и он больше не вернулся. Тогда я стал боятся этой двери еще больше. Каждый раз, когда Мурина уходила через нее, я боялся, что и она не вернется. Старая очень переживала, что ее пары больше нет, тогда мне пришлось работать за двоих, нужно было уложить спать сначала старую, потом Мурину, потом под утро идти будить старую, лизать ее соленое лицо. Она меня любила, кормила лучше всех, давала настоящее мясо с кровью, а не сухое, как остальным.
Однажды она насыпала мне корма, дала что-то невкусное Мурине, вышла за дверь и не вернулась. Мы с Муриной тогда были дома одни, она всегда боялась быть одной даже в комнате, но со мной было не страшно. Потом были резкие звуки из маленькой коробочки, которую она всегда носит с собой и иногда наводит на меня. Она с кем-то говорила, голос был взволнованным и каким-то чужим.
Потом Мурина тоже вышла за дверь, я остался один, что со мной бывало крайне редко. Даже если Мурина, мама и папа были далеко, то старая всегда была где-то рядом, я мог ее унюхать, она просто ходила за едой. Но тут я уже не чувствовал никого, мне впервые стало страшно. Вскоре Мурина, мама и папа вернулись, сгорбившиеся, дрожащие, потемневшие.
— Посмотри на него, — мамин голос дрожал, — он понял, он плачет.
Из моих глаз лилась вода так же, как у них у всех, я понял, что старая уже не вернется. Ее запах еще долго оставался в квартире, хотя мама тут же убрала ее тапки.
Теперь уже я лизал соленое лицо Мурины, поддерживал их всех, как мог. Мне казалось, что теперь всех нас не станет, ведь только старая знала, где брать еду и кормила нас всех, а без еды жить нельзя. Но оказалось, что старая успела научить маму, и теперь она стала добывать еду, жизнь продолжилась.
Мурина после ухода старой очень изменилась. Я думал, что для счастья ей достаточно меня, но оказывается, ей нужна была пара, человек, а не кот. Тогда появился он. Он трогал ее руки и лизал ее лицо, оставляя на ней свой мерзкий запах. Она стала чаще уходить, иногда не ночевала дома, а я ждал ее в коридоре, глядя на дверь.
Помню, как однажды она пришла с закрытым лицом. Я как всегда побежал к ней навстречу со всех лап. Но она стояла на пороге, дальше не проходила. Она сняла с лица тряпку и убрала в сумку, продолжая стоять у двери.
— Не подходи ко мне, Фришечка, держи дистанцию, я же с улицы, там зараза. Я не могу тебя гладить грязными руками. Вот сейчас помою руки, переоденусь и поглажу моего сладкого котика, подожди немножко.
Она сняла фальшивый свой мех. Странно изогнулась и открыла дверь ванной локтем, а не рукой. Что-то было не так.
С тех пор она больше никуда не выходила. Мама с папой тоже если и выходили, то недалеко, так, что я продолжал их чувствовать. Запах того другого полностью выветрился из нее, и она снова пахла моей Муриной. Мы проводили все дни вместе, она постоянно обнимала меня, гладила, мы много спали, много ели. Они с мамой вечерами разговаривали на кухне, а я садился у белого шкафа и слушал их. Они думали, что я прошу еду, но я просто хотел побыть с ними, любовался, что все дома.
Когда потеплело, она снова стала выходить, потом снова перестала ночевать дома. От нее снова пахло тем другим. Однажды утром в дом пришло много незнакомых людей, в том числе и он. Мурину завернули в тонкое в дырочку одеяло. Она пахла как-то по особенному хорошо в тот день, счастьем. Потом все ушли, я снова остался один на целый день. Под вечер мама и папа вернулись без нее, но с кучей цветов, поставили их в нашу с Муриной комнату. Запах там был такой невыносимый, что пришлось спать в коридоре, тем более мне надо было ее дождаться. На следующий день она вернулась с ним, и я понял, что он теперь часть нашей стаи. Он занял мое место на ее кровати. Мурина теперь пахла им, а не мной, как я ни старался.
Я был уже стар, начал худеть, шубка стала велика и болталась по полу, когда я преодолевал длинный коридор из комнаты в кухню, чтобы поесть. Но еда больше не откладывалась под мехом.
Потом в доме стали появляться коробки. Я всегда любил коробки, когда они были пустые, в них можно было замечательно поспать. Но эти коробки не раскрывали, ничего из них не вынимали.
Однажды Мурина пришла позже обычного. Я уже устал лежать и ждать ее, несколько раз засыпал и просыпался. Весь день на диване в средней комнате, в центре моего мироздания — все и всех видно и слышно. Мурина легла головой мне на спину, мешала дышать, но я так уж и быть терпел, было видно, что она тоже соскучилась.
— У меня уже голова квадратная от этого ремонта. Целый день на стройке, — от Мурины последнее время пахло по-новому. Так пахло дома, когда я был еще совсем маленьким, валялся в разбросанной по дому бумаге, а потом вылизывал с себя какую-то пыль.
— Ну что поделать, такова взрослая жизнь, — мама отложила свою игру с клубками. Значит сейчас все пойдем на кухню есть.
— Зато я подольше смогу потискать мою сладкую котятину, — тон Мурины поменялся, она наклонилась и громко пискнула прямо мне в ухо. Это она так проявляет любовь, поворачиваюсь и лижу ее в нос, тоже люблю. — Ну как же я буду без тебя, может все-таки поедешь со мной в новую квартиру, — не понимаю, что она хочет мне сказать, явно что-то спрашивает, но я не знаю, что. Продолжаю лизать ее руку, — Видишь, мама, он со мной хочет.
— Не говори глупостей, хочешь, чтобы он твой дорогущий ремонт испортил? Вова его после первой же метки на улицу выкинет. Не отдам моего старичка, это его квартира, он тут прописан.
— Да, он тут везде сам себя прописал. Да, мой сладкий зассанец? — это я понял, виноват, каюсь, но ничего не могу с собой поделать, возраст, слабые почки.
— Ты с ним только сюсюкаешься, а убираю я, так что это мой зассанец, не отдам, — мама ругается, то ли на меня, то ли на Мурину.
— Ну как же я буду без моего пупусечки?! Мне же придется каждый день приезжать, чтобы расцеловать эту наглую морду, — целует меня в нос, я успеваю лизнуть в ответ.
— Ну посмотрим, как ты наездишься, ну хоть так, а то ты только по коту похоже будешь скучать, а по нам с папой — нет.
— Ну вы то с папой сами сможете ко мне приезжать, а ты, мой мохнатый брат, у нас невыездной. Ой, а у кого-то скоро день рождения, пятнадцать лет, а все еще ого-го, как молодой, да, мой пушистый мальчишка? — голос снова стал писклявым, гладкие руки гладят по голове, так хорошо. Почему она не гладит меня целый день, зачем снова стала куда-то уходить, ведь еще недавно сидела же со мной постоянно дома, нервничала правда, ну а сейчас-то уже не нервничает, могли бы спокойно вместе дома сидеть, как раньше. Теперь я снова полностью помещаюсь у нее на коленях, как в котятстве.
После моего пятнадцатилетия я стал больше лежать, чем сидеть. В нашу с Муриной комнату почти уже не ходил, сил не хватало дойти, все время был на кухне, возле еды, да в коридоре. Дверь стала манить меня, я, наконец, понял, что за ней, и перестал этого бояться. Когда мама возвращалась оттуда, я пытался вырваться наружу, но меня каждый раз ловили и возвращали обратно. Я знал, что скоро уйду, но меня не отпускали, как отпустили тогда старых. Теперь уже самым старым был я, и мне было пора за дверь.
Наступило время, когда обычно в средней комнате ставили сильно пахнущее дерево со сверкающими клубками, я как-то пытался с ними поиграть, но они превращались в труху, встречаясь с полом. Но в этот раз дерево было ненастоящее, еду не перемещали в среднюю комнату и не ели там ночью под звуки со стены. Мурина уехала вместе с ним, а я лег под ее стул на кухне и больше не мог встать. Я знал, что мне нужно за дверь, но сил идти туда уже не было.
Потом она пришла, я почувствовал ее запах, она гладила мою голову, ее глаза были мокрыми. Я попытался спеть ей, но все, что вырвалось из сухой глотки было скорее похоже на человеческие звуки, которые люди издавали, когда становились горячее обычного. Мурина затряслась и выбежала из кухни. Я закрыл глаза и оказался перед открытой дверью.
— Привет, я Черномор, я жил здесь до тебя. Прыгай ко мне! — сказал черный кот из-за двери.
— Можно мне попрощаться?
Я пробежал по коридору в нашу комнату, Мурина спала в его объятиях.
— Мурина, — прошептал я ей на ухо человеческий голосом. Она открыла глаза, я заглянул в них в последний раз. Оказывается, глаза у нее зеленые, как у меня. А шерстка коричневая, а я так и остался бело-серым, только подушечки на лапках — розовые. Она услышала меня и всё поняла. Он тоже понял и обнял ее крепче, теперь Мурина — только его человек. Я в последний раз пронесся по коридору и выпрыгнул за порог.