Июнь, 2012 год. Я лежу в высокой траве посреди большого поля ранним утром. Слушаю музыку из динамиков телефона, смотрю на небо и затягиваюсь «Парламентом». Рядом со мной только бутылка водки и пачка сока, которые я несла под мышкой всю дорогу сюда, периодически отхлебывая. Мне девятнадцать лет, и я, вчерашняя школьная отличница и староста, которую чужие родители ставили своим детям в пример, страдаю от депрессии и заливаю ее алкоголем. Сегодня ночью я сбежала из загородного дома, в котором моя лучшая подруга отмечала свой день рождения, и ушла босиком куда глаза глядят, потому что мне приспичило поспать под открытым небом. Через пару минут я провалюсь в сон, даже не успев выключить музыку, и просплю много часов, пока друзья и бойфренд будут искать меня по всему поселку, опрашивая жителей близлежащих домов и с ужасом заглядывая в водоемы, боясь увидеть там мое тело.
Декабрь, 2017 год. Я лежу в свежевыпавшем мягком снегу, смотрю на темное небо и мечтаю затянуться «Парламентом». Рядом со мной большой термостакан с кофе, а чуть поодаль — детская коляска. Мне двадцать пять лет, три дня назад я родила ребенка, и мне невероятно страшно, какой теперь будет моя жизнь, потому что справляться с депрессивными эпизодами и тревогой я так и не научилась. Я мысленно возвращаюсь в тот жаркий июньский день, когда солнце сожгло мне все ноги, пока я спала; подставляю лицо падающему снегу и понимаю, что больше никогда не почувствую той полной свободы. Я больше не принадлежу себе и не могу с этим смириться.
— Как думаешь, какой она будет, когда вырастет? — муж с восторгом смотрит на нашу дочь. Он оптимист и всегда видит будущее светлым. Я смотрю на него в ответ пустыми глазами, потому что не вижу никакого будущего за пеленой своих тревог. Меня волнует только одно:
— Вдруг она вырастет несчастной?
Я рассматриваю ее и наблюдаю за движениями, пока очень ограниченными, ее крошечных ножек и ручек. Она сейчас как чистый лист, и я ужасно боюсь его запятнать. Я люблю ее, но этого кажется недостаточно: мои родители тоже меня любили, но это не избавило меня от желания покончить с собой в девятнадцать лет.
Парадоксально, но чем счастливее муж, тем более плохой мамой чувствую себя я. Отовсюду трубят, что рождение ребенка — это лучшее, что может случиться с женщиной, но я совершенно не чувствую себя счастливой. Еще говорят, что мужчины зачастую не знают, что делать с новорожденными, и их любовь и интерес к ребенку возникают позже, но у нас все наоборот — муж сияет и практически не отходит от дочки. А я просто ужасно хочу спать и почти все время плачу, сама не зная точной причины.
Чтобы дать мне поспать ночью, муж закрывается с дочкой в другой комнате и часами ходит с ней на руках, то напевая колыбельные, то рассказывая ей истории.
— …а потом ты вырастешь и у тебя будет свадьба; у тебя будет самый лучший на свете жених! Но это будет так нескоро, так нескоро! До этого мы с тобой столько всего успеем!..
Несмотря на усталость, мне не спится. Я лежу в слезах на диване за стенкой и благодарю высшие силы за то, что у моей дочери такой отец.
Отчаянный крик дочери разрывает утреннюю тишину квартиры, а через пару минут к нему присоединяется оглушительный шум перфоратора: как нарочно соседи сверху затеяли капитальный ремонт. Я держу дочку на руках и пытаюсь накормить, но у меня не получается: грудь постоянно выпадает у нее изо рта, и дочка от этого горько плачет. Только спустя месяц на одном из осмотров я узнаю, что у нее короткая уздечка, и именно поэтому она не могла нормально захватить грудь и наесться досыта.
— Странно, почему вам ее не подрезали в роддоме? Сейчас всем сразу подрезают.
— Я не знаю, — растерянно отвечаю я и мысленно проклинаю тех казавшихся милыми врачей, который без конца повторяли, как важно сохранить грудное вскармливание, но никак этому не способствовали.
Но это будет потом, а сегодня, этим морозным и громким декабрьским утром, невозможность покормить собственного ребенка сводит меня с ума. Мне кажется, я уже оставляю непоправимые следы на этом чистом листе.
Педиатром из районной поликлиники внезапно оказывается юная девочка в очках и одежде подростка. Она оставляет в прихожей кеды и проходит с мешковатым рюкзаком в гостиную, где долго задает дежурные вопросы, заполняя бумаги.
— Дата рождения матери?
— Пятнадцатое октября девяносто второго.
— Дата рождения отца?
— Пятнадцатое октября восемьдесят восьмого.
— Дата рождения ребенка?
— Пятнадцатое…
— Тоже октября? — девочка смеется. — Было бы прикольно!
Но когда она раздевает ребенка и приступает к осмотру, начинает хмуриться.
— А что это у нее с пупком? Будто ожог вокруг.
— Какая-то болячка появилась пару дней назад. Врач из роддома сказал мазать фурацилином.
Я замечаю, что за ночь появилось еще несколько подобных ранок.
— Что это может быть?
— Не знаю, у меня опыта еще не так много, — ничуть не теряясь, отвечает девочка. — Но на всякий случай я их сфотографирую и покажу старшим коллегам.
Странно, но несмотря на свою тревожность, я не очень беспокоюсь на этот счет. Завтра должна прийти, как мне кажется, настоящий взрослый педиатр из платной клиники, она сразу поймет, в чем дело, мы помажем эти ранки чем надо, и все пройдет. Я пока не знаю, что это крайне опасное для новорожденных инфекционное заболевание, что ранки ни в коем случае нельзя было мазать фурацилином и что через час эта девочка из поликлиники позвонит и скажет срочно вызывать скорую помощь и везти ребенка в больницу, пока не стало слишком поздно.
Я настолько не верю в то, что это может происходить со мной, с нами, с нашим ребенком, что сначала мы звоним педиатру из платной клиники и просим ее приехать сегодня; к счастью, она оказывается где-то неподалеку. Но мои надежды не оправдываются, и она, только взглянув на ранки, невозмутимо подтверждает диагноз.
Пока муж вызывает скорую, а дочка, ни о чем не подозревая, мирно спит в своей кроватке, я ухожу на кухню плакать. Мне кажется, что это всё моя вина, и ребенок заболел, потому что я была недостаточно счастливой и включенной мамой. Здравый смысл говорит мне, что это не может быть связано и иногда дети болеют даже у хороших мам, но я его не слушаю.
На пороге кухни появляется педиатр. Я замираю, ожидая, что эта пожилая женщина станет живым воплощением моего внутреннего обвинения, но мои ожидания и тут не оправдываются.
— Надя, ну не переживайте вы так. Подлечитесь в больнице, все хорошо будет. Такое бывает…
Меня подкупает, что она обращается ко мне по имени, и я начинаю рыдать в полную силу, потому что вспоминаю, что ужасно боюсь больниц. Даже в роддоме мы взяли семейную палату и все время были вместе с мужем.
Уходя, педиатр неожиданно задает вопрос:
— Надя, вы знаете, что сейчас самое главное?
— Ребенок, — всхлипывая, но не теряя рвения отличницы, быстро отвечаю я. Я уверена, что это правильный ответ.
— Нет, самое главное сейчас — это мама, — ласково глядя на меня, говорит она, — и ее состояние. То есть вы сама.
Я с удивлением обдумываю ее слова. Мне казалось, что после рождения ребенка меня самой больше не существует, и кому, как не детскому врачу, это знать.
Когда приезжает скорая и перспектива ложиться в больницу становится реальнее, у меня начинается истерика. Пока суровые мужчины из скорой заполняют бумаги в гостиной, за стенкой я рыдаю и умоляю мужа лечь в больницу вместо меня.
— Возьми себя в руки! — обычно спокойный, сейчас он тоже нервничает, хаотично бросая вещи в дорожную сумку. Раньше он всегда потакал моим капризам, но с появлением ребенка все изменилось.
У машины скорой помощи нас ждет мама мужа: она работает неподалеку и прибежала помочь. Муж отводит ее в сторону и что-то говорит, пока я с ребенком на руках забираюсь в машину.
Едем мы молча, потому что дочка снова уснула. Я то гуглю больницу, в которую нас везут, и погружаюсь в дебри ужасных отзывов, то тоскливо смотрю в грязное окно на другие машины. Мне кажется, что мы непоправимо отделены от них своей бедой, и включенная сирена только подчеркивает это. С этих пор я всегда буду вглядываться в окна проезжающих мимо скорых, гадая, что случилось и с кем, и сочувствуя кому-то за грязным стеклом.
В больнице нам говорят, что самое страшное — если у ребенка уже произошло заражение крови, но это станет ясно только после анализов на следующий день. Видя мое нестабильное состояние, с дочкой ложится свекровь — все-таки моим капризам по-прежнему потакают. Мое материнское чувство вины уже таких размеров, что кажется, ничего другого во мне не осталось. Покидая больницу в этот вечер, мы с мужем переглядываемся и говорим одновременно:
— А вдруг она умрет?.. — и оба плачем от страха.
Вслед за мужем я отчаянно закуриваю: уже ясно, что кормить я не буду. Теперь все мои тревоги предыдущих дней кажутся незначительными, остается только одна мысль — лишь бы наша дочь выжила.
Каждый день мы ездим в больницу, часами простаивая в пробках, и проводим с дочкой столько, сколько разрешает персонал. Маме мужа мы привозим пиццы из ресторана, который теперь всегда будет ассоциироваться у меня с детской больницей и страхом. По вечерам мы пересматриваем фотографии и видео дочки из больничного бокса, на которых она выглядит особенно маленькой и беззащитной, и снова виним себя за то, что не сразу начали лечение, слушая опасные советы врача из роддома.
Но, к счастью, сепсиса удалось избежать, и за четыре дня дочку полностью вылечивают. В день, когда мы забираем их из больницы, я чувствую себя намного счастливее, чем когда мы, тем же составом, возвращались из роддома неделю назад.
Муж начинает все больше выходить на работу, а мы с дочкой все чаще остаемся дома вдвоем. Мне по-прежнему неспокойно, но больше не хочется плакать. Главное, что она здорова сегодня, а все остальное пусть и дальше остается за пеленой тревог в далеком будущем. Я переодеваю ее на пеленальном столике и любуюсь ее гладкой, как чистый лист, кожей.
— Др-р-р-р-р, — у соседей включается перфоратор.
Внезапно я вспоминаю про свой фотоаппарат — мое старое увлечение. Достаю его, делаю первые красивые домашние фотографии дочки, которые потом выложу в социальные сети, и негромко говорю ей:
— Здравствуй, Эльза.