У Липавского разболелся зуб. Около четырех часов ночи он проснулся и начал ходить по квартире. Электричество не стал включать, жену будить не стал. За окнами спящий город тускло желтел фонарями. Черные окна в соседних домах зияли пустотой. Летел снег. Ка-ак же но-о-оет. А завтра премьера! Ведь знал же и предчувствовал, что пора уже, что заболит, но все было не собраться, откладывал, забывал. Не хотелось на это отвлекаться. Пойти к зубному, когда у тебя ничего не болит, когда у тебя репетиции, тебе надо все везде успеть — это как остановка во времени, остановка в потоке жизни. Надо пойти на прием в назначенный день, в назначенный час, одним разом не отделаешься. Запишут еще в какое-нибудь неудобное, невозможное время. Что за черт — боль не унималась, становилась все нестерпимее. Семь утра. Липавский изнемог. Поликлиника открывается в восемь. «Поеду уже», — решил. Умылся, натянул термобелье, брюки и свитер:
— Лена, у меня зуб разболелся. Я поеду к врачу.
Лена только промурлыкала что-то в ответ. Сегодня у нее выходной, и она допоздна дописывала статью. Кажется, что-то о Достоевском.
Под снегом, кутаясь в шубу и нахлобучивая меховую шапку, добежал до остановки. Как раз подошел трамвай. Скукожился на заднем сиденье без мыслей в холодной сизой бесприютности. Считал остановки. Первая. Вторая. Третья. Четвертая. Пора. Пока ехал, началась пурга. Пройти минут пять пешком. Что такое?! Серо окрашенная новая металлическая дверь оказалась закрыта. Черные, напечатанные на принтере буквы, вставленные в файл, чтобы бумага не намокла, безучастно смотрели в серые глаза Липавскому: «Сегодня поликлиника работает с 9.30». Выдохнул и ослабел. Ноги медленно и неуверенно понесли его, сжавшегося до боли в зубе, без мыслей, по заметенным улицам, сквозь ветер и снег, неведомо куда. Навстречу ему попался лохматый пес. Пристально заглянул пес Липавскому глубоко в глаза и, не прекращая перебирать лапами, просеменил мимо. От этого боль превратилась в чувство мучительного одиночества, гнетущие мысли полезли вместе с холодом под шубу и проникли в мозг: нужен ли вообще режиссер? — Липавский был театральный режиссер — нужны ли эти его страдания в поисках истины, куда он все время стремиться, за чем гонится, что он хочет от своих артистов и даже требует? Новый спектакль вообразился перед мысленным взором и не понравился ему. Завтра премьера…
По дороге его обогнала скорая с мигалками. Лучше бы его везли в этой скорой. Лежал бы спокойно в больнице, Лена приносила бы ему апельсины. Или мандарины…
Вдруг опомнился. Оказывается, уже и снег перестал. Фонари выключили. Снова перед ним эта серая металлическая дверь. На этот раз — открыто — конечно, уже десять. Разделся, сдал шубу в гардероб, натянул бахилы за десять рублей — купил в автомате.
В регистратуру уже выстроилась очередь. Взял номерок к дежурному — второй. Поднялся к кабинету. Дежурный врач был занят пациентом. Присел на коричневую банкетку и стал ждать. Кабинет находился на лестничной площадке между вторым и третьим этажами и мимо то и дело сновали люди, дети, врачи. Тускло мигал свет — что-то сломалось там. Наконец дверь распахнулась, выпустив молодую симпатичную девушку.
— Следующий.
Вошел Липавский. Врач что-то дописывал. За большим арочным, незанавешенным почему-то окном уже был день. Виден был дом напротив.
— Очень зуб болит. Внизу. Справа.
— Давайте. Посмотрим.
Сел в кресло напротив окна. Зуб совсем был негодный — пришлось удалить.
Думал, выходя из поликлиники: опаздываю на генеральный прогон, — но все же поехал обратно домой.
На остановке толпился народ. Долго ждали трамвая. Замело все. Пробки. Люди уходили, ругаясь, искать другие способы добраться в нужные им места. Замерз. До метро не пошел — все всматривался в даль, переминаясь от холода, не идет ли трамвай, с минуты на минуту должен, вот-вот. Хотелось домой. Хотелось есть. О репетиции не думалось сейчас. Вот и трамвай.
Как же приятно позавтракать дома с женой. Рассказать ей о своих злоключениях, которые уже позади и канули в вечность. Вдохнуть аромат ее духов и почувствовать себя в безопасности и далеко от этого проглатывающего тебя ноющего одиночества и холода.
Липавский опоздал на репетицию. Начали без него. В приоткрытую дверь слышно было, что там происходит в зале. Происходит спектакль. Кресла зрительного зала пусты. На сцене — свет. Артисты играют одни, в тишине. Играют так гладко и хорошо, никому ничего не доказывая, не пытаясь сыграть лучше, чем могут. Происходит жизнь. Тишина звучит.
— Нет, нет!
Пускай нас отведут скорей в темницу.
Там мы, как птицы в клетке, будем петь.
Ты станешь под мое благословенье,
Я на колени, стану пред тобой,
Моля прощенья.
Липавский стоял и слушал, затаив дыхание и наслаждаясь, что ему не надо ничего делать, все само собой совершается. Заглянул потом тихонько, чтобы не нарушить. Чудно. Ходят по сцене. Разговаривают. Такие серьезные. Играют.
Закончили. Липавский вошел. Затараторили.
— Константин Юрьевич, здравствуйте. Мы прогнали уже по-быстрому. Давайте, репетировать. Ждем вас. Там в последней сцене..
— Я все видел. Все хорошо. Больше прогонять не будем. Вы — молодцы ! Идем все по домам. До завтра. Завтра в двенадцать. Выспитесь хорошенько.
Остался один. Сидел где-то посреди зрительного зала и смотрел на сцену. Казалось, еще слышны голоса. Снова спектакль прошел перед ним. Он знал все изгибы жестов, каждый поворот, каждый вздох, каждое слово, каждое движение ресниц. Любовался своими артистами: приходили на репетиции со своим настроением — ведь жизнь-то за пределами этих стен продолжается, творится, меняется, у каждого своя история, обстоятельства, ситуации. Артисты — они ведь живые люди — входили в этот его безукоризненно отточенный миф, и каждый раз наполняли его своим дыханием. Больше всего на свете Липавский любил в них эту вот их жизнь, живость, трепет, кровь.
Глафира Андреевна, уборщица, выглянула из-за портьеры:
— Константин Юрич, вы домой собираетесь? Все уже ушли.
— Да? А который час?
— Половина десятого уже.
Выходя из театра под чистое, ясное небо, сияющее где-то там далеко за фонарями своими фантастическими бесконечно далекими звездами-галактиками, вдохнул в себя весь этот удивительный, любимый им город с его улицами, домами, каналами, мостами, влюбленными парочками, старушками, туристами, котами, автомобилями, трамваями и автобусами… Поглощенный городом, теряясь в своих неуловимых мыслях, сам не заметил, как оказался на остановке. Сел в двадцать второй. Неожиданно запахло мандаринами. Перед ним сидели мальчик с бабушкой и ели мандарины.
— Бабушка, Щелкунчик такой смелый! Не побоялся крысиного короля, а ведь он такой страшный!
Липавский стал смотреть в окно. Мальчик протянул мандарин:
— Угощайтесь. А вы знаете про Щелкунчика ?
— Да… Когда-то давно, мама читала мне…
Вышел на одну остановку раньше, чтобы по пути домой заскочить в цветочный магазин. Магазин закрывался, но он знал, какие цветы — самые замечательные — ярко-красные, пылающие розы. Цветы завернули в бумагу. Быстрой походкой дошел до дома, довольный собой, с легкостью взбежал, как мальчишка, на этаж, открыл ключом дверь:
— Лена!
— Привет! Ну, как твой день?
Липавский протянул розы:
— Лена. Я тебя очень люблю
Лена улыбнулась своей приятной улыбкой и обняла его за шею:
— А я испекла твой любимый пирог.