Я сделал еще один шаг назад и уперся лопатками в холодную стену. Вытянул перед собой рукопись, как будто она могла меня защитить. Они стояли полукругом напротив меня, как группа захвата, загнавшая в угол вооруженного рецидивиста. Я невольно скосил глаза вниз, ожидая увидеть на груди пляшущие зеленые точки лазерных целеуказателей. К моему удивлению, точек не было.
В центре стояла Синекдоха в косынке с пионерским узлом. В правой руке она держала топор, в левой — лапу рыжего котика. Под распахнутой телогрейкой виднелась замызганная футболка с надписью «Графоман тропу не товарищ!»
Слева от Синекдохи стояла Гипербола в белоснежной майке-алкоголичке, спортивных шортах и с веслом, похожим на молодую секвойю, в левой руке. На шее у нее висело потертое махровое полотенце размером с простыню, а в правой руке она держала ведерный пластиковый стакан, из которого периодически шумно всасывала какую-то пенящуюся гадость. На шее и руках ее ветвились вспухшие синие вены, как великие сибирские реки Иртыш и Обь в период весеннего ледохода.
Справа расположились две близняшки Анафоры, одетые в одинаковые джинсы классического цвета индиго и проклепанные хромом кожаные косухи. Они держали руки на плечах жмущейся к ним Литоты. Левая Анафора положила левую руку на правое плечо. Правая Анафора положила правую руку на левое плечо. Из-под коротенького розового платьица Литоты торчали некогда белые бесформенные хлопковые трусики. На худеньких коленках расплылись кляксы полузаживших ссадин. По обеим сторонам головы торчали две тоненькие косички цвета слоновой кости, как будто у новорожденного слоненка ни с того, ни с сего за ночь выросли крошечные бивни, и по этому поводу счастливая слоновья семья обвязала их кончики куцыми коричневыми бантиками.
Единственный бык-производитель в этой честнóй компании — Перифраз, в балетном трико и расшитом камзоле, пританцовывая, периодически вставал на полупальцы.
Во втором ряду я разглядел Катахрезу, сестру Синекдохи Антономасию и ее мать Метонимию.
Ирония стояла с краю. Голова ее была слегка опущена. На меня она не смотрела. С покаянной улыбкой она теребила подаренный мной золотой браслетик, надетый на тонкое запястье.
В воздухе отчетливо запахло грозой. И я не имею в виду тот вызывающий легкое тревожное томление запах свежести, что распространялся над Нарвской заставой и сулил молодому парню, пусть и краткосрочную, встречу с любимой. Я говорю о едком хлорном запахе концентрированного озона, убивающего все живое. Рот наполнился кислой слюной.
Голос Синекдохи треснул в тишине, как расколовшаяся весенняя льдина. И тут же лед тронулся, загомонили все. Я вспомнил детство, путь в школу через сосновый лес, когда снег уже почти сошел и начал чернеть, а воздух полон криков грачей, только что вернувшихся с дальней турецкой дачи и весело скандалящих, обустраиваясь на летних квартирах. Грачи кричали мне сверху:
— Куда ты лезешь?
— Прустом себя возомнил?
— Слава Набокова тебе покоя не дает?
— Писал бы себе про пюре, так нет, блядь, романтичности ему захотелось!
— Рожденный ползать писать не может!
Слова врезались в грудь, как резиновые пули из травматического пистолета.
Синекдоха подняла топор и двинулась на меня, таща за собой упирающегося котика. Гипербола покрепче перехватила весло двумя руками.
Я заорал и проснулся.
Наволочка была мокрой насквозь. Сердце ухало Бухенвальдским набатом, поставленным на ускоренную перемотку. Я натянул синие трусы, воткнул ноги в тапочки и пошел на кухню, к холодильнику.
Потянул дверь, и на меня сошла ледяная лавина баночек с детским овощным пюре.
Я заорал и проснулся.
Ущипнул себя за щеку и вскрикнул от боли. Вставать было страшно. Хотелось свернуться в клубок и лежать так сотни, да что сотни, тысячи лет. Или хотя бы до звонка будильника.
Я пошел на кухню, сварил в турке кофе, бухнув три ложки с горкой. Кофе, конечно, сбежал. Налив остатки в чашку, я притулился к кухонному столику и открыл ноутбук. Перечитал три раза этюд про ребенка, кидающегося детским овощным пюре: единственный, который получил более-менее положительную рецензию на литературных курсах. Вздохнул. Хотелось романтики и образного письма, хотелось написать «Лолиту» или, на худой конец, «Темные аллеи», а не вот это вот все. Может, ну ее, эту литературу? Доконает она меня. Потянул мышкой файл и бросил его в корзину к остальным.
Потом закурил, сделал глубокую затяжку, выпустил струю дыма, вернул файл из корзины и сказал вслух сам себе:
— А кто же еще напишет твой роман?