А

Анри

Время на прочтение: 10 мин.

Последние две недели Таня жила, задержав дыхание. Так бывало всегда, когда заболевала дочка. Между болячками — работаешь, учишься, планируешь, даже мечтаешь. А потом 38,5 — и ждать. Не дышать. Таня толкла в ложечке четвертинку антибиотика, наблюдала похожие на снег белые фармацевтические хлопья и думала, что сейчас придет очередь мужа, а потом и ее. И затянется эта пилюльно-кисельная канитель еще недели на три, а то и на четыре. 

— Гойко, мама! — Майя сидела на кровати, свесив худенькие, похожие на лапки замороженного цыпленка, ножки в толстых шерстяных носках. 

— А ты закрой глаза и представь, что это конфетка. 

— Эклер, ладно?

Майя жмурилась, глотала, морщилась, крепко сжимая уголок расшитого невиданными цветами шелкового покрывала. А потом открывала глаза и, гладя себя по животу, мурлыкала:

— М-м, как вку-усно! 

Почему никогда не хворавший ребенок к трем годам вдруг начал болеть по два раза в месяц, было загадкой не только для Тани, но и для врачей. 

Известный на всю Москву ЛОР предлагал на всякий случай удалить аденоиды, остеопат, лечивший всех актрис, у которых Таня брала интервью, — прогнать паразитов. Гомеопат говорила что-то про лимфу и психологическую атмосферу в доме. 

Атмосфера в доме была и вправду — психологическая. 

* * *

— Майка, а ты знала, что мы произошли от обезьяны? 

Макс пил чай, сидя на самом краешке круглой икеевской табуретки, и покачивался на двух ее ножках взад-вперед. Маленькая табуретка, казалось, вот-вот сломается: Макс был крупный мужчина. Крепкие руки, покрытые зарослями жестких волос, когда-то производили на Таню сильное впечатление. 

— Правда? — с восторгом закричала Майя и закашлялась со свистом, напоминающим что-то птичье. Отхлебнула компот из розовой чашки с единорогом. — А кто еще произошел от обезьяны? Ты и кто еще, папа? 

Максим увлекался лекциями Станислава Дробышевского. Таню антропология интересовала мало, поэтому в собеседники он загодя готовил дочку. Получалось не очень. После пары подобных Майкиных комментариев Макс раздражался и ложился на диван с влажным полотенцем на лбу: 

— Больше не могу. 

Таня понимала: по сути своей муж — поборник тишины, порядка и философских разговоров под косячок — был чайлд-фри. Понимала и его трагедию: нелегко узнать о себе такое, особенно уже после появления собственного ребенка… И поэтому жалела Макса, как могла, прощая и отсутствие работы, и нытье по поводу необходимости заменять ее с малышом во время вынужденных отлучек. Тем более что оставлять ребенка надолго, даже с папой, Тане, честно говоря, не очень-то и хотелось. Через полчаса после расставания с дочкой на молодую мать обрушивалось такое горькое чувство вины и потери, словно ехала в поход с большим рюкзаком и забыла его в электричке вместе со всеми деньгами и документами. Так что лучше уж было самой, все самой. 

* * *

Природа подмешала Тане те же гормоны, что достаются всем молодым матерям. Только в тройном объеме. Первые года полтора она, не позволившая себе и недели декрета, таскала Майку на встречи и планерки. Расшифровывала интервью, устроив ее, сосущую, на груди. Готовила, убаюкивая дочку в слинге. Писала статьи по ночам. Падала в обмороки днем. Видимо, в благодарность за такой мощный душевный и физический вклад дочка точно считывала малейшие мамины состояния. 

Тане порой не по себе становилось, насколько. 

На следующий день после того, как муж сделал ей выговор из-за беспорядка в квартире (Майка в это время крепко спала за звукоизоляционной дверью), девочка подошла к маме и спросила: «Мам, а почему папа тебя вчера не любил?»

В другой раз, когда Макс ударился в воспоминания об их вольной добеременной жизни и сказал, что бездетного времени не вернешь, Майя пришла из сада и в своей картинной манере, раскинув руки, сказала: «Простите меня!». «За что, за что простить, ты сломала что-то? Это не страшно», — принялась ее успокаивать Таня. «Простите меня — за любовь…» — сказала девочка и грустно посмотрела маме в глаза. 

Майя вообще любила экстравагантные фразы, словно в прошлой жизни была начинающим поэтом Серебряного века. За супом могла ни с того ни сего выдать рифму: «Любовь — кровь». Один раз заехала ребрами в угол деревянного кухонного стола и заявила: «Я ударилась сердцем». 

В тот день, когда Майя долбанулась об стол, сердцем ударилась не она одна. 

* * *

С Анри Таня познакомилась в начале апреля — туманного, сырого, но, как всякий апрель, обнадеживающего. Она узнавала его по частям, словно проявляла пленочную фотографию. Нездешнее имя, в котором слышался хруст свежих парижских круассанов. Выпуклый лоб с глубокими висками и напряженной пульсирующей жилкой. Черная, под ретро, водолазка с пуговками на горловине, которые он будто специально оставлял расстегнутыми, обнажая невозможно красивую шею. Руки с тонкими длинными пальцами, в которых млела обласканная в каждом своем сокровенном уголке аккуратная пленочная «Лейка»… После первого семестра в Школе фотографии, куда Таня пришла случайно, выиграв конкурс и, в общем-то, нехотя (два вечера в неделю без Майки), она не видела его все лето и даже начала забывать, как он выглядит. 

Но осенью Анри пришел, как и она, на продвинутый курс, и ощущения закрепились, будто фотография после фиксажа. В первый раз они пошли вместе на выставку в октябре. В Москву привезли известного фотографа, у Анри оказалась бесплатная проходка, у Тани — время перед планеркой. После выставки решили поснимать готичный особняк Кекушевой на Остоженке — она на «Зенит», он на «Лейку». Таня смеялась: чего он носится вокруг здания, как вокруг звезды на красной дорожке. Анри объяснил: дело в свете, редкий он, надо его поймать. В какой-то момент Таня засмотрелась на политую закатной глазурью пряничную башенку, представляя, как из узенького окошка выныривает в черное московское небо обнаженная ведьма с распущенными волосами. Тогда Анри подошел к ней очень близко и попросил снять резинку с хвостика. А потом растрепал ее волосы своей рукой и сделал портрет крупным планом. 

В тот день Майка заболела в первый раз. 

* * *

— Мама, я ничего не вижу! Ма-а-ама! Глазки не открываются!

Всхлипывающие крики застали Таню в ванной, затемнив романтично-красный проявочный свет до венозной густоты. Таня бросила пленки в химикатах и рванула в детскую. Дочка металась по подушке. В уголках глаз и на ресничках скопился гной. Майка непрерывно болела уже месяца два. Но то, что ангина уже на финишной прямой споткнется о конъюнктивит, лечить который так же неприятно, как выговаривать это слово, было уже слишком. 

Таня намочила марлю, промыла дочке глаза, закапала левомицетин, включила сказку про Айболита. Днем Майя больше не спала. А ночью три часа просидела на кровати с открытыми глазами, обнимая маму за шею. Боялась, что глазки слипнутся. 

К тому моменту они встречались с Анри уже восемь недель, ненадолго — между интервью и походами по детским врачам. Выставки, бульвары. Разговоры о пленке и цифре. О Робере Дуано. О «Фотоувеличении» Антониони. Никакого намека на плотское. Все предыдущие Танины истории развивались вообще не так: сначала был секс, а потом узнавание, чаще всего становившееся после близости неинтересным. Даже мужа она сначала попробовала, рассмотрела, после чего все рассчитала и построила семью. Пора было. Не ждать же, в самом деле, единственную любовь, когда тебе вот-вот стукнет тридцать. 

Таня была из тех воспитанных бабушками девочек, которые, едва перестав верить в Деда Мороза, начинают так же истово верить в рыцарей. Немалую роль в формировании этого мироощущения сыграл папа — всегда мужественный, спокойный, галантный.  Когда Тане исполнилось четырнадцать лет, он раздобыл карету, запряженную тремя белыми скакунами, и, усевшись на козлы, прокатил дочь по Битцевскому парку на виду у удивленно раскинувших ветки лип и берез. Бабушка потом говорила, что удовольствие обошлось папе в целый оклад. В девяностые годы они у военных были с игольное ушко. И чудо еще, что через это ушко прошла целая тройка белых лошадей, специально по такому случаю освобожденных от выездки по выглаженному песочку Битцевского конно-спортивного комплекса. 

С годами Таня обнаружила, что мужчины ее поколения не только не катают принцесс на белых лошадях, но и не носят сумок с продуктами, не дарят цветов и вообще не стыдятся жить за счет своих женщин. Но это знание не разуверило ее в существовании рыцарей. Наоборот! В конце концов бабушка тоже тянула на себе все, включая пьющего мужа, но верила же. Просто для Тани эти рыцари жили где-то в параллельной Вселенной, отгороженной от современного мира большими эпохами, как Бог отгорожен от людей плотными подушками облаков.

В этом смысле Анри был для нее гостем из другого измерения. Он дарил цветы: то белые, похожие на жирные кремовые, розы, то веселые разноцветные герберы, то до неприличия обнаженные и оттого еще более стесняющиеся орхидеи. Глядя в ее проваленные от бессонных ночей глаза, беспокоился о самочувствии. Мало говорил, зато слушал — взахлеб. И Таня, не приученная делиться, рассказывала ему сокровенное, детское, больное. Про то, как ворона на ее глазах вытащила птенца из чужого гнезда и уронила прямо ей, восьмилетней, под ноги. И как птенец, странно горячий, с неуклюже вывернутой шейкой, которую так и хотелось ввернуть обратно, умер прямо у нее в ладошках. Про судороги, которые случились с ней в первый раз сразу после этого случая, и ужасные таблетки, которыми их лечили целых полгода. Полгода вязкого плотного тумана, в котором легко было потерять не то что узелок с малиновым вареньем, но и свое имя, возраст, себя.

Про фантазии, в которые, как в байковое одеяло, было уютно прятаться — сначала от хаоса школьной рекреации, потом от холода офисных опенспейсов. Про вторую жизнь, в которую научилась отправляться «гулять», выполняя скучную и неприятную работу. В эти моменты девочка будто раздваивалась. Одна Таня выполняла задание по чистописанию, а другая гуляла с мамой за ручку по майскому парку. Одна выводила левой рукой неподдающееся «я», а другая наблюдала, как полупрозрачные листики лип, будто новогодние гирлянды, меняют цвет с зеленого на желтый и обратно, стоит солнцу скрыться или выглянуть наружу. 

Про маму, которая рано ушла из-за рассеянного склероза, и про детскую обиду на нее: ну как можно из-за простой рассеянности перестать узнавать своего ребенка, а потом и вообще — умереть! Про книжку о человеке с улицы Бассейной, которую боялась брать в руки лет до двенадцати… 

Анри слушал, вздыхал, жалел. Но странное дело: все равно оставался чужим. Как остаются чужими случайные собеседники в поезде, которые обнаруживают друг в друге родственную душу, с энтузиазмом обмениваются телефонами и никогда не созваниваются. 

* * *

Однажды в конце ноября Таня возвращалась вечером домой. Было уже поздно. На выходе из метро за стеклянными дверями рядком, как голуби, стояли мужчины, ожидая своих женщин. Таня поднялась по лестнице, вышла на почти догола прополотый проспект, сиротливо прикрывавшийся именем — Зеленый. Спрятала нос в колючий шерстяной шарф, укрываясь от бьющих в лицо микроскопических ледяных крупинок. 

Таня свернула на 3-ю Владимирскую улицу — звенящий трамвайными переливами ручеек, впадающий в грязное шоссе Энтузиастов, бывший Владимирский тракт. И вдруг задумалась о каторжных: интересно, сколько дней вели бедных энтузиастов по этапу во Владимир? Тане вдруг отчетливо показалось, что она сама каторжная. И это ее ноги в гремящих цепях тяжело плетутся прямиком на угли тлеющего домашнего очага. Таня не успела как следует обдумать эту мысль, как дорогу ей перегородил здоровенный мужик в красной куртке. 

— Можно проводить? — От мужчины сильно пахло перегаром. 

— Лучше не надо. — Таня сделала шаг в сторону. 

— Но почему? Красивая такая. — Мужик расставил в стороны широкие лапищи.

— Я очень несвободный человек. — Таня легонько толкнула мужчину, пытаясь пройти. 

— Но я тоже занятой!

— Я не занята, я несвободна.

— Ну и вали! — раздраженно бросил пьяный и, косясь на выглядывающую из Таниной сумки белую розу, шатаясь, ушел в дворовую темноту. 

Таня с горечью подумала об Анри. Хотел ведь проводить. Но она не позволила: не желала, чтобы знал, где она живет. Конкретный адрес, математически точный его цифро-буквенный код, как и ее семейный статус, моментально задали бы координаты их любви и свели бы все к банальному адюльтеру. Таня подошла к подъезду, не глядя, вытащила цветок из сумки и бросила в урну. Роза мягко стукнулась о металл, о который позавчера, теряя рыжие лепестки, так же точно ударилась оранжевая гербера.  

Раздеваясь перед сном, Таня обнаружила, что кулона, который она носила рядом с крестиком — первого и единственного подарка мужа — нет. 

Решила: три дня будет держать пост, а потом пойдет на исповедь. 

* * *

В районной церкви в Ивановском уже началась служба. Таня попыталась перешагнуть через вязкую жижу у входа на территорию, но глинистое серое тесто облепило каблуки, не давая пройти. Таня вырвалась, потопала ногами, стряхивая с разношенных, купленных еще на третьем месяце, сапог грязь. Прошла мимо осевших старых могилок служителей, перекрестилась, вошла. Встала позади всех, рядом со скамейками. На одной сидела беременная женщина с огромным животом и шептала молитву. Таня нашла очередь на исповедь, вздохнула и двинулась к аналою. 

От ладана кружилась голова. Шелковый платок сползал с волос. 

Женщина перед Таней закончила исповедь и отошла в слезах. В груди у Тани закололо.

Она приблизилась к батюшке, сложила руки, собралась с духом. И уже приготовилась произнести заученное: «Грех мечтания». Но вместо этого, неожиданно для себя самой, произнесла: «Прелюбодействовала в сердце своем».

Батюшка грехи отпустил. 

К причастию Таня в тот день не пошла. 

Вечером читала Майке отрывок из «Красавицы и чудовища». Когда дочка задремала, Таня поцеловала теплый лобик, зажгла ночник с Маленьким принцем и уже собиралась закрыть за собой дверь детской, как услышала шепоток: 

— Мам, а ты скоро станешь старенькая, да?

— Ну, не очень скоро, но буду.

— Я буду по тебе скучать! 

Таня закрыла за собой дверь и еле слышно проговорила: «Я тоже».

* * *

На следующий день Таня увиделась с Анри. В первую же минуту объявила — в Школу ходить больше не будет. Анри обалдел: «Почему?». Таня глубоко вздохнула и начала что-то лепетать про финансы. Анри рассмеялся: «Ерунда, я тебе помогу». Таня грустно посмотрела ему в глаза: «Давай просто пройдемся». Прогулка получилась какая-то скомканная: на выставку в МАММ не попали (понедельник), прогулялись от Кропоткинской до Тверской, зашли в «Москву», ничего не купили и спустились в метро. Долго стояли у красно-синей стойки на станции «Охотный Ряд». Мимо проносились поезда, сквозняк играл Таниными волосами — в последние недели она стала носить их распущенными вместо привычного хвоста. Анри начал было говорить что-то про выставку их общего знакомого, но голос у него был тусклый и дергающийся, как перегорающая лампочка.

Таня перевела блестящие глаза с Анри на потолок, разделенный на рельефные, похожие на окошки большого дома, клеточки. Опустила взгляд в пол, тоже клетчатый. Огляделась. 

— Ой, смотри!

Из поезда, двигающегося в сторону Сокольников, вышли два человека в белых халатах с пустыми носилками. Таня повернулась к Анри: странная вещь, их же «Скорая» должна возить! Но врачи так быстро растворились, что Анри не успел их рассмотреть. Когда прощались, он привычно по-дружески поцеловал ее в щеку, по ошибке задев уголок рта. Словно решив исправить неточность, поцеловал снова. На этот раз — в губы. В грудь Тани вбили осиновый кол. Дышать стало невозможно. Она мягко отстранилась, уткнулась в телефон, чувствуя, как холодеет вокруг сердца. В том, что сейчас позвонит Макс, она ни секунды не сомневалась. 

* * * 

— Таня, Таня! — голос у Макса был сдавленный, как у сорвавшегося с веревки висельника.

— Что, Макс, что, говори!

— Она, не понимаю, дышит или нет, Таня, у нее судороги. Неотложку, какой номер. Ноль три, ноль девять, я забыл, Таня!!!

— Девять-один-один! Держи ее на руках. Скоро буду. — Таня слышала себя со стороны и поражалась своей выдержке. Мир вообще вдруг стал каким-то спокойным. 

Пассажиры задвигались медленно, как будто вальсируя. А потом вдруг пленку закрутили в утроенном темпе.

Вниз по лестнице. Зеленая ветка — «Новокузнецкая». Переход на желтую — «Перово». Вверх, направо, вверх. Зеленый проспект. 3-я Владимирская. Подъезд. Лифт. 

С грохотом саданула дверью решетки о стену лестничной клетки, так что сквозь салатовую корку показалась серая бетонная начинка. 

Майя мирно спала в кроватке. 

— Сделали укол. Сказали, бывает: реакция на температуру. — Голос Макса дрожал. В квартире пахло марихуаной. 

* * *

Пассажиры Московского метрополитена, совершавшие пересадку в тот декабрьский день на станции «Охотный Ряд», обратили внимание на необычную женщину. Она была красиво, но как-то небрежно одета и, кажется, давно не причесывалась. Женщина стояла у стойки SOS одна, но при этом жестикулировала и будто разговаривала с кем-то. Студенту Гнесинки, который ждал в центре зала опаздывающую подружку, чтобы вместе пойти на занятия, показалось, что женщина плакала. Потом у нее зазвонил телефон, она что-то прокричала в трубку, бросила мобильник в сумку и убежала. Пожилая работница метрополитена, подхалтуривающая уборкой в подземке на подарки внукам, видела, как из раскрытой сумки женщины выпала фотография. Она подождала, пока женщина скроется, а потом подняла фото и рассмотрела. На снимке был запечатлен красивый мужчина в полурасстегнутой водолазке на пуговках, с фотоаппаратом в руках. Чем-то, возможно, крупным лбом и глубокими висками, мужчина напомнил сотруднице клининговой службы ее покойного мужа в молодости. Внизу карточки было написано: «Анри Картье-Брессон, автопортрет, 1933». Уборщица перевернула фото, обратная сторона оказалась пустой. Тогда она бросила снимок в ведро с отходами и присыпала сверху влажными опилками. 

Через тридцать минут странную женщину с нерасчесанными волосами и расстегнутой сумкой заметила полная, обтянутая узенькой будкой, как платьем-футляр, продавщица цветов с Зеленого проспекта. В тот вечер постоянная клиентка, почти товарка, пробежала мимо, даже не поздоровавшись. Цветочница ждала клиентку на следующий день и через день. Но напрасно: больше та любительница роз, гербер и орхидей не покупала у нее цветов.

Ольга Славникова:

«Между болезненным воображением и больной реальностью — тонкая, режущая грань. Эту грань, этот нерв Катерина Фадеева укутывает в спокойное, «семейное» повествование. Но напряжение прорывается, и все предстает не таким, каким казалось изначально. Проза Фадеевой — на деталях, на нюансах. Они и помогают читателю сложить весь пазл».

Метки