Что за мода: куда ни посмотришь — наткнёшься на «арт» с дефисом. Боже мой, тут есть ещё и арт-бутерброд! Захлопываю синюю книжку меню с названием арт-кафе и отодвигаю её подальше.
— А мясо-то есть какое-нибудь? Такое, что быстро готовится: у меня только тридцать минут.
Девочка-официантка бормочет что-то про ростбиф.
— И без крови! — подчёркиваю я. На кровь я сегодня насмотрелся, когда оформлял место происшествия.
Девица разворачивается и, через пару шагов переходя на бег, спешит на кухню по длинной дорожке, мимо столов. За этими столами по одному сидят пять хипстеров — разложили свои телефоны, планшеты, чаёк, кофеёк под картинами… Живут, как на другой планете. А кто-то пашет денно и нощно!
Картин здесь очень много, и все ужасные. У окна, над моим диванчиком, сияют золотыми рамами три портрета — издалека они напоминали нормальную живопись, а вблизи оказались отвратительными. У женщины в белом сильно вытянутая голова, а длинная шея сломана в шестом позвонке. Художник почему-то выбрал тот момент, когда жертва ещё не почувствовала боли и улыбается. Оба мужских портрета впишутся на доску «розыск» как родные. Худой парень с огромным воротником больше похож на карманника. А вот полный барыга c мутными глазами смотрит чуть в сторону и явно что-то скрывает. У него вид смирившегося мученика. Вот он шею женщине в белом и свернул.
Морщусь и отворачиваюсь. Вдоль противоположной от окон стены на белых постаментах выставлены мраморные головы. Только не говорите мне, что и это ценные экспонаты! Ближе всего ко мне находится голова старика. Я читаю имя автора в квадратике за стеклом: скульптор Абрикосов. Серёга Питерский и Михайло Жуть одобрили бы Абрикосова, а мне оторванная от тела голова красивой не кажется. Как не кажется красивым и разложенный между столбами металлолом. Мой взгляд останавливается на женском теле без рук и ног, с налётом зелёной плесени. Слава богу, расчленёнка не мой профиль!
Смотрю на часы. Официантка ловит мой взгляд и исчезает на кухне. Если через пять минут не принесёт ростбиф, пойду её искать. Включаю таймер и кладу мобильник перед собой. Лаковая столешница испещрена чёрными точками, будто погрызена жучком, но эти шрамы на дереве тоже покрыты лаком, так что это имитация. Кто испортил мебель, зачем? Ну что за идиоты!
В окне лениво белеет облачный день. Даже солнце светить как следует не хочет. Машины еле ползут, перемешивая бурую жижу, пешеходы пробираются по сугробам… Выгнать бы из этого арт-кафе на улицу всех любителей искусства и вручить каждому по лопате.
— Привет, пап! — слышу я и оглядываюсь.
Надя — дочура, отобранная у меня бывшей женой, — стоит рядом с моим столиком, и что-то увесистое оттягивает её плечо.
Вскакиваю и обнимаю свою крошку. Такая хрупкая и до плеча уже достаёт! Боже, а ведь ей уже семнадцать. Отодвигаю Надю и рассматриваю хорошенько: глазища, острый подбородок, кожаные брюки. Похудела — только щёки, когда она улыбается, такие же пухлые, как у пятилетней. Поверить трудно, что от такой ведьмы, как моя бывшая, родилась такая тонкорукая весёлая лапочка.
— Как у тебя с деньгами? Мать из того, что я пересылаю, хоть что-нибудь тебе отдаёт?
Надя беззаботно отмахивается:
— Да всё нормально. Не начинай. Честное слово, когда вы ругаетесь, то напоминаете двух капризных детей.
— Ладно-ладно. Садись, расскажи, как жизнь.
Дочка размещает громадную прямоугольную чёрную сумку на диванчике и садится напротив, опираясь руками о сиденье, — вот и в детстве любила так устроиться и раскачиваться. Она и сейчас наклоняется вперёд и только открывает рот, как появляется официантка, ставит передо мной сковороду с громадным куском мяса и рапортует:
— Ваш ростбиф! Извините, что он долго готовился.
— Да ладно, — говорю я. — Только дайте нам ещё одни приборы.
Перед Надей быстро сервируется стол, и я перекладываю половину ростбифа на её тарелку. Моя девочка, хихикнув, накидывается на мясо — она всегда ела с отличным аппетитом, не то что жена с её диетами.
— Что там у тебя? — Я киваю на чёрную сумку.
— Картина, — радостно говорит Надя. — Я увлеклась живописью, и это кафе покупает у меня картину.
— Ух ты! Ну-ка покажи.
— Нет, сначала ответь, на что похоже шкворчание сковородки? Я как-то жарила яичницу, закрыла глаза и задумалась: что напоминает звук?
Так и вижу, как Надюха жарит яичницу, закрывает глаза и прислушивается. Вот в этом она вся!
— Яичницу спалила?
— Ага, — смеётся она.
— Ты ж моя прелесть! А как тебе такое сравнение: помехи в рации.
— Ну пап!.. А из природы?
— Не знаю.
— До…
— Дождь?
Дочка взвизгивает и подскакивает на диванчике. Она быстро вытирает пальчики салфеткой и расстёгивает сумку.
Припевая: «Па-па-па-пам!», Надя извлекает на свет картину. На ней очень даже точно нарисованная сковорода блестит медным боком, переплетаются нити дыма, а на заднем плане ливень исчертил полосами окно.
— Я тоже подумала про дождь! А потом написала и сковородку, и ливень — пусть друг другу подпевают.
Даю пять, хлопая по подставленной ладошке. Ощущение такое, будто только что распутал сложное дело. Нет, лучше.
— Правда здесь здорово? — спрашивает Надюха и замечает портреты над столом. — Какой женский портрет в стиле Модильяни!
— Отличный! — соглашаюсь я, жуя мясо. — Специально расположился рядом.
— А те статуи! Тебе какая больше приглянулась?
— Мне? Бронзовая женщина, наверное. Она напоминает… — морщу лоб, — подскажи!
— Венеру Виллендорфскую, фигурку из каменного века, — ликует Надя.
— Точно! — поддакиваю я.
Чёрт, а она разбирается во всей этой фигне.
— Круто, что ты меня понимаешь. Слушай, пап, поговори с мамой. Она против того, чтобы я поступала в художку. Говорит, это не профессия.
Задумчиво жую. Дилемма. Не хочу соглашаться с бывшей, да и выступать против моей крошки тоже не хочу.
— Надя! Вижу, ты принесла её! — Статная высокая женщина подходит к нашему столу. Я заметил, что пока она шла, все хипстеры за столиками поднимали головы и уважительно с ней здоровались.
Дочка знакомит меня с хозяйкой кофе. Та, кивнув, берёт в руки картину…
Сейчас как расстроит мне Надюху.
— Мы рады, — произносит женщина, — что эта работа попала в нашу галерею. — Она поворачивает голову ко мне: — Вы отец творчески одарённого ребёнка! Спасибо вам за дочь.
Редко не знаю, что ответить, но тут теряюсь. Чёрт, а это приятно, когда хвалят твоего отпрыска. Эта женщина, похоже, эксперт, и раз она говорит, что у меня талантливая дочь, то так и есть.
— Пожалуйста, — задумчиво киваю я. А что? У Надюхи всегда коробки карандашей быстро кончались, и покупал новые карандаши я, значит, я развивал её талант и имею право на благодарность.
«Отец творчески одарённого ребёнка…» Вот ведь не случайно я оказался в арт-кафе. Коллегам не понять — они посмотрят на портрет дамы в белом и начнут придираться к пропорциям. Но есть же такое понятие, как видение художника. Вот сколько в этой женщине энергии, жизни, и плевать, что шея у неё сломана. А парни на портретах — да, уголовники, но на них же ощущается налёт вечности. Налёт вечности. Да… Вот стол для того и подпорчен, чтобы чувствовалось, что время над ним поработало: может быть, сам Леонардо за ним обедал. А что касается Венеры… Нет, боже, она ужасна. Но пусть будет. Искусство должно пробуждать разные чувства, и ужас тоже. Надо быть терпимее!
Надя собралась упорхнуть от меня. Отпуская, я целую её в весёлые щёчки:
— Беги-беги, колокольчик. Звони почаще. А с матерью я поговорю. Что за глупости, отличная профессия и очень тебе подходит.
Провожаю Надю и хозяйку кафе взглядом. Хорошие здесь люди, культурные, сразу видно, ребёнка не обидят, плохому не научат. Опять же, не засмеяли её «сковородку», а решили повесить на видное место.
Расплачиваюсь и обещаю официантке прийти снова. Шикарное место: Модильяни, Венера, а главное, картина дочуры. На что похоже шкворчание сковородки… Только очень чувствительная неординарная девочка задумается над таким вопросом. Ведь крошка ещё, а умничка — видит красоту простых вещей. Яичница и ливень — прямо моя жизнь в двух словах.
Я, кстати, тоже всегда рисовал пистолеты на полях тетрадей, и получалось очень точно.