Нет ничего страшнее белого экрана. В нем — пустота, бездна, холод джек-лондоновской пустыни. Курсор подмигивает издевательски: ну что, мол, печатать будем? И бегут из-под него черные букашки, торопятся, расползаются по странице — пока тот же курсор не пронесется лангольером, пожрав их все.
И снова — белым бело.
Инна отпустила backspace. В щиколотку ей ткнулся мокрый нос.
— Пруст, не мешай!
За компьютер она садилась еще затемно, а теперь за окном уже разбелелось. В заснеженном сквере копошились рабочие, развешивая серебристые цифры на елке, зеленой и пластиковой, как банка от йогурта.
Действительно, Пруст прав… Пора его выводить, а там и на работу собираться.
Натягивая поверх пижамы штаны с начесом, Инна глазела на книжный шкаф. Книг туда набилось, что людей в утреннее метро — всех цветов и мастей, разного роста, любой толщины. И только на верхней полке — аномалия: целая вереница идентичных корешков.
На каждом из них значилось: Инна Пушкарева, «Мама мыла Милу». И еще, помельче: «Победитель премии “Молодое перо России”».
Когда-то смотреть туда было приятно. Кровь превращалась в мед, в глазах золотились звездочки с «Лабиринта». Но мед постепенно засахарился, хоровод звездочек перестал тешить.
Цифры на елке под окном менялись, а на аномальной полке не менялось ничего.
Пока Пруст обнюхивал желтые письмена на сугробах, Инна смотрела, как рабочие прилаживают к елке двойку. Затренькал телефон, она мазнула по экрану варежкой, но тот игнорировал ее шерстяные пальцы, и пришлось приложиться к зеленой трубочке носом.
— Ты что так долго не подходишь? — осведомилась мама. Голос у нее был набухший: вот-вот прорвется рыдание. — Я же переживаю! Ты обо мне совсем не думаешь…
Мамой Инну всегда окатывало, как волной. Пронесется, отхлынет, а ты стой мокрая по уши, вся в песке и тине.
— Ну, как дела? Когда следующей книгой нас порадуешь?
— Это не так просто, мама! — мгновенно раздражаясь, ответила Инна. — Я работаю, времени мало… И потом, тему нужно найти.
В прошлый раз тема нашлась сама собой. Книга не писалась, а поднималась, как тесто — из детских обид, из подростковых воспоминаний, из взрослых страхов. На конкурс Инна отправила ее по какому-то шалому наитию: щелк — и улетело письмо. И написать, и послать — все это оставалось делом келейным.
А потом Иннин внезапный успех выплеснулся за пределы кельи, и тут-то она ужаснулась. Мама позвонила смертельно оскорбленная:
— Почему же ты не говорила, что пишешь?
Не сразу Инна разобралась, что оскорблена она именно ее скрытностью. А сам роман мама хвалила: мол, так описаны болезненные отношения матери с дочерью, прямо за душу берет. Сначала Инне казалось, что она издевается. Потом поверила: пронесло. Мама до сих пор советовала ее книгу всем подругам, причем «совет» тут был от слова «совать».
— Представляешь, тетю Лену — и смех и грех — покусала внучкина ахатина…
Пока мама сплетничала о заклятых подругах, рабочие покончили с двойкой и стали прилаживать к йогуртовым иголкам единицу. Хозяин солидного овчара, с которым Пруст только что понюхался, засмотрелся на это дело, задумчиво бренча рулеткой.
— Ребят, да вы на сто лет вперед махнули!
Рабочие окинули взглядом свои труды и заматерились, а овчаров хозяин повернулся к Инне и, пожимая плечами, весело сказал:
— Вот так прилепят цифры наобум, а потом провалимся под куранты невесть в какой год!
Инна вежливо поулыбалась, плечом прижимая к шапке лопочущий телефон.
Спринтерский забег между миской и зеркалом — и вот уже метро, шубный и душный вагон. Заткнувшись наушниками, Инна смотрела, как несется за окном тьма. Перед ней сидели две женщины, пристроив на колени потертые баулы, и вполголоса переговаривались:
— …не вписывали. Мол, одиночкам пособия…
Куски фраз взмаякивали из-под наушной музыки и вагонного грохота, словно руки утопающих.
— Сгорела за два месяца… при живом отце в детдоме… год судится…
Инна прибавила громкость, напряженно вглядываясь в стремительную тоннельную тьму. Тьма была бессодержательна и безнадежна. Не напоить ею ненасытного белого листа…
Офис встретил ее мишурой в лифте и снежинками на окнах. Работы было много: к Новому году все подбить, закрыть, двенадцатые-тринадцатые зарплаты… Но таблички бухгалтерских программ действовали на Инну успокаивающе. Когда ее манил филфак, родители настояли на «нормальной профессии», и сейчас она представить себе не могла, что бы делала без 1С и ЗУПа. Ячейки никогда не пустовали — заполнять их было делом техники. Цифры не покидали ее, когда покидала фантазия.
— Ничего себе премия! — пробормотала Инна, щурясь на очередную графу.
Исметову Закиру Бекбулатовичу, грузчику, полагалась новогодняя премия в размере пяти его зарплат. Больше, чем Инне и менеджерам-продаванам.
Чем же Закир Бекбулатович так угодил главному? «Вот дал бы мне кто пять зарплат, я бы взяла и поехала в путешествие. Как советские писатели — за темой куда-нибудь на стройку, в Сибирь… Но кто меня отпустит на какую стройку? Да и что я буду там делать?»
Стемнело рано, затрещали лампы под потолком. Инна ежилась при мысли, что скоро выбираться из надежной строгости юбки-карандаша и таблиц-счетовиц, и снова: потная пижама, измочаленные простыни, белый экран, на который не приходит, не приходит сюжет.
Она обрадовалась, когда позвонила подруга Маша и предложила вечером «пересечься». «Пересеклись» они в маленькой кофейне. В окнах перемигивались гирлянды, капучино-стронг был горек, как Машины жалобы на ее, как она выражалась, «эмче».
— Ну так брось его!
— Да он же меня любит! Мы ссорились тут как-то, и он сказал: если ты уйдешь, я из окна выпрыгну…
В глазах у Маши мечтательно мерцали гирлянды. Поймав Иннин настороженный взгляд, она чуть приопустила густо накрашенные веки, и гирлянды погасли.
— Ну а вдруг правда выпрыгнет?
Пруст устроил целый концерт: скакал, лаял, пораскидал обувь и чуть не перекусил поводок. Не переодеваясь из рабочего, Инна вывела его в сквер. Пока он бегал, стояла, поджимая ноги в колготках и щегольских сапожках, и смотрела на йогуртовую елку. На ней мигали четыре цифры, приделанные безо всяких хронологических виражей.
— Прустик! Иди, что дам!
Пруст вскочил лапами на старушку в облезлой шубке и привычно сунул наглый нос к ее карману. Инна вгляделась в темноту, высматривая седовато-рыжий комочек на лапках-спичечках, с которым старушка обычно гуляла, но его нигде не было видно.
— А у нас сердечный приступ утром случился. — Старушка раскрыла перед Прустом морщинистую ладонь. На ладони лежали сухарики — раскрошившиеся и размусолившиеся, как ее голос. — Умерли мы…
И долго еще корчилось у Инны в мозгах это несуразное: умерли мы… Пока не раздался топот по дорожке, и краснощекий ребенок, оглядываясь на поспешающего за ним мужчину, не заорал во все горло:
— Смотри — здесь именно такая звезда, как нам нужно!
Инна уже от подъезда с недоумением оглянулась на елку, украшенную самой банальной, самой пятиконечной, самой серебристой новогодней звездой. Тяжелая дверь захлопнулась, и упала тьма.
В этой тьме пустым белым экраном светилось залепленное снегом подъездное окно.