Данила Шемелев садился за вторую парту у окна и ждал, держа портфель на коленях. Всегда в костюме, аккуратно подстрижен, с чистыми ногтями и отсутствующим взглядом коровьих глаз. Когда со звонком учитель входил в класс, Данила быстро доставал и раскладывал по парте учебники и тетради. Ему делали замечания, что он долго копается, но он продолжал сидеть на перемене, обняв свой портфель. Я знаю — почему. Раз я видел, как он достал всё слишком рано и к нему тут же подошел один из обитателей последних парт. «Я свой учебник дома забыл, — сказал он без сожаления, — я твой возьму. Только не жужжи». Конечно, из-за фамилии Данилу дразнили Шмелём.
Я залез на детскую горку во дворе и как бы невзначай глянул в окна нашей старой квартиры. Тюль, телевизор на кухне — всё как у людей. Интересно бы было узнать, кто там сейчас живёт, но людей видно не было. Я спрыгнул на землю и заученным маршрутом пошел в школу. Район за десять лет оброс супермаркетами, добавилось детских площадок, на пустыре построили мини-котельную. А школа не изменилась, и к ней, как и раньше, со всех сторон сходятся тропинки и асфальтированные дорожки, расчерчивая на земле подобие гигантской паутины.
У всех учеников на обороте дневника была приклеена нарисованная от руки схема «Безопасный путь в школу» с квадратами домов и тонким красным пунктиром от школы до места жительства. Наши с Данилой схемы совпадали — мы жили в одном доме, через подъезд — и мы иногда болтали по пути из школы. Как-то он сообщил доверительным тоном: «Я такую книгу сейчас читаю, настоящая порнуха». Книга оказалась второсортным женским романом в мягкой обложке. Я прятал её в нижнем ящике стола под бумагами и читал урывками, таясь от родителей. Но вместо обещанной «порнухи» обнаружил лишь одно упоминание оголенного женского плеча. От разочарования я даже забыл вернуть книгу хозяину и наткнулся на неё уже после выпуска, когда перебирал вещи к переезду.
В школе праздник — тридцать пять лет с основания и десять — с нашего выпуска. На крыльце курят ребята с параллели. С ними наш штатный шутник. «О, братан, сколько лет! Я как раз пацанам рассказываю, как мы стекла в спортзале били. Помнишь?» Стекла он бил без меня. «А как прогуляли всем классом и писали объяснительные потом? “Отсутствовал по семейным обстоятельствам”, гы-гы». Я натужно улыбаюсь.
Чувство юмора у него всегда было своеобразное. Он любил пускать по классу скабрезные записочки — нарочито неправдоподобные, но народ смеялся. Когда фантазия его иссякала, он просто швырял в Данила скомканную с харчками бумажку, а потом невинно оглядывался в поисках хулигана. Обычно с Данилой садилась девочка, которая, чтобы лучше видеть, оттягивала пальцами кожу к вискам, становясь похожей на китаянку. Когда её не было — Данила сидел один. На истории к нему подсел наш шутник. Он шептал Даниле на ухо, убеждал, подбадривал, тыкал в бок и серьезно кивал. Наконец, Данила сдался. Он поднял руку и обратился к учителю: «А правда, что в войну было нечего есть и людям приходилось вместо масла на хлеб говно намазывать?»
В актовом зале культурная программа. Выпускники разных лет поют, танцуют, читают стихи. А я стою рядом с нашей классной красавицей и не могу решиться. Делаю глубокий вдох. «Знаешь, — говорю, — это самое глупое киношное клише, но я был в тебя влюблен». Она улыбается: «Да, знаю. Не ты один». И через некоторое время: «А ты знал, что в десятом классе, Данила заявился ко мне домой на день рождения? Открытку подарил. А потом попросился к пианино и исполнил пьесу собственного сочинения. И так сильно стучал по клавишам, будто марш исполняет, а не посвящение девушке. Хорошо, что мама пришла на помощь — сказала, что у нас куча дел, и аккуратно его выставила».
Возвращались из театра все вразнобой. Я, не прощаясь, побежал на автобус, Данила помедлил и рванул следом. Я запрыгнул в заднюю дверь, пробежал через салон и выскочил на улицу до того, как двери закроются. А Данила остался внутри.
Учителя почти не изменились, только стали меньше ростом. Здороваются, расспрашивают. Надо было цветы купить. На сцене директор читает речь. О традициях, о преемственности поколений. У него на щеке след от помады — кто-то поздравил перед выходом на сцену. Ничего, скоро закончит.
Заскучав от обилия формул на уроке химии, сутулый детина нагнулся под парту и не спеша расшнуровал ботинок. Лицо у него усталое, движения медленные — это всё рутина. Я смотрю на него, а он — на учительницу. Когда та повернулась к доске, он с размаху глухо ударил Данила подошвой по спине и спрятал ботинок. «Прихлопнул шмеля» — шутят на камчатке. Химичка осмотрелась, прикрикнула на класс и вернулась к своим формулам. А Данила полдня проходил с осыпающимся пыльным следом на выглаженном черном пиджаке.
В коридорах характерный запах, не противный и не приятный. Школа пахнет школой. Прохожу мимо нашего классного кабинета — внутри смеются, я ускоряю шаг. Заворачиваю за угол, в правое крыло. Темный коридор кончается тупиком. Направо — всегда закрытый запасной выход из спортзала, налево — туалеты.
В какой-то момент Данила перестал появляться в школе. Его долго не было, и по классу поползли слухи. Говорили, что он угодил в секту, где их кормят тортами с наркотиками и промывают остатки мозгов. Кто-то уверял, что Даня совсем двинулся и лежит теперь в дурке под присмотром врачей. Самые добродушные считали, что родители просто забрали его из этой ужасной школы и перевели в другую. Последнее, впрочем, оказалось неправдой — через два месяца он объявился и занял привычное место у окна. Такой же аккуратный и ещё более вялый, чем обычно.
С тех пор его почти перестали задирать. Будто потеряли интерес, достигнув цели. Иногда только наигранно прятали от него в столовой свой компот, боясь, что «этот знатный водохлёб опять всё выпьет и курагой закусит». Смеялись те, кто дежурил с Данилой за день до его исчезновения. Парни тогда послали его в туалет набрать воды, а сами пошли следом. Их не было минут двадцать. Вернулись молчаливые и гордые, как герои войны. Последним шел Данила, растрёпанный, бледный и с мокрыми волосами. Его заметно трясло. Заводила довольно осклабился: «Что, попался, насекомое?» Данила вдруг склонился над ведром с водой — его шумно стошнило. Потом он взял свой портфель и ушел.
У гардероба — наши, все кто пришел, — пять человек. Обсуждаем одноклассников. Один в Москве, другой в Канаде, третий помер. Большинство растолстели и завели детей. Где Данила — никто не знает. «Я считаю, это классная виновата, — начала одна, — ей на нас было вообще наплевать!» «Что ты, — возразили ей, — у неё же сын тогда погиб. Она молодец, что вообще нас до выпуска довела». Договорились не теряться и распрощались. Я им не сказал, да и говорить особо нечего. Месяц назад я его встретил.
Летнее солнце к вечеру уже не так пекло, и мы с приятелем прогуливались по набережной. Мы смеялись, размахивали руками, и я заметил Данила в последний момент, когда он вырос перед нами. Он почти не изменился, разве стал чуть шире в плечах. Тот же высокий лоб и опущенный на грудь подбородок. В черном костюме и застегнутой на все пуговицы рубашке.
— Привет, Даня.
— Привет.
Он смотрел прямо в глаза, но будто не фокусируясь, проходя насквозь. Обменялись незначащими фразами.
— Ну а как ты, вообще? Чем занимаешься?
Он вдруг улыбнулся:
— Да нормально. Знаешь, жизнь: сегодня хорошо, завтра плохо.
Я хотел сказать что-то ещё, но молчал. И мы разошлись.
Немного прошли молча, а потом мой приятель заметил:
— Странный тип. Жуткий какой-то. И вообще, — продолжил он, всё больше веселясь, — что значит «сегодня хорошо — завтра плохо»? Угрожает он так, что ли? — и расхохотался, как после удачной шутки.