Шерсть у овчарок — слипшаяся, нечесаная. Собаки хрипят и рвутся с поводков. Варвара Васильевна вздыхает. Дать бы им кусочек колбаски, докторской, с жирком — но положено ли? Что вообще положено в этом бетонно-проволочном мирке?
У охранников лица невыспавшиеся и какие-то тусклые, их десять — против шести женщин.
— Церберы, — усмехается кто-то позади.
— Провинились дети, а наказывают нас, — откликается старуха впереди.
Варвара Васильевна чиркает по ее спине быстрым взглядом. Какая статья у ее сына, интересно? Статью своего Варвара Васильевна до сих пор не может сказать без запинки. Она даже репетировала у зеркала — «105, убийство, десятка» — а все равно спотыкается. Хочется оправдаться, сказать зачем-то «я ни при чем», да и сын разве виноват? Виноваты тусклые фонари, туман, беременная девушка, перебежавшая дорогу.
В тот день Ваня заехал в гости, выпил чаю, говорил про бизнес, а потом вдруг засобирался. «Пока, мам!» — шептал эхом подъезд. «Пока, мам!» — смеялся серый сумрак (как всегда, перегорели лампочки). «Пока, мам!» — так ли спокойно разговаривают убийцы?
Вокруг ИК-312 хлюпающие от грязи пустыри и помойки. За колючей проволокой скалятся решетками корпуса, прямоугольные, ровные, как по линейке прорисованные, все как один выкрашены в персиковый. Рядом остановка, туда-сюда ходят люди, и Варваре Васильевне кажется, что прохожие нарочно не смотрят на нее. Терпи, уговаривает она себя.
На наручных часах — три пятнадцать. Должны запускать. Когда же? Ноги промокли еще утром — в шесть лил дождь, к восьми закончился, но Варвару Васильеву до сих пор знобит. Пальцы на руках промерзли до костей, не разгибаются, спину ломит, дышится еле-еле — помереть бы, да нельзя.
Варвара Васильевна себе напоминает старуху-медведицу, они с Ваней видели один раз такую в цирке — облезшая, глаза слезятся, по сцене переливается медленно. Ваня смотрел и хохотал — маленький, не понимал, конечно, что к чему. Когда это было? Лет сорок назад? А может, и не было вовсе?
Варваре Васильевне часто снятся сны про Ваню. Там он всегда маленький, пахнет горячим молоком, домашним печеньем и чем-то неуловимым, таким родным, что хочется прижать к себе и обнимать, обнимать, обнимать до боли в мышцах. Вечером Ваня просил:
— Хочу песню про звездных медведей!
И Варвара Васильевна пела, как умела: «Мы плывем на льдине, как на бригантине, по седым суровым морям». А Ваня клал голову на плечо и повторял, что никогда не женится, так и будут они жить до самого конца — вдвоем, и никто им не будет нужен. «Только будь всегда-всегда», — просил Ваня, и Варвара Васильевна обещала.
— Запускают! — шепчутся в очереди.
Варвара Васильевна — в первой тройке. В помещении досмотра сумрачно и сыро, как будто это и не комната вовсе, а пещера. На потолке мигает ледяным электрическим светом единственная длинная лампа, и из-за неё у инспекторов лица серые — маски из гипса.
Один из них командует все выложить на стол, заставляет выдавливать шампунь и пасту в пластиковые пакеты, режет яблоки, груши, мясо, потом — блины, Ванины любимые, с мясом и луком. Со стола тонкой струйкой капает кровь из стейков и фруктовый сок, Варвара Васильевна сортирует разрубленное и раздавленное по пакетам, а пальцы все не слушаются, никак не отогреются. Помереть бы, да нельзя. Терпи, уговаривает себя Варвара Васильевна.
В комнате для длительных свиданий номер 2 зеленые стены, серый потолок и грязные окна. В комнате для свиданий пахнет гнилью — говорят, тут на кухне один помойный бак на всех, может, оттуда? В комнате для свиданий темно и влажно, как под землей. Варвара Васильевна думает, что в больницах и тюрьмах время какое-то свое, особое — растягивается жвачкой, ставит само себя на паузу.
Приводят сына. Иван худ и бледен — «точь-в-точь покойник», думает Варвара Васильевна — обнимает мать быстро, едва касаясь ее руками. Варвару Васильевну мутит от по-чужому острого запаха табака и какой-то затхлости. Иван спрашивает, когда обед. Услышав, что скоро, садится в кресло и включает телевизор.
Сердце у Варвары Васильевны бьется часто-часто — опять тахикардия? Терпи, старая. Сын молчит. Губы его не сжаты, а точно слеплены, даже странно, что буквально минуту назад они говорили. Глаза цвета бетона, спокойные, пустые. Такие глаза у убийц? Да и такие разве глаза были у Вани? Может, это не Ваня вовсе, а чужой мужик, просто перепутали? Да нет, вот родинка над губой, вот белеет шрам на пальце, — свой.
— Как ты? — спрашивает Варвара Васильевна.
— Спишь хорошо? — заглядывает в глаза Ивану.
— Соседи нормальные? — шепчет.
Иван морщится:
— Продыху не даешь.
Варвара Васильевна замолкает — ничего, вот придет Иван в себя и снова станет ее Ваней, снова сядет рядом, как в детстве, поплачет, — кому ему еще тут плакаться — и расскажет и о туманном дне, и о крови на капоте машины, и о мертвой девушке на дороге. Наверное, каяться начнет, попросит прощения — не у Варвары Васильевны, ей-то за что его прощать, а у кого-то незримого рядом — а потом уснет на плече матери.
Но и на следующий день Иван сидит на кресле, глотает программу за программой, один выпуск новостей за другим, и только спрашивает: когда завтрак? А обед? А ужинать будем? Варвара Васильевна по-медвежьи переливается с душной кухни в комнату и обратно, готовит, моет посуду, снова готовит, снова моет, а Иван все ест, ест, ест, никак не наестся. И почти всегда молчит.
По ночам Варваре Васильевне почти нечем дышать. Ворочается с бока на бок, и все снится ей туман и незнакомая девушка на дороге. В последнюю, третью ночь, сон и вовсе уходит до рассвета. Помереть бы, думает Варвара Васильевна. Утром не выдерживает немоты и тишины. Плачет, кричит, умоляет — и все ее «почему» и «как» тонут в пыльной духоте комнаты.
Иван смотрит долгим взглядом и вдруг говорит:
— Может, тебе больше не приезжать?
Он рассуждает о ревматизме, о том, что Варвара Васильевна «уже не девочка», а длительные свидания — это тяжко, можно же просто передачки присылать с кем-нибудь. Хорошо бы колбаски докторской, и конфет, и яблок, только не зеленых, от них сводит челюсть.
…За окном поезда по дороге в Москву — почерневшие от дождя деревья, беспросветный свинец неба, смотришь на него — и не вздохнуть. Рядом сидит черноволосый мальчик.
— Ванечка! — говорит ему женщина напротив. — Не приставай к тете, тетя устала.
А Варвара Васильевна только улыбается — «что вы, пусть пристает» — и угощает мальчика карамельками из кармана, а тот улыбается в ответ, и даже глаза его сверкают от смеха. И то ли дело и правда в усталости, то ли в монотонном звуке колес, но Варвару Васильевну клонит в сон. Хочется и дальше смотреть на мальчика, угощать его конфетками, болтать ни о чем, но глаза сами закрываются.
Она думает о горячем крепком чае — вот бы с бергамотом — о маленьком Ванечке, спящем на плече, и льдинах, плывущих в седых океанах, как бригантины, и ее саму мягко качает туда-сюда, как будто она и правда плывет куда-то, в мятную свежесть и черноту полярной ночи, вперед, к мерцающему звездами горизонту.
Больше Варвара Васильевна не открывает глаз.