Это утро было бы добрее, если бы мама не начинала его с вопроса «Ты выпил таблетки?». Вот какой ответ она хочет услышать? Ясное дело, я их не выпил, я ведь должен принимать их только в её присутствии. Если приму в одиночестве, как потом доказать, что действительно принял, а не спрятал в карманах, трусах, волосах, ушах? Она должна за меня ручаться — ежедневно подписывать документ.
Я удерживаюсь и ничего на её дурацкий вопрос не отвечаю. Стараюсь ни взглядом, ни мимикой не выдать раздражения. Беру из её холодных рук холодный стакан, выдавливаю две бело-синих капсулы из блистера, пихаю в рот, запиваю, проглатываю. Мама не лезет мне за щёки и под язык — за это ей спасибо.
Вместе с братьями и сёстрами я выхожу из дома. Младшие радостно дёргают меня за рукава куртки, старшие ерошат волосы.
— Здорово, что ты снова с нами!
Можно подумать, я болел гриппом и наконец оправился, а не вернулся из психбольницы после очередного нервного срыва. Отец, на бегу поцеловав меня в голову, говорит, что мне не о чем волноваться. Хотя сам волнуется.
Вчера вечером на собрании всей общиной решался вопрос: можно ли мне посещать школу. Обсуждали долго, высказались все. В конце концов, заключили, что я заслуживаю шанса. Правда, последнего. Если хоть как-то проявлю вспыльчивость, меня переведут на домашнее обучение. Если и там сорвусь, придётся переезжать в психоневрологический интернат.
В общем-то, в этом нет ничего удивительного: так заканчивает девяносто процентов людей с моим диагнозом. Но родителям, конечно, будет больно, они меня любят. Только благодаря их терпению я до сих пор не изолирован, а ведь мне уже почти четырнадцать. Самый опасный возраст, переходный. Даже здоровые дети перестают себя контролировать, а уж если я выйду из-под контроля, последствия могут быть чудовищными. Так вчера говорили те, кто не хотел выпускать меня из дома.
Лет десять назад я ещё не считался безнадёжным. У меня была повышенная импульсивность. Это и у нормальных людей бывает. Они обнимают и целуют без разрешения или отвечают, не дослушав вопрос. Вот только моя импульсивность выражалась в гневе. Я мог выхватить вещь, которую у меня забрали, оттолкнуть, если кто-то занял моё место. Отец был в ужасе, когда узнал, что я считаю что-то «своим». Долго объяснял, что всё вокруг общее, даже он — не совсем мой отец, а один из множества отцов, что у меня есть, а я у него — один из множества любимых детей. Но я всё равно считал отцом только его, потому что он, как и я, белокур и голубоглаз.
Позже выяснилось, что чувство собственности — не единственное отклонение в моей психике. Я способен обманывать и подозревать других во вранье. А ещё я обижаюсь и раздражаюсь. Всё это приводит к агрессии.
Когда-то агрессия была нормальной человеческой реакцией. Она помогала людям добывать пищу и защищаться от врагов. Но были у неё и ужасные проявления. Например, война и преступность. В какой-то момент большая часть населения Земли погибла из-за своей агрессии, а оставшиеся в живых начали отвергать тех, у кого она ярко выражена. С агрессивными мужчинами не вступали в брак, агрессивным женщинам не давали рожать детей. Говоря языком учителя биологии, размножались только те особи, у которых отдел мозга, отвечающий за агрессию, функционирует плохо, а гормон, вызывающий её, вырабатывается редко. Ситуаций, когда нужно защищаться и нападать, тоже становилось меньше. И в итоге, много тысяч лет спустя, агрессия перестала быть свойственна человеку.
Теперь в мире нет коварства, ревности и жадности. Но иногда рождаются люди вроде меня. Это как хвост, объяснял мне врач. Или восьмые зубы в челюсти. Атавизм, бесполезный отросток из прошлого. Его надо купировать. Хвост отрезают, зубы удаляют, но мою агрессию не ампутируешь. Остаётся только пить таблетки. У меня от них бессонница и провалы в памяти, да и симптомы они полностью не снимают, но я об этом никому не говорю. Боюсь увеличения дозировки. Пару раз в психиатрической клинике меня накачивали настолько, что казалось, будто меня на свете нет и никогда не существовало.
Мы идём толпой по направлению к школе. Я и все мои братья-сёстры. С соседних улиц к нам стекаются ребята из других общин.
Я плетусь в конце, не хочется торопиться. Первый урок — универсальный язык. Учительница вечно твердит, что это величайшее достижение человечества, язык, благодаря которому люди из самых разных концов земли могут понять друг друга, вот только я его всё равно терпеть не могу. На нём ничего реалистичного не написано. Всё, в чём я узнаю себя, написано на мёртвых языках.
— Доброе утро! — раздаётся вдруг у меня над ухом.
Это Тёма, и от одного взгляда на него мне не по себе. Мы похожи, как близнецы, хотя не родственники. Он из другой общины, старше меня на пару лет и на голову выше.
— Только не ты, — выговариваю я едва слышно, но впереди идущие тотчас с беспокойством на меня косятся. Похоже, получилось слишком злобно.
Тёма закидывает руку мне на плечо.
— Ну как, вылечился?
— Ты же знаешь, что нет. — Хочется сбросить его руку, но нельзя — это агрессивно. Поэтому я проговариваю: — Не хватай меня, мне неприятно.
— О, прости, пожалуйста. — Натянув на лицо виноватое выражение, он отстраняется.
— Чего тебе надо?
— Да так, ничего. — Тёма прекрасно знает, что меня бесит его приторно-сладкая улыбка, и поэтому старательно щерится во весь рот. — Просто хотел узнать, не надумал ли ты ко мне присоединиться.
— Я лучше сдохну.
— В смысле «сгнию в психушке»? Это, по-моему, гораздо хуже, чем смерть.
— Да, лучше буду всю жизнь лечиться, чем свяжусь с тобой.
— Лучше буду всю жизнь играть по правилам бесхребетных трусов, чем объединюсь с человеком, который понимает меня как никто, — писклявым шёпотом передразнивает Тёма, а потом вздыхает: — Бедный ты мальчик, Тима. Отказываешься от мирового господства. Похоже, тебя реально неизлечимо вылечили.
Мне очень хочется ответить ему на мёртвом языке: «Пошёл нахер, козёл» или вроде того, но я молчу в надежде, что, не добившись от меня реакции, он отстанет.
Он действительно больше ничего не говорит, но по-прежнему идёт рядом. И, что хуже всего, начинает свою безобразную клоунаду. Со всего размаху бьёт кулаком в лицо проходящую мимо девушку. Она ойкает, роняет сумку, прижимает руки к разбитому носу.
— Простите, пожалуйста! — паясничает Тёма. — Я такой неуклюжий. Полный дурак!
— Не волнуйтесь, я в порядке! — смеётся девушка. — Надо было смотреть по сторонам. Вы не ушиблись?
Истекая кровью из носа, она рассматривает его паскудный кулак и извиняется раз пятнадцать. Не способна даже вообразить, что Тёма причинил ей боль нарочно.
Я не в силах всё это слушать и наблюдать, так что ухожу вперёд, но всё равно периодически оборачиваюсь, а значит, и слышу, и наблюдаю, как Тёма врезается в старика, подставляет подножку маленькой девочке, а уже совсем на пороге школы набрасывается с объятиями на директрису и хохочет: «Простите, пожалуйста, я случайно плюнул жвачкой вам в волосы! Честное слово, я такой неловкий. Вам придётся сделать короткую стрижку… Нет, что вы, я здоров, просто поперхнулся!»
Он опять подскакивает ко мне, весь светясь от самодовольства. Спрашивает:
— Завидуешь?
Правильно было бы не отвечать, но я не выдерживаю.
— Чему я должен завидовать? Я никогда не хотел такого делать.
— Конечно, хотел бы, — усмехается Тёма. — Тупых человечков вокруг пальца крутить.
— Обводить, — невольно поправляю я. Тёма ничего не понимает в мёртвых языках.
— Они так беззащитны передо мной. Понятия не имеют, что у меня на уме. Я могу хоть завтра их всех себе подчинить. Двумя движениями перебить полгорода. И ты тоже можешь, Тима. Мне бы пригодилась твоя помощь.
— Я всё про тебя расскажу, если не отвяжешься! — выкрикиваю я уже в настоящем гневе.
Тёма лишь очаровательно улыбается.
— Собираешься меня оболгать? Это непростительная агрессия. Я слышал, у тебя последний шанс…
Я так злюсь, что у меня в глазах темнеет и бегут мурашки внутри черепа. Тёма знает, как меня достать. Тёма абсолютно неуязвим. Он такой же, как я, у него есть агрессия, но ему удаётся её скрывать. Никто в жизни не догадается, что он злой. Люди не умеют замечать неискренность и издёвки. Этот навык отпал за ненадобностью. Только у меня он есть — как и слова для этих явлений, я их взял из мёртвого языка.
— Просто пойми, — шепчет Тёма, прижимая меня к себе так крепко, что кажется, будто мы вот-вот сольёмся в единое целое, — у тебя один выбор: быть овощем в психбольнице или быть со мной.
Я молчу. Отворачиваюсь и молчу. До тех пор, пока он не оставляет меня в покое.
Скорее всего, мне однажды придётся избавиться от него. Возможно, даже убить. После такого меня навеки запрут в больнице, но я не побоюсь и не пожалею.
Я читал достаточно древних книг, чтобы знать, через какие страдания прошло человечество на пути к нашему безопасному миру. Я не позволю злодею его разрушить.
Мой атавизм — способность злиться, способность защищать — вовсе не бесполезен.