Б

Бумеранг

Подходил к концу третий год студенческой жизни. Мои планы и амбиции были такими же самоуверенными, линейно очерченными и кричащими, как маленькое лоскутное одеяло наподобие английских пэчворков. Этой грубой простотой отличались и мои моральные убеждения: человек сам себе кузнец счастья, и прораб, и букмекер, и даже тот, кто рулит ассенизатором (как его называют, кстати?). Так что жертва насильника напросилась сама, а кредитов на тебя никто не вешал! «Я сам себе и небо, и луна», так сказать…

Весной всех студентов загоняли в стойло практики, от которой мне бы очень хотелось отвертеться в пользу непопулярной, зато стабильной библиотечной жизни, но увы — эта роскошь была доступна только филологическому отделению, а нас, историков, отправили в самый неприглядный «загон».

Часть курса работала в представительстве Красного креста, перекладывая с полки на полку пыльные пособия выпуска 1992 года, остальных распределили по социально значимым учреждениям. Я со своей специализацией оказалась в месте, где каждый из вас боится оказаться больше всего — в СПИД-центре.

Моим руководителем была чересчур жизнерадостная и общительная для этой обстановки женщина по имени Евгения. В центре она выполняла работу клинического психолога. При первой встрече я представила, как эта хорошенькая брюнетка, шустрая, как стриж, сообщает людям об их неизлечимой болезни и самой большой трагедии в жизни (так мне казалось). Я читала о таких моментах у философов, и их описания не увязывались у меня с этими гладкими волосами и клетчатым костюмом, больше подходящим концертному директору актрисы бурлеска. Получить под дых от такого гонца представлялось таким же вероятным, как утонуть в утреннем стакане с водой.

— Не проявляй сочувствия. Не отводи глаз. Не показывай, что боишься или брезгуешь. И не бойся вовсе. Тебе ничего не грозит. У людей много предрассудков. Знаешь, сколько таких, кто уверен — ВИЧ болеют только представительницы древнейшей профессии и наркоманы? А остальных Господь уберегает. Уберегает так же, как пассажиров «Титаника»…

Мое лицо приняло выражение глубокого недоверия, подкреплённого многочисленными увещеваниями взрослых и теориями тех самых пассажиров.

— А разве нормальный человек может СПИДом заболеть?

— Во-первых, СПИДом почти не болеют. От него скоропостижно умирают. Во-вторых, ВИЧ болеют даже восемнадцатилетние натуралы из МГИМО и святоши, не пропускающие воскресную службу. В общем, предохраняйся в любой непонятной ситуации. Посиди-ка тут. Этот случай сложный…

Женя просочилась в узкий проем чуть приоткрытой двери, отчего та издала высокий щекочущий скрип. Я устроилась прямо напротив так, чтобы видеть ее собеседницу. На кушетке сидела рыжеволосая девушка с круглым розовым лицом. Казалось, от этого лица и мягкого тела исходит запах соломы. На вид ей было лет двадцать восемь или тридцать, не больше. Она сложила руки на коленях и пристально смотрела на Женю, потом в пол, не шаря глазами, а так, будто увидела что-то, от чего хочется отвести взгляд, но не выходит.

Прошло минут пятнадцать, рыжая девушка, по моим наблюдениям, не сказала ни слова. Я моргнула лишь на мгновение, и Женя неаккуратным движением подхватила меня под локоть.

— Пойдем, очкарик. Антракт…

В коридоре кроме людей в белых халатах и «гражданских» были немногочисленные посетители и пациенты. Один из них робко останавливался у каждого кабинета и щурился, как слабовидящий, потерявший очки. Видимо, он искал знакомое лицо. Увидев Женю, он захлопнул очередную дверь и без стеснения смотрел прямо на нас, распахнув глаза и высоко подняв кудрявую голову. Выглядел мужчина при этом как мученик за правое дело: на лбу выступила испарина, фигура, вертикально уложенная на стену, обессилела и расплылась. На мои вопросы Женя сказала только: тут бывает всякое. Обознался, видимо, от испуга.

* * *

— Сём, а вишня где?

— Забыл. Ну, хочешь, сбегаю?

— Ага, марафонец. С твоими шабашками уже ни одного порядочного магазина не найдешь. Или ехай три дня полем, два дня лесом. Сиди, утром уже купим.

— А ты что, так уверена, что подработка? Ты бы хоть спросила, где был муж.

— И где был, муж?

— Сама сказала — подработка. Она и есть…

Семён скривился в ухмылке, протирая стекла очков, и, водрузив их на переносицу, обнял жену сзади. Живот уже прилично выпирал, еще больше округляя мягкую фигуру. Шел шестой месяц беременности. Никто из семьи или знакомых не знал, что ребенок спас их супружество, позволил Юле наконец ощутить себя в полной безопасности. Две предыдущие беременности не подарили им детей. Юля, родом из станицы с гордым названием Маркс, хорошо знала матчасть: роди, тогда семья будет крепкой, вообще от всех проблем — роди. По логике предков получалось, что из-за Юли семьи не выходит, а этап Семёна проходит гладко. Девушка часами раздумывала, не пойти ли ей к целителю или гадателю, отчего в рассеянности могла накормить кота той самой вишней или постирать водительские права супруга.

После первой беременности она стала ходить в церковь, на кухне по вечерам зажигала тоненькую свечу, источавшую запах топленого воска и какого-то смиренного спокойствия. Воск неспешно капал на белую ажурную салфетку, пока Юля, отвлекаясь от натирания стаканов, смотрела на желтый свет огонька не мигая.

* * *

— Сёма, ты гляди!

Семён уже вышел из ванной на запах свежей выпечки, растирая накрахмаленным полотенцем белесые кудри. Самой лучшей привычкой своей супруги он считал своевременный завтрак и до блеска начищенную обувь. И то и другое происходило без его ведома и участия. Отбояриться он был мастер, но тут этого не требовалось — Юля с охотой и богатырским рвением управлялась сама даже с тяжелыми сумками на рынке. Этой привычке вскоре в жизни маленькой семьи не нашлось места.

Юля с бумажкой в руке и хмельной улыбкой на лице заслонила дверной проем. Она держала полоску аккуратно, как страничку редкой книги, за уголок, только без бархатной перчатки. Мягкий ветер из открытого окна, свет, исходивший от жены, — все это сделало Сёму беззаботно счастливым. На следующие полчаса он совсем забыл и о завтраке, и о ботинках, и о том, как много месяцев они с Юлей жили молча, потому что жена то ли не хотела, то ли не умела говорить ни о чем, кроме обедов, позабыл он и о том, что станет его «бумерангом».

Беременность проходила легко. Нет, Юля не изменилась, но и не заимела привычки сетовать на жизнь или здоровье. Лишь раз она простудилась, перепугав Семёна, себя и нескольких молодых медсестер в женской консультации. Семён расцвел. Даже бывшая у него свербящая потребность в беседах и просмотрах кино, к которому Юля была равнодушна, растворилась в ожидании первенца. Теперь туфли, ботинки и даже сапоги — хотя в Москве стояло небывало плавящее лето — Юли показывали отражение смотрящего круглосуточно вместо телеэкрана. Из дома супругов были выселены хлорсодержащие средства, вся алкогольная продукция, вредная, на взгляд Семёна, еда, конфликты по любому поводу, задержки после работы и вся старая бутафория.

— Можем позволить себе новую жизнь!

Этими словами сопровождались уикендные поездки в «Икею» за дизайнерскими сокровищами из серии «собери сам не без страданий ближнего своего», массмаркеты одежды и зоомагазины: кошка Ксюша была теперь почти так же почитаема, как ее хозяйка, наверное, из-за родственного рыжего окраса.

В декабре родилась Вера.

Семён, сновавший по длинной парадной, стучал каблуками натертых туфель, теща, нагруженная авоськами и затертыми сумками, трясла листочком, спасаясь от духоты, сестра Ленка перебирала в кармане пачку с сигаретами, такими же тощими, как она сама, родители Семёна, которых почти не было видно за букетами и шарами, опасливо держались в стороне. Шарики всех цветов на длинных лентах, для мальчика и девочки одновременно — Юля старомодно полагала, что узнавать пол ребенка нужно только при его появлении на свет. Так знакомились с маленькой Верой и встречали все ту же простую молчаливую Юлю.

* * *

Спустя три месяца ловкого и размеренного материнства Юля проснулась без всякого повода еще до рассвета и принялась неуемно плакать.

— Юль, ты чего? Болит что-нибудь?

— Семён, я кошку увидела во сне.

— Кошку? Ксюшу, что ли? Что она, твою рассаду испортила?

— Нет, я кошку видела черную. Я Веру кормила, а потом смотрю, а вместо Вероньки  кошка лежит, черная как уголь. А кошки к добру не снятся, бабушка всегда говорит…

— Юль, ну твоя бабушка и головой советует вертеть, чтоб в рот не ссали, но такого ведь никто не делал еще. Это только сон. Просто сон. Я водички принесу, а ты засыпай…

* * *

Неприветливый белый свет лампы заливал комнату. Все звуки отзывались здесь эхом пустоты, что делало пространство нереальным и отталкивающе холодным. Юля расположилась на бесцветной кушетке. Дверь взвизгнула на петлях, в комнату влетела темноволосая девушка, почти сразу начав торопливое изложение:

— Ваш тест показал положительный результат. Мы понаблюдаем за Верой. У детей иммунный статус нестабильный, может быть и так, что точные результаты мы получим спустя год или даже два. Для вас мы подберем терапию. Жизнь не кончается, Юля, поверьте. Вы такая не одна.

Юля уставилась на кафельный пол. В самые опасные и сложные моменты она ничего не ощущала, впадала в ступор и отупение. Мысли просто безразлично шмыгали в голове, но она знала, что пройдет немного времени и придет боль, как боль от пореза в горячей воде — приходит позже, когда ты уже остыл. Боль придет, когда через минуту она подумает о Вере.

Женщина незаметно вышла, и Юля осталась наедине с подкатывающей болью. Выражение ее лица при этом оставалось равнодушным благодаря несгибаемой внутренней силе, которую другие обычно принимали за поверхностность и близорукость.

В центре было тихо, Юле даже показалось, что, может, от болезни она стала глохнуть, но тут в дверь постучали. Вошёл Семён.

* * *

— Юль, я тут принес… Мама передала. Бульон там… Она все готовит к выписке. Шторы твои перестирала, окна помыла, кругом чисто, прямо как в больнице. Извини, не хотел…

— А чего это ей мои шторы грязными сделались?

— Да не грязные они. Так же всегда, по особым случаям. Как перед Пасхой.

— Воцерковленным заделался? Или Пасха два раза в год?

— Ну что ты все время болтаешь, как центровой! Шторы, церковь, суп, позиция! На каждую неприглядную мелочь — твой комментарий. Ты можешь высказаться? О важном поговорить, а не о том, что в кармане, на столе или на гардине.

— Какое число сегодня?

— Тридцатое, а что?

Он не успел закончить, как Юля внезапным движением свалила все содержимое пакета ему под ноги. Туфли, брюки, пол — всё покрылось горячим бульоном.

— Так вот, запомни, как первый поставленный синяк, как поп — молитву на крестный ход, раз ты его помянул, сегодня, Семён, тридцатого апреля, я тебя, и твой суп, и мать твою, и шторы — всё проклинаю. Я думала, что все смогу простить, если не узнаю, если не повредит. И простила бы. Потом думала, ну что, ну, мужики, они же только тем и думают, что между ног в руках у кого-то оказывается, кабаны. Стыдно тебе было за меня, из деревни, да? А я оттуда и знаю, что ты как кабан — за всеми кабанихами и свиньями волочишься. Только кабан тебя лучше, он не принесет падаль в свинарник и потомство своё не отравит.

Дверь палаты дернулась с характерным звуком. Вошла молодая сестра в цветной пижаме со стойкой и препаратами.

— Юлия Александровна, давайте поставим. У меня там еще тяжелые, а я одна в крыле, понимаете…

Капельницу поставили. Юля закрыла глаза. Лицо ее не выражало ничего, казалось, ее просто клонит в сон.

— Лучше бы не прощала. Жил с тобой, думал, что знаю, а ничего не знал. Твое молчание раздражающее принимал за простодушие. Ты теперь все обо мне узнала, а я так и не понял ничего. А может, это и есть брак.

— Брак, Семён, а не семья.

* * *

— Получается, Юля права была, да? Все вернулось бумерангом. И Семёну — за измену, и Юле — за наивность, что ли. Так?

— Может, и так. Я не знаю. А может, все случайно вышло.

— А как ты узнала? Подожди, то есть, они тебе сами говорят, да?

* * *

После университета я неожиданно для всех порвала с наукой и библиотечными залами и ушла работать в фонд помощи ВИЧ-инфицированным.

Там я почти каждый день узнаю такие истории. Но эту помню ярче всех. Откуда я узнала подробности? Их рассказала мне та самая Женя, психолог из центра и третья сторона развернувшейся драмы.

Почему она так запомнилась?

Один любитель Познера (или те, что поизобретательнее — поклонники Пруста), спросил меня в юности, какой порок я готова простить человеку. Я ответила что-то вроде блуда или лени, неоформленное в приличное мнение.

После этой истории я решила — любой.

Метки