I
Мама в Ватсапе: Сколько стоит перевезти тело узнай пожалуйста
«Перевозка тела Анапа-Кемерово» — еще один экспонат в кунсткамеру самых криповых запросов, где-то между «симптомами рака», «опасно ли растительное масло для макбука» и «как понять порвался ли презерватив».
Окей, гугл. Первые четыре результата — реклама. Мысленно сочувствую контекстологам и спускаюсь в царство Аида. Сайт ритуальных услуг встречает фотографией директора: он сидит в кресле, а у него за спиной, на стене, вместо портрета президента или хотя бы губернатора — венок. Погребальный венок с пластиковыми цветами. В разделе отзывов у них, наверное, тоже лампово: рад быть похороненным вашим бюро. На следующем сайте выскакивает огромная кнопка «вызвать ритуального агента», ниже: «сегодня агента уже вызывали 6 раз». Скролю, плывя вниз по течению Стикса. Ритуальный бизнес — это как Инстаграм-магазин: цены — только в директ, то есть по запросу. В конце концов, крупицы разрозненной информации складываются в чек: груз 200 обойдется в сумму от 50 тысяч рублей до бесконечности. Что мы говорим богу смерти? Сделайте скидку постоянным клиентам, пожалуйста.
Пишу маме о проделанной работе. В ответ: Types… Types… Types… rfn.if gthtpdjyb rfr ,eltn dhtvz gj;fkeqcnf& rjulf ns gjtltim r ltle? Сдается под натиском технологий и перезванивает. Пересказываю свое сообщение еще раз. Решаем, что для начала надо уговорить дедушку на переезд, а там разберемся. Мама желает мне хорошо добраться. Собираю сумку.
II
В идеальной вселенной я шикую капучино в Шереметьево. Но в нашей что-то (всё) пошло не так: я боюсь летать и поэтому бегу к привокзальной «Билле». Поезд через 20 минут. Бутылка воды, шесть дошиков, пачка печенья и три антисептика — мой техрайдер на ближайшую пару суток. Продолжительность жизни человека 70 лет. Это 25 550 дней. 3 дошика в день — 150 рублей. Всего 3 832 500 рублей для сытой жиз…
Кассирша: Девушка, вам какой пакет?
10 минут до отправления. Несусь сквозь толпу с масками на подбородках, считая вагоны. Мой! В руках проводницы птичками трепыхаются паспорта.
Проводница: Здравствуйте. Ваши документы. Откройте на нужной. У вас 24 место. Счастливого пути. Здравствуйте. Ваши…
Когда на перроне остаются одни курящие, проводница объявляет пять минут до отправления.
Поезд вздыхает. В предчувствии невообразимо длинной дороги, которую человеку без механизмов никак не одолеть, пассажиры замолкают. Сперва стучит медленно, затем быстрее. Тук-тук-тук, тук-тук, тук, тук-тук. Поезд пробирается сквозь заросли гаражей и складов, что обильно родит земля городских окраин. Осмелев, поезд несется мимо дачек, электроопор, деревьев, полей.
кто вы и откуда
все вопросы как на ладони
я маленький желтый будда
в вонючем плацкартном вагоне
Мои соседи по плацкартному закутку — мужик с двумя дочкам. Девочки дерутся за смартфон и требуют чипсы. Они едут к бабушке и выходят в Омске. А я через полсуток после схожу в Анжерке (Анжеро-Судженск). Добираюсь до Кемерова на автобусе. После въезда в город водитель останавливается по моей просьбе. Дальше пешком.
III
В детстве деревья выше. Ложь. Они отлично растут, когда тебе 10 лет, а потом за 20, к 30 они вырастают исполинскими чудовищами, затем тебе несколько раз по 35, а они растут, растут, растут. К твоим сорока деревья вырастают так мощно, что уже не сможешь разглядеть макушек без хруста в шее. Никто их не трогает, никто не мешает им прорывать корнями слоёк человечьего асфальта. В битве «дети против деревьев» побеждают деревья. Эти тополя победили всех нас: кроны шумят океаном, застилая неапольскою тенью половину улицы.
На другой половине стоят почерневшие деревянные дома. Среди них — заброшенная школа. В начале 20 века ее спроектировал архитектор Йоханнес ван Лохем: первый этаж кирпичный, надстройки-башенки — из дерева. Сюда приезжали американцы и голландцы: они собирались построить город будущего для социалистического мира, а построили город прошлого для меня. Эти приметы европейской культуры растворяются в типичном архитектурном экстерьере, обрамленном разбитыми тротуарами и мусором в траве — в тон вездесущему профнастилу.
Я сворачиваю на свою улицу. Вдали видны трубы: это заводы на противоположном берегу Томи. Горит газовый факел: мы называли его вечным огнем и, кажется, пока не ошиблись.
в городе где теплотрассы выше неба
а трубы еще выше
трудно слышать призывы ветра
и что-либо вообще слышать
о чем ты молишься в этом дымном храме
когда плывёшь сквозь святую копоть?
о вечном пламени
о проходящей памяти
о черных руках рудокопов
Я иду вдоль домов. В некоторых из них жили мои друзья. Теперь там живут как будто бы другие люди, чьи имена и фамилии подозрительно совпадают с именами и фамилиями ребят из моего детства. Прохожу мимо контейнера с мусором, куда приходилось залезать проигравшим в карты. Прохожу мимо ивы, под которой мы мастерили шалаши. Прохожу мимо соседей — когда-то тут жили шахтеры — супружеская пара. Сейчас — заводчица шпицев. И вот я возле своего дома.
IV
Дом — это половина дома на две семьи, с огородами, которые прерывает обрыв и река. К дому ведет двор. Раньше здесь росла черемуха в форме буквы Ч, сидя на ней, я проЧитала «Последнего из могикан» — победителя моего личного рейтинга Самых скучных историй об индейцах. Ч срубили лет десять назад: ветви могли повредить крышу. Осталась только куцая i.
Я поднимаюсь на крыльцо, потом прохожу сени, хотя их так никто у нас не называл. Просто коридор. Или холодный коридор. Каждая семья говорит на своем языке.
бандура — большая неповоротливая штука
зелепушка — укроп и лук-порей
мокрица — двухвостка
пастись — есть в огороде красную смородину с куста
пицца — пирог с яйцами, колбасой, помидорами и картошкой
подвязки — полоски капрона, нарезанные из старых колготок, для подвязывания кустов помидоров
полянка — детская площадка
рожки — макароны
стайка — сарай
хохоряшки — мелкие вещи
целковый — деньги, но сколько именно в пересчете на современные, я не знаю
Дедушка плохо слышит, и я боюсь его напугать внезапным появлением, поэтому кричу с порога: ДЕДУШКА.
Скидываю обувь и иду в комнату. Дедушка, прислушиваясь, смотрит перед собой. Секунда. Он замечает меня в дверном проеме и удивляется лбом.
Дедушка: Здравствуй, Катенька.
Мы обнимаемся. Раньше первой всегда обнимала бабушка.
V
На кухне греем чайник и едим бутерброды. К моему приезду дедушка купил ломоть ветчины — как всегда больше, чем нужно. Ненавижу себя за эту мысль. Чтобы ветчина не испортилась, придется ее есть три дня подряд. Ненавижу себя и за эту мысль.
Дедушка: Катенька, ты кушай-кушай.
Я: Кушаю! А ты почему ничего не ешь?
Дедушка: Да мне-то зачем, я свое отъел.
Я: Дедушка, не говори так.
Дедушка: Это же правда. Столько не едят.
Стыдно за то, что мне нечего возразить. Тогда преувеличенно шумно начинаю рассказывать о своем путешествии — поезде, масках, пассажирах. Кажется, это семейное: мы оба пытаемся компенсировать отсутствие нужных слов — я белибердой, дедушка ветчиной. Но даже белиберда когда-нибудь заканчивается.
Я: Мама сегодня звонила?
Дедушка: Она обычно вечером звонит.
Я: Она говорила, что они почти доделали отопление.
Дедушка: А, да. Это прекрасно.
Я: И купаются каждый день.
Дедушка: Ну что ж, это правильно.
Кажется, меня разоблачили, но я все равно пытаюсь.
Я: Может, хотел бы погостить пару месяцев? Там много места.
Дедушка: Куда мне.
Я: Было бы здорово, если бы поехал. Я бы чаще приезжала. Всем бы было спокойнее.
Дедушка: Катенька, я все, я здесь уже.
Мы возвращаемся в спальню: дедушка ложится, открывает «Хождения по мукам» и достает лупу. Я устраиваюсь с ноутбуком за его письменным столом — местами сукно на столешнице порвалось, но в остальном это прежний пышноногий деревянный гигант, только теперь на нем вместо стопок дедушкиных лекций — бумажные клочки с названиями лекарств и номерами телефонов: Игорь уголь 8 ХХХ ХХХ ХХХХ, ремонтник 8 ХХХ ХХХ ХХХХ, Оля такси 8 ХХХ ХХХ ХХХХ и так далее. На полках стоят фотографии в рамках: мама, бабушка, прабабушка.
В конце жизни все родные стали такими маленькими
что поместились на полке
только толку
Только толку: дедушка почти ослеп на один глаз, второй видит с трудом, но ведь видеть, чтобы помнить, не нужно.
Я: Бабушка такая молодая здесь. Это вы на речке?
Дедушка откладывает книгу и, немного подумав, отвечает:
Дедушка: Эта? Да. Она очень стеснялась, не хотела, чтобы ее фотографировали в купальнике.
Я: А вот эта — это с мамой?
Дедушка: Эта? Нет, это с племянницей. Твоя мама родилась через год.
Я: А эта?
Дедушка: Это я со своей мамой. А это в огороде. Кто фотографировал? Не помню.
На фотографии бабушка в ситцевом халате и ведром в руке, дедушка стоит чуть поодаль и смотрит на нее, скрестив руки. Им здесь около сорока.
Вечером я видела мышь. Она шмыгнула за шкаф. На мое предложение объявить войну дедушка только развел руками.
Дедушка: А зачем? Вместе веселее.
Вот бы всем мировым лидерам выдержку моего дедушки.
VI
Следующим утром я пошла в магазин, а на обратном пути увидела Леху. Сначала будет привет, потом это унизительное а ты меня помнишь, потом он спросит, зачем я приехала, начнет рассказывать о себе: развелся, работает, но вот-вот они с мужиками замутят бизнес. И все. Пфух. Вместо тонкого, гибкого Лехи, похожего на Орландо Блума и Джуда Лоу одновременно, но с кудрями, вспоминая о том, как мы лежали мокрые на горячем песке на берегу Томи, я отныне буду представлять его — уставшего человека с залысиной на лбу, который видит ребенка раз в неделю. Ради справедливости признаюсь, на Орландо Блума Леха все еще немного похож. И, кажется, он тоже об этом знает, иначе только ненормальный решился бы отрастить надгубную полоску усишек. Когда мы проходим мимо друг друга, время липнет к подошвам, и кажется, что мы долго рассматриваем лица — он мое, а я его. Еще шаг. Не узнал.
Вечером сижу в комнате дедушки. Я пишу статью о финансовой грамотности (какое лицемерие), а дедушка смотрит перед собой. Краем глаза вижу, что он будто шевелит губами.
Я: Ты что-то говоришь?
Дедушка: Что?
Я: Говорю, ты что-то говоришь?
Дедушка: Нет, это я так. С мамой.
Я: И как, отвечает?
Дедушка: Как тебе сказать…
Я: Вспоминаешь?
И вдруг дедушка начинает рассказывать.
VII
Дедушка: Дед со стороны отца был военнообязанным. Он дослужился до статского советника. Дедушка со стороны моей мамы был военным офицером. Служил в Томске. Как это называется… Сейчас военкоматом, а тогда по-другому. Не могу вспомнить. Дворяне — и с той, и с другой стороны. Служили в армии, служили преподавателями. И в революцию пошли — и с той, и с другой стороны. До революции жили достаточно хорошо. Мой дед разошелся с моей бабушкой, ушел из семьи, за что его потом недолюбливали. Осталось трое детей — две сестры, мои тетки, и мой отец. Он обеспечивал их. Отец уехал учиться в Москву. А моя мама вместе с сестрами закончила Томскую гимназию. Мама была старшая, после курсов тоже отправилась в Москву, поступила на высшие женские курсы Герье (Московские высшие женские курсы, организованные историком Владимиром Герье в 1872 году — мое прим.). Московский университет тогда еще женщин не принимал, а Томский уже был открыт.
Я: А как твои родители встретились?
Дедушка: В Москве, после начала занятий. Существовали так называемые землячества — объединения студентов по месту происхождения. В Москве было Сибирское землячество. Собирались вечеринки и так далее. На одной из таких вечеринок они познакомились, шел 1914 год, начало войны. Моя мама пишет в своих воспоминаниях, что в Москве этого почти не чувствовалось: также выступал Шаляпин, Комиссаржевская. Никаких перебоев с питанием. Потом грянула Февральская революция: временное правительство, суматоха, стихийное бегство солдат с фронта. В 1917-м году родители уехали в Томск. Отец там окончил юридический факультет. Потом началась гражданская война: вместе с руководителями крестьянского движения воевали против Колчака. Кстати сказать, Губернский рынок, на котором ты тоже бывала, расположен на улице Щетинкина. Он как раз один из руководителей. Они с отцом были близко знакомы. После войны Щетинкин приходил к нам домой в Новосибирске. Родители мамы остались в Сибири. Дед мой, который был офицером, ни на той, ни на другой стороне в борьбе не участвовал. Отошел от политической деятельности, потом работал бухгалтером. А куда делся тот дед, который ушел из семьи, неизвестно.
VIII
Дедушка уже дремлет. За окном поднимается ветер. Телефон вибрирует — уведомление из ВК: Леха добавил меня в друзья и прислал сообщение: Че не здороваешься? (а ты почему)
И следом: я видел тебя сегодня на большой окружной (я тебя тоже)
Еще одно: это же ты была? не узнала? (я, узнала)
Контрольный выстрел: я щас подойду.
Потушить в доме свет, закрыть входную дверь и заблокировать его в соцсетях.
Вместо этого отвечаю: Привет! Прости, забегалась, не узнала. Давай потом увидимся (нет-нет-нет), а то сейчас уже поздно.
Леха намеков не понимает и пишет, что ничего страшного, и он уже совсем рядом. Я выхожу за калитку. Возле стайки с углем курит Леха.
Леха: Привет.
Я: Привет, я еще подумала, что, может, ты, а может, и не ты.
Леха: Надолго приехала?
Я: На выходные, к дедушке.
Леха: Сходим куда-нибудь?
Я: Да я же уже завтра уезжаю.
Леха: Тогда пошли прямо сейчас.
Леха намеков не понимает. Мы идем в сторону дома Лехи. Его отец умер год назад, его мать умерла давно. Теперь Леха живет один в таунхаусе, который тоже построили голландцы: двухэтажные беленькие домики с мансардами предназначались для семей специалистов. Квартира начинается с прихожей, потом сразу кухня. Я где-то читала, что так делают в Европе. В гостиной у Лехи живут два монстра не европейской наружности: допотопный сервант и молодящийся диван. Втиснутые между ними, мы пьем чай на хлипком столике.
Я: Все как пятнадцать лет назад.
Леха: Ну типа.
Я: Помнишь, мы тут со всеми пили пиво, а потом пришел сосед с ружьем.
Леха: Помню.
Я: А помнишь, как вы пошли бить кому-то морду из-за Марины.
Леха: Этого не помню.
Я: Я видела у тебя фотки в ВК. Ты женился.
Леха: Уже развелся.
Я: И как там братство кольца?
Леха: Как-то херово.
Я: Жаль.
Леха: Дочку жаль.
Я: Где работаешь?
Леха: Администратором в магазине. А ты?
Я: В каком магазине? Я в журнале.
Леха: Пишешь?
Я: Ага. Так в какой магазин?
Леха: Спорттовары в ТЦ «Южный».
Я: Нравится?
Леха: Не очень.
кризис тридцатилетия
это похлеще
чем монтекки и капулетти
Я: Странно каждый раз возвращаться.
Леха: Ко мне?
Я: Да нет, вообще, сюда, в город, на эту улицу. Понимаешь?
Леха: Нет, я тут всю жизнь.
Я: То есть я знаю, есть мой дедушка, ты тут живешь, но каждый раз мне кажется, что все должно замереть до моего следующего приезда.
Леха: Как в игре?
Я: Вроде того. Я, кстати, хотела к вам в универ поступать после одиннадцатого.
Леха: А почему не стала?
Я: Не знаю.
Леха вытягивает шею и целует меня, точнее, коротко присасывается к области между губой и носом. До меня не сразу доходит, а когда доходит, я отворачиваюсь, задевая коленкой столик. Лужа.
Я: Леша, зачем?
Леха: Ну ты же сюда зачем-то пришла?
Я: Поговорить просто.
С улицы послышались голоса, в дверь постучали.
Леха: О, все равно бы не успели.
Недовольный Леха пошел открывать, а я стала представлять, как нас будут убивать и грабить. Или не будут. В комнату вваливаются Антон и Серега.
Серега: Ого, девчонки!
Леха: Да нет, блин, это же Катя. Помните? Катя. Из Красноярска. Она летом всегда приезжала.
Антон: А, Катюх, ты что ли?
Я: Я. Привет.
Серега: Бля, ой, извиняюсь, то есть: ты что ли подстриглась?
Я: Ага, надоели длинные.
Серега: Ну круто, тебе идет.
Антон: А чо ты у нас делаешь.
Я: Просто болтаем.
Антон: Да не, в городе.
Я: К дедушке приехала.
Серега: Он еще жив? Круто! Сколько ему.
Я: 95 в этом году.
Серега: Нихуя, ой, извиняюсь, то есть: это круто! Чо делаешь по жизни?
Я: Работаю.
Ребята уселись пить пиво: прям как 15 лет назад. Я не была готова к столь детальной реконструкции событий и между первой и второй смоталась.
собаки лают в темноте
не те не те
не те не те
IX
Сквозь августовский туман проклевывался рассвет. Сколько таких рассветов видел мой прапрадед, что полюбил другую женщину. Умна ли она была, шутила ли, какой суп предпочитала к обеду, и был ли счастлив он или же всю жизнь жалел? А мой прадед? Что он чувствовал, выходя из своего рабочего кабинета карательного Отдела юстиции Сибревкома и направляясь домой, к жене, к сыну. Что он чувствовал, когда получил десять лет лагерей в 34-м? Что чувствовал мой дед, когда его не принимали в университет как сына врага народа? Что он почувствовал, когда его отец, уже совсем больной человек, вернулся домой? Что должна почувствовать я, узнав об этом? Это полотно написано в технике сфумато. Только со временем границы размываются сильнее, и однажды все человеческие фигуры сольются в одну бесполую тень, уходящую в глубь холста. Точка, крупиночка. И даже я не смогу указать на место, где белело это пятнышко. Мы — цивилизация забвения, которая, будто пациент, только что узнавший о своем Альцгеймере, хватается за любые ниточки памяти: одни сплетаются, другие путаются, третьи рвутся. Единственное, что я могу сделать для своих уходящих близких (нет, для себя) — это отметить их могилы на гугл-карте.
X
Мы с дедушкой пьем чай. Вечером мне уезжать.
Я: Давай договоримся, осенью я приеду к тебе, и мы вместе поедем к родителям?
Дедушка: Катенька, мне уже сложно это.
Я: Займем все купе и будем так же пить чай. Нам бы очень хотелось, чтобы ты жил поближе.
Дедушка: Что ж, так получилось. Я бы тоже хотел, чтобы вы были поближе.
Я: Или, может, хотя бы в гости, на пару месяцев. Подумаешь?
Дедушка: Ну… Подумаю.
Я: Если что-то случится, мы тебя привезем сюда. Обещаем, рядом с бабушкой.
Сегодня жарко, мы идем в огород. Там запустенье, и только одна живая грядка — с цветами. Их дедушка выращивает в память о своей, о нашей Вале. Дедушка берет лейку и черпает воду из бочки.
кому ты сегодня роешь могилу
милый
чабрецу
или
японской сливе
Я: У родителей тоже есть огород. Ты там тоже можешь выращивать все что угодно. Научил бы маму, как ухаживать за помидорами, а то у них вечно…
Мы стоим рядом и смотрим в сторону реки. Реки не видно, ее закрывает стена тополей на обрыве.
Я: Ветки обрезали?
Дедушка: Пришлось. Во время ветра опасно.
Я: Здоровенные, да? А спилить совсем не думал? Речку бы стало видно.
Дедушка: Мы посадили их с Валей, когда переехали в этот дом.
Я не знала этого. К твоим 95-ти тополя вырастают до неба и крепко держат корнями. В 95, когда самые близкие живут на фотографиях, с тобой остается только твоя любовь, которую никто не вправе отнимать. Да и возможно ли.
Мне кажется, что если закончу этот текст, то все это закончится вместе с ним и превратится в вымысел.
Поэтому
я не