Мама бежит в ванную, на ходу запахивая халат. Такой розовый, что страшно смотреть.
— Ты почему не в школе? — спрашивает, не останавливаясь.
— Мне ко второму, — вру я.
Мама возвращается и встаёт в проёме: галочка бровей, улыбка с минусом.
— Собрался и пошёл. Сейчас Слава с суток придёт уставший.
— И что? Я же не мешаю.
— Быстро.
Мамы уже нет в дверях. В ванной шумит вода.
***
Странный тёплый январь. Снег лежит на земле комьями влажной ваты. Деревья протыкают ветками низкое серое небо. С домов слезли остатки того, что делало их домами — невозможно представить, что внутри этих стёртых коробков есть кто-то живой.
Воздух пахнет февралём — запахом земли и воды — хотя для него ещё рано.
Я иду. Просто иду, без цели и маршрута. Улицы пустые и тихие, только вороны — чёрные кляксы на чёрных ветках — иногда истошно вскрикивают с высоты.
Понимаю, куда пришёл, когда пальцы касаются влажных шершавых досок. Раньше вместо них были металлические решётки с завитками. Их давно сняли для реставрации, и теперь они неизвестно где. Зато остались кирпичные столбы с бетонными шишечками сверху — облезлые и никому не нужные.
На старых фотографиях металлические секции на месте — держатся за столбы с шишечками. А за забором — он. Корабль.
Веке в девятнадцатом особняк принадлежал какому-то купцу. Потом здесь был детский приют. Анна Александровна говорила, что приюту особняк достался из-за сада — чтобы у детей была дополнительная еда в голодные годы: яблоки там, груши. Правда, это никого не спасло.
А потом в Корабле открыли «Гимназию №1».
Под ногами чмокает влажный снег. Неровности дерева приятно щекочут пальцы — по спине бегут мурашки. Пять шагов — секция заканчивается, облезший столб остро царапает кожу, а через мгновение — всего шаг — под пальцами снова мягкое влажное дерево.
За забор я не смотрю, но точно знаю, что оттуда смотрят на меня.
Он правда похож на корабль: длинное двухэтажное здание с шестигранной башней в три этажа в торце. И он действительно плыл.
Как начался первый класс, я каждое утро вскакивал в жуткую рань и тормошил маму:
— Скорее, опоздаем!
— Юра, угомонись! Что ты там будешь делать один столько времени? Уроки в полдевятого начинаются.
Мама не понимала, но вскоре сдалась и разрешила мне ходить в гимназию одному. А охранник согласился впускать меня в семь тридцать. Почти час Корабль был только мой.
Я на ходу сбрасывал куртку, вешал на самый крайний крючок, переобувался и, не завязывая шнурков на кроссовках, нёсся в башню, на третий этаж.
Пол под ногами качался, вороны и голуби снаружи превращались в крикливых чаек. Море пенилось и шумело — Корабль нёс меня по волнам.
Я не думал, куда хочу попасть. Мне хотелось просто плыть и плыть без конца, без цели и маршрута. И слушать, как поёт море.
Только звонок всегда звенел не вовремя. В класс я прибегал последним, и Анна Александровна говорила:
— Доброе утро, капитан! Отплываем?
Пальцы проваливаются в пустоту, и я останавливаюсь — в одной секции нет пары досок. Из проёма выглядывает он. Почти не изменился, разве что зелёная краска облезла сильнее.
Интересно, сейчас он поплывёт?
***
Запах всё тот же — столовка, мел и дерево.
Коричневые квадратики плитки в коридоре первого этажа скрипят под подошвами, а серые ступени с круглыми краями — еле слышно шуршат. Деревянные поручни перил в толстом слое тёмно-красной краски волнисто скользят под пальцами.
На третьем этаже башни целы все окна. Мольберты, стеллажи с гипсовыми головами и красками, картины на стенах и букеты из рулонов ватмана по углам — всё исчезло. Дверца в пустую подсобку висит на одной петле.
Я подхожу к окну, из которого почти не видно города — только верхушки деревьев в парке — и можно представить, что его вообще нет.
Я жду. Море молчит. Пол не качается, не уходит из-под ног. На деревьях за окном — вороны, а не чайки. Вместо пенных волн — грязный мёртвый снег.
В последний день в гимназии было так же тихо. А может, даже тише, чем сейчас. Никто не бегал по коридорам, из музыкальной гостиной не доносилось ни звука, звонки не дребезжали между уроками. Да и уроков, считай, не было: в класс постоянно заходили учителя и шептались с Анной Александровной.
Корабль уныло дрейфовал — не хотел никуда плыть, не слушался штурвала…
Штурвал! Кривое колесо и шесть румпелей из картона. Я раскрасил его белой и голубой гуашью и хранил здесь, за батареей.
Чугунная гармошка выглядывает из-за деревянного экрана в мелкий ромбик. Этими экранами страшно гордился директор — он их мастерил на даче каждое лето, а ещё сколачивал стеллажи и полки, чинил мольберты. Из нагрудного кармана его пиджака вечно торчала оранжевая ручка отвёртки, он подмигивал мне и говорил: «На корабле без плотника никуда, а?»
В щели между батареей и стеной ничего, кроме пыли и острых крошек ржавчины. Может, в последний день я забрал штурвал с собой?
Нет, не забирал!
Бегу на второй этаж башни, оттуда — в коридор.
На бежевой двери белая табличка с чёрными буквами: «Классная комната № 12». Три ряда парт, учительский стол у окна со стопками тетрадей, портреты писателей над доской, стеллажи с книгами — всё исчезло. Здесь так пусто, что в животе ноет.
В последний день я засунул штурвал за стеллаж возле дальней стены. Там стояли книжки, которые Анна Александровна читала нам вслух на продлёнке. Моя любимая — про Везунчика Пита, который постоянно попадает в дурацкие истории, а в конце всё всегда складывается как надо и Пит восклицает: «Везунчик — моё второе имя!» Анна Александровна каждый раз говорила: «Но мы же с вами понимаем, что везение тут ни при чём, правда? Просто Пит умеет слушать своё сердце…»
***
Коридоры неподвижны — море ушло отсюда навсегда. Корабль лёг на дно, завалился на бок.
Я спускаюсь вниз, иду мимо раздевалки — бесконечные ряды пустых крючков. Краем глаза цепляюсь за что-то бело-голубое и торможу. Отшагиваю назад, поворачиваю голову.
Он стоит на подоконнике. Одного румпеля не хватает. Стекло в раме, к которой он прислонён, выбито остроугольной фигурой.
Я сажусь на пол у стены и крепко прижимаю штурвал — не к себе, а как будто в себя. Закрываю глаза.
— Возвращайся, пусть Корабль снова плывёт.
Ветер влетает в разбитое окно, я почти слышу в нём крики чаек. Пол начинает покачиваться, еле-еле, но ни с чем не спутаешь — так бывает только на Корабле. Я ещё не слышу, но чувствую — оно близко. Становится тихо, как перед возвращением отхлынувшей волны.
А потом всё вокруг взрывается, будто в здании разом лопнули все стёкла.
Снаружи доносятся голоса, я быстро поднимаюсь и осторожно выглядываю в окно.
Человек в красной куртке стоит на коленях прямо в снегу. Это Чумной. Лекс держит его за волосы. Стас в нескольких шагах напротив прицеливается и пинает осевший сугроб. Снежные брызги накрывают Чумного, он зажмуривается.
— Блин! — Лексу тоже досталось, но от Чумного он не отходит.
Стас замахивается снова. Я не смотрю.
Пока они на заднем дворе, можно спокойно свалить через парадный вход. Сую штурвал за пазуху, разворачиваюсь и врезаюсь во что-то мягкое и хрюкающее.
— Слы-ы-ышь, парни, — орёт Боров, вытягивая из плеч короткую шею, — угадайте, что я нашёл!
***
Стас зачёрпывает ладонью снег и морщится — грязи там явно больше.
— Вот как бывает, — вздыхает он, — окажешься рядом с отребьем и сам волей-неволей замараешься.
Лекс и Боров хмыкают.
— Но за правое дело и испачкаться не жалко, а? — Стас взвешивает жижу на ладони. — Кто прав, тот от любой грязи отмоется.
Боров рядом со мной переминается с ноги на ногу.
Когда Боров притащил меня сюда, Стас засмеялся и захлопал в ладоши. Он не велел поставить меня на колени рядом с Чумным, но легче от этого не стало. Скорее, наоборот.
В лицо Чумного врезается грязная жижа. Стекает по щекам и шее, сползает за шиворот. Чумной трясёт головой, отплёвывается, приоткрывает один глаз — который меньше задело — и улыбается.
— Ты много пропустил, — это он мне. — Стасик ужасно расстроился, что его флешмоб с видео не удался. Всем оказалось пофигу, прикинь.
— Заткнись, — цедит Стас и, не целясь, швыряет в Чумного очередной «снежок». Он уже и сам нехило изгваздался — на рукавах бежевой куртки грязные потёки.
— Может, вломить ему, а? — сопит Боров у меня над ухом.
Стас закатывает глаза.
— Ну сколько объяснять? Таких, как Чумной, руками трогать — ниже человеческого достоинства. На то он и чумной.
Лекс издаёт истеричный смешок, а Стас зачёрпывает новую порцию грязи и поворачивается ко мне.
Оказывается, на носу и щеках у него веснушки — крупные и бледные, как чай из пакетика, заваренного по третьему разу. А глаза — голубые и тоже бледные.
— Юра, — начинает он, и я громко сглатываю — Стас никогда не называл меня по имени, — мы присутствуем при историческом событии. У тебя есть уникальный шанс изменить реальность, в которой ты живёшь. Кардинально. Кто был никем — тот станет всем, сечёшь?
Лекс то ли икает, то ли хихикает, Боров шумно дышит.
Стас хватает меня за запястье, больно сжимает и плюхает холодное грязное месиво мне на ладонь.
— Выбирай: оставаться Ушлёпком до конца дней своих или доказать, что достоин зваться человеческим именем.
— Кому доказать? — говорю я первое, что приходит на ум.
— Себе — прежде всего. — Стас скалится и отпускает мою руку.
Я перевожу взгляд на Чумного. Он похож на древнего истукана, которого только что вытащили из земли. И смотрит странно: как будто наблюдает за чем-то захватывающим, и вот-вот должно произойти самое интересное.
Почему-то кажется, что это не он стоит перед нами на коленях, а наоборот.
— Можно всю жизнь прожить как прокажённый, от которого все шарахаются, — говорит Стас. — Многие так живут. Быть никем — легче лёгкого.
Стас не прав. Быть никем — это работа. А может, даже искусство. Быть никем лучше, чем быть кем-то, потому что однажды кто-нибудь у тебя обязательно отнимут захочет отнять всё, чем ты был.
Я качаю «снежок» в руке и думаю про пустой, разбитый Корабль, который никогда не поплывёт. Про море, которое оставило его гнить в одиночестве. Про штурвал без одного румпеля возле разбитого окна.
Да, у человека можно отнять многое, но не всё.
Я поворачиваю руку ладонью вниз и комок грязного снега шмякается на землю.
Стас брезгливо фыркает.
В лице Чумного что-то меняется, но я не успеваю понять, что именно.
От толчка в спину я падаю на колени. Живот и рёбра обжигают горячие вспышки. Я успеваю подтянуть колени к груди и прикрыть голову руками, а вот вдохнуть — нет.
Штурвал под курткой с хрустом мнётся. Я закрываю глаза. А потом приходит первая волна и накрывает собой остальные звуки.
— Эй, — кто-то трясёт меня за плечо, — харе отдыхать, вставай.
Чумной сидит рядом со мной на корточках.
— Идти сможешь? — спрашивает.
Я не знаю, смогу или нет, но киваю. Чумной помогает встать, закидывает мою руку себе на плечо, и мы идём к пролому в заборе.
— Куда?..
— Не боись, тут рядом.