Ч

Черепаха на спине

Время на прочтение: 7 мин.

Аношин стоял у крыльца и ждал Петрова, когда из школы вышла Красовская.

Он сразу же напустил на себя важный вид, стараясь не смотреть в ее сторону.

— Эй! 

Он поглядел на неё. Она стояла — невысокая, аккуратная, с хитрой лисьей мордочкой, — и смотрела на него с хорошо выверенной смесью невинности и жеманства. В руках её была схваченная бечевкой стопка книг.

— Поможешь?

— Ну-у давай, — протянул он, пытаясь унять бешеный стук в груди и думая: «Главное — оставаться безразличным».

Его мозг рисовал ему самые разные картины возможной неблагополучной развязки: вот он поскользнётся на обледеневших ступенях, или выскочит Петров и завладеет её вниманием, или она не отдаст ему эти книги. 

— Спасибо, — сказала она, пожалуй, слишком быстро передавая ему книги. — Пальцы режет — жуть, даже в перчатках.

— Пошли? — неопределенно спросил он. Собственно, он бы пошел за ней в любую сторону, но не знал, куда пойдет она.

— Пошли, — кивнула она. — Вот и Синицына. Мы с ней вместе проект делаем.

— Могли бы и скачать, — разочарованно буркнул он: прогулка втроём, да еще с Синицыной, этим синим чулком, его не интересовала.

Впрочем, он не стал препираться. Как ни крути, Красовская шла рядом с ним, слева, а на Синицыну, шедшую справа, он и не смотрел. Петров обзавидуется, а над Синицыной всегда можно посмеяться. Его больше волновало, как выбрать тему разговора: старший брат говорил, что нужно немного хамить, но при этом не быть слишком грубым.

Пока он искал эту грань, они болтали о том, что литераторша заставляет все делать по книгам из библиотеки. Они покинули территорию школы, прошли через ворота и направились в сторону центра. Книги тянули правую руку и бились о ногу; иногда доставалось и Синицыной, чему он был скорее рад.

Но, едва они завернули за угол, Красовская чмокнула Синицыну, помахала рукой и села в ожидавшую её машину. Им с Синицыной пришлось посторониться, пока внедорожник, сверкая хромом, разворачивался. В зеркале заднего вида он успел разглядеть женщину, сидевшую за рулем — идеальный мейкап, волосы блонд.  И правда, ведь Красовскую всегда забирает мать…

Он понял, что остался с Синицыной вдвоём и что идут они в одну сторону, а дом его — в другой. Но теперь, назло Красовской с её лисьей мордочкой и Петрову, которому он все же должен чем-то похвастать, он проводит Синицыну, дотащит эти книжки. Вместо любовного получится комичный рассказ — но это лучше, чем слушать чужие россказни. Возможно, он так и задумывал?

Было морозно, но он все же не надевал шапку: в шапке мужчина всегда смешон и жалок, если только это не военный или не спортсмен. Или не актёр, рекламирующий шапки…

Синицына тем временем сменила позицию и теперь шла слева от него, молча посылая ему заинтересованные взгляды. Чтобы напомнить ей, кто есть кто, он переложил связку в левую руку. Она вздохнула.

Все в мире поделены на классы и категории, и в особенности старшеклассники. Синицына была ботаншей, хотя и не круглой отличницей. Он учился весьма хорошо, что нравилось отцу, но ставило его в неловкое положение перед ребятами. Она не занималась хореографией, носила очки и одевалась так себе; теперь вот, видно, взяла роль некрасивой подружки при Красовской, размышлял он.

Его подмывало спросить, долго ли еще идти, но он не хотел нарушать молчание, которое позволяло ему показать, что он её, в общем-то, игнорирует.

— Вот сюда, — наконец, сказала она.

У подъезда выгружали мебель. Они вклинились между грузчиками со шкафом и новоселами с ковром и, зажатые этим караваном, так и очутились у её двери.

Когда она предложила зайти, он неожиданно для самого себя согласился. В конце концов, чтобы сделать эту историю оживленной, он должен был рассказать что-то этакое — например, про коллекцию очков в роговой оправе, или что у неё постеры учителей в спальне.

Дома оказалась её мать. Она вышла с кухни, вытирая руки полотенцем, и сразу же набросилась на него, завладев его шарфом, а потом и рюкзаком, так что он был вынужден остаться для спасения этих заложников.

— Это Саша, — сказала Синицына. — А это моя мама, Мария Петровна.

— Можно просто Мария, хотя это смешно звучит, — сказала её мать. — Тот самый Саша, который дёргал тебя за косички в первом классе?..

И вот он уже вымыл руки в чужой ванной и сидит за столом, а его собираются кормить супом. Всё это и страшно, и смешно.

— Ты тоже, Саша, делаешь проект по литературе?

— Нет, — он запнулся, припоминая, как она представилась, — Мария Петровна, я…

— А жаль. Что у вас там, раздельное воспитание, что ли? Вот зачем двух девчонок в пару, что они там надумают вдвоём? Со сметаной будешь? — Она немного резко повернулась к нему, видимо, недовольная, что он использовал это длинное и официальное обращение.

— Нет, — ответил он, потея.

Пока он, стремясь не облиться, ел суп (есть суп — примерно как ходить по льду), время тянулось крайне медленно, как в кабинете врача. И по привычке, защищавшей его в больницах, он медленно обводил глазами все вокруг, пытаясь привыкнуть к обстановке. Обычная, в общем, кухня: цветы на подоконнике, большие часы на стене, шкафы, полки… Синицыной, хоть и не сразу, удалось отбиться от супа, сочетая в голосе придушенную злость и отчаянную мольбу.

— Ну, ешь тогда салат.

— Я пойду переоденусь.

— Потом переоденешься, — отрезала её мать.  — Не бросай гостя.

Синицина осталась и уселась есть салат.

Перестав быть в центре внимания, он по-другому смотрел на них. Он не собирался оказаться здесь еще полчаса назад, а теперь он в центре быта этих двоих. Мать Синицыной моет посуду, озабоченно оглядываясь на дочь, поджимая губы: перебирает в голове замечания, думает, когда убрать со стола? В её строгости он угадал то, о чем смутно догадывался в отношении своих родителей: эта внезапная отчужденность, этот жесткий взгляд, это одергивание — лишь желание защитить своего отпрыска, лучше подготовить его, пока он здесь, перед тем, как выпустить в открытый океан жизни… Или хотя бы на улицу. И, кажется, она видит в нем союзника. Она была рада, что он пришел. Она думает, что он не обидит её Дашу, что у него нет никакой задней мысли. Просто одноклассник, зашел к её дочери в гости, проявил внимание, донес книги. Вот она ставит тарелку, и он видит, что лак на ногтях стоило быть обновить. Вот берет другую — и он замечает пятно на рукаве кофты. Наконец, весь дом, уютный, как правило, своими несовершенствами, предстает перед ним: на заварочном чайнике скол, табурет под ним пошатывается, этажом выше очень громко включен телевизор: новости. Это как перевернуть черепаху на спину — от её незащищённости становится и жалко, и стыдно.

— Даша! Не горбись. — Синицына покраснела как рак, а он, выйдя из оцепенения, даже застучал ложкой от усердия.

Когда он покончил с супом, мать Синицыной поставила перед ними чайник и чашки («Хорошо, не из сервиза» — подумал он), пирог, конфеты и вышла из кухни, прикрыв за собой дверь.

«До чего бойкая женщина эта Мария Петровна», — вздохнул он про себя, ёрзая на табурете. Он не знал, что будет хуже — молчать или отдать Синицыной право заговорить первой — поэтому спросил:

— Ну, спасибо за прием! А давно ты с Красовской дружишь?

— Да так. — Она повела плечом. — А ты?

Ему было бы проще, если бы все отнеслись к этому по-деловому — ну, принес книги, будь здоров, давай домой. Но, решительно, женское коварство живет в каждой, даже в Синицыной. Как ему отвечать? Дружбы с Красовской у него, конечно, не было, хоть он и рассчитывал хоть как-то приблизиться к ней сегодня. Но отвечать так значило… обозначить этот статус поиска, которым он никак не хотел делиться, тем более с ней, Синицыной.

— Я со всеми дружу, — ответил он и принялся за пирог. Это требовало мужества: он был очень сладкий, но кусок надо было доесть до конца.

В самом деле, как же это сердечно — пирог, краснеющая Синицына без очков, её мать, притворившая дверь. Он начинал сердиться и на них, и на себя. Кому? Ему?! Да не нужно это все сто лет. Вот проводил бы он Красовскую — та бы не растерялась. Это же все игра, в самом деле — хорошие манеры, трёп, провокация. «Привет — пошел вон — подумай над сказанным» — вот то, что надо! А здесь, в этой их раковине, в обжитой тесноте, очутившись в стоптанных тапках с пирогом под носом — какая игра? Как унизительно, что это всё происходит — для них, для него. Что он здесь делает? Что он расскажет Петрову завтра?

Синицына, оказывается, сняла очки и распустила волосы. Так какую хохму он расскажет завтра? Ему не хотелось хохмить. Ей стоит сменить прическу и носить линзы, или в этом роде… Нет, он не расскажет завтра ничего, даже если будет толпа и хихиканье, он не мучитель черепах…

Она рассказывает, как они получили квартиру, а он — что у его дедушки дома такая же планировка. Он хвалит пирог. Она признается, что умеет печь печенье, а пироги — нет. Он молчит. Хлопает дверь: её мать куда-то ушла.

Он думает, как обидеть её сейчас, наедине, чтобы не обижать потом прилюдно, чтобы не оставить недосказанности. Так ведь будет честно. Но он не знает, как это сделать, и подливает себе чай. Потом, вспомнив о манерах, подливает и ей. Она может понять это не так. Они скользят куда-то не туда. 

Да он же просто сделал ей одолжение — сначала одно, потом уже десяток — с этим супом, скрипучим табуретом и чаем… 

Стараясь не смотреть на неё, он просто встает и говорит: «Спасибо». Они выходят в прихожую. Очень темно.

— Лампочка перегорела, — объясняет она извиняющимся тоном.

— Бывает, — говорит он.

— Ты трус, Аношин, — говорит она вдруг, стоя перед ним с его курткой в руках.

— Пфф, — выдавливает он из себя, не зная, что ответить. Затем бормочет, обуваясь: — Кто мне об этом заявляет? 

В прихожей темно. Он балансирует в незашнурованных, наполовину надетых ботинках, боясь наступить на снятые тапки (это её отца?) или, качнувшись, сократить дистанцию.

— Я не боюсь, — сказала она и поцеловала его, прекратив всю эту акробатику.

Он не решил, как к этому отнестись, а она просто дала ему в руки куртку, рюкзак, открыла дверь и легонько толкнула.

— А ты трус и зануда, — сказала она и захлопнула дверь у его носа.

Он спускался по лестнице, надевая шапку и не думая ни о Петрове, ни о Красовской.

Рецензия критика Дмитрия Самойлова:

«Прекрасный рассказ. И, конечно, он совсем не о школьниках, он о том, как неловко чувствует себя каждый человек всю жизнь.

Очень точно описаны эти сомнения, это неумение себя куда-то деть. Мне это напомнило самое начало «Зеркала» Тарковского — там заикающийся подросток пытается что-то сказать. Ну и суть в том, что каждому человеку необходимо зеркало, чтобы как-то себя осознать, необходимо увидеть себя со стороны.

Очень точно сделаны внутренние реплики героя — особенно хорошо, когда он думает, какая бойкая женщина мать девочки. И прекрасный финал — «прекратила эту акробатику».

Название, пожалуй, слишком очевидное. Но, с другой стороны, черепаха прекрасно контрастирует с фактурой рассказа.»

Рецензия критика Ольги Балла:

«По-моему, очень хорошо сделанный текст, тонко- и сложно-психологичный, полный точных наблюдений за внутренними движениями человека, напряжённый — и развивающийся непредсказуемо вплоть до самой последней минуты, когда герой вырывается на свободу, ускользает наконец от ролевого принуждения.

Интересно, что это — рассказ не о характерах (они тут едва намечены; главный герой вообще практически никакой, всё его содержание составляют сиюминутные подростковые страсти, мелкое неуверенное самолюбие — практически безличное, поскольку могло случиться с кем угодно. Вы очень убедительно всё это передали), но о ситуациях, об их внутреннем устройстве.»