Как и многие французы, граф Донасьен де Рошамбо вырос на комиксах. Уже много лет он живет в Москве и собирает свою библиотеку, которой могут позавидовать и гики, и коллекционеры-букинисты. Мы поговорили с Донасьеном о взаимосвязи комиксов и литературы, иллюстрировании классических романов и русском следе в искусстве рисованных историй.  

Начнем с вашей коллекции. Расскажите о ваших сокровищах. 

Существует три типа коллекционирования комиксов. Первый тип — первые издания книг, альбомов и журналов с комиксами. Например, в России высоко ценятся прижизненные издания Пушкина и Толстого, во Франции — Вольтера. В случае с комиксами это может быть первое появление известного персонажа – Супермена в журнале Action Comics 1938 года издания (экземпляр был продан на аукционных торгах за 3,2 млн долларов в 2014 году).

Второй тип — мерчандайзинг к известным комиксам. Например, фигурки, значки и игрушки к Тинтину, Человеку-Пауку и тд.

И, наконец, третий тип – оригинальные рисунки комиксов, что я в основном и коллекционирую. Оригинальный рисунок Эрже, создателя Тинтина, который на аукционных торгах превысил 3 млн евро, я позволить себе не могу, но на арт-рынке существуют достойные вещи по гораздо более демократичным ценам. Органично в России я дополнил свою коллекцию целлулоидами «Союзмультфильма».

Можно ли считать комиксы литературным произведением? 

Физически это, конечно, книги. Но комиксы одновременно и являются литературой, и нет. Это синтетическое искусство, где есть и картинка, и текст, как в кинематографе. Сам по себе красиво снятый фильм без ярких героев и хорошего сюжета неинтересен. Плох и другой вариант: если у ленты удачный сценарий, но посредственная съемка. Над комиксом чаще всего работают два человека: писатель или сценарист и художник, хотя бывают случаи, когда все делает один автор. 

Во Франции комиксы чаще всего продаются в книжных магазинах, а не в специальных лавках, как московский «Чук и Гик». Многие французские писатели работают не только над прозой, но и над комиксами, например, Фредерик Бегбедер, Бернар Вербер или Рене Госинни — автор истории об Астериксе и Обеликсе, а также нескольких книг о маленьком Николя. И комиксы об Астериксе, и книги о Николя — это важная часть французской культуры, издания того и другого есть в каждом доме. 

В чем разница между комиксом и графическим романом? Есть ли она вообще?

Это хороший вопрос, но на него нет удовлетворительного ответа. Мне кажется, это простое занудство. Возможно, «графический роман» это что-то более интеллектуальное, более серьезное. Существуют книги, в которых одна глава — это текст, другая — картинки, а третья — смешение того и другого, то есть комикс. Наверное, это и подходит под определение графического романа, но мне это определение все-таки кажется немного дотошным.

Какие цели преследуют авторы, которые превращают в комиксы романы великих писателей, например, Достоевского?

Это адаптация, такая же, как и все другие. Считается, что великому тексту не нужны иллюстрации, и вообще картинки для глупых людей. Но при этом тексты Толстого или Пушкина могут использоваться в анимации, например. И «Союзмультфильм» или Disney, если того захочет, может снять фильм по мотивам знаменитых произведений. 

Или другой пример: в России очень популярен сериал «Шерлок». Вообще-то тексты Конана Дойля созданы именно для чтения, но их переработали, и получился отличный телесериал. Адаптации бывают разные: кино, видеоигры — и комиксы, конечно. Причем не только литература становится «донором» для другого искусства, но и наоборот. Фильмы и игры тоже превращаются в книги. Иногда это гениально, иногда посредственно, порой адаптация лучше оригинала.

Романы в комиксах нередко воспринимаются просто как вариация оригинала. Не убьют ли такие адаптации навык чтения больших текстов?  

Иногда фильмы убивают кино, иногда наоборот. Сами по себе текст и рисунок — только техника. Это не искусство. Если я нарисую что-нибудь, это не будет искусством, если я сниму ролик на телефон, это тоже не будет искусством. Комикс — искусство, потому что создан художниками. И как любая адаптация, вышедшая из-под руки творца, она может быть удачной или нет.

Вы можете посмотреть на работу Маржан Сатрапи, автора «Персеполиса» — она одновременно сделала и комикс, и сценарий к мультфильму. Комикс вышел первым, потому что это дешевле, но его экранная версия — это не адаптация, это тот же графический стиль, но выполненный в двух разных техниках.

А насколько «мобильна» индустрия комиксов? Если они дешевле в производстве, чем кино, могут ли их создатели позволить себе большее разнообразие тем и эксперименты в сюжетах? 

Все зависит от страны. Если мы посмотрим на французские комиксы, то увидим, что рисунки многих из них выполнены акварелью и гуашью, а выпущены они на хорошей бумаге. Во Франции книги с комиксами продаются в книжных магазинах, а японская манга, например, в уличных киосках. И если во Франции на рисование одной книги может уйти год и больше, то в Японии с их студиями манги страница печатается за полдня, и производство комиксов гораздо быстрее и дешевле.

В США, если мы берем только компании DC и Marvel, все упирается в редактора-правообладателя, который дает авторам разрешение на работу с тем или иным героем. Работа в этих студиях напоминает коридор, с которого не свернуть. Это тоже занимает время и сказывается на «мобильности». Но, разумеется, и в США существуют независимые авторы и проекты, такие как Артур Шпигельман и его «Маус». Все это очень похоже на кино. Существуют гиганты, которые занимаются только зарекомендовавшими себя проектами, и маленькие студии, где готовы рисковать и чьи фильмы вы можете увидеть чаще на кинофестивалях, чем в общем прокате.

Кроме трех стран, о которых вы говорите, если ли еще флагманы в этой индустрии?

К сожалению, мало. Существуют Bandes dessinées — франко-бельгийские комиксы, супергеройская индустрия в США и манга в Японии, с которой я знаком несколько хуже, потому что это другой менталитет. Комиксы сейчас развиваются в Южной Корее, Бразилии, Италии, Великобритании. Существует аргентинский комикс «Mafalda», прекрасно известный во всем испаноязычном мире. Но для Аргентины это единственный знаменитый комикс.

А что можно сказать про Россию? Традиции у нас нет, но… 

Ошибаетесь, как раз именно традиция у вас есть, но вы о ней не знаете. Американский журналист Хосе Аланиз написал книгу «История комиксов в России», в которой называет художником комиксов Казимира Малевича. В Москве я живу в районе Китай-города, и музей Малевича не так далеко от меня. Когда я впервые увидел его работы, то понял, что это правда. Ведь что такое комикс? Это картинка с текстом на ней. 

Более того, когда вы приходите в церковь, вы можете видеть житийные иконы, где по периметру главного образа расположено еще множество изображений о жизни святого, и они тоже содержат надписи. Такие иконы — тоже комиксы. 

Малевич делал наброски, рисунок за рисунком, где рассказывал историю. Карикатурист Борис Ефимов тоже был талантливым комиксистом, речь его героев часто транслировалась в «баблах». Вы, конечно, знаете о «Крокодиле» и «Трамвае», рисунки в них — те же комиксы. 

Но я бы назвал русскую традицию не «комиксом» а «рисованием историй», поскольку здесь пока нет своего стиля. Можно отличить американский, французский, бельгийский комиксы. Российские художники должны найти собственную отличительную черту. Но уже существуют достойные примеры. Рекомендую прочесть пронзительную историю «Сурвило» Ольги Лаврентьевой и недавно вышедший комикс о семье Романовых «Спасти Цесаревича Алексея» авторства Алексея Дурново и Алексея Никанорова. 

Если традиция есть, почему у нас до сих пор так пренебрежительно относятся к комиксам?

В советское время была развита мультипликация, но комиксы были запрещены. Пропаганда внушала, что это искусство для дураков, и люди долгое время этому верили. Я приехал в Москву более пятнадцати лет назад, зашел в известный книжный магазин и спросил, есть ли у них комиксы, потому что для меня это хороший способ узнать страну. И девушка-консультант сказала: «Нет, мы продаем книги! Если вам нужны комиксы, идите к метро». Десять лет спустя, может быть, та же самая девушка гордо ответила бы мне, что в магазине, конечно, комиксы продаются.

Сейчас все больше молодых людей в России понимают, насколько это интересное искусство. В этом году 19-летие отметит международный фестиваль рисованных историй «КомМиссия», ежегодно проходящий в Москве. В прошлом году открылся соответствующий курс в Высшей школе экономики — подумайте только, в российском университете вы можете изучать комиксы! В прошедшем году на Санкт-Петербургском международном культурном форуме был организован целый блок, посвященный комиксам.

И, предвидя возможный вопрос о глупости людей, увлекающихся комиксами, скажу, что в Москве три известных коллекционера комиксов: я, Алексей Венедиктов и Константин Эрнст. Конечно, все мы очень глупые люди!

От прессы до художественной литературы и отмененных сезонов телешоу — современные комиксы попадают в центр внимания в любой области. Они могут быть смелыми, забавными или откровенными и не меньше любых других форм искусства обладают той нарративной силой, что может заставить вас плакать и смеяться или же разбить вам сердце.

В прошлом сильно недооцененный и пренебрегаемый жанр, сегодня комикс переживает настоящий ренессанс в современной культуре — во многом благодаря огромному успеху супергеройских блокбастеров. Эта статья написана по мотивам мастер-класса Нила Геймана, автора одного из самых популярных комиксов «Песочный человек». Вы узнаете, как написать собственную книгу комиксов с полезными советами на каждом этапе: от скрипта вашего будущего комикса до раскадровки и рисования.

Что такое книга комиксов?

Комиксы — это визуальная форма сторителлинга, в которой изображения соседствуют с текстом. Они чаще всего представлены в виде последовательного ряда рамок, в каждой из которых происходит одно сюжетное действие (например, один момент, один вид или заявочный план вашей истории). 

Этот вид искусства по своей природе располагает к инновациям и художественному самовыражению, позволяя авторам экспериментировать на каждой странице.

Нил Гейман, популярный писатель и автор нескольких книг комиксов, говорит: «Когда вы работаете с комиксами, то попадаете на принципиально иную территорию… Здесь вы можете использовать изображения и слова, чтобы сказать читателю то, что невозможно передать ни в прозе, ни в кино».

Когда книги комиксов впервые стали популярными?

Так называемый золотой век комиксов пришелся на 1930–1950-е годы, когда в каноне жанра прочно обосновались супергерои. В эту эпоху появились самые знаменитые персонажи комиксов, такие как Супермен, Бэтмен, Человек-Паук, Капитан Америка, Чудо-женщина и многие другие.

После Второй мировой войны супергерои вышли за пределы комикса и населили такие жанры, как роман, вестерн и научная фантастика.

В современную эпоху (с 1980-х годов) комиксы переживают настоящий бум, поскольку независимые издатели и интернет позволили прежде неизвестным авторам найти свою аудиторию.

Какие элементы включает в себя хорошая книга комиксов?

Книга комиксов — это чаще всего сложный комплекс элементов, которые позволяют вам рассказать историю.

• Панель (англ. Panel). Это одна иллюстрация на странице, обычно ограниченная рамкой. Книга комиксов состоит из одной или множества панелей. Каждая из них движет историю вперед, изображая персонажей в действии или диалоге.  
• Канавка (англ. Gutter). Это пространство между панелями. Канавки могут быть широкими или узкими и влияют на то, насколько легко будет читать каждую страницу.
• Ряд (англ. Tier). Набор панелей, расположенных в один ряд.
• Полосной кадр (англ. Splash page). Изображение на всю страницу, которое чаще всего расположено в начале комикса, чтобы представить историю и задать определенные настроение и сеттинг.
• Разворот (англ. Spread). Иллюстрация, которая занимает больше одной страницы.
• Авторский текст (англ. Caption). Специальный блок в стороне от панели, в котором обычно авторский голос дает контекст происходящего.
• Пузырь/шар (англ. Speech bubble/balloon). Здесь помещаются реплики персонажей. У каждого пузыря есть свой «хвост», который указывает на говорящего.

Что нужно для создания комикса?

Хотя вполне возможно создать книгу комиксов самому, это довольно редкий талант. Писать комиксы — тяжелая и требовательная работа. Большая часть авторов создают историю, а затем работают с другими мастерами, чтобы превратить ее в полноценный комикс.

Вот пример людей, которые могут принимать участие в создании комикса:

• Писатель. Писатель создает такие элементы истории, как сюжет, сеттинг, герои, конфликт и диалоги. Он также подготавливает черновик и скрипт, на основе которых работают другие мастера.
• Редактор. Каждому хорошему писателю нужен редактор. В идеале последний должен хорошо знать автора и понимать его цели, но также и предлагать взвешенную критику, особенно если что-то в истории требует корректировки.
• Художник. Художник переводит инструкции писателя на язык иллюстраций. У него есть возможность придать более тонкое измерение простым указаниям. Например, строчка «герой смотрит прочь» может быть передана миллиардами различных способов: с грустным выражением лица, с лицом в тени или, возможно, слегка наклоненной головой персонажа. Таким образом художник сообщает авторскому сценарию свою креативную интерпретацию.
• Художник-шрифтовик. Шрифтовик передает историю через разные шрифты и каллиграфию. Подзаголовки, звуковые эффекты, диалоги внутри пузырей — все это часть работы шрифтовика. Он также окрашивает чернилами карандашные линии художника.
• Художник-колорист. После того, как история нарисована и окрашена чернилами, колорист заполняет черные и белые линии цветами. На заре комиксов это делалось при помощи кисточки и красок. Сегодня некоторые колористы все еще делают все своими руками, тогда как другие перешли на цифровые средства: оба варианта одинаково хороши, все зависит от индивидуального стиля и предпочтений.

10 примеров великих комиксов

• «Action Comics» (№ 1, 1938), издательство DC Comics
• «Two-Fisted Tales» (№ 25, 1951), Харви Курцман
• «The Acme Novelty Library» (№6, 1965), Крис Уэр 
• «Fantastic Four» (№51, 1966), Стэн Ли и Джек Кирби
• «Watchmen» (1986), Алан Мур (на русском «Хранители», издательство «Азбука-Аттикус»)
• «Maus» (1980), Арт Шпигельман (на русском «Маус», издательство Corpus)
• «The Sandman: Preludes and Nocturnes» (1989), Нил Гейман (на русском «Песочный человек», издательство «Азбука-Аттикус»)
• «The Walking Dead» (2003), Роберт Киркман (на русском «Ходящие мертвецы», издательство «Комильфо»)
• «Fun Home» (2006), Элисон Бекдел (на русском «Веселый дом», издательство «Бумкнига»)
• «Lumberjanes» (№1, 2014), Грейс Эллис и Ноэль Стивенсон (на русском «Дровосечки», издательство «Boom! Studios»)

Как придумать идею для комикса за четыре шага

В независимости от того, ищете ли вы идею для небольшого комикса или целой книги, попробуйте для вдохновения использовать эти советы.

1. Подумайте о небольшой истории, которая будет особенно хорошо работать визуально. Вам потребуются динамичные и простые моменты, герои, которые больше и «круче», чем в простой жизни, и много диалогов. Если вы уже работаете над романом, то попробуйте в качестве креативного упражнения приспособить ваших героев и сеттинг под форму комикса.

2. Затем набросайте черновую структуру вашего комикса. Придумайте цепляющее начало, главные сюжетные точки, кульминацию и разрешение конфликта.

3. Напишите короткие биографии ваших главных героев. Кто они? Чего они хотят? В чем их сила и слабость? Где они начинают и где заканчивают в вашей истории? С каким главным конфликтом они сталкиваются и как они его преодолевают?

4. Подумайте о необычных обстоятельствах и таких мощных и эмоционально заряженных сюжетах, как любовь, смерть, ярость, добро, зло. Как они будут представлены в вашем комиксе?

Как структурировать комикс в три акта

Как фильмы и другие нарративные формы, большинство комиксов следуют трехчастной структуре:

• Первый акт. Представление центральных героев, а также сеттинга, настроения и главного конфликта вашего комикса.
• Второй акт. Развитие героев, индивидуальные сюжетные арки, неудачи, вызовы, обучение и кульминация.
• Третий акт. Разрешение конфликта после кульминации, в ходе испытания герои претерпевают значительные изменения и получают некоторый опыт.

Как набросать комикс за шесть шагов

Этот пошаговый гайд по созданию комикса предлагает в своем мастер-классе признанный автор, обладатель многих наград Нил Гейман.

1. Подготовьте бумагу. Возьмите пачку (страниц пятнадцать) и соедините их на манер книги комикса.

2. Пронумеруйте страницы. Это поможет вам понять, что должно идти на каждой странице. После того, как вы наметите начало и конец, вам будет легче ориентироваться в оставшейся части.

3. Определите ударные точки вашей истории. Для начала отведите каждой такой точке по одной странице, хотя некоторые сильные эпизоды могут занимать несколько страниц. Набросайте узловые моменты истории на каждой странице.

4. Превратите ударные точки в панели. Начиная с первой страницы, определите, как вы будете использовать каждую панель для того, чтобы рассказать определенную часть истории. Помните о том, сколько и какой информации вы должны рассказать на каждой странице, и постарайтесь распределить пространство соответствующим образом (попробуйте поиграть с размерами панелей и дать больше места ударным эпизодам, особенно вводным, и меньше места — тем сценам, что не требуют большого количества деталей).

5. Набросайте основное действие и напишите диалоги. Этот черновой вариант увидите вы и только вы: это могут быть схематичные человечки или символы, главное, чтобы вы сами понимали их значение и что должно быть в каждой панели. Подумайте, что должно быть в ваших диалогах, чтобы они помогали читателю органично переходить от одной панели к другой. В каждой панели добавьте сопроводительные подписи к картинкам.

6. Напишите сценарий! Используя миниатюры как стартовую точку, напишите полный сценарий истории, который затем когда-то окажется в руках художника. Следуйте от одной панели к другой, связывая друг с другом различные точки зрения, сцены, описания героев и диалоги. Представьте, что этот сценарий — ваше письмо художнику, в котором вы даете всю информацию, которая нужна ему для того, чтобы перевести на визуальный язык ту историю, что пока находится только в вашей голове.

Если вы мечтаете создать собственный комикс, то вам очень пригодится практическое пособие по созданию комиксов от профессиональных комиксистов и преподавателей Мэтта Мэддена и Джессики Эйбел. Книга подойдет для любого уровня предварительной подготовки — пошаговые инструкции и практические инсайты помогут развить и совершенствовать свои навыки как новичкам, так и профессионалам. Вам потребуется всего лишь карандаш, ластик и несколько листов бумаги — и можно приступать к созданию собственного комикса.

Представляем фрагмент из этого универсального учебника по созданию комиксов, выпущенного издательством «Манн, Иванов и Фербер».

Вы узнаете их с первого взгляда

ОПРЕДЕЛЯЯ КОМИКС

Кому-то из вас нравится манга, в то время как другие предпочитают андерграундный комикс 1960-х, кто-то любит фильмы или видеоигры, но все вы здесь затем, чтобы научиться создавать то, что мы называем комиксом. Это кажется довольно очевидным, но давайте сделаем паузу и зададим себе вопрос: что же такое комикс, если быть точным? Вы можете спросить зачем: комикс уже давно стал узнаваемым с первого взгляда, и раз так, то остальное не так уж важно, верно? Что ж, и да и нет. Нам нет нужды искать точное железобетонное определение. Мы не ученые, исследующие методы создания комиксов в рамках различных экономических, культурных и исторических факторов, мы не ставим себе целью вывести исчерпывающее определение длиной в абзац. Однако назначение этой книги — научить вас создавать комиксы, так что разумно сперва дать им рабочее определение. Для начала мы хотели бы подчеркнуть, что, говоря о комиксе, мы говорим о виде искусства, таком же, как фильм или картина. Вы же не считаете, что фильм — это непременно кино про гангстеров и ковбоев, верно? Или что на картине обязательно изображен реалистичный пейзаж? Фильм, картина и другие формы — это способы выражения идей. Любых идей. То же относится и к комиксу. Это сосуд для идей.

К счастью, на базовом уровне мы можем достичь согласия между теоретиками и теми, кому требуется определение, применимое на практике. Тем не менее если мы сконцентрируемся на отличиях комикса от остальных видов искусства и на его основных характеристиках, то столкнемся с разногласиями. Поэтому давайте посмотрим на уже существующие определения.

Уилл Айснер

«Последовательное искусство»

Уилл Айснер — художник, известный с 1940-х годов своей работой «Дух» (The Spirit), а также, что особенно важно в нашем контексте, основоположник комиксов высокого жанра (возможно, он первым использовал термин «графический роман»). Айснер также является автором двух книг о комиксе как виде искусства, где он определяет его чрезвычайно кратко — «последовательное искусство». Это очевидная попытка определить комикс через его формальные свойства (истории, рассказываемые посредством составления изображений в определенной последовательности) и избавиться от нежелательных коннотаций, где комикс неизбежно воспринимается либо как что-то комическое и карикатурное, либо исключительно как истории о супергероях.

Скотт МакКлауд

«Изображения, расположенные в продуманной по- следовательности с целью передать мысль и/или вызвать эстетический отклик»

Скотт МакКлауд — художник и теоретик, написавший книгу «Понимание комикса». Он расширяет определе- ние Айснера, конкретизируя, что именно делает комикс комиксом. Заметьте, что ни в определении Айснера, ни в определении МакКлауда ничего не говорится про текст. Фактически большинство людей считает, что комиксам не нужны слова, чтобы быть комиксами, но мы включим текст в наше рабочее определение, потому что в большинстве комиксов он все же используется.

Дэвид Канзл

«Четыре условия комикса»

Исследователь Дэвид Канзл написал «Историю комикса» — двухтомную историю комиксов, созданных до XX века. Чтобы провести границу между комиксом и искусством, похожим на комикс, таким как гобелен из Байё или кодексами майя, он сформулировал более узкое определение, чем Айснер и МакКлауд. А именно — выдвинул четыре условия, соблюдение которых делает комикс комиксом.

1. Это должна быть последовательность отдельных изображений.

2. Изображение должно преобладать над текстом.

3. Способ, при помощи которого создается изображение и для которого оно изначально предназначено, должен быть воспроизводимым, то есть это должна быть печатная форма.

4. Последовательность изображений должна складываться в историю с определенной темой и моралью.

Первое условие — отголосок уже виденных нами определений. Второе условие также обращается к формальным признакам, предполагая совмещение изображения и текста (обратите внимание, что, в отличие от МакКлауда и Айснера, Канзл включает текст в определение). Третье условие, пожалуй, самое интересное, поскольку вводит в определение технологию и исторический контекст. Задумайтесь: можете ли вы представить себе комикс, не учитывая формат публикации, будь то полоса в газете или страница в интернете? Это условие ставит перед нами новый вопрос: является ли комиксом серия рисунков на стене или даже оригинал страницы комикса, выставленный в галерее? Или это что-то более близкое к рукописи? Самое спорное условие — четвертое. Комикс как вид искусства значительно изменился за последние 50 лет, и это дает нам немалую пищу для размышлений. Важно понимать, что, говоря о морали, Канзл не считает, что в комиксе «должно быть некое нравственное наставление», скорее полагает, что комикс должен обращаться к жизни людей в современном обществе. Причина, по которой он вводит такое условие, — это желание выключить из определения работы, предназначенные для обучения, и инструкции, например правила безопасности в самолете. Это не то исключение, с которым нам обязательно соглашаться.

О чем мы говорим, когда говорим о комиксах

Итак, вот несколько критериев, которыми мы будем пользоваться, чтобы понять, является ли то, на что мы смотрим в данный момент, комиксом или нет.

1. Есть ли здесь несколько изображений, которые следует читать в определенном порядке?

2. Если изображение всего одно, присутствует ли в нем нарратив?

3. Объединяются ли изображение и текст?

Вот еще несколько опознавательных знаков. В комиксах часто присутствуют такие вещи как…

Эти приемы не являются необходимыми при создании комикса, но они довольно широко используются.

Что в имени тебе моем?

Меня зовут Джессика. Почему мои родители выбрали это имя? Они подумали, что оно хорошо звучит и (в тот момент это правда могло быть так) довольно необычное. Пусть родители были правы лишь наполовину, они обдумывали мое имя явно тщательнее, чем тот, с чьей легкой руки наша деятельность теперь носит блестящее имя «комикс».

Комиксы не обязательно являются чем-то комичным, как подразумевается в названии. Многие другие художественные средства получили свои названия не менее случайным образом. «Видео»? Только подумайте. Видео. Странно, правда же, дать такое название медиуму потому, что мы видим видео? «Новеллы»? Новелла — новое. Новое? Что? Почему? Но, как бы нам ни хотелось, термина «новелла» уже не изменить на «художественное прозаическое сочинение большого объема», во всяком случае, в обозримом будущем.

Так почему же нам не дает покоя название «комикс»? По крайней мере, это звучит лучше, чем «изображения, расположенные в продуманной последовательности» (см. МакКлауд, стр. 27). В попытках придумать альтернативу термину «комикс» предлагался вариант «графический роман», который в дальнейшем приобрел популярность в первую очередь из-за усилий маркетологов сделать комиксы более привлекательными для широкой публики. И все же мы пользуемся этим термином, поскольку только он понятен сегодня для людей, не знакомых с миром комиксов.

Что, вообще-то, печально. Конечно, исторически сложившееся предубеждение против комиксов как серьезной формы все еще сильно. Нам доводилось слышать, как художники и писатели утверждают, что комикс не подходит для истинных произведений искусства. Такие утверждения попросту абсурдны и к тому же совершенно оскорбительны. Давайте взвесим факты: у нас есть слова — средство, используемое романистами, поэтами, эссеистами и драматургами, и у нас есть изображения — средство, используемое художниками, иллюстраторами и фотографами. Кроме того, у нас есть еще и дополнительные смыслы, создаваемые совмещением слов и изображений. Где предел? Его попросту нет. К счастью, эти древние предрассудки понемногу отмирают. Но цена, которую нам приходится платить, — это название вида искусства. Можно услышать, как умные во всех прочих отношениях люди заявляют, что «комиксы» инфантильны и просты, тогда как «графические романы» — умны и серьезны. Можно пользоваться терминами «графический роман», «графический нарратив», «последовательное искусство» или «манга» сколько вам будет угодно, но то, что мы делаем,— все же комиксы! Гордитесь этим!

В других странах люди придумали свои названия для комиксов, которые одновременно и хуже, и лучше. На французском они называются bandes dessinées, «рисованные полосы». Для описания медиума это не так уж и плохо. По-испански они называются historietas — «короткие истории». Здесь удачно отражен повествовательный аспект комикса, но при этом термин подразумевает, что истории маленькие или незначительные. В итальянском языке комиксы называются fumetti — «маленькие клубочки дыма» (название навеяно текстовыми пузырями). Это тоже неплохо, однако текстовые пузыри — всего лишь один из аспектов комикса, к тому же здесь снова выходит на сцену определение «маленький». В Португалии их называют quadrinhos, то есть «маленькие коробочки». Здесь те же проблемы, что и с итальянским термином. По-японски комиксы называются «манга», что условно можно перевести как «бессмысленные картинки». Ненамного лучше, чем «комиксы», если подумать.

В английском языке также использовалось слово cartoon, имеющее славную историю: изначально так называли предварительные чертежи планов настенных фресок в эпоху Возрождения. Таким образом, cartoon не столько юмористическая карикатура, сколько эскиз. Но его значение в общественном понимании со временем сильно изменилось. Сегодня это слово означает либо однокадровый комикс, часто сопровождаемый юмористическим комментарием, либо анимационную работу. И окончательно запутывает то, что художник, рисующий комиксы, по-английски cartoonist, а художник, создающий мультфильмы,— animator.

И не будем забывать, что человек, рассказывающий шутки, зовется… комиком.

Представляем пять комиксов издательства «Манн, Иванов и Фербер», на которые стоит обратить внимание:

Тысяча жизней Ирены Сендлер

Ирена была сотрудницей социальной службы. Ей разрешили посещать созданный нацистами район, чтобы проверять, нет ли там тифа. Увиденные ужасы потрясли ее. И тогда Ирена начала тайно вывозить из гетто детей, рискуя каждый день. Книга поможет представить события тех дней и прочувствовать силу этой удивительной женщины. 

Кому будет интересен: Подросткам и взрослым.

Ветер в ивах

Этот комикс — графическое переложение знаменитой сказки шотландского писателя Кеннета Грэма. Сказка нравится и детям, и взрослым — первые с восторгом следят за сюжетом, вторые с ностальгией пускаются в воспоминания из детства. Особую атмосферу роману придают иллюстрации Мишеля Плесси — этот французский художник получил популярность именно благодаря адаптации «Ветра в ивах». В книге собраны все четыре тома — получилось увесистое и очень красивое подарочное издание. И да, фанаты оригинальной сказки не останутся разочарованы: за основу текста был взят классический перевод Ирины Токмаковой, адаптированный исследователем европейского комикса Михаилом Хачатуровым. 

Кому будет интересен: Детям и взрослым, которые в детсве любили сказку «Ветра в ивах».

Амулет. Хранитель камня

После смерти отца Эмили, ее брату Навину и их маме приходится переехать в старый дом прадедушки, в прошлом — гениального изобретателя. Среди вековой пыли девочка находит необычный кулон и надевает на себя, после чего вокруг начинают происходить странные вещи. Амулет говорит с ней и… сообщает, что вся семья в опасности! Так начинается череда опасных приключений, в которых Эмили предстоит встретиться с фантастическими существами, научиться управлять неведомой силой внутри себя самой и спасти маму. Серия «Амулет» переведена на 17 языков, стала бестселлером The New York Times и признана Американской библиотечной ассоциацией лучшей книгой для подростков. А кинокомпания Fox уже готовит по ней экранизацию. 

Кому будет интересен: Любителям фантастики и young adult книг.

Приключения Яи и Тудо. Побег из Шанхая

Красивый комикс о дружбе в стилистике Хаяо Миядзаки. Действие происходит в военном Китае: после вторжения в Шанхай вражеских войск Яя — дочь богатого торговца бриллиантами — оказывается под завалами разрушенного здания. Ее находит мальчишка-беспризорник Тудо. Вместе ребята отправляются на поиски родителей Яи, спасаясь от неприятелей и проявляя смелость и отвагу.

Кому будет интересен: Детям от 7 лет и любителям мультиков студии Ghibli.

Сквозь искусство

Этот комикс — пожалуй, самое увлекательное погружение в мир изобразительного искусства. Девочка Луна и кот Винсент чудесным образом перемещаются во времени, знакомясь с великими мастерами. Он точно понравится всем, кто хоть немного разбирается в теме, а остальным поможет наконец научиться отличать Моне от Мане, понять суть кубизма и полюбить работы других великих художников. За все это стоит сказать спасибо иллюстратору Градимиру Смурдже — он обладает особым талантом в точности воспроизводить любые графические приемы.

Кому будет интересен: всем, кто интересуется искусством и хочет в нем разбираться.

В декабре 2020 — январе 2021 года мастерские Creative Writing School провели конкурс комиксов «Автокомикс: Я люблю…». Мы предложили участникам создать свой комикс-образ и рассказать, что они любят.

Мы узнали, как много всего простого и сложного вы любите: от бросания камушков в море до ложных воспоминаний, от разговоров со своими персонажами до страха и сарказма. Было интересно рассматривать работы, сделанные в разных техниках и с разными писательскими стратегиями: это были коллажи про любимых писателей, акварели, комиксы, сделанные шариковой ручкой и на планшете.

Победителями конкурса стали Александр Черноусов и Сима Карливерталь. Представляем их комиксы, а также еще несколько работ, вошедшие в шорт-лист.

Александр Черноусов

Сима Карливерталь

Мария Брайцара

Варвара Деревенских

Катя Еремеева

Дарья Ефимова

Елена Лягушкина

Комикс создан в рамках мастерской комикса Алексея Вайнера, которая проходила в рамках проекта «CWS Питер».

Комикс создан в рамках мастерской комикса Елены Авиновой и Натальи Осиповой в Creative Writing School. Мастерская проходит в формате двухнедельного комикс-интенсива: на 8 занятиях студенты осваивают создание комиксов от идеи до редактуры.

Создание комикса: Алексей Никитин

Автор сценария: Андрэ Каналия

Автор ключевых персонажей: Виктор Иванов

Автор обложки и логотипа: Ольга Лаврентьева

Комикс создан в рамках мастерской комикса Елены Авиновой и Натальи Осиповой в Creative Writing School. Мастерская проходит в формате двухнедельного комикс-интенсива: на 8 занятиях студенты осваивают создание комиксов от идеи до редактуры.

Комикс-мастерская Creative Writing School, которую ведут художник Елена Авинова и филолог Наталья Осипова, обычно открывается заданием придумать на один разворот комикс о себе. Сделать себя героем комикса и рассказать три самые важные вещи – это по сути означает создать собственный аватар и микро-историю о себе, самопрезентацию в комиксе. Представляем серию лучших коротких автокомиксов, которую наши мастера отобрали за шесть лет работы мастерской.

Ксения Ананьева

Эмма Курляндцева

Вика Манюхина

Лена Молчанова

Айсылу Садекова

Даша Серебрякова

Анна Яковлева

Комикс создан в рамках мастерской комикса Елены Авиновой и Натальи Осиповой в Creative Writing School. Мастерская проходит в формате двухнедельного комикс-интенсива: на 8 занятиях студенты осваивают создание комиксов от идеи до редактуры.

Представляем фрагмент комикса художника Елены Авиновой и филолога Натальи Осиповой, авторов и ведущих мастерской комикса Creative Writing School. В вводном видео-ролике Наталья Осипова, автор сценария «Лав роуд», рассказывает о том, как задумывался и создавался комикс.

Комикс создан в рамках мастерской комикса Елены Авиновой и Натальи Осиповой в Creative Writing School. Мастерская проходит в формате двухнедельного комикс-интенсива: на 8 занятиях студенты осваивают создание комиксов от идеи до редактуры.

Комикс создан в рамках мастерской комикса Алексея Вайнера, которая проходила в рамках проекта «CWS Питер».

Комикс создан в рамках мастерской комикса Елены Авиновой и Натальи Осиповой в Creative Writing School. Мастерская проходит в формате двухнедельного комикс-интенсива: на 8 занятиях студенты осваивают создание комиксов от идеи до редактуры.

Комикс создан в рамках мастерской комикса Елены Авиновой и Натальи Осиповой в Creative Writing School. Мастерская проходит в формате двухнедельного комикс-интенсива: на 8 занятиях студенты осваивают создание комиксов от идеи до редактуры.

Комикс создан в рамках мастерской комикса Елены Авиновой и Натальи Осиповой в Creative Writing School.

Мастерская проходит в формате двухнедельного комикс-интенсива: на 8 занятиях студенты осваивают создание комиксов от идеи до редактуры.

Комикс создан в рамках мастерской комикса Елены Авиновой и Натальи Осиповой в Creative Writing School. Мастерская проходит в формате двухнедельного комикс-интенсива: на 8 занятиях студенты осваивают создание комиксов от идеи до редактуры.

Фрагмент комикса «Черепки» мастера комикс-интенсива проекта «CWS-Питер» Алексея Вайнера.

Комикс создан в рамках мастерской комикса Елены Авиновой и Натальи Осиповой в Creative Writing School. Мастерская проходит в формате двухнедельного комикс-интенсива: на 8 занятиях студенты осваивают создание комиксов от идеи до редактуры.

Алексей Олейников — писатель, журналист, учитель, главный редактор журнала детской и подростковой литературы «Переплёт». Он автор полутора десятков книг, в том числе недавно вышедшего графического путеводителя по «Евгению Онегину».

Алексей Олейников рассказал в коротком видео-интервью о том, как писателю стать сценаристом комикса, о связи рисованных историй с кинематографом и о звучании текстов и картинок.

Художник Елена Авинова уже шесть лет ведет мастеркую комикса в Creative Writing School. Елена Авинова рассказала в коротком интервью, почему ушла от театральной сценографии в комикс, как любой человек может научиться мыслить картинками и какие комиксы стоит прочитать каждому.

Линор Горалик — писатель, поэт, переводчик, художник, маркетолог, преподаватель, организатор социальных проектов. А еще она автор одного из самых популярных в России комиксов — серии «Заяц ПЦ и его воображаемые друзья».

Линор Горалик в коротком видео-интервью рассказала нам о своем герое, популярности графических романов в России и любимых комиксах.

*Линор Горалик признана иноагентом на территории РФ

Раз, два, три, четыре…

— Не могу!

Пять…

 — Не хочу.

Пять обледенелых ступенек, шестая последняя, навалиться плечом на окрашенную ядовито-розовой краской дверь. Аська бы сейчас фыркнула: «Не стильно».

— Аська… Без тебя всё не то.

Нет, не думай о ней, сосредоточься, шагай.

Узкий, плохо освещенный предбанник, еще одна дверь, толчок, шаг, бамс — волна голосов бьет по затылку, оглушает. Свет по глазам лупит, после сонного полумрака утренней улицы все кажется слишком громким, ярким, суетным. Пчелиный улей, пчелы… как на ранце у Аськи.

 — Да что же такое, прекрати, — снова одергиваю себя.

Прымс, хрусть, тыдыщ — не устоял на ногах, покатился кубарем. 

— Чего встал столбом, шевелись, мелюзга! — откуда-то с вышины проорал налетевший ураганом десятиклассник Димка. Схватил за шиворот, как котенка, дернул вверх, поставил на ноги. — Через пять минут звонок, не спи!

 — Не сплю, — промямлил в ответ, стянул куртку, повесил на синий крючок в раздевалке, красный соседний остался свободным. В горле предательски запершило.

Три пролета бегом, через ступеньку, через две, еще быстрее…

Дзззынь! — звонок. Почти успел.

В классе все уже по местам, острый взгляд русички вонзился куда-то между глаз, прошел навылет.

Тонкая алая полоска — ее поджатые губы, двадцать пар ощупывающих глаз одноклассников и тишина.

 — Ти-ши-на в классе! Итак, открыли все тетради…

От окна дует, как же Аська терпела сквозняк? И ведь ни разу не пожаловалась, не предложила поменяться местами. Только натягивала по самые уши косматый, серый свитер, прятала тонкие пальцы в длинных, не по размеру рукавах.

Сквозняк сполз с подоконника, присел на пустое место школьной подруги, пощекотал за ухом.

 — Привет.

 — Привет…

— Скучаеш-ш-шь по ней?

 — Нет!

 — Обманщик, маленький вруниш-ш-ш-ш-шка.

Я облокотился о край парты, приподнялся на локтях и быстро пересел на соседний стул.

— На тебе, замолчи, — раздавил противного шептуна. — Может, и скучаю, не твое дело.

— Хшшшш, — засмеялся сквозняк и пошел себе невредимый гулять по классу.

За окном светало, будто в густые предрассветные сумерки плеснули молока.

 — Проверочная работа, быстро пишем-пишем сегодняшнее число, — русичка у доски.

Открыл тетрадь, вяло нацарапал «10.12».

Десять, десять-сять-тять… ускользает мысль, не поймать. Хвать за хвост — ну точно!

Сегодня, десятого, Аське ровно десять.

Наверное, я бы подарил ей цветы или плюшевого мишку с конфетными внутренностями.

И подарю, после школы загляну, вот и свидимся!

Белая розочка на карманные вместо столовской еды, до дома потерплю. Математику пропущу, темнеет рано — успеть до сумерек бы, скажу, живот скрутило, не до игреков.

Стекла с морозными узорами, облачко пара изо рта, задубевшие сиденья — еду.

Внезапный рывок, гудок, щелчок — встал трамвай, конечная. На выход!

По тоненькой тропинке, вдоль черной оградки, сугробы-то намело — иду.

В ржавом свете высоких фонарей снег блестит, переливается — мантия волшебника, а не снег. Калитка скрипнула; держась за холодное железо, вкатился по гололеду на территорию. Место встречи с Аськой неизменно — у березки. Только как ее отыскать в темноте?

Шагаю тихо, и вокруг тихо, глаза привыкают к сумраку неторопливо, неохотно. Свет фонарей остался за калиткой, трусишка.

 — А я нет, не боюсь, — уговариваю себя, а колени предательски вздрагивают.

Ррраз, мелькнуло что-то вдалеке, тонкий смех, как колокольчик. Аська?

— Привет, привет! Подожди! — Голос хрипит от волнения, срывается. — Смеешься? Вот всегда ты так, Аська. Хохочешь, заливаешься, а я серьезно!

— Поздравить тебя пришел, не забыл! Держи… — протянул в темноту свой подарок.

Мелькнули черные кудри, тонкий силуэт в отдалении дрогнул, замер.

Тут из двери крепенькой невысокой караулки вылетел местный сторож.

 — Уходи-иди-иди! — забрехал утробно, злобно, бросился в ноги.

Снежком залепил в косматого пса: «Чего брешешь!»

Угодил в нос, тот завыл, заскулил на всю округу.

Обернулся, силуэт Аси почти растворился в темноте, то ли девочка была, то ли очертания сугроба ожили в воспаленном от горя воображении?

А пес все рычал сердито за спиной, припадал на передние тонкие лапы, скалил зубы.

Врешь, не возьмешь! Увернулся от дурной собаки, воткнул белый цветок в снежный холмик под крестом и перемахнул через черную оградку.

— Я вернусь, Аська, не скучай! Вернусь… — кричу, удирая по сугробам.

Недовольно переглядываются овальные, каменные лица, похожие как близнецы, вздрагивают черные мраморные крылья ангелов: «Кто потревожил, кто такой шумный?»

Настигает, хватает за брюки сердитый пес, гонит прочь, от скорбного места подальше: — Не место здесь молодым, — рычит утробно.

В горле щекочет, глаза плывут: «Слышишь, Аська? Не место…»

Аська не слышит, глубоко в земле подруга, не докричаться. 

Аделина Ильинична прилетела в конце октября. Заглянула в окно: Ира сидит в кресле, читает. Мишенька катает по полу желтый грузовик. А рядом этот. Играет на приставке. Вот уж, послала нечистая зятя-дурачка. 

Церемониться не стала, постучала громко, напористо. Мишенька поднял личико, разулыбался.

— Бабушка прилетела!

— Мама! — Ира распахнула окно. — Ну ты что, не можешь по-человечески, в дверь? А если соседи увидят? Пятый этаж! 

— Как увидят, так и развидят. Соседи ей важны. А что мать родная черт-те откуда летела, это ей плевать. Ух, сладенький мой, любименький! — Аделина вылезла из ступы, обняла внука, вдохнула родной аромат. — Никогда таким не будь. Спроси: не замёрзла, бабуля? Не устала?

— Здравствуйте, Аделина Ильинична, — сказал этот, поднимаясь. — Как долетели? Не замерзли? А то погода…

Аделина отвечать не стала. Перебьется. Щелкнула пальцами, пыхнула огнем, и на столе выросли подарки: серьги с ведьмиными камнями, варенье из молодильных яблок, чертята на палочке для Мишеньки. И жилет из козлиной шерсти.

— Спасибо, что прилетела, мам, — сказала Ира виновато. — Только, вроде, наладилось, и вот опять… С Мишкой дома невозможно работать…

А работать надо. Аделина понимала: ипотека, кредит за машину, коммунальные. Цены на продукты видела в супермаркете. А Миша то гулять хочет, то кушать, то вайфай выключит, то в камеру влезет.

Освоилась быстро. Все успевает: и с внуком, и по хозяйству, и обед приготовить, и Мишеньке перед сном почитать. А ведь немолодая уже: нога скрипит, давление желчи скачет. С утра белены хлопнет двадцать капель, и вперед.

***

Аделина встала пораньше, наварила манной каши на речном молоке. Пока дочь не видит этой, извините, антисанитарии.

— Бабушка. — Миша облизнул ложку, причмокнул. 

— Что, любонька?

— Ты детей ела?

— А как же. Конечно.

— Я все слышу! — крикнула из комнаты Ира.

— Так это когда было!

— Меня ещё не было?

— Тебя не было… мамы не было… Даже президента ещё не было.

— Иванушку съела?

— И Иванушку, и Аленушку. Всех съела. И ты кушай, кашка остывает.

Вошла сердитая Ирина.

— Никого бабушка не ела, не слушай, Миша.

— Так а что ж? Время другое было, дети другие. — Аделина развела руками.

— Плохие дети?

— Плохие, внучек. Кушали плохо. Непослушные. Грязные.

— Теперь он решит, что непослушных и грязных детей можно есть. 

— Миша — умный мальчик, знает, что грязное есть нельзя. Особенно сейчас, вон чего в мире творится. А ты бы лучше подумала, почему он все про детей талдычит.

— И почему же? 

— Общение ему нужно, вот почему. Думает: куда все детки подевались?! Бабушка съела!

— Так где ж я ему деток возьму? Карантин!

— Раньше надо было думать. Сразу много рожать.

— Сама что-то не особо рожала.

— У меня выбора не было. Я что в капусте было, то и взяла. Сравнила тоже.

— Ой, все. — Ира дернула плечом. — Соберётесь лететь гулять, не забудь Мишу пристегнуть, 

И хлопнула дверью. 

Сама выросла непристегнутая, и ничего, думала Аделина, защёлкивая на внуке ремень безопасности. Хотя, может, потому и нервная. 

Аделина кружила над леском, Миша в ступе радостно повизгивал. Скормил булочку налетевшим гусям-лебедям: те за месяц на белом хлебе разжирели, стали ленивые, неповоротливые. Вот какой мальчик, все отдаст. Добрый, ласковый. Одинокий. Мать вечно дерганная, отец — одно название. Бабушка и так старается, и эдак, а сколько можно круги наяривать да шишки в ежей превращать? Надо что-то делать.

Вечером этот, как всегда, закончил работать, выключил компьютер, пришел на кухню. 

— Есть чем поживиться, Аделина Ильинична? 

Аделина ему полную тарелку овсянки — шлеп! Хотел было возмутиться, но передумал. Вздохнул, сел за стол.

— Спасибо.

После первой же ложки уши у него вытянулись, съехали на макушку. Затем удлинилось лицо, почернел нос, глаза затянуло поволокой. После десятой — ложка выпала из копыт, табуретка хрустнула, он заржал и изумленно посмотрел на тещу.

— Миша! — крикнула Аделина. — Иди скорей, папа играть хочет!

Потом пила чай с шоколадкой, любовалась закатом и слушала, как Мишенька в комнате заливисто хохочет: «Но, лошадка, но!»

Зять оказался не таким уж и дурачком. Хватило буквально ещё пары упражнений: раз побегал хомяком по пластмассовому лабиринту, второй — попиликал музыкальной пирамидкой. После шепотом жаловался Ире в ванной, а та его отчитывала:

— И что с того, Вадик? Ну, побыл ты пару часов радужной пирамидкой, не умер же?! А ребенку сколько радости.

— Ира! Какая пирамидка?! Ему уже четыре!

На следующий день приволок коробку лего, весь вечер собирали. Затем набор для выращивания минералов. Ещё аквариум с рыбкой, телескоп, шахматы, книжек всяких разных, тетрадок, карандашей. Вечерами дома возятся, не разгонишь: играют, рисуют, строят чего-то, буквы учат. По выходным прямо с утра то на горку с санками, то на озеро на коньках, то в лес на лыжах. О приставке и думать забыл. 

Аделина не нарадуется.

***

В конце февраля праздновали день рождения. Ира испекла торт, Вадим торжественно вручил коробку, перевязанную лентой. Аделина открыла и ахнула — айфон! 

— Это ещё не все! 

Миша, сияя, потащил ее к телескопу. Аделина взглянула в окуляр: 

— Ух ты! Красота!

— Дарю тебе звезду! Выбирай!

— Любую?! 

Ткнула наугад. Миша убежал, вернулся с листком бумаги. На листке старательно выведено золотым фломастером: «Сирфкат на звизу кнутую палцм. Выдан башкин дераждени».

— Ты и писать уже умеешь?!

До чего прекрасный ребенок! Аделина смахнула слезу, чмокнула Мишеньку в макушку. Вадим бахнул хлопушкой, Ира крикнула ура. Потом пили чай с тортом, играли в карты и пели караоке. 

Когда Аделина уже почти спала, вдруг зазвонил телефон. Под длинным незнакомым номером высветилось: «Возможно, Бог».

— Аделина Ильинична? — Голос был приятный, ласковый. — Это вас Бог беспокоит. Вам удобно сейчас говорить?

— Кто беспокоит? — переспросила Аделина слабо.

— Ну, Создатель… Творец.

— А…  да… Здравствуйте.

— Добрый вечер. Тут поступила информация, что вам принадлежит звезда… эм… номер 334452. Так?

Аделина молчала. Вам виднее…

— Дело в том, что вокруг вашей звезды вращается планета. Почти как Земля, чуть поменьше. Обитаемая. Как раз ваша специализация: непослушные дети, добрые молодцы, красные девицы. Так что вынужден вас прибрать. Понимаете, о чем я?

Аделина понимала. Только что ж так скоро? Так вот чего сердце с утра тянуло…

— Словом, очень на вас рассчитываю. Вы отлично справились с предыдущим проектом, пора начинать новый. Я знаю, это довольно неожиданно. Но и вы меня поймите. Дефицит ресурсов. Транспорт подадут в шесть утра.

Всю ночь Аделина тихонько бродила по квартире, наводила чистоту, раз сто поцеловала спящего Мишеньку, аккуратно заправила постель и сложила сумку. Потом взяла карандаш и бумагу. «Завещаю дочери Ирине ступу, помело, участок земли с избой на курьих ногах и видом на Молочную реку». Оставила на столе.

Когда небо сделалось оранжевым, взглянула на часы: пора. За стеклом новомодная космическая ступа, вся в огоньках и фонариках, как новогодняя ёлка, бесшумно приплясывала и подмигивала. Аделина распахнула окно, впустила морозный воздух, посмотрела, как кружится по комнате ледяная пыль. Потом перелезла через подоконник, плотно прижала раму, чтобы не надуло, поудобней устроилась и взмахнула новеньким сверкающим помелом.

Лететь ей теперь долго. Она, конечно, разогналась до скорости света, но от этого связь с родными получается односторонняя. У Аделины пройдёт час, а на Земле — лет десять. Ирочка сначала каждую минуту звонила, все плакала: как же так, мам, без тебя одиноко. Потом реже, на годовщину и если радость какая. Дочка родилась, Аделькой назвали. Миша как-то набрал: а круто мы с тобой, ба, летали! Вот он уже в институт поступил. Вот Аделечка замуж вышла, только муж бестолковый попался. Пролетала туманность Ориона, Ира звонит: освоила наконец ступу, сгоняли с Вадькой, избушку твою поймали, отмыли, блох вывели. С яблоней потрепались. Яблоки кислые — ужас! Мишкина дочка морщится, но ест…

Рецензия писателя Дениса Гуцко:

«Рассказ шикарный — но я, признаться, ждал другого финала. Нынешний хоть и выписан стильно, как и весь текст, а всё-таки работает на понижение. Бог, даже если он звонит на новенький айфон – в любом случае Deus ex machina, приём, ставший олицетворением простого разрешения сложного сюжета: автор закрутил так, что раскрутить уже не в силах — и вводит могущественного персонажа, который решает всё сразу. Мне в какой-то момент показалось, что звонит не кто иной как «этот» — зять, уставший от тёщи. Пытается сплавить или решился её разыграть. А она сначала верит, что разговаривает с Богом, собирается на звезду. А потом обман раскрывается. И тут, собственно, начинается самое интересное: «этому» приходится держать ответ. На мой взгляд, такой поворот добавил бы рассказу блеска.

В стилистическом плане текст почти безупречен. Особенно хороши неожиданные и очень смешные реплики:

— Ира! Какая пирамидка?! Ему уже четыре!»

Рецензия писателя Романа Сенчина:

«Что ж, превосходный рассказ! С выдумкой, неожиданными поворотами сюжета, остроумный, с хорошим повествовательным языком. Рад, что нигде не сбились на другого героя — везде мы видим происходящее через Аделину. Прекрасный эпизод превращения зятя в игрушки для внука. Бедный Вадим, и в то же время уморительно, особенно про пирамидку…

В общем, замечательно. Никаких огрехов я не заметил. Разве что в финале упущен из виду зять Вадим. Стоило бы его упомянуть. Что с ним стало, как он изменился. Бабушка ведь невысокого о нем мнения…

Кстати сказать, финал — начиная со звонка Бога — несколько скомкан. Наверное, это из-за ограничений объема. И вообще Бог и, по сути, Баба-Яга, они ведь несколько на разных полюсах. Добро и зло, хотя Бог и создал в том числе и зло. Здесь стоит подумать. А так — отлично!»

Трекинговые ботинки грубо вцепились в щиколотки Мюллера, и он невольно вспомнил мягкие прикосновения замшевых мокасин, в которых ходил от парковки до офиса. Мюллер шёл в горы за тем, за чем уставшие банковские менеджеры после сорока идут молиться в индийские ашрамы, кататься на сёрфинговых досках и прыгать с парашютом, — за новым смыслом, свежим взглядом и ответами на гнетущие вопросы: почему ушла жена, куда делись друзья,  где был, когда умирал отец, почему карьера не приносит прежнего удовлетворения, почему перестал вообще что-то чувствовать.

В базовом лагере проводили двухчасовой инструктаж. Мюллер хмыкал: он продавал многомиллионные проекты за двадцать минут. Спали все в одной комнате на деревянных настилах, наутро у Мюллера ломило тело и гудело в голове. Проводник контролировал содержимое рюкзаков. «Выложите хоть духи — флакон грамм триста весит. Кто же душится в горах?» — улыбнулся он Мюллеру. Проводник был юркий, маленький, круглый, будто выстроган из головешки, и глаза голубые, с длинными ресницами, добрые до неприличия. И этот неваляшка ему, Мюллеру, указывает, как проводить оптимизацию. Да такой не продержался бы в банке и двух дней. 

Группа тронулась по тропинке вдоль обрыва. Мюллер вперился в коричневые ботинки впереди идущего. Крупные камни, мелкие камни, трава, мох, вода, камни, грязь, камни, лагерь. Ночь прошла ещё хуже предыдущей. Опять планёрка. «Дай бог, снег на двух пятисот подтает сегодня», — сказал Неваляшка. Мюллер поморщился — католическое образование научило его ежемесячно платить церковный налог, но не полагаться на бога, это для слабаков. Мох, река, пихты, лужи, грязно-коричневые ботинки, ноющие ноги, лагерь.

Дышать становилось труднее. На планёрке говорили опять про камни: «Если наступите на камень, и он покатится вниз, предупредите криком идущих за вами по склону, чтобы он не размозжил им головы». Мюллер начал осознавать, что это не развлекательная прогулка, а восхождение на шеститысячник. Небо, ёлки, ущелье, озеро, ноющая спина, звёзды. «Быстрей-быстрей», — командовал Неваляшка, вечно готовый и начищенный. И Мюллер выскакивал из спальника, тащил оборудование и всё быстрее шнуровал ботинки. 

Булыжники, горные цветы, пирамидки из камней, дикие козы, источники, заброшенный аэродром, местная лавка, люди с добрыми глазами, закат, тысячи звёзд. Дышать стало ещё труднее, холод пронизывал. Мюллер надел второй пуховик и выкинул флакон с духами. Радуга в бурлящем водопаде, огромное небо, светло-коричневые бархатные холмы, прорезанные тропами. Почему-то Неваляшка всегда бодро перекатывался впереди, а Мюллер задыхался и останавливался каждые сто метров — в ушах у него звенело, голова трещала, мысли путались, глаза сдавливало так, что больно было смотреть. Элитные фитнес-клубы не предлагали курсов по дыханию разреженным высокогорным воздухом.  Мюллер читал про горную болезнь — типичный недуг слабаков наряду с мигренью и несварением — и отвергал мысль, что она может коснуться его. Нетерпеливый до раздражения, он, смерив честолюбие, покорно тащился в горы. Вдох — шаг. Вдох — шаг. «Дойти до той чёрной точки», — думал Мюллер и когда доходил, ставил новую маленькую цель — до того камня с человечьим лицом.

Марсианский ландшафт, глина необыкновенных цветов, гигантские валуны, напоминающие грибы, больше нет травы, нет деревьев. Ботинки ступили на первый снег, утонули в нём, снег дошёл до колен, везде был снежный кокаин, и далеко впереди засветилась посыпанная им вершина — цель. Начали тренировать технику выживания на леднике с ледорубом — если сорвался и катишься вниз, единственный способ выжить — тормозить, прорезая остриём лёд. В банке Мюллер каждый день боролся за существование множеством способов — унижал, интриговал, блефовал, угрожал, — а здесь надо было выжить при помощи одного острого молотка.

«Если вы не будете чётко ставить крепления на лёд, то сорвётесь и погибнете», — пугал Неваляшка, моргая инеем ресниц, через которые сквозило небо. Шли по ледяному склону, связанные одной верёвкой. Если один человек упадёт в занесённую снегом щель, то крайние его вытащат. Неваляшка вдруг заглянул Мюллеру в глаза: «А вы — не думайте отвязываться. В прошлой группе у меня отвязался один швед — его сдуло ветром со склона». И Мюллеру, который не мог доверить стажёру даже правку презентации, ничего не оставалось, как отдать в руки этим случайным людям свою жизнь. И они верили ему в ответ, а ведь Мюллеру давно никто не доверял — боялись, что он уведёт их проект, идею или женщину. Вдох — шаг. Вдох — шаг. «Осторожно, справа проходим опасную щель — здешний трупосборник, держите ледоруб наготове!» Мюллер в страхе вглядывался в блестящую бесконечность и выверял каждый шаг.

Поднимались всё выше. Вершина всегда была дальше, чем казалось. Мюллер снова задерживал группу: «Крепления вонзаются в пальцы, не могу больше». «Боль — твой друг, — утешал Неваляшка, лавируя по склону. — Значит, ты ещё жив. Помни: вдох — шаг, вдох — шаг». Последняя планёрка, а ночью — восхождение на вершину. Мюллер рухнул в нутро спальника, не в силах даже снять ботинки и страховочный пояс. Но попытки заснуть были тщетны — высота, пронизывающий холод палатки и бесконечно крутящиеся мысли крепко держали сознание в тисках.

«Мюллер, из-за вас опять останавливаемся, почему перед выходом не проверили батарейки? Берите мой фонарь, я пойду за вами». К деловым переговорам Мюллер был готов всегда. Он в точности знал правила искусственной офисной жизни, но в этой, настоящей, был стажёром. Вдох — шаг. Вдох — шаг. Вокруг зияла бесприютная ночь, ветер жёг ледяными ударами лицо. У вас задница сахарная, что ли? Ну и что, что холодно — сели и посрали. Задницу обдувал ветер, но Мюллер не мог распорядиться, чтобы ветер заткнулся. И Мюллер срал в горную бездну и понимал, что здесь он не хозяин — здесь царит суровая стихия, из которой мы все вышли и которая в любой момент может бесследно поглотить нас в одном порыве ветра. Как самонадеянно он думал, что покорит горы, словно очередной проект — их нельзя покорить, в лучшем случае они позволят на себя подняться, в худшем — уничтожат.

Вдох — шаг. Вдох — шаг. Светало молодым чистым рассветом. Мюллер, не чувствуя пальцев, с пульсирующей головой поднимался по скользкому склону и видел, как поднимается в стеклянном лифте на тридцатый этаж небоскрёба — совсем юный, с растопыренными ножищами, в которых стучит сердце, с носом-картофелиной в рытвинах размером с лунный кратер, в единственном костюме, с последними двадцатью евро в кармане и с непоколебимой верой, что покорит этот город — несмотря на то, что обошёл уже десятка два банков в поиске работы, и потомственные чистокровные банкиры не хотели его признавать. Он не учился в частной гимназии и дорогой бизнес-школе, не разбирался в живописи и винах, и ему было не до Эрмеса и Луи Витона. Его мать скончалась от рака, когда ему было четырнадцать, отец запил и потерял работу. Мюллер пахал на стройке и в ресторанах, где по неуклюжести бил посуду, а когда поступил в университет, был тьютором по бизнес-праву для старшекурсников. Он шаг за шагом пробивал себе путь наверх и тихо плакал от усталости, пока его сверстники катались на водных лыжах по Кот Д’Азур и выкладывали тысячи на то, чтобы обучать английскому тайских детей…

Вдох — шаг. Вдох — шаг. Вершина была совсем близко — белая, торжественная, совершенная. Над ней поднималось ослепительное безусловное солнце, не замаранное оставленными внизу облаками. Это было даже лучше того, когда молодому Мюллеру позвонили после интервью с предложением о работе, лучше того, когда он, задыхаясь от радости, говорил отцу, что теперь сможет обеспечить их будущее. Вершина существовала в другом измерении, она требовала оставить всё внизу, сорвать, как старую кожу. Мюллер слышал своё громкое судорожное дыхание, чувствовал пульсирующую боль в ногах, превозмогал железный стук в голове. Воздух всё редел. Вдох — шаг. Вдох — шаг. Шаг. Один за другим. Один за другим. Не надо всеобъемлющего плана по развитию банка, не надо проекта, не надо быть лучше других. А надо — просто шаг. И вдруг Мюллер высвободился из изнывающего тела и стал огромным, сильным, непобедимым. Он слился со снегом, он был склоном, горой, небом, и он был — вершиной. И вершина была в нескольких шагах. Вдох — шаг. Вдох — шаг. Вдох — шаг. Ещё шаг. В связке. Вместе с другими. Вдох — шаг. Шаг. Шаг. Шаг. Шаг. Шаг. Шаг! Вот — она, вот — она. Вот — она, вот!.. Вотонаааааааа!! Уррраааа! — ревел Мюллер в унисон с другими. Уррррраааааа!!! Фотография возле камня с разноцветными флажками. Не чувствуя рук. Не снимая очков. Не видно, кто. И плевать. Мюллер трясся эйфорической дрожью, кричал, прыгал, обнимаясь со всеми, и рыдал застывавшими слезами. Никогда ещё он так не чувствовал — всё было кощунством перед этим священным экстазом, этим счастьем высшего порядка, этой жизнью. Никогда Мюллер не будет ближе к тому, что называют Богом. Он поймал себя на мысли, что если бы умер сейчас, это было бы уже неважно.

Спуск был долгим и тяжёлым. Шли бесконечные часы. От усталости Мюллер периодически забывался. В ботинке хлюпало — крепление прорезало ногу. Мюллер перестал чувствовать руки и ноги, в голове разрастался тяжёлый стук молотом. Мюллер немыми пальцами залпом выдавливал в себя один за другим энергетические гели. Ноги стали отказывать. Он не рассчитал силы на обратный путь — в сделках нет обратного пути. Мюллер хрипел, молот в голове бил при малейшем движении, раскалывая череп, глаза застилала искрящаяся пелена. Тело перестало повиноваться, Мюллер завис в воздухе, всё вокруг начало вертеться, плыть, исчезать, он почувствовал под собой мягкий снег и через некоторое время увидел белую бумагу кожи и багровую полоску на восковой груди — труп отца, распластанный под лампами морга. Где был Мюллер, когда отец умирал? С китайцами. Их финтек стоил в два раза дороже, чем предлагал Мюллер, но наступил ковид, и инвесторы разбежались. Мюллер победил, он был так горд этой сделкой, он вбухал в неё три года ада, но вошла ассистентка и сказала, что отца сбил грузовик и что он умер во время переговоров. Китайцы откупоривали шампанское, а перед глазами Мюллера расплывались огни города, которым он так мечтал владеть. Огни сливались в одно ржавое пятно — рыжую голову жены, рыдающую в прихожей над чемоданом. Из её веснушчатых рук, подававших кофе по утрам, пухлых губ, целовавших его сухой рот перед уходом на работу, изгибов, в которые он устало падал ночью — всего того, что он, занятый карьерой, последние годы считывал как фон, машинально, не регистрируя, сложилась вдруг пронзительно яркая картина красивой молодой женщины, которую он будто впервые увидел после долгой комы и которая теперь уходила от него. Оторопевший, он стоял, пока за ней не захлопнулась дверь. Почему он не бросился вслед, почему не попытался дозвониться?.. Было уже не разобрать. Жёлтыми пятнами замелькали женские лица, он проваливался в прокуренные бары и чужие скользкие постели. Через какое-то время Мюллер отвёл глаза от лампы и посмотрел на стопку гладкой белой бумаги на прямоугольном мраморном столе перед собой. Было оглушительно тихо, пахло пыльными коврами, в воздухе висел полумрак. Мюллер был окружён офисными клерками с вымученными бледными лицами. Одинаково вздыхая и гремя клавиатурами, они застыли в скрюченных позах перед мигающими экранами. Мюллер вглядывался в исковерканные бессмысленностью и стяжательством лица и понимал своё безвыходное одиночество. По длинным серым коридорам без конца сновали взад-вперёд силуэты — колючие, усталые, алчные. Одна фигура приблизилась к Мюллеру: «Господин Мюллер, так вы поднимитесь к клиентам? Они ждут, договор перед вами». Мюллер хотел закричать «нет», он мог прекратить всё это в любой момент, просто встать и уйти — мог, но был не в силах. Он скривил улыбку иссохшим ртом, взял бумаги и влился в безликий строй.

Через несколько долгих часов он спустился сквозь воронку этажей в загаженный дымом тесный подвал, продрался сквозь орущую толпу и жаркие конвульсирующие туши стриптизёрш к барной стойке и заказал двойной виски. Повторил. Потом упёрся взглядом в узкий женский силуэт и бесцветные глаза, с интересом мерившие его. Ага. Коктейль для дамы, ещё виски мне. Моет Шандон, столик, диван. Да, в банке, повысили недавно, подо мной сто человек. Что? Да, на Поршше, — шипел Мюллер, поднимаясь рукой всё выше вдоль её острого бледного колена. Ещё виски. Мюллера крутил тошнотворный вихрь, адская музыка кроила мозг. Он застыл и стал медленно опускать голову. «Ты была когда-нибудь в горах?» — вдруг спросил он. Но стеклянные глаза пусто смотрели сквозь Мюллера. «А я в горах жил… И, кажется, умер». Мюллер опустил голову ещё ниже, втянул вторую дорожку белого как снег кокаина и залпом осушил виски: «Такси!»…

А потом в его вещах я нашла вот что:

Давай проще! Проще! — говорит она.

А как это проще?

Я и так стараюсь, объясняю, а она всё — проще. Ускакала уже.

Вот такая у меня дочь.

А ты всё спрашиваешь, какая она, какая. А какая?

Сахарная. В непогоду растает. Конечно, люблю. Или лучше: бесконечно люблю. Нет, я люблю ее совсем иначе. Что значит так же, как и меня? Ты это понимаешь вообще, о чем спрашиваешь? То, как я тебя любил, думаю, тебе не нравилось. Иначе почему ты ушла? Или даже так: почему ты вообще когда-то пришла ко мне? Ведь ты никогда меня и не любила. Даже влюблена не была. Ты сейчас, конечно, отрицать начнешь, обидишься. Не обижайся. Но это то, что я видел и что чувствовал. Вот моя собака: любит ли она меня? Конечно! Объяснить я это никак не смогу. Это ощущение. Какая-то внутренняя убежденность. Хлоп — и ты понимаешь: ого, да мне здесь рады! меня любят! Хотя ты уж точно должна знать: любовь другого не всегда желаема, радостна. Иногда это невыносимо, ненужно, нелепо. Вот и у тебя всегда была какая-то лень, тяжесть какая-то. Не знаю. Принужденность? А у меня была страсть, легкость. Легкость падающего в бездну человека. Восторг перед красотой, катастрофой: всё равно что наблюдать за смерчем по видеозаписи. Издалека — прекрасно, вблизи — смертельно. Не знаю, понятно ли я объяснил. Но я попытался.

Теперь, собственно, о твоем письме. Оно меня, как бы тебе объяснить, оно меня просто вывихнуло из жизни. Ты пропала семнадцать лет назад. Замела все следы. А когда я тебя таки нашёл (помнишь?), пришел после твоих экзаменов, ждал четыре часа, но ты даже не подошла ко мне, издалека рукой махнула: оставь — и я оставил. Так я тебя любил. Так любил, что оставил. Подчинился тебе. Запретил себе вспоминать тебя, думать о тебе.

Хотя я писал тебе потом несколько раз. Передавал письма Наде, иногда Андрею, иногда тому, с вихром на голове, не помню. Это был единственный способ знать, что ты хотя бы получишь мое письмо. Единственный способ узнать, какая реакция будет на твоем лице. Хотя никто на это просто не обращал внимания.

— Передал?

— Передал.

И всё на этом.

И ни разу ты не ответила. Пусть не мне, пусть им, какое-нибудь «ну, как у него дела». Но нет. Ничего из этого. Почему? Почему Ты не отвечала мне тогда? сейчас твой ответ не нужен. Спасибо.

Я уже написал, что запретил себе думать о тебе — и это правда. О тебе, твоем лице, голосе, теле. Но ты постоянно маячила в толпе: волосами, профилем, знакомым платьем, смехом. Ты сидела на всех кассах во всех супермаркетах. Ты мне взвешивала виноград на рынке. Ты мне говорила расписание маршруток в отделе «информация» на вокзале. Ты. Так я жил несколько лет. Я ждал, когда это прекратится, потому что наваждение не может длиться вечно. Я ждал, когда настанет мой черед уклоняться от объятий и смеяться над воспоминаниями, а не жить ими. Аня, я хотел этого больше всего на свете. Но всё пошло не так. Я начал тебя ненавидеть, и от этого ты возникала всё чаще и чаще.

Когда я узнал о твоем замужестве — то почувствовал унижение. И ненависть.

  …знаешь, я ведь так тебе и не простил. Думал, что простил, забыл. А твоё письмо получил — и как будто кулаком под дых: выкрутило. А ведь столько времени прошло. Значит, ты осталась, значит, ты всё время была где-то там, на задворках памяти. Сейчас понимаю, как часто я советовался с тобой, и ты, представь себе, отвечала. Отвечала. В отличие от реальной жизни. Да, я постоянно с тобой разговаривал. Просыпался оттого, что мне казалось, ты лежишь, сонная, рядом, дышишь — и я боялся шелохнуться, выдохнуть, поверить, что это правда.  Хотя понимал, что ни тебя, ни сна твоего, ни дыхания — ничего этого рядом со мной нет. И я ненавидел. Продолжал ненавидеть. Тебя за твое безразличие ко мне. За твое молчание. За твою где-то там жизнь.

 И знаешь, что, Аня? Это всё продолжалось бы до моей смерти, если бы не Вчера. Я хочу описать это в подробностях. Потому что это важно. Потому что это самое важное, что могло произойти.

Был четверг. Хотя это неважно. Важно, что был отвратительный сыроватый холод, а отопление у нас ни к черту. Но за окном, Аня, было что-то невероятное. До обеда солнце, а потом — снежинки, крупные, как, помнишь, мы еще в саду вырезали из бумаги, у меня тогда ничего не получалось, я обиделся и ушел, спрятался в туалете, там, где уборщица швабру ставит. А потом все меня искали, а ты не пошла со всеми, а осталась и съела мой коржик. И свой съела, и мой. Среди вороха резаной бумаги. А потом мы мочили снежинки и прикладывали их к окнам. Вот такие снежинки и сыпались, и никакого ветра. Помню, отхлебнул слишком горячий и еще не успевший завариться чай — и обжег нижнюю губу и язык. Чай всегда слишком долго заваривается. Я взял чашку, она у меня темно-коричневая, гладкая, и пошел на балкон покурить. Только вышел — звонит Саша. Помнишь Сашу? Блондин такой, на аккордеоне учился, теперь — лысый. Так вот, позвонил он мне, значит, по какой-то мелочи, то да сё, — разговорились… Снежинки летят, губа горит. Говорю с ним и мысленно представляю, как все эти снежинки приземляются мне на язык, губу. Ну он и говорит: «Проезжал вчера по Виноградной, а я: «Да, та улица, на которую выходили окна нашего дома». Я даже имени твоего не произнес. Просто сказал нашего. Шепелявый обрубок.  И знаешь, знаешь, что он ответил мне? Знаешь? Он ответил:

— Да, хорошее время было. Можно сказать — счастливое. До сих пор помню, как Аня на балконе развесила твои рубашки, а ветер сорвал это всё к чёртовой матери, и мы побежали во двор собирать эти летающие балахоны и чуть успели до грозы. А потом пили домашнее вино —  и ночью всем было плохо… Мда… хорошее время… и Аня — хорошая девочка была, талантливая.

Ну да, говорю, талантливая, и как бы, ну знаешь, в шутку, а почему была? А он — ну ты даешь, так шесть лет, как погибла. Лобовое. По всей трассе соскребали. Так он мне это, Аня, сказал. Ну ты даёшь, сказал. Соскребали, сказал. Понимаешь, Аня, что это значит? Это значит, это значит, что ровно шесть лет я ненавидел мертвого человека. Ненавидел растерзанные асфальтом внутренние органы, ненавидел раскрошившиеся кости, лопнувшие глазные яблоки ненавидел. Ненавидел, хотя думал, что забыл. Ненавидел, когда женился. Ненавидел, когда шел в душ. Ненавидел, придавая тебе живую форму. Воскрешая тебя своей памятью. Особенно часто я проигрывал один момент: когда я поехал искать тебя — нашел — и ничего это не изменило — вот тогда я представлял, что я не поджидаю тебя два с половиной часа на морозе, а случайно с тобой сталкиваюсь, абсолютно к тебе безразличный — и от этого даже дружелюбный, может, слегка ироничный, а ты обязательно сконфужена, потому что со мной рядом какая-нибудь красавица, и мы обязательно счастливы, и смеёмся от этого. А ты сконфужена, ты хочешь уйти, а я тебя удерживаю, мол, давно не виделись, давай, погуляй с нами, посмотри на меня, как я без тебя счастлив.

Аня, еще вчера утром я проигрывал этот момент, когда чистил зубы — это заняло долю секунды, но всё же это было, было!.. Да. А теперь я узнал, что тебя нет. Что шесть лет тебя нет. Аня! И как, как я узнал об этом! Как-то нелепо, скомкано, через запятую: сходить в магазин, продуктов на неделю, аня погибла, позвонить по поводу машины, аренда. А я не так хочу. Не так. Хочу вынести тебя отдельно. Как на руках

                                                                     Аня погибла

Вот так. Хотя бы так.

Прости меня, Аня. Я не знаю, почему ты ушла от меня тогда. Нет, не так. Я не понял, почему ты меня разлюбила. Или так: почему ты меня так и не смогла полюбить. Или даже так: почему ты меня не любила никогда так, как я этого хотел. Прости меня, Аня. Я ненавидел тебя так долго, что забыл про эту ненависть. Она стала моей. Как мох и дерево, ржавчина и нож —  когда ты уже не можешь отделить одно от другого, когда уже пошли необратимые процессы. И тебе кажется, что нож всё время был ржавым, а пень — замшелым.

Прости меня. Аня.

Я хотел, чтобы ты меня обожала, боготворила. Пишу это и думаю: любовь ли это? Не знаю. Обида — возможно. Любовь? Вряд ли. Разве любовь может вложить столько ненависти в сердце? А? А может… может, и не надо было ничего вкладывать, а? Может, там уже было столько злости, столько черноты, что она просто ждала момента проявиться, обозначиться? Я думал об этом всю ночь, и мне кажется — это правда. Неприятная и некрасивая. Сейчас, когда я смотрю на свою дочь — я понимаю: что бы она мне ни сделала, как бы со мной ни поступила — я хочу для нее только счастья. Пусть она меня забудет, разлюбит, ограбит — но будет счастлива. Так почему же я не мог хотеть такого для тебя, любить тебя так же? Почему?..

P.S.: Прости, что я начал так, с ответа на письмо, которое просто не могло быть написано. Но мне надо было как-то начать. Отвечать всегда проще. Как бы снисходительнее. Семнадцать  лет я этого ждал. Семнадцать лет я ждал, чтобы, так и быть, ответить на твоё умоляющее письмо, которого не было и быть не могло. И, конечно, я это письмо никуда не отправлю. А куда я его могу отправить, собственно? Разве есть такая почта? Разве есть такие службы доставки? Адреса? Нет. И никогда не будет. Я сохраню это письмо. Я не буду ни жечь его, ни рвать, ни посылать с воздушным шаром или что там еще делают. Нет. Я просто сложу его, запечатаю. Пусть оно всегда будет готово к отправке. Может быть, моя дочь когда-нибудь (надеюсь, после моей смерти) найдет его. Прочитает. Надеюсь, она что-то вынесет из него. Что-то поймет. Может, подтвердит свои собственные догадки. А может, никто его не прочитает. Никогда. Никто, кроме тебя, Аня. Я ведь знаю, ты читаешь его прямо сейчас.

Февраль 1994

Рецензия критика Ольги Балла:

«Очень сильная история (вообще-то, по внутреннему объёму на целый роман: сюда уместились многие годы жизни и несколько сложных, резко-индивидуальных характеров!) — и, мне кажется, очень правильно было рассказать её вот так, изнутри, голосом уже умершего человека, говорящего с умершей любимой, так, чтобы никто никогда не увидел — честнее некуда.

Герой — судя по всему, что и как он говорит — совершенно непохож на человека, которому свойственна лёгкость, хотя бы и «падающего в бездну», не похож на человека с восторгом перед катастрофой (это ни в чём не проявляется). Напротив того, речевой его портрет показывает его как человека тяжёлого, тяжело-страстного, вязкого, застревающего на прожитом, на его деталях (лёгкие — легко отпускают, этот не отпускает вообще — внутренне, даже когда делает это внешне).

Но сделано это хорошо.»

Рецензия критика Дмитрия Самойлова:

«Этот текст — в общем, довольно энергичный и плотный нарратив. У автора хорошо получилось сымитировать прямую речь, кажется, что герой не пишет, а говорит, кричит в трубку. Это делает текст самобытным, оригинальным, увлекательным, динамичным.

В тексте поднята очень серьезная проблематика — легитимность ненависти. Можно ли ненавидеть мёртвого человека? Как работает ненависть, если нет объекта, на который она направлена? А можно ли ненавидеть того, кого ты любил? И так далее. Это важные вопросы. Наверное, никак, кроме как смертью героини, их для героя было не решить.»

Посреди двора мужчина на коленях в снегу, руки за головой. Опер тычет холодным пистолетом в затылок, второй надевает на мужчину наручники и обшаривает карманы, извлекая еще теплый ТТ.

Мужчину поднимают и ведут к милицейской машине. Он смотрит в даль длинной улицы в попытках кого-то увидеть. Его ноги спотыкаются, опера кроют его матом, держа за руки. Оцепенение сменяется бессилием. Он смеётся.

Его сажают в машину и сейчас отвезут в участок.

От того места в сторону пригорода несется синяя «Супра». Через три улицы женщина за рулем спорткара сбавляет скорость и растворяется в потоке автомобилей.

— Ты меня слышишь, нет? 

Илья ворвался в мысли Нади. Они сидели в машине напротив конторы и ждали.

— С тобой что происходит? Голова, что ли, болит от этих дел? — Он ткнул ее пальцем ниже живота. Надя невольно дернулась.

— Смотри у меня. — Он пристально на нее посмотрел. — Не наделай глупостей. Я вас, женщин, насквозь вижу. Сделай так, как условились, тебе все понятно?

Надя не ответила.

К конторе подъехал фургон и остановился под устанавливаемой вывеской «С наступающим 2000 годом». Илья посмотрел на часы, сказал: «Пора двигать», вышел из машины и зашел в контору. Надя повернула ключ зажигания, руль завибрировал от мощности двигателя на холостых оборотах.

На улице было одностороннее движение, впереди — нерегулируемый перекрёсток. Надя посмотрела в боковое зеркало. Поток машин проскакивал вереницей примерно через каждые полминуты, дальше — полуминутное затишье.

Еле слышно прозвучали выстрелы.

Илья выбежал из конторы с тяжёлой спортивной серой сумкой на плече.

Надя нажала рычаг багажника.

Илья подбежал, бросил сумку и захлопнул крышку багажника.

И только хотел сесть в машину, как Надя заблокировала двери, криво улыбнулась ему в окно, переключила скорость на заднюю и вдавила педаль газа в пол. Стрелка тахометра взлетела вверх. Машина выскочила на проезжую часть, сдавая назад по улице.

Сзади сигналила приближающаяся машина, но Надя успела развернуть свою на сорок пять градусов и выехала на проспект через пустой перекресток.

Илья остался на улице с вытаращенными глазами.

Вдалеке послышался вой сирен, он приближался. К Илье вернулось сознание. Он ринулся бежать через ближайший двор. Машины с мигалками залетели за ним. Двор был тупиковым. Машины остановились, из нее выскочили люди.

— Стоять! — приказали они. — На колени! Руки за голову!

Илья опустился на свежий ноябрьский снег. Понял, что теперь все будет кончено.

К вечеру небо окрасилось в фиолетовый цвет. Пошел снег хлопьями и за считанное время накрыл весь город холодной периной.

Надя жила на окраине, в деревянном доме с двориком под огород и гаражом на три машины, где когда-то трудился ее отец, в конце восьмидесятых обустроив здесь автосервис.

Раздался стук в оконце с улицы. Во дворе басом залаял «кавказец» Гэдэр.

Надя впустила Илью в дом и приняла у гостя кожаную куртку, мокрую от налипшего снега. Илья был подтянутым широкоплечим шатеном, левая бровь с косым шрамом всегда немного приподнята. В его сорок с небольшим ни намека на выкатившееся пузо. От него пахло зимней прохладой и дорогим одеколоном.

Надя бросилась ему на шею, Илья лишь чмокнул ее в щеку и отстранился.

Он прошел в дом, сел за кухонный стол и указал ей пальцем на стул рядом. Они еще раз обговорили завтрашний день: полдень в Ангарске, контора процентщиков, «Супра», серая сумка — в багажник, сели и поехали вон из города.

— Последний раз гастролируем. За полгода много шума от нас по области. — Илья откинулся на спинку стула, та протяжно скрипнула. — Но даже эти бабки не покроют долг твоего бати.

Надя опустила глаза. Она встала и подошла к чайнику на столике рядом с газовой плитой, нажала на рычажок и вернулась за стол. 

Чайник наполнил шумом немую паузу.

— Я беременна, Илюша. От тебя.

Она смотрела в его ошарашенные глаза, ждала и надеялась на лучшее. Но нет.

— Ты это серьезно?

— Да, пятая неделя уже. Вчера узнала.

Надя смотрела ему в глаза, и ее прорвало:

— Не хочу больше никаких гастролей. И деньги мне не нужны, слышишь? Семью я хочу, детей хочу!

—  Хватит! — Илья треснул кулаком по столу. — У меня жена есть и дети. Других не надо. И с этим знаешь, как поступить. — Он встал над ней и указал пальцем в ее живот.

— К врачу сходи и сделай что нужно. Поняла меня?! — рявкнул Илья.

Надя подскочила со стула и решительно ответила:

— Никогда!

Тяжелая пощечина отбросила Надю на стул.

— Я тебе говорю — поняла? — процедил Илья сквозь зубы.

Щелкнул бурлящий чайник в углу.

Илья с красным лицом встал и пошел к выходу. Надевая куртку, бубнил под нос.

— Батя смылся с общаковым баблом, меня чуть в расход не пустили. Я из своих отдал. А теперь дочка решила семейными узами скостить должок папаши, да?

— Так я тебе нужна бабло вернуть?!

Илья молча надел мокрые туфли.

— Давай, до завтра. И чтобы без фокусов! Ребенка она ждет…

Он вышел.

Надя осталась в тишине. Напротив нее на стене висели старые цветные и черно-белые фотографии. Сквозь года люди смотрели на Надю и улыбались. Вот на черно-белой фотографии в рамочке широкоплечий папа держит маленькую дочурку на руках, рядом мама, еще живая, и все улыбаются. Еще одна фотография — папа с дочкой возле гаража, рядом — разобранные автомобили. Поодаль от остальных фотоснимков — папа и Илья, стоят рядом компаньоны по автосервису в начале девяностых, до смешного похожи друг на друга.

Она встала, отошла медленно назад, уперлась в стену и сползла на пол, рыдая.

Был среди прочих фотоснимок — Надя за рулем в зимней куртке сосредоточенно управляет автомобилем, за окном мир размыт набранной скоростью. Это ее шестнадцатилетние — дочь без спроса взяла машину у папы покатать друзей.

Надя встала на ноги. Часы на стене показывали половину седьмого.

Она приняла решение.

У меня все получится, уверила она себя.

От места происшествия в сторону пригорода несется синяя «Супра». Через три улицы женщина за рулем спорткара сбавляет скорость и растворяется в потоке автомобилей. 

В багажнике лежит большая спортивная сумка. Сообщница едва улыбается, глаза застилают теплые слезы.

Все удалось, все уже позади, думает она. Теперь все будет тип-топ.

Три курьера-охранника дымили сигаретами и играли в «дурака».

Зазвонил телефон. Усатый, постарше, со свисшим пузом через ремень, поднял трубку. Выпуская дым изо рта, принял информацию, положил трубку и снова подключился к игре.

— Короче, сообщаю от главного. В наш регион зачастили гастролеры. Схемы маршрутов могли «слить». Новую схему еще сообщат. Главное — это график на завтра — деньги перевозим из конторы в шесть утра, в двенадцать вывозим «куклу» по старому маршруту, понятно?

Молодые кивнули.

— А что это у нас с картишками-то?.. Дурачок ты, Леша, что дамку подкинул. Думал потопить меня? Ха! Крыто козырным тузом. Бито!

Рецензия критика Ольги Балла:

«Прекрасно выстроенный (и, кстати, психологически точный), я бы сказала, кинематографичный текст, держит читателя в напряжении от начала до конца. Автор очень многое сумел в него вместить — не рассказывая подробно, а только упоминая (что очень правильно: по упоминаниям всё нужное достраивается читательским воображением), тем самым придавая тексту объёмность: и характеры персонажей, и их прошлое, и устройство их взаимоотношений.»

Рецензия критика Дмитрия Самойлова:

«Очень удачное решение — раскручивать сюжет с конца к началу. При этом самое интересное обстоятельство автор оставил для финала. Хорошо придумано. И сюжет такой мощный — любовь, обида, ограбление, погоня.»

«Здравствуй, Дедушка Мороз! Меня зовут Вера, мне десять лет. Я стараюсь хорошо учиться и помогать маме. Пожалуйста, верни мне папу хотя бы на один день! Он уехал, когда мне было восемь. Я очень скучаю!»

Тридцатое декабря. Вера запечатала письмо и положила его под ёлку. Сквозь свет фонаря неслись снежинки, огоньки гирлянд беззвучно отбивали ритм. Вера натянула фланелевую пижаму с оленями и удобно устроилась, облокотившись на спинку кровати. В школе на Новый год ей подарили книгу про Тома Сойера. Было уже поздно, но девочка хотела одним глазком посмотреть, что там на первой странице.

«Том!

Ответа не было.

Том!

Ответа не было».

«Интересно, Дед Мороз уже сегодня прочитает мое письмо?»

«Куда подевался этот мальчишка, не постигаю! Том!»

«А как он доставит папу? Это же не велосипед и не санки, а целый человек! А вдруг папа не захочет меня видеть? Мама думает, что он нас не любит, раз ушёл. Она совсем не улыбается, приходит грустная после работы и смотрит в стену».

Вера положила книгу на колени. В голове появлялись и исчезали картинки: вот они с папой гуляют в парке, а вот едут в машине и болтают. Голова устало коснулась подушки.

― Вера, я на работу, до вечера! ― Вера услышала мамин голос сквозь сон, и будто через секунду «дззинь» ― звонок в дверь.

«Мама, наверное, что-то забыла!» Под одеялом было так тепло и хорошо. Вера высунула одну ногу. Прохладный воздух коснулся ступни. Она рывком отдернула одеяло и спустила ноги на холодный пол. Не нащупав в темноте тапочки, на цыпочках побежала в прихожую. Глаза слипались и не хотели открываться. Вера распахнула дверь.

― Вера, дочь, привет. ― Прямо перед ней возвышался папа.

― Папа?! Папочка! ― Сон исчез за секунду, Вера повисла на шее отца, вдыхая запах мороза и мужского одеколона.

Она боялась моргать: смотрела, как папа снимает тяжелую куртку, ерошит волосы после шапки. «Неужели он вернулся? Значит, Дед Мороз и правда существует!» Ей ужасно хотелось вцепиться в папину руку и больше никогда не выпускать.

― Дочь, я так замерз! Чай-то есть у тебя?

Вера опомнилась и залетала по кухне. Баранки, конфеты, мандарины, соленая рыба, хлеб ― новогодние заготовки заполнили стол. Вера даже нашла мамин чабрец и кинула пару веточек в чай, чтобы папе было вкуснее. Самой есть совсем не хотелось. Она поставила чашку перед папой и стала наблюдать, как угощения исчезают за его бородой.

― Ой, спасибо, хозяюшка какая выросла! А мама где?

― Мама на работе, вечером придет.

― Предлагаю отправиться на прогулку в лес! Разожжем костерок, зефир пожарим, как тебе, а?

― Я ― за! Побегу одеваться!

Ноги дрожали и не попадали в штанины, носки ― первые попавшиеся ― красный и зеленый. «Вдруг я вернусь на кухню, а папа исчез?»

― Пааап? ― не выдержала Вера и окликнула папу, пока искала головой горловину свитера.

Пауза.

― Пааапа! ― Дочь уже неслась на кухню.

― Да, что, что, малыш? Ты оделась?

Вера кивнула. Они вышли на улицу и тихонько вздохнули. Утро было удивительно спокойным. Снежинки неспешно приземлялись на плечи, рукавички и шарф, будто хотели, чтобы ими полюбовались. Небо светлело, отливая оранжевым. Город по-новогоднему переливался и предвкушал вечерние гуляния и радость.

Папа и дочь направлялись к лесу, оставляя следы на пушистом снегу.

― Как дела в школе? Ты же уже в третий класс пошла!

― Да, пап. Всё хорошо. Марья Сергеевна ругается, конечно. Есть в классе хулиганы. Сережка дерется, Ваня плохие слова говорит. Игорь в начале урока петухом кричит и на пол валится!

― А что ты?

Вера пожала плечами.

― Да что я? Я никого не трогаю.

― Подругу нашла?

― Неа, девочки сбились в стайки, а меня не берут.

Мужчина замолчал, сдвинув кустистые брови. Взял девочку за руку крепко так. Вера поняла и без слов.

Они зашли в сосновый лес. Где-то наверху покачивались и шелестели верхушки деревьев, корни торчали из земли, как змеи. Пахло смолой и зимней свежестью.

Веру терзали тысячи вопросов, которые она боялась задать. «Где ты был? Что делал? Почему ушел?» Но самый важный вопрос горел и щипал в носу: «Ты останешься с нами?»

Какое-то время были слышны только редкие крики вороны. Мужчина прервал тишину.

― Стой, малыш. Закрой глаза. Что ты чувствуешь?

Вера послушно прикрыла веки.

― Мм, да ничего вроде. Ворона только каркает.

― А ты сосредоточься. Почувствуй ногами крепкую землю, будто ты давишь на нее всем своим весом. Снежинки легко касаются твоей щеки и превращаются в капельки. Мир сделал остановку. Есть только мы с тобой. Чувствуешь? Как хорошо в лесу в эту самую секунду?

В груди у Веры разжался и разлился теплотой старый колючий комок. «Он не может уйти, кажется, он меня любит!»

Они устроили привал на полянке. Костер трещал и кидал искорки в высоту. Горячий зефир тянулся и хрустел сладкой корочкой. Вера прижалась к боку отца, протянув палочку в огонь. В лесу уже совсем стемнело, казалось, что они сидят на крохотном клочке света в бесконечной зимней мгле. Папин бок приятно грел, веки Веры тяжелели.

― Вера, я на работу, до вечера! ― раздался громкий хлопок двери.

Девочка резко открыла глаза, села на кровати и огляделась. Утро. Раскрытая книжка на полу. Снег за окном. «Неужели это был сон?» Она побежала на кухню, в спальню, заглянула в шкафы, под кровать. Папы не было. «Надо проверить письмо!» Вера вернулась в комнату: письмо лежало на том же месте. Вера медленно опустилась на пол, взяла конверт и поднесла его к лицу ― письмо пахло зефиром! Вера рассмеялась и начала скакать и кружиться по комнате: «Папа приходил, я точно знаю!»

Уйти с работы вовремя. Уйти с работы вовремя…

17:58. Низкий старт… Звонок на рабочий. Под строгим взглядом начальника, скрипнув зубами, беру трубку.

— Да…

— Здравствуйте-это-Марина-Дузь-Воронеж-менеджер-по-обслуживанию-состоятельных-клиентов!

— Здра…

— Я не могу завести сделку, а-эс-о-цэ-бэ висит уже десять минут!

Начальник прощается и уходит. Я втягиваю воздух сквозь сжатые зубы.

— Что, простите? 

— А-эс-о-цэ-бэ!

— Что это?

— Программа! Не работает!

— Так… и что? 

— Что?..

— Вы куда звоните?

— В техподдержку!

— Вы ошиблись номером.

— Ну вы им передайте!

— Наберите номер правильно и сами передайте.

— Я не могу до них дозвониться!

— А я-то тут при чем?!

— Я сделку не могу завести!

Твою мать, плачет.

— Ну я не знаю… закройте и снова откройте программу.

— Сейчас… не ложите трубку. 

— Не кладу.

— Висит.

— Господи… ну, перегрузите компьютер.

— Сейчас… только не кладите трубку. 

— Не кладу.

— Погодите… загружается… 

— У меня ребенок в садике!

— Погодите… открывается… Заработало! Спасибо!

— Угу. Успехов.

18:20. Бегу из офиса в сторону парковки. Ветер толкает в спину, кидает мокрый снег за шиворот. Ты не мать, ты «техподдержка». 

Час пик. Тесно, плотно, все куда-то едут, психуют, сигналят. У светофоров нервный тик, снег бьется в лобовое стекло. Непрогретая машина движется прыжками, «дворники» судорожно дергаются и скрипят.

19:10. Сизая от холода воспитательница топает ногами. Мой Зайчик, закутанный шарфом по самые глаза, одиноко ковыряет снег желтой лопаткой.

— Ма-а-ама!

Как стыдно. Обнимаемся. Идем к машине. 

Так, все… Ребенка пристегнула. Сама пристегнулась. Зажигание. Педаль тормоза. Ручник. Задняя. Руль вправо. Передняя — положение «драйв». Поехали.

Тащимся медленно. Радио мурлычет: «Открывай скорее — у дверей я…»

Подглядываю в зеркало заднего вида — сын выпростал мордашку из шарфа, снял варежки. 

— Ма-ам… мама?

— Мм?

— А кто это — скорейя удверейя?

— Как-как?

— Скорейя удверейя — это кто?

— Чего? А… в смысле, песня?

— Да. Это девочка?

— Ну-у… не знаю… может быть…

— Мам?

— Мм?

— Почему она не открывает?

— Кто?

— Ну, девочка. А кто пришел, мам?

— Кто пришел? Кто пришел… Погоди, Зай, сейчас я поверну… — Под мигающий зеленый сворачиваем на тихую улицу, и я выдыхаю. — Да… Зай, я думаю, Скорейя Удверейя — это скандинавская девушка.

— Девушка в скафандре?

Я смеюсь.

— Нет, Зай, есть такая земля на севере. Называется Скандинавия. Приедем домой, я тебе на глобусе покажу. А люди, которые там живут, называются скандинавы. Я думаю, Скорейя Удверейя — это скандинавская девушка. 

— Она красивая?

— Она высокая, у нее голубые глаза. И волосы светлые.

— И косички?

— Да, две толстые длинные косы. Она любит молоко и морошку.

— Клубничное?

— Нет, не мороженое, а морошку – это ягода такая желтенькая кисленькая. Я тебе дома на планшете покажу.

— А почему она не открывает?

— Кто? А! Думаю, дело было так. У этой девушки — Скорейи Удверейи — был жених.

— А как его звали?

— Ну-у… пусть, Олаф.

— Как снеговика?

— Эээ… да. Он высокий, бородатый. И он рыбак. Однажды он уплыл далеко в море, наловил много-много рыбы… привез ее в деревню и пошел хвастаться своей невесте. Да. Пришел он к ее дому, стучит и говорит: «Открывай, Скорейя Удверейя. Я вернулся с большим уловом. Посмотри, какой я молодец».

— А хвастаться нехорошо, мам.

— Нехорошо, да. Это правда. Ну он самую малость похвастался. Он вообще неплохой парень, этот Олаф. Так… вот тут мы с тобой сейчас остановимся.

— А что тут, мам?

— Тут почта. Надо посылочку забрать.

— Посылочку от бабушки, да, мам?

— От бабушки, от бабушки. Вылезай. Стой. Смотрим нале-е-ево.

— Потом напра-а-аво.

— И побежали.

Поднимаемся на крыльцо почты — заперто. Пару минут таращусь в расписание. Ну вот же — белым по синему: пн-пт с девяти до двадцати. Сейчас девятнадцать тридцать. Какого лешего?

Под ногами вижу затоптанный листок бумаги: «…по техническим причинам… бла-бла-бла… до девятнадцати…» — бли-и-ин…

— Ладно, Зай… поехали домой.

— А посылочка?

— Завтра заберем. Сегодня почта раньше закрылась. А мы с тобой не успели и опоздали. Залезай в машину.

Так… Ребенка пристегнула. Сама пристегнулась. Зажигание. Педаль тормоза. Ручник. Задняя. Руль вправо. Стоп, нет, влево. Передняя — положение «драйв». Поехали.

Не успели и опоздали. Да… не свезло с посылочкой. Мой пассажир притих. Добыл из кармана что-то, завернутое в салфетку — видимо, остатки полдника. Откусывает помаленьку, жует, вздыхает. Эх, мать… сын растет в зеркале заднего вида. 

— Хомячишь? Проголодался?

— Угум…

— И папа, наверное, уже потерял нас, да, Зай?.. Загуляли, скажет, где-то мои потеряшки. 

— Потеряшки? — Замирает. — Это как маленькие собачки, да, мам? 

— Висит на заборе, — сворачиваю во двор, — колышется ветром…

— Мама, не пей!

— Правильно говорить «не пой».

— Не пой. Это плохая песня.

— Почему плохая?

— Плохая. Грустная.

— Ладно, не буду. Может, другую споем?

— Нет. А у Скорейи Удверейи есть собачка, мам?

— Погоди, Зай… Сейчас мама припаркуется… Ну вот… Выходи.

Тихо. Снег кружится в оранжевом свете фонаря. Пустой двор как свежезастеленная кровать — ни складки. 

— Мам, давай снеговика строить!

Я дышу снегом, подставляю ему лицо. На втором этаже в нашей кухне свет. Окно не зашторено. Ты смотришь на нас, машешь рукой. 

— Поздно уже, Зай. Смотри, вон папа.

Машу в ответ.

— Папа!

Ты показываешь миску с салатом, потом кастрюлю — вдыхаешь из нее запах и закрываешь глаза, покачивая головой. У меня урчит в животе и щиплет в глазах.

— Идем домой, Зай.

Рецензия писателя Романа Сенчина:

«Очень хороший рассказ. Динамичный, драматичный, вызывающий и сочувствие, и умиление, и сладковатую грусть. В общем, проникновенный рассказ. Замечательный диалог по телефону. «У светофоров нервный тик». Хорошо. И детские вопросы сына тоже…

Вообще разговор с Заем удачен, органичен, но его многовато. Понимаю, что это очень увлекательно и вкусно – передавать речь ребенка, его словечки, его образ мысли, неожиданные ассоциации, но когда читатель замечает, что автор этим увлекся, то это уже минус. Необходим некоторый баланс. Советую сделать так: после почты сын замолчал. Может, нашел кармане игрушку из киндер-сюрприза, может, еще чем-то увлекся, и героиня задумалась. О чем-то неприятном, тяжелом задумалась, и сама стала возвращать сына в разговор, чтобы не думать. Но и в разговоре с сыном, когда подъезжают к дому, появляется горечь, это правильно… Пожалуй, это единственное мое замечание».

Рецензия писатель Дениса Гуцко:

«Прекрасный рассказ. Я бы ничего в нем не менял. Последнее время часто думаю — как в российской реальности писать о счастливых людях. Да вот же — вот так. «Сделка не загружается, не мать, а техподдержка, по техническим причинам, Скорейя Удверейя», ребёнок взрослеет в зеркале заднего вида — зато потом несколько секунд чистого космоса: подышать снегом, помахать мужу в окне кухни. Суровое российское счастье — а всё-таки настоящее».

— Тут раньше церковь была! — Серега перекрикивал шум мотора, «Казанка», задрав нос, подпрыгивала на встречной волне. Андрей крепко держался за холодный борт, смотрел на наплывающий кустистый берег. — А потом молнией шарахнуло, сгорела. Фундамент осиной зарос, не найдешь. Народ перестал ездить: дурное, мол, место. Ну, мне и лучше. Я тебе говорил: не хоромы, вагончик, снасти держу. Спать можно, даже в холод: буржуйку поставил. Но я на ночь не остаюсь. Светка против: верит в эти сказки. 

Серега заглушил мотор, лодка, шурхнув дном, ткнулась о берег. Андрей чуть посидел, прислушался. Волны тихо шлепали о песок, в кустах на одной ноте пищала потревоженная птица. Пахло ивняком, сыростью, близким снегом. 

— Я дня через три заеду, продуктов подвезу. Остров небольшой, не заблудишься. 

Серега бухнул на песок ящик с припасами, спрыгнул следом. Повернул порченное алкоголем лицо, сказал на тон ниже, без прежней бравады:

— Ты это, Андрюха. Ночами лучше не сиди. Как стемнеет, спать ложись, мой тебе совет. Сказки сказками, но мало ли. 

Серега суетился у печки, совал в поддувало промасленные тряпки, наконец, запалил. Комнатка озарилась красноватым светом, и стало заметно, что короткий декабрьский день почти кончился.

— …Снаружи, говорю, под брезентом, тебе хватит. Ну а нет — сушняка наберешь.

Андрей постоял на пороге, слушая, как ревет в темноте, удаляясь, моторка. Вернулся в вагончик, запер дверь на засов. Достал из пакета хлеб, банку с паштетом, стал жевать. 

Проверил почту на телефоне, полистал фейсбук, посмотрел видео. Хотел написать Ане, передумал. Что он напишет через год? Вся затея с поездкой показалась вдруг идиотской. 

С месяц назад очередные таблетки перестали действовать. Удавалось задремать только под утро, на пару часов. Вчера психиатр выписал новые. Опять бубнил про отказ от алкоголя, про свежий воздух, про психолога. Андрей пришел домой, выложил на стол упаковку. Скоро и эти перестанут работать. И что тогда? Коробку открывать не стал. Ночью опять не спал, наутро голова была как аквариум. И тут он вспомнил про Серегу. Тот лет десять назад уехал жить в село, писал иногда про рыбалку, высылал фотки здоровых, как бревна, сомов. Звал в гости. 

Андрей посмотрел в интернете расписание автобусов, позвонил на работу, покидал вещи в рюкзак (одежда, зарядка, фляжка, таблетки) и рванул на автовокзал. На машине было бы быстрее, но за руль он больше не садился. 

Печка раскочегарилась, пламя поухивало в трубе. Андрей шмыгнул оттаявшим носом, полез в карман за платком. Рука натолкнулась на теплое, мягкое. Потащил и почувствовал: шевелится. Отдернул руку. Рыжий ком ударился об угол стола, отлетел на пол. Андрей брезгливо всмотрелся: мышь? Хомяк! Откуда? Как залез? Зверек полз по линолеуму, волоча задние лапы. Андрей сгреб хомяка в горсть, открыл дверь, дунуло холодом. 

— Сорри, друг, грызунов нам тут еще… 

Бросил легкое тельце в темноту, отер руки о свитер, захлопнул дверь. Лег, не раздеваясь. Одеяло пахло сыростью и почему-то опилками. Как от Шушиной клетки. 

У Ваньки с четвертого был хомяк, и Андрей выпросил у мамы такого же. Мать согласилась: животные развивают ответственность. С условием: чистишь, кормишь, поишь сам. В первый же вечер хомяк вывернулся из рук и исчез. Нашелся через час под диванным пледом — чудом не сели. Тогда мать запретила выпускать из клетки. Днем после школы Андрей тайно запускал Шушу по спинке кровати: нравилось смотреть, как тот цепляется, балансирует на скользкой основе. А однажды он брякнулся. Упал на спину, перевернулся, пополз, а лапы волочатся. Андрей перепугался, сунул Шушу в клетку. Два дня подпихивал его к поилке, сыпал еду, но тот только пятился, пытался забраться в домик. Но не мог. Задние лапы стали какие-то желтые, и весь он был мокрый. Потом Андрей признался маме, Шушу отнесли к ветеринару и усыпили. Сказали — позвоночник, без шансов. Сказали, му-чи-тель-но. 

Андрей поднялся, выудил из рюкзака пачку таблеток, выковырял две, кинул в рот, запил коньяком из фляжки. Лег и укрылся с головой. 

Когда проснулся, было светло, даже как-то слишком. Глянул в окно — показалось, что попал в черно-белый фильм. Откинул засов, зажмурился от снежного света, потянул носом холодный воздух. Кайф! Когда глаза притерпелись, увидел на снегу цепочку следов. Человеческих. Босых. В груди нехорошо засквозило. Следы были странные, парные: будто кто-то, дурачась, по-птичьи скакал по снегу. Вели от прибрежных кустов, огибали вагончик. Андрей сошел с крыльца, стараясь не наступать на отпечатки, заглянул за угол. Никого там, конечно, не было. 

Вечером Андрей возился с буржуйкой, когда снаружи заскреблось. Он дернулся, тень метнулась по стене. Может, Серега приехал? Да нет, моторку было бы слышно. 

Звук повторился. Андрей перехватил полено, на цыпочках подошёл к двери, пол затрещал. 

— Кто там? — Хотел сказать грозно, а получилось жалобно. 

Ответа не было, только слышался шорох, будто кто-то терся снаружи о створку. 

— Да что ж такое! — Андрей отчаянно дернул засов, потянул дверь на себя. На него надвинулось, стало падать что-то большое. Запахло илом. Андрей шарахнулся. На пол шлепнулся огромный тюк, задергался, забормотал:

— Заварзин! Развяжи, черт…

— Ва… эгм… Валик?

Они и друзьями даже не были, так, учились в одной группе. Валик вполне соответствовал имени: рыхлый, круглый, подвижный. Несмешно шутил и сам же смеялся — высоко, по-женски. Когда в девяносто третьем он вдруг заявился в офис, Андрей удивился. А когда Валик начал свою сагу про сгоревший видеосалон, про серьезных людей и про счетчик, Андрей сразу решил — денег не даст. Да и не было их, свободных денег, только что пригнал немчика — красный пятилетний «Пассат». Валик так и ушел ни с чем, а потом в новостях показали труп в реке, и Андрей узнал лицо на фото. 

Валик лежал на боку, голый, мокрый, пахло от него болотом. Андрей сам себе удивился: вот мертвый Валик, а совсем не страшно. Будто так и надо. Пока резал ножом веревки, тот истерически тараторил:

— И прикинь, никто, никто не давал: ни брат, ни друзья, так что ты, Заварзин, не парься… 

Андрей случайно коснулся холодной кожи — и отдернул руку. Показалось, что потрогал тухлую рыбу.

Одетый в Андреевы штаны и свитер, Валик сидел за столом. От паштета отказался, все потирал синеватую щеку белой распухшей ладонью, похохатывал, благодарил… Андрей заметил нитку речной травы в мокрых волосах. Встал, принес фляжку, разлил коньяк по стаканам.

— Прости меня, Валь.

Тот кивнул, махнул залпом, зажмурился. Хэкнул:

— Чего-то не согреюсь никак. — Зевнул, показав темное горло. — Андрюх, я посплю, а? Прибило вдруг, прям вырубает, лет двадцать будто не спал.

Андрей плюхнул на пол матрас: поближе к остывающей печке, подальше от себя. Лежал на кровати, вслушивался — пытался уловить дыхание. Но было тихо. Сон вдруг надвинулся и потащил вниз.

Утром Андрей сначала пялился на пустой матрас, потом полез в рюкзак за инструкцией к снотворному. «Побочные эффекты: спутанность сознания, кошмарные сновидения, галлюцинации»… Достал телефон — звонить Сереге. Черный экран отразил перепуганное лицо. Все, разрядился. Больше надо было видосы смотреть, идиот!

Пошел бродить по острову, спотыкался об укрытые снегом коряги. Вышел к черным остаткам кирпичных стен, долго сидел на земле, привалившись спиной. Потом пошел к воде, вглядывался в далеко белеющий берег, слушал, как поплескивают мелкие речные волны. Когда возвращался к вагончику, увидел на снегу узкие колеи от шин, будто велосипед проехал. И не удивился. Не велик это. Самокат.

Он взял со стола упаковку таблеток, вернулся на берег. Размахнулся посильнее и зашвырнул коробку в сизую воду. 

Когда короткий зимний день уже начал сереть, вдруг приехал Серега. В ответ на просьбу забрать с собой оживился:

— Давно бы так! А то как неродной. 

Андрей пихал вещи в рюкзак, Серега совком выгребал в ведро золу.

— Слушай, ты говорил — болтают. А что говорят?

Серега разогнулся:

— Видел кого?

Андрей помотал головой.

Серега снова повернулся к печке, зашуровал совком:

— И хорошо. Не видел — значит, чистый.

— В смысле?

— Заложные. Ну, умертвия. Ходят, типа. Если грех. Попросишь простить — отпускают.

Андрей замер, чуть постоял — и опустился на стул. 

— Слушай, Серег. Я еще на ночь останусь. Сможешь завтра утром приехать?

Андрей рулил по средней: в крайнем правом понапарковываются, не проедешь!

— Ну, блин, Аня, говори, куда! 

— Здесь направо, кажись… Нет, дальше. Нет, здесь, здесь! 

Он крутанул руль, в крыло ударило, что-то бухнулось на багажник. 

Цветной рюкзак валялся рядом с разбитым самокатом. Парень лежал на животе, синий капюшон накрыл голову. Андрей наклонился, но Аня вцепилась, тянула за рукав:

— Не трогай его, не трогай, нельзя-а…

Он увидел лицо, только когда скорая приехала. Детское еще лицо, белое совсем. Мокрые красноватые комки волос. Подросток, лет четырнадцать. Без шлема, открытая черепно-мозговая. Умер в реанимации. Игорь. Дали два года условно — адвокат был хороший, дорогой. Мама Игоря в суде плюнула Андрею на рубашку.

К вечеру поднялся ветер, ходил волнами по стенам, бросал ветки на крышу, и Андрей боялся пропустить. Шагнул к двери, приложил ухо — и тут же услышал, как с той стороны мерно постукивают.

Выдохнул, отодвинул засов. Посторонился, пропуская невысокую фигуру в синей куртке. 

— Привет, Игорь. Здорово, что пришел.

Рецензия писателя Дениса Гуцко:

«Рассказ очень хороший. В нём выстроено живое, художественно убедительное пространство, по которому интересно перемещаться. По прочтении не возникает  ощущения смыслового голода: читатель понимает, о чём эта история. Но не зевает от скуки: рассказ здорово написан, а мораль не вбивается в темя, как плохая проповедь. Морализаторство может быть остроумным и нескучным. Чехов, если присмотреться — такой же морализатор, как поздний Толстой. Но разница во многих случаях громадна. 

Помимо прочего рассказ доказывает, что сколько бы ни было написано на ту или иную тему, всегда можно найти оригинальное решение — и сделать своё высказывание небанальным. В этом рассказе такое решение построено на сочетании магического реализма (погибшие по вине героя люди приходят к нему в гости — и это не вызывает у него ужаса; по всем законам жанра магическое входит в реальность, как к себе домой) и двойного финала (герой собрался бежать с острова, но узнал, что здесь можно получить прощение — и остался).

Хорошо  выстроена идеология рассказа: в обоих случаях герой не совершает предумышленного преступления — но его казнит совесть. Отсутствие сентиментальности, умелое использование деталей, хороший литературный язык, — у рассказа много достоинств.

Я бы только подумал над более удачным названием. Может быть, «Побочные эффекты»? Или изменить немного финальную фразу — и, соответственно, название? Например: «Спасибо, что пришёл»?»

Рецензия писателя Романа Сенчина:

«Крепкий, производящий впечатление рассказ. Как читатель я люблю именно такую мистику — она не ради экшена, а несет философскую нагрузку. Когда я прочитал про хомяка в кармане, немного разочаровался, но потом понял авторский замысел. Впрочем, стоило бы дать герою побольше эмоциональности.

Удачны диалектные слова вроде «шурхнув», «умертвие». И вот название тоже диалектное. В языках карелов, саамов, например, или в русских говорах можно найти интересные слова.

Советую автору продолжать писать и пробовать публиковаться, по-моему, он этого достоин.»

Комната в общаге вмещала пять кроватей, заняты были две. Три остальных стояли теперь пустыми, с голой курчавой сеткой и паутиной внутри.

Раньше тут спали Лёня, Федук и Серж, учились они в МГуПуТ. Сейчас Бибик подмял подушки, матрасы свернули в рулет и продали за тушёнку толстому из Кремёнок. От старых друзей остались теперь пылиться плакат с Дю Солей, какая-то колба и колючая ветка в углу.

Лёня, Федук и Серж, считай, москвичи, уехали в Ярославль, Брянск и Рязань — туда, да, обратно. Полгода ушло — на то, полжизни — на это, и встретились.

Лёня, в костюме с узорной нарядной строчкой, складывал пальцы в хинкалю и заносил над собой:

— Весь мир, — говорил, — мой дом! Где я сегодня, там дом. Вернулся из Новосиба, потом Петербург или Липецк — не помню. И все визжат! Выходим — и-и-и! Уходим — у-у-у! Несут… Несутся… Фа-фа! Лю-лю! Модерн, контемп. Модерн… я говорил?

— И нет корней, — вмешался Серж. Он был в льняной рубашке, такая дышит. — Я выхожу из дома утром, не запирая дом. Иду к реке босой. В одних трусах могу. Улитки вот такие, вот — с ладонь. И пар молочный стелет. Воздух!

— Фу! — Федук весь морщился и шарил рукой в кенгурушном кармане худи. Вытянул пузырек антисептика. — Мой внутренний софт, ну, знаете, прям радикален этому. — Капля лениво сцедилась из пузырька. — Ну, эти унылые скрепы, — поднял глаза, — ну просто тотально перестаешь осознанно выбирать и берешь, что дали, — стал растирать горький гель. — Ну, я-то за эни айдиас взамен лет ит би. Ну, как бы с утра моккачино, в обед уже латте холодный. Осознанность! Ну… — подсушивал руки, изображая птицу. — Вот: я стою у витрины, и витрина меня отражает. Как бы такая лайф он. Ну в этом же красота, — и проверил усы: вроде лежали ровно. — Есть здесь кальян, не знаете?

И разошлись.

Лёня пришёл в ДК и сгребал из гримёрки вещи, что-то бубнил под нос. Пахло привычно — сладким и кислым, по́том и затхлостью. Всюду валялись тряпки. Подсохший батон нарезной лежал на столе, бурая чашка от чая с отбитой ручкой, вилка пластмассовая. «Мотовство это ваше — вот здесь! — и чиркнул ладонью по горлу. — И топот в башке!» Растрепанный куль послушно вис за спиной, вслед молчали артисты.

Серж у себя в деревне пристукивал насмерть дверь: влажные доски крест-накрест, длинные гвозди, чертополох над входом. Вспомнил, что не обулся, пришлось отрывать и долго искать ботинки. Гвозди, влажные доски крест-накрест. Чертополох выбросил к чёрту.

Федук пил раф за столиком у витрины. «Город — это воронка, ну, удерживает в себе», — прочёл по губам в отражении. «Увидеть мир, сделаться лэвэл ап!» — ответил Федук, отставил бумажный стаканчик. Кофейная капля брызнула на усы.

Лёня, Федук и Серж не виделись десять лет, ещё полгода ушло — на то, полжизни — на это, и, наконец, встретились.

Лёня сказал сквозь бороду:

— И тише, и воробьи чирк-чирк. Для счастья мне — поле и чайный гриб. Ноги без обуви дышат. И тело. И тихо. Я уже говорил.

Серж отвечал, растягивая слова:

— Люблю миндальный латте из кофейни. С утра иду, беру. Прям свежий, как из-под коровы. И пар идет. Поедем в чайхану?

— Воу! Прям время идти за кофе? — Федук поправлял пиджак. — Тут — Питер, завтра… Владивосток? Дикое ощущение жизни! Приходится делегировать и не пускать в гримерку. Ну, знаете, лезут… И с труппой летаем, как птицы, — изобразил. — Железные, разумеется. Ну, птица не сможет так.

И разошлись.

Потом Лёня, Федук и Серж опять не виделись десять лет, снова еще полгода, еще немножко пожили, встретились, наконец.

— Как вы здесь дышите, бензобаки? — кашлял Федук в салфетку. — Ну, ни воздуха, ни реки, ни поля. И это в меню… Вот ты что пьёшь, Серж? Я буду воду! И свежую мяту, взял вот с собой… Ну, нэйчурал про́дукт.

— Шампанское из буфета. От наших. Тут — благодарность фломастером… Вернулись вчера, вечером тоже едем, завтра опять… — и перстнем потер о лацкан.

— Кто дальше, тот раньше? — Леня вплывал, хохоча, окруженный паром. — А что у окна не сели? — спросил. И глотнул от вейпа. — Люблю у окна вообще-то. И отражаться. — Он подмигнул стеклу. — И отражаться. Я уже говорил.

Потом посидели, еще немножко, и разошлись. Еще полгода ушло на то, полжизни — на это, и, наконец, Лёня писал, что плохая связь, что гастроли, не знает, когда вообще всё. Федук присылал картинки себя в витрине, витрину в себе и так дальше. А Серж отвечал, что улитка размером с ладонь зовется Сансарой: «Хорошее имя, по-моему».

И потом, эта муха.

Смертельно, смертельно устал и спал бы без задних ног, без передних ног, без головы, без сознания, без снов, но ведь эта муха. Я слышал, как она ползет по подушке слева направо, приминая мне нервы своим невесомым топотком. То-по-то-то-по-то.

Откуда она взялась вообще? Мухи в такое время года спят. Или дохнут. Я дернул плечом. Муха дребезгнула и перелетела справа налево. То-по-то-по-то. Я спрятал голову под одеяло. Там возня мухи и жужжание — слева направо — обозначались глуше. Слышно было, как мнутся невидимые ворсинки под мушиной жирной тушей. Под одеялом становилось душно. Глаза открывались, как напружиненные. Осторожно я потрогал карман джинсов, в которых завалился на диван, и убедился, что это еще не тот тянущийся бесконечно сон, который бывает похож на правду и в который никогда не замечаешь, как погружаешься. Духота давила на горло и жарко дышала в нос. Пришлось вынырнуть. На поверхности встретило низкое дребезжание (справа налево? наверху? будто где-то над головой же?) и замерло. Я тоже замер, прислушиваясь к звукам. То-по-то-по-то.

Я закрыл глаза, пошарил под веками в поисках сна. Темнота расцветилась и поплыла на меня. Мне показалось, что я почти заметил дремоту где-то в углу глаза, вот-вот подкрадусь поближе, поймаю ее, притяну к себе, никуда больше не отпущу, никогда… То-по-то-по-то. Злобно, занудно, низко задребезжала муха. Дремота потрескалась и развалилась в моих руках. Я почувствовал, как сам собой дернулся рот, и глаза раскрылись. Мелкие красные цветочки в уголках глаз заныли с новой силой.

Я скатился на край дивана за сигаретами. Хотел потянуться в карман проверить еще раз, но передумал. Оглядел распаханный и прожженный в нескольких местах пол. Дотянулся до выпотрошенной тумбочки, которая так и стояла с бесстыдно раззявленными ящиками, и загреб в них пустоту. Поводил в пыли под диваном и перевернул неряшливыми пальцами полную с горочкой пепельницу. Из нее выкатились с вонью сигаретные останки. Тоненький обрубок с розовым ободочком с краю я аккуратно положил обратно в пепельницу, остальное оставил валяться горкой, как апофеоз войны с январской ночью. Зачем-то полез под подушку, как в детстве, когда прятал от мамы в наволочке стащенные конфеты. Сигарет в подушке не было, только запах каких-то неуловимых цветов.

Муха молча наблюдала за моими движениями из окна и потирала лапки в бессмысленной задумчивости. Я тоже озябло потер руки — близилось к рассвету.

— Джеки! — позвал я бездумно темноту, ожидая услышать немедленное цыкацыканье когтей по полу, но, конечно, не услышал.

— А, ну да, — сказал я вслух. Потрогал карман джинсов, чтобы тот утвердительно хрустнул. Муха молчала.

Я вдруг разозлился.

— А чего замолчала-то, а? То не заткнуть было, а то…

Слова у меня как-то застряли в глотке, и вместо них я кинул в заиндевевшее окно тапкой. В муху, естественно, не попал, зато сбил забытый на подоконнике горшочек с какой-то, кажется, фиалкой. Горшочек ухнул в темноту и раскололся, прибавив к раздавленному и притоптанному хламу на полу.

— Туда тебе и дорога, — сказал я и потянулся закурить, но вспомнил, что так и не нашел сигарет. Муха медленными петлями и завитками опустилась на скромные горшочьи внутренности, почесала лапками и начала бесстыдно прямо при мне трогать хоботком волнистые сиреневые лепестки.

С коротким хрипучим криком я стал молотить по цветку тапкой, хотя заметил, что муха взвилась еще при первом моем движении.

— Достала! Ты! Ты! Ты!

         Тапка оставила от цветка невнятные комочки. Дребезг. Я крутанулся на месте и слепо замахнулся на воздух тапкой.

— Убирайся! Убирайся! Ты-ы!

Дребезг. Я взвыл и заколотил по всем поверхностям, где только подозревал мелкую ползучую крылатую тень. Я колотил по чертовым сиреневым обоям, на которых она так настаивала, и подошва оставляла грязную мазню прямо на этих ее ажурных цветочках. По ее дурацким растениям в горшках, которые она покупала и тут же про них забывала. По искусственной елке, сбивая с нее блестки и мишуру. По идиотским книгам, которые она любила больше, чем… больше, чем все, и даже их оставила валяться здесь по столам, полам, полкам, стопкам одежды. По ее платьям. Я бросил тапку и начал выдергивать оставшиеся платья одно за другим из вывернутого наизнанку шкафа и швырять их на пол, и даже в мутном угаре понял, что все эти платья дарил ей я, и поэтому они здесь. Здесь она оставила только то, что дарил ей я, да маленькую записку на жесткой хрусткой бумаге. Я схватил последнее платье, черное, бархатное, с крошечной вышитой фиалкой на вороте — я подбирал под ее имя — и оно легонько дохнуло на меня чем-то цветочным, неуловимым.

Ярость вдруг кончилась и оставила меня звонким и пустым. Я взял бархатное платье и понес его на диван, бережно, как спящего ребенка, и уложил рядом с собой на подушку. Я не помню, когда я спал, я не помню ничего. Январский ядерный рассвет растекается по полу, как кровавая лужа. Я хочу спать, но этот запах, везде этот цветочный запах, и записка реальна, хрустит в моем кармане. И потом, этот дребезг…  

Рецензия писателя Дениса Гуцко:

«Рассказ, коротко говоря, почти безупречен. Текст живой — чувствуешь физически, как неотвратимо раскручивается эта спираль отчаяния и потом бьёт в самое яблочко. Вообще все детали отработаны филигранно. От бархатного платья мурашки. Автор очень хорошо пишет, эмоционально и точно.»

Рецензия писателя Романа Сенчина:

«Автору еще нужно учиться писать. Для этого нужно приложить много сил и терпения. Лучше поначалу писать просто, делать словесные эскизы, миниатюры, описывать с натуры предметы. Потом постепенно усложнять стиль. Нужно много читать. Лучше стилистически вроде бы нейтральную прозу Чехова, Паустовского. Хотя я вижу, что автор тяготеет к Хармсу, может быть, к Андрею Платонову…

Почему же мухи зимой не летают? Иногда просыпаются в квартирах. Ничего странного… «Муха дребезгнула и перелетела справа налево». Откуда герой знает, что справа налево? Глаза ведь закрыты. Что значит «распаханный пол»? Что значит «забытый» горшочек с фиалкой? Автор, наверное, подводит к тому, что фиалку забыла ушедшая от героя женщина. Но изначально надо намекнуть, что это случилось. Фильтра с остатками помады и запаха цветов от подушки — маловато. Читатель не любит, когда его запутывают… »

Если бы не сломался старый трамвай по пятому маршруту, так и катилась бы под откос ее жизнь, слякотная и серая, как этот январь. День предстоял особый. Лизавета проснулась ровно в шесть. Выпила пустой кофе. Закурила. И вот уже полчаса пялилась на одежду, вытряхнутую из гардеробной. Хотелось по привычке цапнуть растянутое трикотажное платье, но нельзя. Она должна блистать, да так, чтобы никто не усомнился в ее безоговорочном счастье.

На открытие выставки она все же опоздала, оставив в мастерской хаос и беспорядок: пустую бутылку, разбитый стакан в луже дорогого бренди, мокрое полотенце и разбросанную по всем углам косметику.

— А вот и автор! — подскочил репортер и ткнул в нос микрофон. — Расскажите читателям о своем творчестве.

— Каждый миг уникален. — Лизавета тряхнула головой, и смоляные волосы рассыпались по пестрому марокканскому платку. — Звук, цвет, аромат. Настроение! Его я и стремлюсь запечатлеть на холсте.

— О чем ваш нашумевший триптих?

— О жизни. Кубофутуризм сплавляет символизм живописи с динамикой и ритмом. И первая картина — «Страсть». Гитара, глинтвейн и звезды.

Голос внезапно охрип. Они встретились пять лет назад под Рождество. Лиловые тени кружили хоровод вокруг рыжих фонарей, а Лизавета с хохотом и визгом мчалась по нарядному кружевному катку. Прямиком в сугроб.

— Ваша корона, королева. — Мужчина шагнул с тротуара, утопив в снегу лакированные туфли, обтряхнул огромный помпон и протянул ей шапку.

— Ноги озябли, не слушаются… морозно! — смутилась Лизавета, докрасна растирая щеки варежками в снежных катышках. 

— Я согрею. — Он осторожно вынул ее из снежного вороха.

Год пролетел стремительно, триумфальный, как бой курантов, и яркий, как карнавал. Мастерская ожила, наполнилась запахами, кляксами и пестрыми полотнами. На диванах и подоконниках толпились плюшевые медведи и зайцы. Лизавета держала телефон поблизости и кидала быстрые взгляды: может, сегодня? Ждала. Он звонил неожиданно, пропадая иногда неделями, внезапно появлялся и увлекал в театр, на концерт, в клуб. После поил терпким глинтвейном, шептал жаркие рифмы или пел чуть слышно. И от голоса его, вернее, от идущих из самых глубин вибраций, кружилась голова и спотыкалось дыхание. А в окна мастерской заглядывали золотые фонари, рассыпая по стенам ритмичные тени.

Круг завершился новым Рождеством. Ее ладонь уютно покоилась в сгибе мужского локтя, искристый снег хрустел под сапожками, а олени мчались из витрины в витрину, роняя на снег конфетти и подарки. Лизавета замерла перед свадебным салоном: жемчуг, воздушный атлас и фата, сияющая и невесомая, как звездное небо. Девушка закружилась, засмеялась и потянула его к витрине.

— Ты будешь неотразима. — В голосе сквозили печаль и усталость.

— Когда? — не насторожилась она.

— Когда позовут под венец.

— А ты? — Лизавета отстранилась, радостная улыбка еще играла на губах, но в глазах уже намерзал инеем извечный женский страх.

— Я не могу, моя королева.

— Но… Ты говорил, что любишь!

— Так и есть. 

— Тогда выполняй, что обещал!

— Я никогда не обещал жениться.

— Но почему?!

— Я несвободен.

— Ты женат? Так разведись!

— Я нужен им.

— А мне? — задохнулась Лизавета и схватила отвороты пальто, в исступлении терзая податливую ткань. — Ты! Не можешь! Так! Поступить!

— Прости. Без тебя совсем тоска и мрак. Понимаешь…

— Молчи! Все ясно. — Лизавета отшатнулась, жар затопил щеки, слова с трудом протискивались сквозь сухое горло и оседали на снегу грязными плевками. — Подлец. Нашел дуру молодую, попользовался. Ненавижу тебя! И никогда не прощу, слышишь!

Лизавета мчалась переулками, срезая углы через гаражи. Сдернув шубку, метнулась к мольберту и вытряхнула инструменты прямо на пол. В зеркале поселилась безумная незнакомка, до дрожи пугая Лизавету. Она без конца роняла кисти и хлестала, секла холст изломанными злыми линиями. Он вспухал образами, как ранами — следы на снегу, жемчуг, осколки хрусталя и брызги крови, белые кружева перчаток и треснувшее кольцо. Скованная льдом река и небо без звезд.

С картиной пришла известность. Встречи, интервью, гонорары. Она сгребла в чулан медведей и зайцев, завела бар с крепким алкоголем и сигарами, обрезала косы и накупила черных платьев. Лизавета блистала в богемной тусовке. Скольких она сменила — пятерых, семерых? Наутро не вспоминались ни лица, ни голоса. Даже имена кавалеров выветривались уже к обеду.

Коммерческие холсты отнимали весь день. А вечерами… Вечерами Лизавета вставала к огромному мольберту, смешивала на палитре шунгит и сажу, темный краплак и охру, брала кисти. И последний отблеск заката кровью застывал на черном туфовом песке, чернильное море накатывало ледяную шугу на пустынный берег, где нелепая, полуживая, с истертой чешуей и выцветшим глазом, барахталась вуалехвостая золотая рыбка.

С тех пор минуло уж года три как. И ни одной новой картины, настоящей, живой, не родилось под кистью Лизаветы. Будто осталась она там, на стылом берегу, и бьется, бьется золотыми плавниками о злой колючий песок.

Лизавета устало натянула берет, прогнала последнего репортера и поплелась к остановке. Из-за угла, скрипя колесной парой, вынырнул трамвай и заискивающе распахнул кривоватые двери. В заиндевевших окнах, как в старом немом кино, мелькал город. За день январь преобразился, он будто вспомнил, что венчает зиму, и развернулся вовсю. Засыпал израненный асфальт пушистыми сугробами, а воздух — мягкой искристой взвесью. Украсил фонари янтарным нимбом, развесил на домах цветные гирлянды окон. Там смеялись и пели. Приближалось Рождество.

Трамвай дернулся, заскрежетал и с протяжным скрипом протащился метров пять. И замер, виновато мотнув обесточенными рогами. Оно и к лучшему, Лизавета забыла, когда гуляла в последний раз, а отсюда до дома рукой подать — сквер да пара кварталов. Тропа петляла, снег взъерошенными птицами разлетался из-под ног. Впереди рыжий фонарь выхватил силуэты. И мир перевернулся. Кровь ударила в виски, и Лизавета метнулась за широкий ствол.

Он шел, родной до боли, и осторожно вел инвалидную коляску. Вокруг, переваливаясь, как утка, суетилась грузная тетка, то поправляя плед, то заглядывая в глаза сидящему. Тщедушный, изрядно скособоченный юноша бездумно глядел перед собой и вдруг повернул голову туда, где пряталась Лизавета. И улыбнулся той знакомой светлой улыбкой, которая без конца снилась ей. Его улыбкой. Лизавета вжалась лбом в жесткую инистую кору и стиснула зубы, давя то ли стон, то ли крик. Пара прошла мимо, женщина доверчиво прильнула к мужчине, вслушиваясь в его негромкий спокойный голос.

А ноги уже несли Лизавету к мастерской. На кончиках пальцев дрожали образы, они рвались на холст, цельные и чистые. Впервые за много лет исчез с души камень и дышалось легко.

Рецензия критика Ольги Балла:

 «Сильная история — и выстроенная хорошо, точно, энергично, напряжённо. Странно только одно: то, что, собственно, эту историю и создало, — то, что герой Лизаветиного романа не сказал ей правду с самого начала (и не сказал её даже в самом конце — а ведь она бы его поняла!), не сказал даже двух важнейших правд: и того, что женат, и того, что у него сын-инвалид, которого он не может оставить. Это как-то не очень мотивировано психологически».

Рецензия критика Дмитрия Самойлова:

 «Удачный и понятный образ — трамвай. Может быть, как-то использовать его? Хотя то, что героиня едет домой на трамвае, немного противоречит тому, что она стала известной и разбогатела.

В целом, сюжет получился. Конечно, сделать героя инвалидом и таким образом его оправдать — приём очень простой и манипулятивный, но для начинающего автора это и неплохо.

Я бы только обратил внимание, что центральный диалог выглядит недостаточно убедительно. Героиня реагирует, как шаблонный подросток — женись, попользовался и прочее. Кажется, нужно ее именно там сделать более спокойной. Она же художница, то есть человек до известной степени искушенный и понимающий кое-что в жизни».

Было это зимою, обычной зимою, в городе Архангельском. Двое юношей несмышленых, безрассудных, не дошедших умом, затеяли путешествие недалекое: из Архангельского города до острова до Мудьюга. И один из них звался Иваном, а другой Владимиром. У Владимира на Мудьюге тетка двоюродная. «Пойдем, говорит, на лыжах с вечера, ночь будем идти, а к утру дойдём. Отдохнём у тетки, обогреемся, и ночью также обратно придём, если дядька на “Буране” отвезти не предложит». А что, хороший план. Если выйти с Экономии, то недалёко тут, километров двадцать, за ночь как раз дойти можно, даже по торосам, когда по морю.

И собрались они в путь, взяв немного с собой, что поесть-перекусить на день да ночь, чем огонь разжечь, если будет нужда, да из одежды тёплое, если будет мороз. Вот доехали они последним автобусом до Экономии, а это район такой города, самый дальний, где порт грузовой. Встали друзья на лыжи и вышли в путь. Переправились сперва через речку Маймаксу. Где суда ходят, там лёд разбит, но чуть ледок схватится, через него трапы перекидывают, так народ и перебирается. Вышли они на другой берег и пошли в направлении севера. А компаса-то не взяли с собой, несмышленые юноши, безрассудные. «Ничего, — говорят, — небо чистое, мы и по звёздам дойдём». Отыскали в небе звезду Полярную, взяли чуть левее, направление к Мудьюгу, и двинули. Карты тоже не взяли с собой. А зачем? Путь понятный: остров пройти и оттуда по морю на северо-запад держать. Мудьюг большой, не промахнешься.

Сперва по полю ровному путь лежал, потом лес начался. Идут они, темно, месяца нет на небе, одни звёзды, но всё видно. Снег потому что. На минуту остановились, прислушались: тишина. Такая, что и поверить нельзя. Ни деревья не зашуршат, ни птица не гукнет. Один чахлый лес, да снег, да ночь. Ребята молодые, ходко бегут, весело. 

Прошли часа три не останавливаясь, притомились слегка, сделали привал. Достали термосы свои да покушать что, подкрепились — и снова в путь. Час, другой идут, а всё лес вокруг, и ни следа человеческого, что неудивительно: нечего делать человеку в глуши этакой. Заволновались они, забеспокоились. Вроде бы должны уже остров пройти и к морю выйти, а лес всё не кончается. Идти по целине все труднее и труднее, усталость одолевать стала. Вдруг смотрят — след от «Бурана», и как раз идёт к северу. Обрадовались путники, пошли по следу, этак легче, и след куда-нибудь к человеку точно приведёт. Поняли уже, что, может быть, заблудились. Была бы карта, сверились бы и успокоились, но не взяли они карту с собой.

Часа два шли они по следу «Бурана», а он всё тянется и тянется, и нет ему конца, как и лесу проклятому. Да и направление от севера стало к востоку поворачивать, а им туда нельзя. Тундра там безлюдная без конца и без краю. Остановились, думают, что делать. Глянули на небо — а оно полыхает всё. Будто гигантские зелёные полотнища в небе колыхаются с проблесками красными. А вокруг тишина, как и прежде. Величественно. Торжественно. В сердце и восторг от сияния полярного, и тревога за исход путешествия своего. Посовещались и решили, что пройдут еще полчаса по колее бурановой. Если ничего не изменится, то повернут назад, делать нечего.

Прошли полчаса, и ещё четверть прихватили: нет, не меняется ничего. Колея тянется, и лес чахлый. Устали уже путники, сделали привал, подкрепились, чаю из термосов выпили. Едва двинулись в обратный путь, Владимир съехал с колеи и налетел лыжей на льдину, вертикально торчащую. Сломалась лыжа, хрустнула коротко. Со сломанной лыжей далеко не уедешь. Снял тогда и Иван свои лыжи, и пошли они оба пешком. Но обратно вернуться уже немыслимо. Свернули они с колеи и направились вбок, чтобы к реке выйти. А там, на реке, может, завтра проедет кто…

Трудно идти по снегу нетронутому, утопают ноги, вязнут и от усталости заплетаются. Ни о чём не думают друзья, только идут, ноги переставляют механически, остановиться боятся, как бы не остановиться насовсем. Долго шли они так, и когда начало уже светать, вышли, наконец, к берегу. День начинался, и начиналась пурга. Поднялся ветер, закружил снежинки колючие. Остановились путники, развели костерок в затишке, согрелись немного, но оставаться нельзя, надо идти. А сил уже нет. Идут они, падают, встают, снова падают. Помогают подняться друг другу и дальше идут. Вот уж и мороз начал их донимать, прежде всего на ноги накинулся, ими трудно пошевелить, кровь разогнать, потом и под рукавицы наладился. А вьюга всё сильнее разыгрывается, воет-завывает. Всматриваются друзья во мглу снежную, но не видно ничего. Да и кто в такую погоду из дому выедет? Совсем пали духом. И вспомнили тут они, что никому из родных не сказали, куда идут. Выдумали что-то невинное, чтобы не волновались и из дому отпустили, вот и вся недолга. 

Выбились из сил, привал сделали. Съели припасы последние, уже без чая, закончился чай. Привалились друг ко другу в сугробе, отдыхают, сил набираются. И вдруг сделалось им тепло-тепло и радостно. Вскочили на ноги, а вьюга-то и утихла. Сияет солнце на небе, небо голубое, ни облачка. Глядят, а они, оказывается, не по берегу шли, а по самому морю, и Мудьюг перед ними как земля обетованная. Стоят на берегу домишки, из труб дымок столбом подымается, а в самом ближнем на пороге стоят тётка Владимирова и муж её, стоят и улыбаются. «Добро пожаловать в дом, гости дорогие, уже и шанежки поспели, и чай вскипел, проходите, грейтесь». — «Да нам не холодно, тётушка, устали только, дай-ко мы у вас отдохнём». — «А и отдохните, сердешные». Вошли они в дом, повалились на лавки и уснули. А из дальней церкви праздничным звоном долго звонили колокола.

Их трупы обнаружили спустя два месяца рыбаки, проезжавшие по льду реки Реушенки, в трёх километрах от порта Экономия.

Рецензия критика Ольгы Балла:

«Ох, какая сильная история! Текст плотный, подробный, нарочито замедленный (чтобы читатель сильнее волновался — это правильно!). Разрешение ситуации совсем неожиданное: читатель, конечно, до последнего момента надеется на счастливый исход — который даже случается, только обманывает, и это опять правильно: обман ожиданий — сильное средство воздействия на читателя.

Однако остаётся невыполненным условие для текста-травелога/текста-приключения (а ваш трагический текст относится, конечно, к этому жанру): в травелоге герои должны бы вырастать в нравственном отношении (чего с ними явно не происходит). Можно, конечно, сказать, что в результате этого приключения герои обретают что-то, чего и не предполагали обрести, но можно ли считать смерть обретением? Сомнительно.

И ещё не очень понятно, чем оправдана стилизация при рассказывании этой истории под фольклорную интонацию, на какие задачи она работает. По моему разумению, она, не будучи ничем мотивирована, скорее даже мешает, придавая всему рассказу привкус пародии – которой он, безусловно, не является.»

Рецензия критика Дмитрия Самойлова:

«Прекрасный рассказ. Всё время чтения я был в сомнениях — а нужен ли тут такой псевдо-былинный стиль, нужны ли все эти инверсии? Или, может быть, сделать жесткий и скупой реализм? Но финальная фраза всё оправдала. Действительно, когда финал похож на сводку из хроники происшествий, всё остальное может быть похоже на сказку. Так возникает контраст, на котором рассказ и выезжает.

Но почему они собирались двадцать километров идти всю ночь? Это ж пешком часа четыре, на лыжах быстрее.»

Всё время мы с ней тогда по ерунде ссорились. Вот тоже случай был.

Поругались опять. Неправа она. Я же взрослый человек, ну сколько можно воспитывать. Да, здоровый образ жизни, прекрасно, но не в таком ведь состоянии! Тоже мне, физкультурница.

Хлопнула, значит, дверью, а я в окно смотреть — в какую сторону она пойдет: к маме или в магазин.

Окно мое выходит на перекресток, и я люблю в него смотреть, потому что видны аварии. До перекрестка улица, изгибаясь вокруг дома напротив, идет в три ряда, а за перекрестком в два. Ну вот и крадется по третьему ряду какой-нибудь такой один, пробку объезжающий, а поперек на перекресток вылезает второй, благодарит всех: спасибо, мол, что пропустили, вперед не смотрит…

Каждый раз такая история! Сначала хотелось крикнуть им что-нибудь, типа: ну осторожно же вы! Я же вижу, как они навстречу друг к другу крадутся! А потом привык, просто смотрю. Сосед снизу тоже смотрит: он каждый раз с пивком к ним вылезает. Развлекается. Свидетель аварии, мол.

Дом наш на пригорке стоит, поэтому видно хорошо — один ползет вверх, другой ему в бок, потом сосед вниз с пивком от подъезда семенит. Ну и сейчас так же: кадиллак по третьему ряду, Нива поперек, звон такой. Каждый раз удивляюсь: машины железные, а звучит, как будто стекло из кастрюли рассыпали.

Два мужика вылезли, значит, и обычный разговор мусолят. Могли бы подраться, но оба в очках и щуплые, поэтому стоят, разговаривают. Зябнут.

Вот и Наташка моя появилась, злая, на мое окно не поворачивается, знает, что смотрю. Побежала. Это она троллейбус в пробке увидела, а бежит для меня. Красиво бежит.

Наташка хорошо бегает: изящно так толкается, на девичьи маленькие носочки аккуратно приземляется, джинсы красиво обтягивают длинные ноги, хвост из-под шапочки по спине…

Физкультурник какой-то за Наташкой из-за дома выскочил. Пожить зачем-то хочет дольше, чем нужно, вот и бегает. Коряво так бегает, надо сказать. Руки болтаются, ноги кривые. Мне даже показалось, что я слышу, как шлепают его кеды. Оттеняет Наташку, в общем. А сам при этом смотрит ей, неприлично сказать, куда! Ну и бегут: она впереди красиво, с рюкзачком, а он сзади коряво, в петушке.

А вот и сосед. Баночку пивка на ходу вскрывает, сосредоточился. Ушанку не урони, Семен Орестович! Это я ему через стекло кричу.

Я любуюсь. Ею, конечно. Солнце играет стразиками на ее рюкзачке. Белые кроссовки такой эффект дают, знаете, как это обычно с белыми кроссовками получается? Кажется, что они земли не касаются, а мягко так скользят, что ли. Антилопа моя! Для меня бежит, старается, понятно же! Даже не бежит, летит, а я как бы с ней вместе.

Знаете, в детстве так бывает, бежишь с горки и понимаешь, что если остановишься, упадешь лицом. Поэтому бежишь, шлепаешь, башка вперед… А теперь, если каток под ногами? Питер, что вы хотите: любой пригорок — каток.

У меня чуть сердце не лопнуло! Беги, Наташка! Пожалуйста, не падай!

Пятки у нее все выше и выше, а личико совсем склонилось. Даже, знаете, какая-то досада во всей фигуре заметна стала. Хотела ведь передо мной красиво так пробежать, мол, смотри, что теряешь, а тут такое! Смешная такая, переживает.

Ну и хрен в петушке за ней впритык с той же проблемой ускоряться начал. Он и так-то корявый, а на льду совсем приуныл: рожей к асфальту устремился, кормой вверх — смотреть противно. А нечего пялиться, дурак!

Удивительным мне тогда показалось то, как они с Наташкой синхронно ногами работать стали, как конькобежцы прям! Но знаете, такая разница: она изящная, стройная, а он урод по жизни. Ускорились одновременно, наклонились одинаково и пятки все выше поднимают. Странно даже, что Наташка ему пятками по роже не нашлепала.

Ну а за ними соседская ушанка заскользила. Семен Орестович не уследил! Думал, догонит. Ни шиша! Пиво не разлей, Семен Орестович! Это опять я ему из окна. Как догнать-то, когда он на четвереньках уже? Поскользнулся. Хотя ради пива Семен Орестович, конечно, раскорячился, поэтому поехал вниз не на четвереньках, а как бы на третьереньках — рука с банкой вперед торчит. Был бы он без варежки, затормозил бы, но он, как назло, успел-таки напялить.

Иногда в балете танцор замирает в красивой позе, когда рука вперед, и стоит, как скульптура. Вот и он так же, только поза некрасивая. У него собака есть охотничья, ей бы за такую позу на выставке медаль дали. Прямо на шапку банкой показывает.

И едет так плавно. Мне даже вспомнился закон Ньютона: «что-то там… свободные тела движутся равномерно и прямолинейно». Именно так Семен Орестович по льду скользил, сверкая банкой.

А эти двое внизу, если бы так не были заняты своей аварией, могли предотвратить, не знаю, правда, как назвать то, что предотвращать-то надо было… Они, видите ли, разговаривали!

Ладно, физкультурник. Больно, конечно, но поделом! Нечего за Наташкой бегать! Если бы он на кадиллак, как-то помягче и пониже было бы, коленками об бампер ударился бы, и всё, а он на Ниву налетел. Голова и тельце еще как-то над капотом просвистели, а остальное в крыле застряло, прямо как в тетрисе. Я в Турции видел брачные игры черепах — очень похоже, во всяком случае, по звуку. Было заметно, что он плачет.

Фиг с ним, Семен Орестович: сам распластался, потому что ноги разъехались, а руками под Ниву заехал, потому что шапка туда укатилась, лысиной воткнулся в порог, но, по-моему, остался счастлив — даже ногу за ногу закинул, как это девушки делают на пляже, когда на море смотрят. Значит, пиво не разлил. Так и остался лежать ко мне валенками.

Ну и Наташенька! Плашмя в грязную дверь, холодную и жесткую! Бедненькая моя, повернулась ко мне, палец под носом и прямо в глаза смотрит! Я с четвертого этажа чуть не выпрыгнул! 

Тут, как положено, полиция подъехала. Фуражки сдвинули, чешутся, смотрят задумчиво…

Ну что делать? Я за костыли, и к ним поковылял. Объяснить ведь не смогут ничего. Ну и Наташку мою забрал.

Она поплакала, конечно, чаю выпила. Сюда вот поцеловала.

Рецензия критика Ольги Балла:

«Текст выстроен плотно, динамично, удерживает читательское внимание в напряжении от начала до конца. Он хорош ещё тем, что скупо расставленными деталями указывает за собственные пределы, на большие контексты рассказанной истории, на её корни во взаимоотношениях героев — так, что история бега, наблюдаемого из окна, становится историей любовных отношений, довольно внятно представленных в их внутренних оттенках и подтекстах.

Интересно сделано. И не так уж чтобы это была пародия: всё пародийное, нарочито- и даже зло-огрубляющее относится к мужским персонажам, потенциальным соперникам, которых герой наблюдает из окна. Основная линия — его взгляд на любимую девушку — вполне лирическая, со всеми, разумеется, естественными преувеличениями, свойственными такому взгляду.»

Рецензия критика Дмитрия Самойлова:

«Хороший юмористический рассказ. Действительно такая рабочая ирония, перекликающаяся с мастерами коротких рассказов начала века. Автор удачно выбрал, о чем писать. По сути это рассказ о том, как падают три человека. Это оригинально и неожиданно захватывающе.

Собственно, секрет успеха тут в том, что автор нашел особенности, знакомые каждому человеку — как человек падает на три конечности, как бегут в детстве с горы, как человек врезается в дверь. И сюжет получился отличный — всё самое интересное в финале.»

По сугубо ненаучному мнению Григория Ивановича Шилова, человек развивается подобно бабочке, только в обратном порядке. Сначала он, окрылённый молодостью, порхает над жизнью, вдыхая ее ароматы, а потом, когда крылья уже не те и нектар порядком опротивел, становится существом куда более приземленным, с трудом ползает, а то и вовсе норовит завернуться в тугую куколку воспоминаний, доживая таким образом отмеренный ему срок. 

Сам Григорий Иванович по собственной оценке находился в стадии окукливания — почти каждый вечер он усаживался в излюбленное, хромающее на одну ножку кресло, закутывался в старый разлохмаченный плед, негромко включал телевизор и погружался в полудрему.

Вскоре, однако, последовали события, которые изменили неторопливый ход жизни Григория Ивановича. Началось все с того, что ему вдруг стало являться одно и то же сновидение. В этом повторяющемся сюжете он оказывался в замершем, неясном пространстве. Сквозь белесую дымку, висящую перед его глазами, виднелась неподвижная гладкая поверхность, напоминающая небольшой замерзший пруд. На другом берегу пруда проступало что-то зыбкое, представляющееся Григорию Ивановичу очертаниями храма с небольшой округлой верхушкой. Здание храма отражалось в темном зеркале воды, постепенно теряя в нем свои контуры до полной неразличимости.

Григорий Иванович не был верующим, но всякий раз во сне его охватывало состояние, которое в жизни ему довелось испытать только однажды, когда родилась дочка — отрешенность от всех забот, душевное спокойствие, счастье. Во многом из-за этих чувств сон имел сильнейшее влияние на Шилова. Часто после него он просыпался в слезах.

Со временем преследующее Григория Ивановича сновидение обретало в его глазах все больший смысл. В нем, убежденном скептике, вдруг начала крепнуть уверенность, что в конце земного пути он каким-то непостижимым образом перенесется в тот прекрасный сад с прудом и храмом, чтобы остаться там навсегда.

Своим необычным сном Шилов делился со старым школьным другом — Леонидом Светловым, регулярно заглядывающим к нему на чай. Лёня пользовался безусловным доверием Григория Ивановича, у него даже был дежурный ключ от квартиры Шилова. Их общение обычно проходило в гостиной, за большим зеркальным столом, и, как правило, следовало определенному порядку — Григорий Иванович давал некий информационный повод, а Светлов высказывал свои емкие комментарии.

— Что-то раскис я, Леня, хуже школьницы, — пожаловался как-то Шилов другу. — Просыпаюсь сегодня, а у меня вся подушка мокрая.

— Это ладно, Иваныч. Было б хуже, если б простыня, — резонно заметил Светлов и добавил уже с участием: — Опять по своему саду тосковал? Что у тебя там растет-то? 

— Да хоть бы и ничего, — проворчал Григорий Иванович с горечью. — Мне хватает за глаза того, что тут уже выросло.

Светлов смущенно кашлянул. Он понимал, что последняя фраза Шилова относилась к его дочери Галине, с которой у Григория Ивановича после смерти жены разладились всякие отношения. Какое-то подобие контакта сохранялось лишь благодаря внуку Кольке — тот учился в школе неподалеку и иногда забегал к деду в гости.

Время шло, и скоро Григорий Иванович перестал довольствоваться перспективой оказаться в чудесном саду посмертно. У него возникла навязчивая мысль, что подобное место существует в реальности, а сон призван подтолкнуть его к поиску. Размышляя на эту тему, Григорий Иванович впервые в жизни задумался о покупке и освоении компьютера. Решено было прибегнуть к помощи информационно продвинутого внука. Возиться с дедом Колька желанием не горел, поэтому его пришлось финансово мотивировать, благо он как раз копил на электросамокат. Вскоре компьютер был приобретен, и началась стажировка. Григорий Иванович скрипел извилинами, Колька — зубами, но постепенно дело продвигалось. В итоге в тесном тандеме со своим юным помощником Григорий Иванович посмотрел по Сети уйму фотографий и наметил кое-какие маршруты.

Для начала было выбрано несколько ближайших объектов в России. Первые выезды дались непросто, но Григорий Иванович быстро вошел во вкус, освоил покупку билетов, бронирование гостиниц. Список посещенных им городов увеличивался.

В какой-то момент Шилову захотелось расширить географию, и он стал поглядывать в сторону Европы. Чтобы окончательно развязать себе руки в материальном плане, Григорий Иванович продал вторую квартиру, которая досталась ему от покойной жены. После этого поиски вышли на новый уровень. За следующие полгода Григорий Иванович побывал в пяти странах, увидел несколько уголков редчайшей красоты. Но сердце так и не екнуло.

— Может, его и нет, этого места, — с чувством рассказывал он Светлову в промежутке между странствиями. — Но зато я будто бы второе рождение получил. Знаешь, уже вроде на все махнул, считал, что пора о вечном задумываться. А тут вдруг снова крылья обрел, жить захотелось. С иностранцами вот переписку затеял. В Испании познакомился. Муж с женой, тоже на голову двинутые, полмира объездили, у нас уже раза три побывали. 

Светлов удивленно слушал, покашливал, и даже не комментировал. Он не понимал внезапной страсти друга, но старался не лезть со своим уставом.

Что касается ближайшей родни Григория Ивановича, то она заняла более активную позицию в вопросе его новых увлечений.

В начале зимы, что называется, как снег на голову, Григорию Ивановичу пришел вызов в суд по иску Галины Шиловой об оспаривании гражданско-правовой сделки. Предварительное заседание по делу прошло перед самым Новым годом. Свой первый опыт участия в судебном процессе Григорий Иванович тут же в красках описал другу.

— Я ж ее лет семь живьем не видел, а тут гляди-ка, заявилась. Адвоката притащила холеного. Хочет отменить продажу квартиры. Беспокоится, видно, что помру, а ей никакой награды за долгое ожидание не достанется. Ну ничего, посмотрим, как они будут меня за слабоумного выдавать.

Однако следующее судебное заседание изрядно поколебало уверенность Григория Ивановича в благоприятном исходе дела.

— Они же что, Леня, оказывается, придумали, — вспоминал с болью Шилов, — подговорили внука, и этот стервец наши с ним разговоры втихаря записывал на телефон. А я, балбес, как-то разоткровенничался и выдал ему всё как на духу и про сад, и про жизнь на том свете. Прямо в зале суда эти мои откровения слушали. Представляешь, как я себя чувствовал? И тут юрист доченьки моей еще ходатайство о назначении психиатрической экспертизы заявляет. Судья задумался и перерыв объявил, до следующего понедельника. Я в коридор выхожу как ошпаренный, ничего не соображаю. Ни дать ни взять помешался дед, и без всякой экспертизы понятно.

— Так ты, может, тоже юриста какого наймешь? — деловито кашлянув, рассудил Светлов. — В Европу ездишь, а тут экономить решил? Дело-то серьезный оборот принимает.

— Да нет, Леня, я никого больше в это мешать не хочу. Признают выжившим из ума, так и пусть.

Но как ни старался Шилов держать марку, происходящее стало для него тяжелым испытанием. Подобно большинству людей старой советской закваски, Григорий Иванович, представая перед судом, испытывал чрезвычайное волнение, страх и какую-то необъяснимую вину. После очередного заседания он подолгу не мог заснуть, прокручивая в голове каждое событие, каждое слово.

Дело в итоге закончилось не в пользу истицы. Дееспособность Шилова у судьи никаких сомнений не вызвала, и он даже решил не прибегать к унизительной экспертизе. Однако ожидаемого облегчения не наступило. Тяжелая обида легла на сердце Григория Ивановича. Ему казалось, что самое ценное из его души вынули и прилюдно растоптали.

Теперь он снова подолгу просиживал в гостиной, часто вспоминал то далекое время, когда дочь Галинка еще смотрела на него снизу вверх, и стоило раскрыть руки, смешно семенила обниматься. Вконец измучившись, отключался прямо за столом. Спал Григорий Иванович без сновидений.

После одной из таких ночей, проведенных сидя в кресле, он проснулся, чувствуя, что в груди тяжелыми толчками бьется сердце. Веки казались свинцовыми. Сквозь приоткрытые страшным усилием щелочки глаз он увидел размытую картину, которую, впрочем, сразу же узнал. Темная застывшая гладь пруда. Знакомые очертания на другом берегу, тысячу раз воспроизведенные у него в голове.

Сомнений не было. Григорий Иванович находился в том месте, куда так хотел попасть.

Его сердце успокоилось, скупо отсчитало еще несколько ударов и затихло. Со стороны легко могло показаться, что он опять провалился в глубокий сон. Светлов, несколько минут назад зашедший в квартиру и тихо сидящий напротив своего друга, так и подумал, и решив не тревожить, начал вставать из-за зеркального стола.

Если бы Григорий Иванович в ту секунду еще мог осознавать происходящее, он бы увидел, как смутный силуэт у пруда в его предсмертном видении вдруг каким-то странным образом подался вверх, приподнимаясь над гладкой поверхностью, негромко кашлянул и по-старчески сутулясь скрылся из вида.

Рецензия писателя Дениса Гуцко:

«Хороший рассказ, цельный и содержательный. Я прочитал его как историю истинной дружбы, размышление о том, какой это великий дар — умение сохранять близость, сопереживать другу. Возможно, другие читатели наполнят эту историю другими смыслами — но это как раз признак хорошего текста.

Мне не хватило одной-единственной эмоциональной ноты в рассказе. Там, где выясняется, что внук предал Григория Ивановича. Слишком обыденно он об этом рассказывает. Как ни крути, речь о предательстве близкого человека, а это всегда травмирует — даже когда случается не впервые. На мой взгляд, герою стоило бы отреагировать здесь более  эмоционально. В остальном же всё сложилось.» 

Рецензия писателя Романа Сенчина:

«Рассказ действительно очень хорош. Начало — первый абзац — оригинальное, увлекающее, после него трудно оторваться от чтения. И вот это отмечу: «Подобно большинству людей старой советской закваски, Григорий Иванович, представая перед судом, испытывал чрезвычайное волнение, страх и какую-то необъяснимую вину». И это, трогательное, точное: «…часто вспоминал то далекое время, когда дочь Галинка еще смотрела на него снизу вверх, и стоило раскрыть руки, смешно семенила обниматься».

Сюжет выстроен, герой есть, персонажи обозначены ровно в той мере, в какой нужны для такого рассказа. Всё на месте, по моему мнению. Стилистически рассказ выдержан, слышна мелодия, а это один из показателей настоящей прозы.»

Мне, как человеку, мечтающему о будущем в литературе, нужно было хотя бы раз побывать там — в месте силы. Для этого я приехала на дачу к тете-крестной.

Конец декабря, зимние каникулы. Короткие дни, сжимающиеся до нескольких часов белого неба, похожего на плащ самой Смерти, сводят на нет даже самые благие начинания.

Утренний колющий воздух сделал мою куртку жёсткой и хрупкой, похожей на те бедные листья, что так и не сумели к зиме оставить свой замерзающий дом. Казалось, что заледенело и остановилось всё, даже движение времени, и какая-то враждебная сила уже определила для нас границы дозволенного, а мы зачем-то пытаемся их преодолеть.

— Давай вернёмся?

— Сейчас перейдём на другую сторону, там будет полегче. Дыши носом.

— Трудно…

Мы пошли по узкой протоптанной тропинке, которая понемногу съезжала с заданной прямой в сторону железного ограждения. Идти рядом было невозможно, снег препятствовал каждому шагу. Тётя словно не замечала этого природного апокалипсиса, рассказывала забавную историю про то, как помогала приезжим французам найти могилу русского гения, поэтому я старалась не отставать, чтобы не пропустить интересное.

Один из них сначала спросил — тетя забавно изобразила его русский: «Где сдес могиль Пастернак?» А она растерялась от неожиданности и ответила на каком-то суржике: «Здесь, вон по ту сторону идти». В результате стала их добровольным проводником.

От дома тети вроде бы недалеко, только вот ботинки подводили, разъезжались в разные стороны, будто бы хотели затанцевать нас сегодня: кручу, верчу, уронить хочу. Но не тут-то было! Я вспомнила способ дисциплинировать походку. Когда гололед — идем «пингвинчиком».

Вся дорога — ледяные дорожки, сугробы да пешеходные переходы в проёмах между железными заборами. Наконец, дошли до спуска, старой лестницы со ступеньками, уже освобождёнными по старости от обязанности помогать людям. Кривые, щербатые, разной высоты, они почти утонули в снегу, поэтому я тут же оступилась и чуть не полетела вниз с высоты, но ловко ухватилась за низкие перила и спаслась. Прогулка всё больше напоминала боевую вылазку. Привела чувства в порядок и подняла глаза.

На табличке значилось: «Переделкинское кладбище».

Удивительно, что воздух здесь оказался более мягким и даже легким, но в абсолютной тишине я услышала собственное дыхание, оно было непривычно громким и прерывистым. Тетя шла впереди, не оглядываясь, но вдруг спросила:

— Ты ведь на кладбище впервые? Пятнадцать лет! Тебе кошмары-то потом сниться не будут?

— Мертвые не причинят боль, в отличие от некоторых живых, так что… Все будет хорошо.

Прозвучало патетично, и тётя улыбнулась. Когда любимый человек, которого знаешь всю жизнь, улыбается — понятно даже по затылку. Я почувствовала эту тёплую волну и улыбнулась в ответ.

Мы пробирались всё дальше и дальше. По обе стороны возвышались кресты, мемориальные стелы и ограждения, торчащие из заснеженной земли чёрными острыми пиками
Хруст! Провалилась одной ногой в снег.

— Давай помогу.

Тетя вытянула меня из снежной ловушки, как морковку с грядки.

Всю левую ногу облепило снегом, а часть попала внутрь ботинка.

— Не простынешь так? — спросила она шёпотом, будто боялась спугнуть кого-то. Почему, интересно? Вокруг ни души — хотя кто знает?

Я мотнула головой, что означало «нет», и повторила, дрожа голосом, больше для собственного успокоения:

— Все будет хорошо.

Мы продолжили свой путь — путь преодоления, как мне казалось.

Оставалось немного. Дорогу преградило недавно упавшее голое деревце, похожее на клетку Пуркинье с рисунка Сантьяго Рамона-и-Кахаля. Обойти нельзя никак, а других подходов к цели похода не видно, уж больно редкими и узкими оказались здешние тропинки. Пришлось идти напролом: перелезать, протискиваться, двигаться ползком.

Раньше мне представлялись такие места в духе немецких мистиков: всюду гробницы — мрачное, угрюмое место, одиноко стоящие в белом поле почерневшие кресты, доски со стершимися именами и датами, тяжёлый дух, а возможно, блуждающие огни призраков, жаждущих мести за то, что мы, в отличие от них, все еще живы… Ворон и его nevermore над головой. Реальность оказалась другой…

Я и не думала, что кладбище может быть умиротворяющим. Ветер робко посвистывает, сухо хрустит снег под ногой, тишина и покой, словно это не старинный погост, а виталище для уставших от суеты живых душ. Тётя что-то рассказывает таким уютным голосом, что даже эхо проснулось и откликается… Вот что такое «безвременье»!

Не мысли у меня, а ловушки. Зависла между явью и сном, застыла на месте. Но надо взбодриться, догнать тётю и вообще двигаться быстрее, потому что холод в ногах напомнил вдруг о себе резкой болью.

Ещё несколько поворотов, и перед нами конечная цель. Последнее пристанище Бориса Пастернака.

«…Был день, безвредный день, безвредней
Десятка прежних дней твоих.
Толпились, выстроясь в передней,
Как выстрел выстроил бы их…»

Стою и просто перебираю в памяти слова любимых стихов. Слышу тётин вопрос, который медленно пробивается к сознанию:

— Может, сфотографируешься? Здесь многие туристы так делают. Я могу снять на твой телефон, если хочешь.

Пауза. Не думаю, что Борису Леонидовичу бы понравилось, что на его могиле фотографируется какая-то пятнадцатилетняя школьница. Как вообще такое возможно?

Мне представилось, что через много-много лет, когда я сама — известный писатель с мировым именем — лежу в гробу, приходят на кладбище какие-то люди и делают селфи. Уверена, что на небесах я бы выразила негодование, послав его каким-нибудь способом на землю!

— Конечно же, нет! Я не хочу… он не хочет.

Мы миновали дерево, стараясь не провалиться в нами же оставленные следы. Резко стемнело, поднялся ветер. Ознобом по спине пробежал страх: как бы не затеряться среди витающих здесь душ. Показалось, они мне шепчут: не спеши обрести здесь покой… у тебя, милый друг, путь другой… Оказывается, они вовсе не желают мне смерти!
Медленно поднимаемся по лестнице, молчим.

Не представляла, что на кладбище так хорошо думается. Возникает вполне осязаемая связь с вечностью, будто смотришь на саму себя, свои достижения, чужими глазами и ведёшь с кем-то диалог без слов. Смерть уже не кажется абстракцией, чем-то отвлечённым, а жизнь обретает особую ценность.

Я остановилась на последней ступеньке, чтобы запомнить себя новую. В памяти останется кадр: графика белого и чёрного, бесконечное пространство, в центре — девочка в зимней куртке с развивающимся на ветру шарфом. Звучит голос Пастернака:

Я кончился, а ты жива.
И ветер, жалуясь и плача,
Раскачивает лес и дачу.
Не каждую сосну отдельно,
А полностью все дерева…

Последняя ступенька. Я обернулась.

Не знаю, показалось, что кто-то окликнул меня. «Спой мне колыбельную?» Прозвенели колокола.

«Спой колыбельную» — шелестел шепот душ, мечтавших о спокойствии.

И я запела. Я пела с ними, для них, я оплакивала их уход, радовалась своему настоящему, пела, чтобы кого-то чуть согреть своим дыханием, потому что никто не должен быть одинок.

Рецензия критика Ольги Балла:

«История рассказана хорошо (и мировосприятие пятнадцатилетней героини передано, кажется, психологически достоверно), уложена в законченный сюжет. Интересно, что в рассказе происходит развитие событий скорее внутренних, чем внешних, — внешне это всего лишь прогулка без каких-либо происшествий. Это похоже на историю взросления, некоторого инициатического события-испытания, из которого герой (героиня) выходит преображённым, перешедшим на новый уровень зрелости.

Взросление героини состояло в том, что она перестала бояться смерти. Это хорошая мысль. Хотя не очень видно, что она её боялась до этого — стоило бы более внятно это обозначить. Видно только то, что у неё, умудрившейся до пятнадцати лет ни разу не побывать на кладбищах, были другие — очень литературные — представления о том, как это место выглядит. Утрата такого наивного представления — всё-таки ещё не взросление, которое — перемена состояния. Ну, будем считать, что это только начало.»

Рецензия критика Дмитрия Самойлова:

«Как эссе, как зарисовка, это хороший текст — располагающий к размышлениям, передающий настроение зимнего поселка. Но для полноценного рассказа тут не хватает какого-то острого сюжета, не хватает событий.

При этом, повторюсь, у автора получилась прекрасная героиня, которой хочется сопереживать и чьи чувство понятны — молодая метущаяся душа, открывающая для себя мир.»

Цепь обжигала ладони. Качели всхлипывали на каждом взмахе, и в голове всё звенело и лопалось. 

Я не помню её имени. 

Реальность сузилась до пары кварталов. Сейчас ухнет в бездну девятиэтажка в конце улицы, за ней соседняя, потом подъезд за подъездом развалится «китайская стена», а там и моя хрущевка рассыплется по кирпичику и сгинет вместе с собакой из пятой квартиры и молочницей из двадцать второй. Я останусь здесь один, в пустоте, как вечный маятник. 

На скамейке неподалёку женщина в лимонном пальто с поднятым воротником качала коляску и неодобрительно смотрела в мою сторону: невежливо разрушать мир, когда спит ребёнок. Можно хотя бы не скрипеть?

Ещё вчера мир был целее. В той, прошлой жизни я пришёл из школы, съел яичницу и долго читал на кухне, дожидаясь родителей, потом сделал уроки, посмотрел телевизор, выпил чаю, умылся и лёг спать. 

***

Над южным городом паутинистым облаком плыл поздний октябрь. Я шёл и шёл куда катились из-под ног каштаны, а когда прошёл парк насквозь, оказался в новом районе. Никогда не бывал здесь раньше. Передо мной из котлована торчали железобетонные рёбра, местами обросшие плотью стен и перекрытий, а дальше высилось уже готовое крыло. 

Ко мне с лаем неслась собака. Она виляла хвостом, но я не стал испытывать судьбу. Взбежал по бетонным пролётам, протиснулся между палетами с мешками, толкнул какую-то грязную дверь и оказался внутри здания. 

Я свернул всего пару раз, но сразу заблудился. Запах штукатурки, мёртвые лифты, запертые лестницы — и ни души. «Леготехнология», «Английский язык», «Фитнес-фьюжн», «Скаут», «Шахматы» — ни одна дверь не поддалась, ни за одной не было слышно голосов. Зеркальный пол длинных коридоров умножал перспективу и подвешивал меня в пространстве, всё время казалось: один неверный шаг — и я провалюсь на предыдущий уровень игры. Через полчаса блужданий, когда сердце неприятно поднялось к горлу оттого, что я снова миновал дверь с табличкой «Ноосфериум», я услышал, наконец, человеческие звуки. 

Музыка! Я пошёл на скрипичное эхо и оказался на балконе, который опоясывал собой паркетный зал. Внизу под венский вальс кружились пары. 

Не зря я плутал в коридорах: скоро я узнаю, что спасительный вальс написал сэр Энтони Хопкинс. А ещё она скажет своё имя. 

Когда нужно назвать своё, я каменею. Будто верю, что оно даст незнакомцу власть надо мной, будто представиться — это раздеться догола и позволить себя осмеять. 

Они поднялись ко мне на балкон, когда объявили перерыв — две девочки и мальчик, мои ровесники. Кто-то заметил одинокого зрителя, крикнул «я первый!», и они кинулись наперегонки вверх через три мраморных изогнутых пролёта.

«Привет, нас зовут так, так и так. А тебя?» — сказали они, запыхавшись. «Привет», — ответил я и назвался. И почувствовал на затылке мурашки ужаса и счастья. «Ты умеешь танцевать? Хочешь, я тебя научу?» — сказала она и схватила меня за руку. Ладонь была узкая и тёплая. «Нет», — сказал я и засмеялся. И она тоже. 

После занятий мы пошли в парк вместе. И с тех пор стали встречаться очень часто — у Дома творчества, в парке, на набережной. Пинали каштаны, шуршали листьями. Вчетвером, иногда втроём. Гуляли, смотрели кино, сидели в кафе, катались на роликах. Никогда прежде мне не было так легко говорить что я думаю. 

Лето выдалось жарким и щедрым на грозы. Теперь мы встречались вдвоём. Свободного времени было полно, мы виделись каждый день. Когда я пытаюсь вспомнить те дни, я вижу ожившие фотографии: вот мы сидим под зонтом на концерте в Зелёном театре, вот мы во дворе её дома поздно вечером и никак не наговоримся, вот мы прячемся от жары в скверике, а потом обрушивается гроза, и нас оглушает гром, вот я встречаю её после танцев, она задумчива и молчит, мы просто идём, каждый думает о своём. И всё время зудящим комаром колет в затылке: какое сегодня число, какой месяц. 

Потом была зима. Мне самому сложно в это поверить, но зимой я отменил несколько встреч с ней. Больше всего я боялся, что она заметит перемену. И снова дело было в моей решимости, которой нет. 

Дни, прошедшие с момента знакомства, так переполнили меня, так насытили моё воображение, будто мне было уже не двенадцать, а гораздо больше лет. В голове роились мысли, толкались толстыми золотыми брюшками, и я, казалось мне, мог взять любую из них и вдумчиво изучить. Я мог видеть себя будущего — мастером своего дела, отцом, известным человеком. Я ощущал мускулы под одеждой. Я приобрёл надёжных друзей, велосипед, просторный дом, тысяч книг, а на карте мира было мало мест, где я ещё не побывал. 

Только одно не давало мне покоя — я больше не в силах видеть в ней друга. Она, нелепо это говорить, была слишком женщиной. Она изменилась вместе со мной и одновременно осталась прежней, двенадцатилетней, даже не прибавив года с прошлой осени. Как дать ей понять, что я люблю её? Только словом. Я умирал от одной мысли, что его надо сказать вслух, оно было непроизносимо. Это не то, что назвать своё имя — это назвать все свои имена, прошлые и будущие. 

И вот зимний вечер, в свете фонаря посверкивают летящие из ниоткуда снежинки, она стоит передо мной, держит за локоть и что-то рассказывает и смеётся, а я не слышу слов, только голос и смех, смотрю на неё и знаю, что сейчас поцелую её и всё скажу. 

Я жду мгновения. Так ждёшь на закате зелёного луча, который вдруг вспыхивает, когда солнце уже скрылось. 

Сердце заколотилось так, что я задрожал. Она остановилась на полуслове, я увидел её глаза близко-близко, ресницы, родинку, пушистый шарф под зимним капюшоном и снежинку на ворсинке шарфа, которая от моего дыхания свернулась в крохотную каплю. И поцеловал в губы. 

***

Но мгновеньем раньше я проснулся. 

Хотел позвать маму или папу, чтобы спросить, куда всё делось, но горло сжалось и слова не вышли из него. 

Она осталась там. Оглядывается и думает, что это шутка, я сейчас выскочу из-за сугроба, и мы вместе посмеёмся. 

Я умылся. Оделся, позавтракал. Сделал вид, что иду в школу, но вернулся во двор. Смахнул снег с качелей, уселся, толкнулся ногами. 

Где-то в конце улицы трещала по бетонным швам девятиэтажка. 

«Здравствуйте! — сказал я женщине в лимонном пальто. — Меня Саша зовут».

Рецензия писателя Дениса Гуцко:

«Рассказ хороший — в нём много подлинного лиризма, он хорошо сделан (переходы из одной реальности в другую внятны и одновременно изящны). Опыт взросления передан содержательно и точно.  

Мне очень понравился стилистический поиск:

«Я шёл и шёл, куда катились из-под ног каштаны».

«Запах штукатурки, мёртвые лифты, запертые лестницы — и ни души».

Не то чтобы замечание, но размышление о том, что можно добавить: почему бы не докрутить идею перемены и не выйти из сна во взрослый мир? Во вступлении (первые три абзаца) возраст размыт — то ли рассказ идёт о школьнике, то ли это взрослый вспоминает себя в детстве. Затем центральная часть — и оказывается, что на качелях сидит взрослый человек (студент, например). И читатель понимает, что недовольство женщины в лимонном пальто вызвано в том числе и этим: большой уже для детских забав. К слову, и коляску можно было бы изъять — и вот герой уже завязывает с женщиной разговор, легко называет своё имя, легко флиртует. Это добавит контраста: щемящее воспоминание о переломном моменте детства — опыте взросления — сменяется рутиной взрослой жизни, в которой не страшно называть своё имя и вообще всё проще, значительно проще, невыносимо проще. Можно выписать так, что это ощущение невыносимости упрощённого взрослого мира будет передано через подтекст.

В центральной части есть одна шероховатость, на которой читатель спотыкается:

«Внизу под венский вальс кружились пары.

Не зря я плутал в коридорах. Я узнал, что спасительный вальс написал сэр Энтони Хопкинс, а ещё она сказала своё имя.

Они поднялись ко мне на балкон, когда объявили перерыв».

Вся мизансцена сложна для восприятия: непонятно, как выглядит пространство, за чем наблюдает герой, кто и куда к нему поднимается. Стоило бы уточнить какими-нибудь штрихами, несколькими деталями — чтобы лучше сориентировать читателя в происходящем: герой разглядывает холл Дома творчества, там идут занятия бальными танцами, его замечают дети и т.д. Не проговорить в лоб, а подсказать через намёки.

В остальном всё сложилось».

Рецензия писателя Романа Сенчина:

«Проникновенный рассказ с удачно найденной интонацией, героем, который почти не действует, но размышляет и вспоминает, причем читать это не скучно. И это большое достоинство.

Но есть у меня замечания. Во-первых, куда делась девочка? Или ее не было вовсе и всё это плод воображения героя? В начале рассказа кажется, что это уже парень, и в конце не верится, что ему по-прежнему, как и по ходу рассказа, лет двенадцать. Строй языка взрослый, мысли почти взрослого, вспоминающего о давнем человека. Может, действительно сделать его двадцатилетним, скажем, и вот он вспоминает о той девочке, которую встретил когда-то, они коротко дружили, он влюбился, а потом она исчезла. В детстве многие друзья исчезают — переезды, например. Непонятно и то, зачем к школьнику подходит взрослая женщина и представляется.

Теперь по тексту. «Сейчас ухнет в бездну девятиэтажка в конце улицы, за ней следующая, потом подъезд за подъездом развалится “китайская стена”, а там и моя хрущевка рассыплется по кирпичику…» Вообще-то мы обычно представляем то, что ближе к нам. Да, герой может начать воображаемое разрушение с дальнего дома, но тогда слово «следующая» не подходит. Нужно иначе построить предложение — показать приближение.

Герой качает качели, женщина в следующем абзаце качает коляску. По-моему, стоит обыграть эти почти одинаковые движения, чтобы не выглядело как недосмотр автора. По сути, здесь уже два маятника.

«Не зря я плутал в коридорах: я узнал, что спасительный вальс написал сэр Энтони Хопкинс. А ещё она сказала своё имя». Здесь начинается некоторая временная путаница. Когда он узнал? Когда она сказала? После того, как дети поднялись к нему? Может, стоит поиграть с настоящим и прошедшим временем? «Я узнаю, что спасительный вальс написал сэр Энтони Хопкинс. А ещё она скажет своё имя». А зачем герой-подросток целых полчаса ходит по коридорам, толкается в закрытые двери? У него есть цель? Может быть, он видел эту девочку раньше?.. В общем, здесь есть поле для доработки. Кто вообще «она»? Там две девочки. Позже герой признается, что не помнит ее имени, но и «она» — не звучит здесь. Нужно, может быть, какую-то деталь одежды, заколку. В общем, сделать эту девочку для читателя зримой, выделить, отделить от второй девочки, от остальных людей в жизни героя.

Тема и конструкция рассказа сложные, поэтому в моих замечаниях нет знака минуса, скорее, это советы. Подобные рассказы требуют ювелирной, кропотливой работы. Желаю автору с ней справиться».

Я встал еще затемно, нащупал штаны, носки, свитер. Одевался скоро, старался быть тихим, но половицы скрипели, углы комода зло врезались мне в бок, случайно пнул тапку, еле сдержался, чтобы не выругаться. Сегодня я впервые шел на охоту один, без отца. Затворил дверь в кухню, но она медленно попятилась и чуть не ударилась ручкой о стену — вовремя успел перехватить. Пока голубое пламя газовой горелки шипело под чайником, я собирал вещи в рюкзак. Он был большой, отцовский, из грубой зеленой материи, на лямки нашито несколько слоев мягкой ткани, чтобы ноша не так давила на плечи. Я нарезал толстые кольца колбасы, положил их между ломтями черного хлеба и тщательно завернул в пакет. Потом подумал и взял рыбную котлету с хлебом, яйцо и соль в спичечном коробке. Она всегда рассыпалась, но не взять было нельзя. Проверил еще раз ружье, патроны. Наконец, подоспел и чайник. Я засыпал в термос две ложки чаю и сахар, залил кипятком, убедился, что не течет, и положил в рюкзак. Мне ужасно хотелось взять отцовский нож с гладкой костяной ручкой и в кожаном чехле, который он всегда точил только сам, но было так страшно его потерять, что я оставил. В детстве, насмотревшись кино про ковбоев, я проверил его остроту, легонько проведя по пальцу. Сразу сильно потекла кровь. Замотал палец как смог и никому ничего не сказал.

Надел валенки — они кололись даже через носки — взял шапку, теплые двухслойные перчатки, и в дутой, легкой куртке со всеми вещами вышел на улицу. Отцовская машина стояла под окнами, промерзла за ночь. Ключ с трудом входил и поворачивался в замке, я все же отпер и завел ее, чтобы прогревалась. Права я еще не получил — рановато, но чувствовал себя за рулем уверенно, отец мне доверял, а дорожного патруля у нас не было, особенно на деревенских дорогах. Я пошел в огород, достал из сарая лыжи. Красные, широкие, не слишком длинные, они были на хорошем ходу даже при рыхлом снеге. Провел по гладкой поверхности, которую вчера смазал топленым салом. Лыжи были не новые, и мы с отцом вырезали бугристую резину из старых покрышек, маленькими гвоздями прибили ее посередине, чтобы не скользил валенок. Нашили и укрепили широкие кожаные ремни, держащие мысок, к ним же приладили резину, которая натягивалась на пятку — нога была надежно закреплена и при этом подвижна.

Потом пошел к вольеру за собакой. Мама ругалась, чтобы не топтали озимый чеснок, который она всегда сажала при первых морозах. Пришлось выводить собаку с ошейником. Умная молодая лайка по кличке Ласка, игривая, как щенок, крутилась возле меня, хватала зубами снег и махала скрученным, как петля, хвостом, серым с белым острым кончиком.

Я посадил Ласку в ногах переднего сиденья. Сейчас поедем, и она положит на него голову, будет в ожидании смотреть на меня круглыми блестящими глазами. От жаркой печки в машине снег на ее шкуре стал таять, и салон наполнился псиным запахом. Мы ехали по чистой асфальтовой дороге мимо засыпанных снегом, зарастающих соснами полей, деревень в сизой дымке утра и пруда, скрытого на обочине за кустами. Потом поворот налево, деревенская укатанная дорога, за ней родник и лес. Снежно, далеко на машине не проедешь, оставил ее вблизи деревни. Глажу Ласку по шее — проверяю, снял ли поводок, чтобы собака не зацепилась на бегу за ветку и не удушилась. Тугой патронташ на поясе, ружье, рюкзак, лыжи, идем. Уже совсем рассвело, пробираюсь вглубь леса.

Снег взметается из-под лыж при каждом шаге. Высокие рыжие сосны присыпаны только сверху, а маленькие, зеленые, вот-вот встрепенутся, отряхнутся, как собака, выбежавшая из воды, но нет, стоят. Эх, чего это я по верхам глазами шарю! Надо вниз смотреть, следы искать! И слушать надо внимательно. Ласка уже давно куда-то умчалась, если залает — нужно к ней! Смотрю возле ног. Да, точно! Следы, и не абы кого — кабан! Прохожу на лыжах вдоль них метров сто, звать ли уже Ласку, чтобы вынюхивала? Еду еще, еще, телу жарко, изо рта пар. Вглядываюсь. Остановился, опускаюсь на корточки. Болван! След-то давнишний, уже и корка ледяная по краям, и снегом слегка припорошило. Чего гоняться! Иду дальше в лес, местами попадаются дорожки то зайца, то лисицы, но все старое, бесполезное. Хоть бы белку подстрелить, но на кой ее, белку-то. В животе урчит, и сушит рот от зябкого воздуха. Дальше идти или чай попить? Присаживаюсь на поваленную березу. Держу в руках крышку термоса, наливаю чай. Пальцам горячо — крышка алюминиевая, без ручки. Ставлю ее в снег, он сразу оплавляется ровным кругом. Жую пока бутерброд, холодный, жирок от колбасы оседает на зубах, а потом ускользает вместе с чаем, оставляя перламутровые разводы. Сладко и тепло! Чай крепкий, как отец любит… Чего я расселся-то, нужно быстро жевать, вдруг Ласка сейчас кого-то поднимет. Большими кусками проглатываю, почти не жуя, свои запасы. Дую на чай, на руки. Хорошо все же. И дальше в путь.

Может, глухарь встретится? На глухаря берем двойку, единичку или нулевку, если ближе получится подойти, то можно и помельче дробь взять, тройку, скажем. То же и с тетеревом, и с зайцем. Если куропатка будет или еще какая мелочь, то от десятки до семерки. Ну уж если кабан или лось, то пулями. Из этих размышлений меня выхватил лай. Точно! Надрывается лайка, подняла кого-то, севернее надо брать. Быстрые движения ногами, резко выбрасываю лыжные палки вперед, гоню, как только могу. Лай становится все громче. Вот уже вижу — мелькает белый хвост, я вскинул ружье, щелкнул предохранителем, несколько раз глубоко вдохнул, прицелился, в мозгу мелькало, что нужно опередить выстрелом движения зайца, я уже готов нажать на курок… Но, бог мой! Я прицелился в свою собаку! Руки мгновенно отяжелели, глаза широко раскрылись. Белый кончик ее хвоста. Эх, Ласка, Ласка! Заяц ушел, лай удалялся и становился все тише. Предохранитель, ружье на плечо, плетусь дальше. Снежная отупляющая тишина.

Воооот! Воооот! Воооот! Вот-вот-вот-вот-вот! Ласка, я устал, идем домой, где же тебя носит. Ноги уже не шли, пальцы стыли, болела спина, свежих следов я не видел, глухарь не токовал, белок все же не стал стрелять. Но вот залаяла опять, совсем близко, я понесся туда. Оценил ситуацию: поле, хорошо вижу и зайца, и Ласку, далековато, но нужно стрелять, иначе уйдет. Из левого ствола, там дробь крупнее. Приклад плотно к плечу, прицел, твердое уверенное движение указательным пальцем. Удар патрона, отдача, запах пороха, дымок, лай. Собака стоит и весело сообщает мне о точном выстреле. Вперед! Поле перепахано, снега на нем немного — разметало ветром, рыхло, бугристо, лыжи не скользят, запинаются.

Теплый окровавленный заяц. Тереблю Ласку, она виляет хвостом, скачет вокруг. Держу зайца за уши, быстро провожу ладонью по животу, чтобы стекла моча. Свежевать сейчас или дома? Решаю сейчас, сам. Выбираю прочную горизонтальную ветку, подвязываю за задние лапы. Пальцы коченеют, не слушаются. Делаю надрез под носом, на снег стекает кровь. Трепетно. Моя первая дичь. Даю Ласке в награду передние лапки зайца, пусть погрызет. Добротный заяц, килограмма четыре, а то и с половиной будет. Смотрю на него, вспоминаю, какими уверенными привычными движениями работает отец. Стараюсь точно повторить. Удалил пах, аккуратно надрезал шкуру на задних лапах и медленно, чтобы не порвать (отец всегда говорит, что у зайцев мездра мягкая), стягиваю кожу до головы и с передних лап. Голову тоже отдал собаке. Она таскает ее за уши, рычит, швыряет из стороны в сторону, будто борется с ней, а потом обгладывает свою добычу. Вспарываю живот, вынимаю теплые липкие внутренности. Отделяю потроха от кишок, первые вкладываю обратно. Хорошо, что желчь не пробита дробью, иначе бы мясо стало горьким. Кишки свисают с рук, куда же их? Отец скармливает собаке, но вдруг глистами заразится, не хочу. На снег не бросишь, все равно сожрет. Пока я думал, она ловко подскочила и стала жадно их заглатывать. Ладно уж, в чужой монастырь, как говорится… Вот будет своя собака, тогда и воспитывать сам стану.

Вытираю руки снегом. Складываю добычу в рюкзак. Скоро-скоро бегу на лыжах к машине, рядом поспевает собака. Мелькают березы, сосны, а мне видится, как красиво падали и лежали на снегу капли крови. И почему-то звучат в голове слова бабушки: «Если будет, как багряное, — как снег убелю».

Рецензия писателя Дениса Гуцко:

«Внимание к деталям — это хорошо. Их здесь много — я бы сказал, нарочито много, с избытком — но это ничуть не утомляет и не вызывает ощущения перегруженности. Через детали не продираешься, по ним скользишь — поскольку в эту избыточность (неважно, осознанно, или так вышло — но в любом случае приём отработан прекрасно) вложено и много смысла.

Юноша впервые идёт на охоту один, без отца — очевидно, что эта ситуация для него очень волнующая. По сути, описывается  инициация (без пафоса, обыденно — что тоже хорошо). И он, стараясь справиться с волнением, цепляется за детали — во-первых, чтобы элементарно ничего не забыть (быть на высоте), а во-вторых, этот предметный мир можно контролировать, сосредотачиваясь то на одном, то на другом. Его задача — мысленно удержаться в этом предметном мире (троечка, нулёвочка). Потому что по другую сторону — непредсказуемый и опасный, да что там, мистический мир охоты: то ли зайца принесёшь, то ли собаку свою подстрелишь, то ли кабан тебя порвёт — как уж сложится.

Одним словом, всё сложилось, это «жжж» здесь неспроста. Особенно впечатлило это: «Мне ужасно хотелось взять отцовский нож с гладкой костяной ручкой и в кожаном чехле, который он всегда точил только сам, но было так страшно его потерять, что я оставил».

Замечание одно — и ему совершенно необязательно следовать, поскольку это чистой воды вкусовщина (из категории «я бы сделал так»). А именно. На мой вкус, для рассказа здесь недостаточно некой смысловой герметичности, финального «тадам», подвязывания смысловых ниточек. Я бы, наверное, ввёл в финал отца, который слёг с тяжёлой болезнью. Сын приносит ему свою первую добычу — и отец улыбается сквозь боль и жар, гордится (ничего, сынок, живы будем, не помрём). Для такого финала важно будет ввести отца чуть более детально в самом начале, не раскрывая карты — не сообщая о его болезни (лежит в соседней комнате, вот его бушлат, непривычно сухой — успел просушиться, висит здесь уже несколько дней — что-то такое).

Но, повторюсь, это совершенно необязательно. Финалы, обрывающиеся на полуслове, тоже отнюдь не бессмысленны. Этот вариант не вызывает ощущения пустоты — через песню бабушки он открывается в более широкий контекст, который считывается без труда.»

Рецензия писателя Романа Сенчина:

«Мне очень понравилось внимание к деталям. Такое редко теперь встречается. Автор описывает дотошно, подробно и при этом интересно, вкусно. Сюжет, тема, герой (другого пола) тоже хороши. Буквально вижу и слышу почти подростка или совсем юного паренька. Замечательно…

Не исключаю, что автор может получить изрядную порцию критики за то, что герой убил зайца, что так описан процесс его свежевания. К сожалению, процесс политкорректности всё сильнее затрагивает литературу. Но не надо расстраиваться, герой всё сделал правильно, и автор сделал правильно, что об этом написал.»

— Но я в жизни никого не ударил по лицу, — уже почти кричал Сашка. — Разве я виноват, что у него оказалась морда? 

— Ну а морды и нужны для того, чтобы их бить, — согласился Витя, косясь на друга правым глазом. Левый же неотрывно следил за дорогой: метель никак не утихала, и разглядеть что-либо уже в трех метрах было невозможно. 

— Это точно, — чуть спокойнее сказал Сашка. — Извини, что я тут раскричался, но эта отвратительная погода будто пробирается в меня. Ничего не могу с этим поделать.

Витя лишь вздохнул, покрепче держа руль. Впереди начинался узкий горный серпантин, с которого слетали и местные жители. Что уж говорить про туристов? Витя туристом не был, но и в такую бурю ему еще ездить не доводилось. 

Нагруженная чемоданами, лыжами и людьми машина тяжело шла вверх, их цепи лопнули пару часов назад, а впереди еще ждал перевал.

— Пишут, что дорога открыта, там пригнали технику, и завалы активно чистят, — подала голос Марина, отрываясь от телефона. — Думаю, что успеем проскочить до второго шторма. Главное, чтобы этот гололед поскорей закончился, а то без цепей слетим с дороги!

— Не каркай, пожалуйста, — всхлипнула Лена. — Один уже подрался на заправке, хватит нам неприятностей и без второго шторма.

Сашка лишь фыркнул в ответ и обиженно уставился в окно, но Лена была права.

— Остановимся, — неожиданно сказал Витя. 

Впереди стояла машина, разгоняя темноту аварийным сигналом. Двери были открыты, а рядом суетились две тонкие фигуры.

— Думаешь, стоит? Вторая буря придет уже через час, — тихо напомнила Марина, но Витя уже затормозил, а потом решительно вышел из машины. Друзья молча переглянулись, но все-таки вылезли за ним на мороз. 

— …Никак справиться не можем, — всхлипывала совсем еще девчонка. — Неужели нам не те цепи подсунули?

Ее подружка так тяжело вздыхала рядом, шмыгая покрасневшим носом, что Лена сразу же бросилась обратно к машине за термосом с горячим чаем. 

— Сейчас разберемся, — уверенно сказал Витя. — Марина, веди-ка ты девочек в нашу машину погреться, мы тут и сами справимся.

Сашка уже присел рядом с колесом, подсвечивая себе телефоном и пытаясь разглядеть модель шин. 

— Давно вы тут? — спросила Лена, когда девочки сделали по паре глотков чая. 

— Давно, вы первые остановились, — закашлялась в ответ одна. — Нам недалеко осталось, но без цепей мы перевал не проедем, там и в обычную погоду скользко.

Марина с Леной одновременно вздрогнули, будто снова услышали звук лопающихся под колесами цепей. 

— Голодные? — Марина старалась не смотреть на подругу, боясь увидеть, что та думает о том же. — У нас и бутерброды есть.

Девочки робко кивнули, поглядывая в сторону своей машины. Парни уже раскладывали цепи вокруг колес, внимательно вглядываясь в промокшую инструкцию.

— Хорошие цепи, — сказал Витя. — Не должны порваться, как наши.

— Ага, только крепления тугие совсем, — кивнул в ответ Сашка, защелкивая последнее и опуская сбитые костяшки в снег. Обжигающий холод приглушил боль, и Сашка в очередной раз пожалел, что не научился нормально драться.

— Получилось? — Девочки подбежали сразу же, как Витя оглянулся на свою машину. 

— Вы только плавно трогайтесь, пусть цепи встанут правильно. — Пока он объяснял, девочки уже уселись в машину.

— Спасибо! — помахала рукой одна из них в приоткрытое окно, и они умчались, сверкнув искрами из-под колес.

— Хорошие, — протянул Сашка, медленно поднимаясь и пряча окоченевшие руки в карманы. В горах стояла тишина, никто больше не рисковал штурмовать перевал в такую погоду. Внизу в долине зажигались огни деревень, и Сашка хорошо представлял себе праздничные гирлянды и пряный запах горячего вина.

— Может, поедем? — услышал он за спиной. Оказывается, Витя уже сидел в машине, а Марина нетерпеливо махала ему рукой. Сашка оглянулся в последний раз на долину, они бы тоже могли оказаться в тепле уже через час. Проклиная все на свете, он побежал обратно к машине.

— Поедем медленно, в конце концов, мы никуда не опаздываем, — спокойно сказал Витя. — Ключи нас ждут в почтовом ящике, какая разница, когда их забирать?

Следующие три часа, пока машина ползла к перевалу, они почти не разговаривали.

— Смотрите, еще одна, — только изредка указывал кто-нибудь на очередную брошенную машину. Засыпанные снегом, лежащие на боку, свисающие носом над пропастью, они были совершенно пустые: ни людей, ни вещей в них не было.

— На лыжах все ушли, что ли? — попробовал пошутить Сашка, но никто не рассмеялся в ответ. Машина урчала все натужней, а снег падал такой плотной пеленой, что возникало ощущение, будто они совсем не двигаются. Лена с Мариной прижались друг к другу на заднем сиденьи, стараясь лишний раз не дышать. Сашка украдкой посмотрел на Витю: на виске билась вена, но он все так же ровно и медленно вел машину вперед. Когда впереди засветились огни туннеля, Витя улыбнулся:

— Перевал открыт! Тут уже домчим за полчаса!

— Да ты не торопись. — Лена ласково погладила его по плечу. — У нас еще не все бутерброды закончились. 

— Ах, вот чем вы там шуршите! Дайте и мне один, только тот, что с мясом! — и Сашка попытался дотянуться до пакета в ногах у девушек.

По другую сторону гор снегопад уже закончился, и дорога была почти полностью расчищена. Дом радостно встретил их теплом, Марина сразу же побежала заряжать давно севший телефон, а Вадик — куда-то в подвал, разбираться с настройками нагревателя воды. 

Сашка устало сел на покосившийся табурет в углу кухни, в очередной раз разглядывая сбитые костяшки.

— Больно? — присела прямо на пол перед ним Лена, заговорщически подмигивая. — У меня тут лекарство для внутреннего применения. 

Она вытащила из-за спины почти пустую бутылку коньяка и большие граненые стаканы. Сашка сполз с табурета на пол, взял Лену за руку и заглянул ей в глаза:

— А я ведь сразу увидел, что цепи у них, как нам надо! Они бы ничего и не поняли! Хотел уже забрать, но как бы я жил потом с такой мордой? 

— Саша. — Лена с испугом смотрела на друга.

И они оба вздрогнули, когда старый пол скрипнул под ногами подошедшего друга. Витя тяжело смотрел на них пару долгих секунд, а потом с размаху ударил Сашку.

— Идиот! — почти выплюнул он, брезгливо разглядывая, как Лена суетится вокруг Сашки. — Мы же могли разбиться! А их машина и не такой гололед бы прошла! А если и нет! Какая нам разница!

— Витя, как ты можешь? — прошептала Лена. 

— Дура, туда же! — закричал Витя, наклоняясь и силой вырывая бутылку из рук Лены. — Я же еле доехал! Герои, чтоб вас!

Он помолчал, тяжело дыша, а потом ушел, бросив через плечо:

— Вот у вас морды, я бы такие на каждой заправке бил!

Рецензия критика Ольги Балла:

«Сильная история. Отдельный сильный ход — то, что автор размещает точку конфликта, переламывающую и переворачивающую всю картину в целом, в самом конце, когда напряжение кажется уже разрешившимся и читатель готов расслабиться и выдохнуть. Автор хорошо показывает сложную, чёрно-белую природу человека, кроющиеся в нём тёмные силы.

Текст прекрасно выстроен в драматургическом смысле и убедителен психологически. В общем, хорошая, точная работа.»

Рецензия критика Дмитрия Самойлова:

«Что хорошо? В рассказе есть напряжение — действительно интересно читать про преодоление перевала. Чувствуется, что героям нелегко, что нервы у всех на пределе. При этом есть и ощущение дружбы — все они ценят друг друга, и в их команде каждый будто бы на своем месте. Это сделано отлично. И еще этот духоподъемный момент, когда они преодолевают перевал. Сделано так, что вызывает нужные эмоции у читателя, и, в первую очередь, сопереживание.

Но о чем этот рассказ по сути? О том, что хорошие парни всегда были хорошими, и только в конце дня признаются друг другу, что могли бы совершить что-то не очень хорошее, но не совершили и остались хорошими. Как-то это слишком назидательно, слишком мажорно и безоблачно. Может быть, добавить в конце истерику одной из героинь и, таким образом, подчеркнуть всю опасность их положения?»

Это обычная история. Такая обычная, что Аня Черных, с которой эта история приключилась, не собирала подруг специально, чтобы поделиться ею, как это было, например, когда от Ани уходил муж или когда Аня съездила к шаману Мише в Йошкар-Олу, чтобы узнать, вернётся ли муж. 

История настолько обычная, что когда Аня начала свой рассказ о том, что познакомилась с мужчиной в Тиндере и сходила с ним вчера на первое свидание, её тут же стали перебивать подруги, которые собрались на традиционный обед-девичник в последнюю субботу месяца.

— Тиндер — прикольная штука, согласна. — Это сказала Женя.  

Женя единственная из всех собравшихся в этот момент была  замужем. В четвёртый раз. Женя никогда не допускала пауз между браками, переходила из одного в другой, ещё будучи в официальных, но угасающих отношениях. О том, что отношения давно угасли, ни один из бывших мужей не догадывался. Знала об этом всегда только Женя и новый будущий муж.

— Левожинская, слышали, вышла же за этого её тиндер-олигарха и  уехала в Москву. — Это сказала Оля. 

Оля в свои тридцать пять ни разу не была замужем. Но у неё было двое детей от женатого мужчины, которого она называла мужем. Помимо двоих Олиных, у этого «мужа» имелось ещё четверо детей от трёх браков, официальная жена и молодая беременная любовница. Оля была подписана в инстаграм с левых аккаунтов на всех многочисленных женщин своего мужчины, отчего всё время пребывала в депрессивном настроении и на диете.

— Кто бы мог подумать. Такая среднестатистическая вся, а отхватила себе как красотка, — сказала Лита.

Лита была как раз такой красоткой, которая должна бы отхватить что-нибудь приличное, но у неё никак не получалось. Лита — сокращённое от Аэлита. По официальной версии её так назвали родители в честь героини Толстого. А на самом деле это отец назвал её в честь своей школьной любви, с которой они мечтали пожениться и родить дочь Аэлиту. Но первая любовь не дождалась отца Литы из армии, и он назло ей женился на маме Литы. Назло назвал дочь, назло сорок лет уже жил несчастливо в браке. От него Лита унаследовала привычку делать всё назло. Себе.

— Я тоже на прошлой неделе назло своему бывшему ходила на свидание с одним из Тиндера. Представляете, его жену звали Инна и любовницу Инна. Инна! Что за имя такое — Ин-на! Я за всю свою жизнь не встретила ни одной Инны, а он спал с двумя Иннами одновременно. — Лита поморщилась.

— И что? Когда следующее свидание? — спросила Оля, тщательно пережёвывая рукколу.

— Никогда. Он счёт в ресторане предложил оплатить напополам, а потом говорит: «Ну что? Поехали ко мне?»

— Фу…

— Так что, девочки, не встречайтесь с теми, кто спал с Иннами. 

— Ну, один мужчина — это ещё не статистика, — сказала Женя. — А как его звали?

— Антон.

— Так может, это потому, что он Антон? 

Все засмеялись так громко, что люди за соседними столиками обернулись.

— Ань, а твоего тиндеровца как зовут? — спросила Женя.

— Ник. 

— Никита?

— Николай.

— Пожилой?

— Нет, нормальный. В честь отца назвали, — смутилась Аня.

— Ник Никыч, значит.

Аня хотела добавить, что Ник  очень веселый, щедрый и симпатичный, но снова заговорила Лита. 

— Ой, девочки… Я же вам не рассказывала, у Кати Погосовой муж умер.

— Господи… 

Катя Погосова работала вместе с Литой в университете на кафедре бухучёта. Лита иногда брала её с разрешения девочек на субботние обеды. У Кати был непростой брак — год назад она узнала, что муж ей изменял  десять лет с женой своего компаньона. Был большой скандал, но страсти потихоньку улеглись, все решили остаться при своих — семьи и бизнес сохранились, дружба нет.

— Он во сне умер. Тромб. Утром звонит будильник, он же рано на работу вставал, звонит и звонит, звонит и звонит. Катя давай толкать мужа, а он холодный. Закоченел уже.

— С ума можно сойти. Представляю, что она, бедная, пережила…

— Да уж, неприятно, — продолжила Лита, — но похороны такие красивые были. Кате так всё это шло. Они же только недавно переехали в новый дом. Гроб в холле поставили. Атриум, двойной свет. Красные розы, чёрное платье, бледное, похудевшее лицо. Очень стильно всё. Вы только не смейтесь и не осуждайте, но я смотрела на Катю и завидовала. Вот бы мой так: не к любовнице ушёл, а в мир иной. А я бы сидела над его гробом, вся такая красивая, и плакала. 

— Блин, Лита, ты как скажешь! Пусть живёт твой Игоряша ещё сто лет! А его новая пусть с ним мучается. За это и выпьем! — предложила Женя.

Все чокнулись и выпили. Оля только пригубила, поставила бокал с вином и грустно потянула из трубочки сельдереевый смузи.

— Оль, а у тебя как дела? — спросила Лита.

— Пока не родила.

— А когда у неё срок?

— Со дня на день. Одно радует, разнесло её как бабищу деревенскую. Стасик туда уже месяц не ездит. Скоро совсем к ней охладеет, я своего мужа знаю. Ребёнка, конечно, на себя запишет. Дети — святое. Ну ничего, одним святым больше, одним меньше.

— Ань, ну и чё, ты не договорила, как свидание-то? — перевела разговор Женя. Она терпеть не могла Стасика. — Ты такая сегодня загадочная. Молчишь, улыбаешься.

— Свидание? Нормально. Посидели в баре, выпили немножко. Договорились снова встретиться как-нибудь.  

Почему-то Ане вдруг перехотелось рассказывать, как всё было на самом деле. Как они с Ником поехали из бара ночью за город любоваться озером, как вязли в снегу, пробираясь к берегу, падали, хохотали, снова вставали и падали. Каким звёздным было небо и огромной луна. Как шли потом долго вдоль дороги пешком, потому что не могли вызвать такси, а попутки не останавливались. Как замёрзли ужасно, как грелись в маленьком кафе на заправке и пили растворимый кофе жутко-сладкий. Как почти под утро добрались до её дома, как Ник у подъезда растирал ей руки, пытаясь согреть, а она обнаружила, что где-то потеряла перчатки. Как потом долго не могла уснуть, снова и снова вспоминая всё.

— Аня, ты где витаешь? Официант спрашивает, что на десерт? — Лита легонько толкнула Аню в плечо.

— Ей что-нибудь кисленькое, чтобы сбить это сладенькое выражение с лица. 

И все снова громко засмеялись, заставив людей за соседними столиками обернуться. 

И Аня смеялась, но не глупой шутке. Она только что прочла сообщение, как будто коробку с подарком открыла: «Нашёл! Твои перчатки у меня. Ты оставила их в кафе на столике. Можно я вечером завезу?»

Рецензия писателя Дениса Гуцко:

«Рассказ очень сильный. Начинал читать, скрестив пальцы: формат «о чём говорят мужчины» (в этом случае женщины, разумеется) — очень непростой для рассказа. Друзья встретились и что-то обсуждают — и каждому нужно дать слово, каждого оживить, а ещё нужно успеть рассказать некую центральную историю.

Коротко говоря, автор справился идеально. Идеально сконструирована структура: центральный сюжет выписан одним стежком — в двух словах намечен во вступлении, прерывается разговорами других участников и затем договаривается в финале. При этом разговоры разговариваются не просто так, а совершают важную работу: детально описывают мир девчачьего «успеха», от которого Аня решает отгородиться — и этот эмоциональный жест, понятный и убедительный, позволяет договорить центральную историю компактно, избегнув ощущения скомканности финала. 

Идеально подобран стиль — сжатый, ироничный, обманчиво поверхностный (скрытый лиризм которого раскрывается в финале, когда начинается рассказ о чудесном первом свидании — ярко, но без сантиментов). Наконец, это надо уметь — одной-единственной репликой рассказать читателю, что Ник из Тиндера не просто весельчак и затейник, но человек основательный (когда-то давно, когда прогрессивное человечество ещё на начало бороться против гендерных стереотипов, я бы выбрал, пожалуй, формулировку «настоящий мужчина»): «Нашёл! Твои перчатки у меня. Ты оставила их в кафе на столике. Можно я вечером завезу?».

Ну, и юмор, конечно. Весь — в яблочко, включая обыгранный в оригинальном ключе вопрос-ответ «как дела — ещё не родила».

Из таких рассказов, которые обыгрывают тему «мужчины и женщины», вполне можно составить сборник. И заинтересовать им издателя. Лишь бы истории в сборнике были непохожи одна на другую. Что непросто, конечно: сложно написать 15-20 рассказов в одной стилистике на общую тему (хоть и широкую) — и при этом не повториться в сюжетном и смысловом поле. Сложно, но можно. Ещё один вариант — начать предлагать такие рассказы в интеллектуальный «глянец».

Рецензия писателя Романа Сенчина:

«Замечательный рассказ. Мне очень понравился. Особенно эти моменты: «Женя никогда не допускала пауз между браками, переходила из одного в другой, ещё будучи в официальных, но угасающих отношениях. О том, что отношения давно угасли, ни один из бывших мужей не догадывался. Знала об этом всегда только Женя и новый будущий муж»; «Оля была подписана в инстаграм с левых аккаунтов на всех многочисленных женщин своего мужчины, от чего всё время пребывала в депрессивном настроении и на диете»; «— Ей что-нибудь кисленькое, чтобы сбить это сладенькое выражение с лица». Остроумно, ярко, живо…

Единственное замечание: да не обычная история с Аней произошла, а необычная. Удивительная для девушек (вернее, женщин уже давно) ее круга. И Ане должно бы наоборот хотеться ее рассказать, она бы пыталась перебить подруг, а потом наоборот замкнуться, поняв, что ее не поймут, не воспримут эту почти подростковую романтику. И правильно, что она не рассказала, вернее, рассказала себе».

Каток заливали каждый раз в декабре.

Сложно зашнуровывать коньки, крепко, так, чтобы задубевшая, жесткая кожа прилегала к щиколоткам и не болталась, и шнурки не развязывались и не махрились, попадая под лезвия. Толстые шерстяные лосины, колючие, постоянно сползают, и подтягивать их надо прямо на ходу.
Мимо проехал малыш, завернутый в пуховое пальто, как куль.  

Первый шажок, неуклюже перебирать ногами по снегу — и сразу дугой, размашистым шагом вперед и вбок по твердой и неровной поверхности льда.

Те участки, где лед гладкий, быстро покрывались сеткой порезов, как рисунок линий на огромной ладони, обращенной в небо. Лезвие гнется вправо и вправо, на поворотах, а если оттолкнуться и сильно разогнаться, то стоит ровно и чуть дрожит, как ножевой клинок.

Играли до сумерек, до  ватно-черной темноты, когда по углам катка зажигались фонари — один за воротами, а другой на противоположном конце, с той стороны, где лед первее всего начинал таять во время оттепелей.

— Бросай рюкзак, чего стоишь!

Глеб, весь красный, голубая фуфайка распахнулась на груди, несся прямо на него и орудовал клюшкой, ловко перекидывая шайбу то на ту, то на другую сторону. Плечом он оттеснял Корюшкина, худющего парня из соседнего двора, которому мамаша, дистрофичная женщина с вечным хвостиком жиденьких волос на затылке, принималась кричать из окна: «Виталик! Виталик! Вита-а-алик!» все более пронзительно, как только часовая стрелка на циферблате стадиона переваливалась за отметку «9».

Корюшкин не слушал и наскакивал на шайбу, как ободранный бойцовый пес.

— Эй, куда руками лезешь?!  — вопил Глеб и с силой утыкал клюшку в небо, потрясая ей над головой соперника, как мечом.

Пока он тряс, шайбу подхватывали и уводили в другую сторону поля. Глеб пыхтел от злости и, резко крутанувшись на месте, сдергивал перчатку, утирая нос, и снова напяливал ее, не глядя.

Когда ему удавалось забить гол, он описывал по стадиону круг почета на полусогнутых, присев посильнее, как фигуристы перед прыжком. Задом он ездил почти так же быстро, как передом.

— На воротах постоишь!

Его лучший друг и одноклассник Леня, бросив-таки рюкзак в сугроб, воткнул клюшку в снег и зашнуровывал коньки.

— Какие, к черту, ворота. — Он разогнулся, посмотрел на Глеба и сердито согнулся снова, дергая и затягивая шнуровку.

— Что, поиграть нельзя?

— Опаздывать не надо!

Черный кругляшок резко ударился о Ленин конек. Он одним движением выдернул клюшку из сугроба, постучал ей по льду и легко, не примериваясь, погнал ее к воротам на другой стороне катка.

— Ленёк-то за нас играет! — Корюшкин на секунду разинул рот, как будто собираясь сказать еще что-то, но потом передумал и, оттолкнув шапку, которая лезла ему на глаза, заторопился в атаку вслед за Леней, спотыкаясь на манер полового, что бежит за гостем, который вышел из трактира, а по счету не заплатил…

— Да ладно, дай списать. — Глеб пихнул Леню локтем в бок, но тот только нахмурился и продолжал строчить в своей тетради, прикрываясь свитерным рукавом.

Глеб шмыгнул носом и отвернулся к окну. Математичка прошла мимо него между рядами, а потом вернулась и встала рядом. Он нехотя поднял на нее взгляд.

— Алгебра, Антонов. — Через очки, слишком маленькие для ее широкого лица, она смотрела снисходительно. — Алгебра! На то, что за окном, потом налюбуешься. Там все будет так же, я тебя уверяю.

Глеб не ответил и опустил взгляд обратно в свою тетрадь. На листе крупными буквами,  которые слегка заваливались вправо, было написано «Дано:». И проведено две черточки — одна сверху вниз, а другая справа налево.

Он снова покосился на Леню. Тот что-то писал, потом нажимал на кнопки на своем калькуляторе, где цифра «ноль» была полустертая, потом снова писал.

«Расстояние между городами А и В — 100 километров», — надменно сообщал Глебу раскрытый на середине парты учебник. Он подумал и вывел рядом с «Дано»: «S = 10».

За окном пошел снег. Как обычно, будет лепиться к подоконникам, таять на льду, пока не покроет весь каток целиком слепой пелериной. Михалыч, дворник, будет чистить его размашистыми, небрежными движениями, иногда останавливаясь, чтобы опереться на свою огромную лопату и покурить. Мать пошла на работу сегодня в осенних ботинках — зимние еще не вернулись с ремонта; ноги наверняка будут все мокрые, и она придет, будет ругаться и совать ботинки подошвами за батарею.

Глеб снова покосился на учебник. «Первый поезд вышел из города А и направился в город В со скоростью тридцать километров в час».

Интересно, а можно спрятать куда-нибудь дневник? Не годится. Он приписал в тетрадь «V=30». Родительское собрание скоро. Мать увидит тройку и заведет свое — и на каток, конечно, опять не пустит.

— Ругать? Что вы, я его не ругаю, — говорила она математичке, пока Глеб маялся у двери. Линялый то ли Ньютон, то ли Лейбниц с портрета на стене тоже скучал, и они оба бросали взгляды на ее спину в болотно-зеленой кофте, которая уже порядком вытянулась от постоянной носки. Костяшки пальцев матери белели, когда она сильно сжимала свои пальто и шарф. На локте раньше была дырка, но перед походом в школу мать ее зашила, и теперь ничего было не заметно, кроме шерстяного рубца.

Это была правда — мать его не ругала.

— А Лёня твой что, опять пятерку получил? Ну ты у меня и парень, а. — Она совала под струю воды очередную тарелку и вертела ее и так и сяк. Средство для мытья посуды она, очевидно, решила не тратить. — Клюшкой все машешь, ворон ловишь, что ли? За одной партой третий год сидите!
Она поставила мокрую тарелку перед Глебом — тот угрюмо повозил по ней полотенцем, а потом сунул в шкаф.

— Ума бы набрался уже давно. Его-то родителям, небось, дневник не страшно открыть! А у тебя что? — Она бахала о стол чашкой. — Химия — три, биология — три, физика — три, алгебра — два на три. Чего там сложного-то, а? Голова чугунная, наверно, только на морозе бегать и можешь!
На этом мать выключала воду и, окинув кухню взглядом, поворачивалась к Глебу спиной и исчезала в коридоре.

— Икс на тридцать, — донесся до него внезапно Ленин шепот.

— Чего?

— Икс на тридцать плюс, скобка открывается, пятьдесят минус икс, скобка…

— Ты чего вообще?

— Пять минут осталось, пиши! – Под столом его больно пихнули ногой. Глеб подтянул к себе ручку, низко нагнулся над партой и принялся писать.

— И как?

— Что — как? — Леня заглянул внутрь пластикового стаканчика, который Глеб поставил на стол, а потом придвинул к нему поближе. — С каких это пор вы тут из пластика пьете? Еще и водку.

— В прошлые выходные побили все потому что, — сказал Глеб примирительно. —  Весь пол в стекле. И какая еще водка, ром это. Или джин… что осталось, в общем.

Они сидели в голой и довольно большой кухне, где, кроме эмалированного стола, было три плиты — одна сломанная, с кругами горелого цвета, еще мутнее и гуще, чем кофейные разводы, раковина, в которой мерцал одинокий металлический ковш, и лампочка под потолком.

— Общага, — сказал Леня и пожал плечами. — У нас такая же, даже хуже.  

— Ага, — Глеб отпил из своего стаканчика и поморщился. — Что за гадость.

После школы (никто не удивился) они поступили в разные университеты. Леня уехал в столицу, стал носить пиджаки вместо свитеров, но приезжал все еще часто, между сессиями. Глеб остался в местном строительном — не потому, что ему так уж нравились кирпичные коробки под серым небом и хотелось наставить их еще по всему городу, а потому, что тут была Маша.

Они познакомились на волейболе — он был с похмелья и хмуро протискивался к дверям спортзала, когда Маша с мячом под мышкой, почти с него ростом, в коротких шортах с полосой сбоку и вся как будто переплетенная лентами мышц, остановилась прямо перед ним.

— Веселый вечер?

— Что? — Он сощурился и поводил головой, внезапно вспомнив, что майку он взял у соседа, и на животе у него пятно.

— Я Маша. — Она протянула ему свободную от мяча руку. —Второй курс, женская сборная. Приятно познакомиться.

— Глеб. — Он сильно стиснул ее ладонь.

Через год они уже жили вместе  в узкой общажной комнате, которую Маша, когда раздражалась, называла «пеналом». По ночам, когда она засыпала, Глеб старался прижаться к стене, насколько мог, и смотрел, как в такт дыханию шевелятся короткие курчавые завитки у нее на затылке и как она переворачивается сонно, и бормочет, и утыкается ему в бок, проваливаясь с каждым вздохом все глубже и глубже в темноту.

— Вы тут как, ребята? — Маша вошла в кухню и рассеянно оглядела сначала все три плиты, а потом Леню с Глебом.

— Мы тут хорошо, — ответил Леня ей в тон и выпил стаканчик залпом.

Глеб улыбнулся. Ему всегда хотелось улыбаться, когда он долго смотрел на Машу. Она подошла к раковине, отвернула кран и принялась отмывать ковшик.

— Ты работу уже нашел, Лень? — спросил он.

— Почти! — Леня задумчиво скомкал стаканчик в кулаке. — Последний этап интервью сейчас, если возьмут, то все! Зарплата, командировки, офис… — Он замолк на середине фразы. — А у вас какие планы?

Глеб вздохнул.

— Из общаги надо съезжать, это точно. Курсовик мой сдать.

— Он снова посмотрел на Машу, которая теперь налила в ковшик воды и ставила его на плиту. — Машка молодец, уже нашла работу. Быстрее меня!

— На коньках не быстрее, — бросила она через плечо. — И не называй меня Машкой.

Кольцо он выбрал тонкое, из желтого золота. Там, где в огранку аккуратно вставляют камень, вились желтые листья и переплетались, как виноград, и из черной коробочки оно почти выпрыгивало своим блеском. У Глеба никогда не было дома ничего такого — мать не носила украшений, а то, что им дарили, всегда куда-то девалось прежде, чем он успевал рассмотреть цепочку, или кулон, или гравировку поближе.

— Пойдем на каток? — спросил он Машу.

— Зачем?

Она только что вернулась с работы и теперь стояла перед окном неподвижно, глядя во двор и опустив обе руки на подоконник, как будто собиралась от него оттолкнуться и сразу вылететь в форточку.

— Там… — Он слегка споткнулся о непривычное слово. — Романтично. Пойдем? Мы этой зимой совсем не катались.
Маша вздохнула, коротко и раздраженно.   

— Если хочешь.

На катке в такое время никого не было — к вечеру подмораживало, а два старых фонаря с тех пор, как  он был школьником и бегал до ворот и обратно, так и не заменили.
Он нащупал коробочку в кармане куртки, погладил крышку пальцами и на всякий случай затолкал ее поглубже. Маша скользила рядом, почти не перебирая ногами — в своем пуховике до колен и джинсах она тем не менее легко удерживала равновесие. Однажды и к ней подъедет маленький, застегнутый наглухо куль, врежется и обхватит ее за коленки: «Мам! Мам! Мам!!»

Глеб взял ее за руку и хотел было покружить, но она не далась. Тогда он, в секунду повысив скорость, развернулся и спиной вперед выехал на середину катка, двумя руками маня ее за собой. Она не улыбнулась, только покачала головой и медленно подъехала к нему — а когда приблизилась почти вплотную, Глеб наклонился, согнулся и в следующий момент уже встал на одно колено.

— Маша… — Он запрокинул голову вверх, так, чтобы лучше было видно ее лицо в тусклом фонарном свете. — Маша!

Коробочка никак не нащупывалась в кармане, но наконец он ее вытянул, зажав крышку ледяными пальцами. Сердце стучало у него в горле, и обязательно надо было затолкнуть его обратно в грудную клетку, чтобы не застревали слова.

— Я тебя… тебя люблю, и я…

— Глеб!

Она как будто разом стала прямее, и голос посреди пустого катка звучал резко и непривычно высоко.

Глеб набрал в легкие побольше воздуха.

— Я думаю, нам стоит…

— Глеб! — Она наклонилась и вцепилась обеими руками ему в плечи, как чирлидерша, которая идет на сложную поддержку и хочет знать, поднимет ли ее в воздух самый дюжий парень в команде. От неожиданности он чуть покачнулся. Колено сквозь джинсы больно скрябнуло по льду.

— Глеб, я не выйду за тебя. — Маша смотрела прямо ему в глаза, и из-за того, как она смотрела, он не сразу понял, о чем она говорит. — Я уезжаю в Москву. Мы.. уезжаем в Москву.

Она разогнулась и теперь смотрела куда-то в пустоту, поверх его головы.

— Что?

Мышца на ее скуле чуть дернулась, но она все еще молчала. Поэтому он повторил.

— Что?

— Мы. Я.. я и Леня. Уезжаем в Москву. Вещи я заберу, можешь не волноваться.

Коробочка выскользнула у него из пальцев и упала на лед. Там она завертелась, как шайба от удара клюшкой, а потом остановилась.

— Я не хотела… не хотела так. — Маша сунула руки в карманы пуховика и наконец посмотрела на него. — Прости меня.
Потом оглянулась, как будто потеряла что-то.

— Чертовы катки. Мне надо домой.

Он поставил на черный лед сначала одну голую ладонь, потом другую, и медленно поднялся на ноги.

— К нам домой или к нему… домой?

— Прости меня, Глеб, — повторила Маша еще раз. — Тут ничего не сделаешь.

Она повернулась, перешагнула через черный квадратик на льду и быстро заскользила к выходу с катка — узкой дорожке между двумя сугробами, где обычно вязли в снегу и в шутку толкали друг друга в сугроб желающие покататься.

Еще круг.

Если сделать еще один круг, то все будет не так.

Лезвие конька чертит по льду длинную белую полосу. Лезвие режет, но не оставляет видимого следа, а значит, до следующего снега все пройдет.

Если ехать по кругу, то тебе всегда будет куда ехать.

Следующий поворот, еще техничнее, еще быстрее, передай шайбу товарищу, он опять опоздал, но уже несется на перехват. Держать взгляд на сером льду, впереди нет ничего, кроме серого льда, узкая дорожка, тонкая поверхность — до весны и она растает, и под ней будут воспаленные бугры с комками жженой травы, лужи и отпечатки подошв.

Еще круг, и все станет как раньше — сравняется счет, и игроки отдышатся, соберутся на середине поля и будут ждать, пока судья даст им знак. Нужно только чуть точнее поставить конек, прорваться вперед — ее плечо и завитки волос на его груди, часовая стрелка щелкнула по черной девятке и двинулась дальше. И никто не зовет.

Еще круг, и удар в угол ворот, и лиловый синяк на ее бедре — он все спрашивал, откуда он взялся, а она отказывалась отвечать. Фонари будут греть всю ночь, а сугробы дышат, поднимаются вверх, опускаются вниз, пористые и прозрачные, они обхватили ледяное озеро в кольцо и пролетают мимо него, как платформы, занесенные снегом в окне электрички.

В домах вокруг катка зажигались желтым и гасли окна, над городом гудел самолет, во дворе рядом фурчал и все никак не заводился на морозе двигатель. А на катке, не расставив руки в пустоту, не поднимая взгляда, не тормозя на поворотах, чуть-чуть выгибаясь навстречу ветру, мужчина в легкой куртке и заляпанных снегом джинсах описывал все новые и новые круги.

Двигатель наконец зашумел. Машина тяжело тронулась с места и, давя колесами снег, стала пробираться к выезду со двора.

Еще один круг.

И еще.

И еще.

Это была моя первая случка. Утром 25 декабря мороз стоял такой, какого в России не бывало со времен подписания Киотского протокола. В нашем Нижнем Городище речка промерзла до дна — животных нечем напоить, пришлось снег топить в ведрах. В худом коровнике бывшего колхоза имени Ильича — градусов двенадцать всего.

«В нашем» говорю, а сама думаю — да какое оно мое? Я москвичка, дочь профессора Тимирязевки, куда папа пристроил меня после школы. И вскоре умер. Мама ушла еще раньше. Доучилась с отличием на зоотехника, на пятом курсе выскочила замуж за одного… тракториста. Точнее, моториста… Короче, гада одного. А нужна-то ему была не я, а папина квартира и прописка. Я это быстро поняла, чемоданчик его собрала и за дверь выставила. С сыном отсидела пять лет на сбережения родителей. Еле-еле устроилась секретаршей, по знакомству. А потом кризис — сократили. Банальная история. 

Помыкалась на рынке труда — никуда не берут. Тут объявление в интернете: «Требуется зоотехник на частную ферму, специализация КРС». Коровы, то есть. Требования невысокие — сейчас хорошего зоотехника не найдешь, на село никто не хочет, тем более после Тимирязевки. Зарплата нормальная, если еще квартиру сдам — денег накоплю, а потом и в Москву вернусь, когда сын школу заканчивать будет. Ему десять исполнилось. 

Фермер Егор, мужик лет сорока, здоровый, как бычара, неотесанный, но мягкий в обращении, так обрадовался, что и про опыт не особенно расспрашивал (ну и я приврала немного — а он и проверять не стал). Егор радовался как дитя, и исходящий от него запах молока усиливал сходство. Обещал школу для сына в райцентре, сказал, что шофер будет возить Ваню вместе с детьми других сотрудников. Выделил дом — небольшую, но аккуратную избу.

И вот утром в понедельник приходит в коровник и весело так сообщает, что по линии Минсельхоза на район выделили быка новой французской породы — монбельярдская PRO-3. Завтра привезут — буренок наших покрывать. Не сезон, понимает сам, да быки эти — нарасхват, сейчас есть возможность, к концу весны в очередь не попадешь.  Егор взял быка в аренду на неделю. Сам смеется, руки чешет, говорит, что коровы этой породы дают в три раза больше молока, чем наши бестужевские. 

— Так что, Ириш, готовься — сам приду смотреть. Годика через три построю свой молочный цех, с «Перекрестком» прямой контракт заключу, и заживем.

И меня по заднице — хлоп ручищей своей. 

— Руку уберите, Егор Николаевич! Что за амикошонство? Мы договорились на «вы», и я вам не Ириша, а Ирина Гелиевна.

Егор подтянулся.

— Прости…те, Ирина Гелиевна, забылся. Амико- что?

— Панибратство. У меня сын французский учит. Ну и я набралась с ним. 

Чтобы сгладить неловкость, я добавила:

— Кстати, а вы подумали, чем мы этих Про-Три кормить будем? Ведь им же специальные корма нужны, дорогущие?

Но сказала я это уже ему в спину — весело напевая песенку тореадора из оперы «Кармен», он выходил из коровника. «Кредит возьмем, купим!» — бросил он в мою сторону. Его слова тут же замерзли и звякнули о землю сотней осколков. 

В тот вечер я долго не могла уснуть. У меня не было опыта случек — видела на практике, но сама ни разу. Ну, моторист бывший — не в счет. Нужно Петровича позвать — он наверняка умеет, скотник со стажем, хотя давно на пенсии. Да пьет беспробудно, зараза. Возьму-ка я завтра учебник папин: Петрович Петровичем, а что может быть практичнее хорошей теории!

Ночью мне снилось, что я — тореадор, дразню огромного быка, трибуны беснуются — все Нижнее Городище болеет за меня: «И-ри-на! И-ри-на!.. Шайбу! Шайбу!» И когда бык поднял на рога мой черный плащ «с кровавым подбоем», я откинула его в сторону и… увидела, что это не бык, а Егор Николаевич с пышущими паром ноздрями мчится на меня. И я ему кричу: «Егор! Егорка! Я хочу быть твоей!»

Бррр!

Утром я оставила Ванюшку дома — термометр за окном показывал минус тридцать. На ферме была в восемь, по дороге зашла к Петровичу. Еле добудилась — в избе стоял стойкий перегар. Пообещала заплатить ему твердой городищевской валютой — у меня на такой случай припасено.

Петрович пришел на два часа раньше — вот что животворящая валюта делает! Трем телкам я еще со вчерашнего дня велела добавлять в корм морковь, тыкву, свеклу, охота у них должна была начаться часов через восемь — производителя привезут в полдень. Похоже, я не ошиблась — наш местный бык Борька, почуяв охоту у телок, уже нервничал в своем стойле. Петрович увел его в пристройку — не выношу сцен ревности.

Француз был хорош. Белый снизу и багряный сверху. Еще бы синего добавить — и стал бы как французский триколор. Стильно. Быка на цепи Петрович завел в стойло к Зорьке. Та уже вовсю виляла бедрами, как распутная девка на Пляс Пигаль.

Егор, Петрович и я ждали. Ничего не происходило. Петрович рукояткой граблей стал подталкивать француза ближе к телке. 

— Гельна, а твоей Зорьке сколько годков-то? Может, она для него старая уже? — выдвинул гипотезу Петрович.

— Петрович, ты эйджист. У Макрона, президента Франции, жена на двадцать пять лет старше — и ничего.

Петрович и Егор переглянулись.

— Холод собачий, вот ему и не хочется, — добавила я. 

— Так давайте я сейчас позвоню, привезут полиэтилен — мы стойло обмотаем, чтобы внутри теплее стало. И можно даже ведро с углями поставить, — оживился Егор Николаевич.

На реализацию плана ушло часа три. Мы порядком вымотались, окоченели, но все-таки сделали, как предлагал босс. Теперь мы наблюдали за процессом — точнее, за его отсутствием, — в прорезь полиэтилена. Егор время от времени выходил покурить и возвращался с наливными щеками, как у героя русских народных сказок. Я начала нервничать — под угрозой была моя репутация.

Петрович тоже стал часто выбегать на улицу, и я подозревала, что предавался он там совсем другому пороку: часть платы была ему выдана авансом, о чем я горько пожалела.

Ожидание затянулось. Уже шел пятый час вечера, на улице стемнело. Я была готова на самые безнадежные шаги. 

— А что, если ему что-то по-французски сказать? Он же ведь привык там у себя такую речь слышать? А? — отчаялась я с голода и холода. — Месье, силь ву пле! Месье, вотр ваш ву затан, фу ты, вотр фам ву затан. Вуле ву куше авек эль се суар?

— Ирина Гельевна, со всем уважением, но я не думаю, что у вас правильное произношение. Давайте я быстро смотаюсь к вам домой, возьму Ваню — у него наверняка лучше получится.

Как мать я не могла допустить присутствия сына при подобной процедуре.

— Хорошо, Егор Николаевич, съездите, проверьте — поел ли он. Но его не привозите, а возьмите мою магнитолу с кассетой «Французские песни». Ваня вам покажет. 

И авторитетно добавила, потрясая учебником:

— Зоопсихологи советуют.

Когда Егор уехал, Петрович повернулся ко мне и с ленинским прищуром спросил:

— Нучо? Не сладится у вас никак? Прям как у энтого енжиста с Зорькой! Чоты тянешь-то, дуреха, бери его и тащи в загс! Вижу, как он на тебя зыркает…

Мне был неприятен этот разговор. Но что взять со старого сплетника, да еще и алкоголика. Я промолчала.

Тихонько матерясь и бормоча что-то типа «же не манж па сис жур» — или то был мой желудок? — Петрович вышел на очередной «перекур». Через полчаса вернулся Егор с магнитолой, сказал, что Ваня сыт и учит уроки. 

Я промотала несколько песен и нажала «Play». Мирей Матье и Шарль Азнавур на пару исполняли «Une vie d’amour». Петрович, проворчав, что «под такой медляк он и сам бы не стал», опять поплыл на улицу.

Мы с Егором прослушали несколько песен Дассена и Далиды. Наш французский протагонист никак не реагировал на концерт, только изредка звенел цепью. Мы оба устали, в животах урчало.

Я обернулась — Егор стоял позади меня. 

— Что вы на меня так смотрите, Егор Николаевич?

— Да ладно тебе, Ирин. Давай по-простому — мы в деревне. Вся эта ученость никому не нужна тут. — Он вытащил учебник из кармана моего пальто. Полистал и бросил на сено. — Литература эта, музычка. Ты думаешь, я не знаю, что опыта у тебя зоотехнического — ноль? Ты ж наврала мне. Но я взял тебя, потому что вижу — девчонка с головой, научится работать. Ты думаешь, я кто — фермер в третьем поколении? Я бывший военный, работал в бизнесе, торговал — скопил денег, теперь решил сделать что-то полезное для людей. Все методом тыка делаю… Жена, когда я в деревню собрался, развелась со мной, осталась в Питере. Ей, говорит, опера нужна. А мне эта опера уже — вот где! Дочку не дает видеть.

— У тебя есть еще сигареты? Покурим? — предложила я. 

На входе в коровник мы столкнулись с шатающимся Петровичем.

Мы молча курили снаружи. Из битого окна коровника с запахом навоза и прелого сена текла французская мелодия. Звезды на морозном, чистом, как слеза теленка, ночном небе подмигивали нам: «Ну и что вы ждете? Мы же тут для этого и сверкаем!»

Песня прервалась. Приглушенный голос Вани с выражением читал:

Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты…

Я совсем забыла, что записала на ту же кассету, как он декламирует стихи в школе. Закашлялась — не курила уже лет десять. Выбросила сигарету. Егор поймал момент, наклонился и поцеловал — нежно. Его неожиданно теплые губы пахли молоком. 

Послышалось мычание Зорьки, рев француза, жизнеутверждающе забряцала цепь. Кажется, интурист проникся. 

— Ну вот, а ты говорил — кому нужны эти стишки! Медведь, бурбон, монстр.

— Кстати, у меня отличный бурбон есть! Отпразднуем почин?

Петрович выпал из ворот коровника, сам — в стельку, слезы на небритых щеках:

— Хранцуз, протри его! А смотри, как наш Володька Высоцкий его пронял! Какие стихи жизненные, царствие ему небесное! За Володьку надо выпить, Николаич! Гельна?

В конце апреля мы поженились. В начале октября у нас в хозяйстве появились первые телята — сразу семь. Просто чудо какое-то! Первого бычка назвали Шарлем, первую телочку — Мирей. Француз поработал на славу. Егор тоже — я родила Машку на Рождество. Через пять лет у нас уже было стадо из почти ста голов новой породы. Я назвала ее РРМ — Рождественская Романтичная Морозоустойчивая. Мы открыли магазины в трех городах, в том числе в Москве, куда мне уже не хотелось возвращаться. Коровник новый построили, воду провели. Народу в нашем Нижнем прибавилось, в том числе молодежи. Егор отстроил клуб, и там вечерами танцуют медляк под Мирей Матье и Джо Дассена.

Рецензия критика Дениса Гуцко:

«Рассказ хороший: написан живым языком, в нём есть юмор — и, что радует отдельно, деревня не стала ни лубочным местом силы (Шамбала ля рус), ни отхожим местом. Всего в меру: и развала, и витальности.

Первая фраза хороша и держит интригу на протяжении всего вступления: «Это была моя первая случка».

Рассказ весёлый и написан хорошо. Но название песни, от которой у меня каждый щиплет раз в носу, мне как-то сложно соотнести с юмористическим сюжетом. Можно считать вкусовщиной. Но можно поспрашивать других читателей — как они это воспринимают. Не исключено, что не я один испытываю сомнения на этот счёт.»

Рецензия писателя Романа Сенчина:

«Рассказ вроде и хороший, живой, но есть в нем, по-моему, существенные изъяны. Правильно, что автор пытается внести в него иронию, юмор. Но часто получается юморок. А это в прозе — плохо. Вот, например: «Утром 25 декабря мороз стоял такой, какого в России не бывало со времен подписания Киотского протокола». Это дешевый прием: дескать, подписали договор против потепления, парникового эффекта, а тут речки до дна промерзают.

«…выскочила замуж за одного… тракториста. Моториста…» Непонятно, почему здесь уравнены тракторист и моторист. Моторист — редкая и ценная профессия. Это человек, который разбирается в двигателях. Если бы героиня была штучкой из «Жан-Жака», то можно было бы поверить, что тракторист и моторист для нее одно и то же — низменное. Но ведь она профессионал, окончила Тимирязевку. Странно, что коров спаривают в декабре. Обычно это происходит летом, чтобы телята рождались весной…

Но у автора интересная героиня. Если автор действительно в теме, то может получиться цикл рассказов о ней — москвичке, попавшей в деревню.»

Второй час ночи.

«Тик-тик-так-так», — стучат часы: старые, вечно врущие, но любимые. «Скрип-скрип», — поскрипывает кухонный стул: был перекрашен мною как-то по пьяни в синий. «Фуух-фух», — фукает чайник: я три года назад купила его с пометкой «антиквариат» у сумрачной бабули на перекрёстке.

Я вожусь с заваркой. Подношу горсть к носу, вдыхаю запах. Люблю этот запах: пряный, свежий, тягучий, быстрый. Ополаскиваю синий заварочный чайник кипятком пару раз. Засыпаю горсть — побольше, чем нужно обычно, — резаной чайной зелени в согретую пасть. Доливаю до трети кипятком, прячу дымное нутро чайника под крышку с отколотой пимпочкой на верхушке. Накрываю прихваткой в форме петушка. Опять синего.  Жалею, что нет синего чая. Одна матча везде, блин. Жду пять минут и доливаю кипятку до двух третей. Накрываю, отставляю. Теперь есть время посмотреть в окно. Там небо. И звёзды.

И, кроме неба и звёзд, мои глаза. Два круга. А под ними — ещё два круга, чёрных. Круги начинают вращаться, заваливаться набок, и превращаются в две бесконечности. «Да, — думаю я. — Бессонница тебя доконает. И скорее рано, чем поздно». Поставила себе диагноз и успокоилась. Можно дальше смотреть.

А там уже на меня смотрят. Два глаза. Конечно, синих. Русалка плавает в воздухе, стучит ноготком по стеклу. Пустишь?

Пускаю. Отступаю от окна, створки настежь. Она вплывает в кухню и говорит: «Пахнет чаем, угостишь?» Киваю. Она устраивается на моём синем стуле, распластывает свой роскошный хвост рядом.

— Тебя не смутит голый бюст? Я могу лифчик наколдовать — это легко.

— Да, было бы уютнее, спасибо! — говорю я. — Слушай, а я и не знала, что русалки умеют летать. Думала — они только в воде, плавают там.

— Глупая, — смеётся она. — Небо — и есть вода, ты разве не знала?

Хмыкаю, разливаю чай.

— Так здорово, что можно попить чаю! Ни на небе, ни — сама понимаешь — в воде чаю не попьёшь. Приходится вот — без приглашения прилетать. Неудобно, конечно, но я слишком давно не пила чаю в интересной компании. Надеюсь, он без всяких мят или там бергамотов?

— Пью только чёрный. Прочие — ересь. Вот был бы синий…

Она вытягивает руку над чашкой, описывает пальцами знак бесконечности, и чай превращается в вино.

— Ой, извини, — смеётся. — Давно не практиковалась. А фокус с вином — вещь популярная, поэтому часто на автомате делаю.

Ещё одна бесконечность. Я пью синий чай, сидя напротив русалки с синими глазами.

Мы говорим, говорим, говорим, пока небо из чёрного не начинает ползти к синему. Я умоляю остаться. Я говорю:

— Ты прекрасна. Твой голос похож на ракушку с жемчужинкой внутри: он такой же сырой и атласный. Твои волосы похожи на зелёных медуз, что трепещут у берега перед штормом. Твои глаза похожи на мой синий заварочный чайник с отколотой пимпочкой на верхушке. Пожалуйста, давай дружить. У меня всегда есть чай — никаких тебе мят или там бергамотов.

— Я тебя тоже люблю, — отвечает она. — Но мне надо улетать.

— Почему? У меня есть друг, он работает в океанариуме. Огромный океанариум, даже акулы есть! Администрации не скажем, что ты настоящая. Пусть думают, что хвост фальшивый. Устроим тебя работать русалкой. А я буду приходить по выходным, мы будем болтать, а потом полетим куда-нибудь пить чай.

Она вздыхает.

— Ты хорошая, очень. Но однажды ты придёшь ко мне и дашь мне яду. Скажешь что-то вроде: «Слушай, русалка, я тут подумала и поняла, что хвост тебе на фиг не нужен. Пей, будем делать вместо него ноги. Не с кем по магазам ходить и в рестик, все мужики — дуры!» И я умру.

— Нет.

— Или однажды ты придёшь ко мне и приведёшь своих друзей. Скажешь что-то вроде: «Смотрите, у меня есть настоящая русалка! Ни у кого нет! Да ещё и с синими глазами!» И я умру.

— Нет.

— Или однажды ты придёшь ко мне и приведёшь с собой качка в костюме-тройке и скажешь ему что-то вроде: «Это настоящая русалка, можете подёргать за хвост, чтобы убедиться. Вообще-то, она стоит сто миллионов, но только сегодня и только для вас — десятипроцентная скидка!» И я умру.

— Нет.

— Конечно, да. Как думаешь, сколько мне лет? Тсс-сс, вслух не надо, но ровно столько, сколько ты подумала. Я пила чай со многими. Я пила чай даже с парнем, сидящим на небесах. Приходилось красть тут и ему наверх таскать. Он совсем не в курсе ваших проблем, даже вникать не хочет. А вы всё воете в небо, что твои радары. У меня даже уши иногда в полёте вянут. Я лепила эту планету, а не парень на небесах. Он только бюрократ: надоедает иногда бумажки у него подписывать. Так что, когда ты молилась в детстве, ты молилась мне. Вы меня распинали уже тысячи раз, и ты думаешь, что я поверю хоть одному человеку? — смеётся.

— Прости, — говорю. — Я совсем не хотела тебя обидеть. Я правда не со зла.

— Знаю, вы всегда не со зла, — улыбается. — Сейчас ты спросишь, как тебе без меня жить. Отвечу: просто. Иногда буду залетать на чай. Вот только тебе не всегда будет этого хотеться, иногда ты даже будешь меня выгонять. Но, если меня впустили хотя бы один раз, я уже никуда не денусь, так что не переживай. Целую нежно.

Чмокает и улетает.

Я плачу. Беру свой синий заварочный чайник и капаю туда слезами. Солёный чай, как у калмыков. Специфично, на любителя. Думаю о том, чтобы разбить чайник. А потом, наверное, достанется часам. Замечаю на оконной раме блеск. Даже не блеск, а проблеск. Краем глаза замечаю. Чешуйка. С хвоста. Скользкая, холодная, рыбная. Я глажу её нежно пальцем, беру на кончик указательного и леплю между бровями. Как у девушек в Индии, всегда хотела быть индийской царевной.

Чешуйка жжёт. Она тянет меня ближе к окну. Кажется, что она подсоединилась к моим нервным окончаниям и теперь передаёт по дендритам и аксонам команды к ногам. Я не сопротивляюсь. Ставлю чашку с синим чаем на подоконник. Снимаю рубашку и думаю о том, как приятно будет летать. Открываю окно, вижу синие глаза в небе. Парю. Падаю. Лечу…

Вот только не я, а чашка с чаем. С подоконника, задетая моей рукой, тоненько говорит «треньк» и делится на осколки. Чай синими водами омывает мои ступни. Я смотрю на это новое море, смешно шевелю пальцами ног, хлюпая чаем. Ойкаю, скачу к стулу, плюхаюсь на него, укладываю одну ногу на колено другой и рассматриваю кусочек мёртвой чашки, вцепившийся в подушечку большого пальца. «Вот так всегда, — думаю я, — русалкам верить нельзя. Один древнегреческий парень даже себя к мачте привязывал и друзьям уши воском заклеивал, чтобы от греха подальше. А я тут чаи гонять взялась. Сложно с этими богами, как ни крути».

Вытаскиваю осколок, любуюсь выступившей красной каплей. Хорошо, что красной, а не синей. Надеваю рубашку, вытираю чай, собираю осколки. Вспоминаю о чём-то. Иду к окну и переклеиваю чешуйку на стекло. Складываю ладони домиком, накрываю её, заглядываю внутрь. 

Чешуйка смотрит на меня синим глазом. И через её зрачок я вижу, как русалочий хвост одним ударом по воздуху поворачивает планету. Как испуганно шарахаются в разные стороны в космосе астероиды, когда русалка хохочет. Как поднимается у берегов дальнего острова цунами, когда русалка злится. Как мерно дышат вулканы, когда русалка спит. А чуть сверху и сбоку парень, сидящий на небесах, глядит на меня, морщится и говорит что-то вроде: «О господи, ещё один писатель… И зачем только я дал этой сумасшедшей русалке на них разрешение?» А потом отворачивается.

Я разнимаю ладони, отхожу от окна и говорю чешуйке: «Вот тут тебе самое место, тут и виси». Сажусь и пишу этот рассказ. 

В пустом доме у норвежского леса лежит мальчик с простреленной головой. Белокурый, светлоглазый, вечный Малыш, ожидающий Карлсона в стокгольмских сумерках. В раскроенном черепе алое варенье ― прилетай скорее, дружок, пошалим. Ножичек, которым я резал руки, пока ждал тебя, оказался слишком тупым, никуда не годным, таким не поиграешь как следует. Нужно стрелять. В конце предложения жизни восклицательный знак ― дробовик.

Малыша находит друг, таращит глаза, дела. Несется за полароидом, трясущейся, слабой рукой перекладывает нож и ружье ― пусть будут в кадре.

― Улыбочку! ― блеснула вспышка, в пятнах варенья на полу дрогнула черная тень.

Малыш спит. Приезжает полиция. Карлсона все нет.

*** 

Где-то в России, лет пятнадцать спустя, в убитой однушке на окраине лежит точно такой же мальчик. Туго спеленутый в покрывало, он слабо ворочается ― во сне что-то неладно. Добрый друг пинает его под ребра:

Куда на спину? Захлебнешься!

Малыш ежится, разок трепыхается всем телом и затихает. Друг наклоняется, зависает в теплом облачке с газированным запахом рвоты. Фух, дышит. Малыша бьет спазм, изо рта лезут коричневые пузыри, стекают по подбородку, ляпают на покрывало, пол.

Годы идут, а они все падают с неба. Соскальзывают со спины с пропеллером и разбиваются о реальность.

***

Вовсе и не Малыш, а Гамлет со свиной головой вместо Йорика. Гитары и ударные звучат так, будто в голове колошматят одной шпалой о другую. Искры, звон, слишком много всего, чтобы отличать, где звук, а где свет. Гамлет подхватывает пластиковую баклажку в углу сцены и льет на зрителей бурую жижу. Толпа ревет ― это кровь.

Асю таскает на концерты единственная подружка. Обычно Ася зевает у колонны, одна на весь клуб не в черном. Сейчас она смотрит на лица в красных брызгах и чувствует, как холодеют колени. Гамлет кланяется, уже удаляясь со сцены, орет:

― Покайтесь, ублюдки! Да здравствует смерть!

***

Гамлет на самом деле Дима, и он, в общем, милый. Они столкнулись с Асей в туалете клуба, когда он шумно полоскал рот.

― Знаешь, почему у меня зубы черные? Это активированный уголь. Попробуй пожевать, у тебя тоже такие будут.

― А зачем тебе черные зубы?

― Чтоб быть похожим на труп.

Он оборачивается. У внутренней поверхности губ запекшиеся черные полоски, по выбеленным щекам стекают остатки грима ― как смерть красивый.

― Тебе бы умыться. Это баранья, кстати.

― А где ты взял столько крови?

― У драммера тетка мясом на рынке торгует.

***

И ведь перезвонил. Дурацкие, школярские просиживания штанов на лавочках в парках. Долгие разговоры ― Ницше и Шопенгауэр на коленке, будто списанные со шпаргалки. Мифы и легенды скандинавских народов:

― Вокалист сначала вскрылся, потом шмальнул в голову из дробовика. Двадцать два было, я уже старше, аж стыдно. Труп нашел гитарист, они жили тогда вместе, сфоткал, вызвал ментов. Мозги собрал и с капусткой пожарил, ну, так говорят. Фотка с простреленной башкой потом по фанатам разошлась, даже пластинка с ней на обложке вышла. У меня есть переиздание, покажу, когда в гостях будешь.

«Пойду я к тебе после таких историй, как же», ― мысленно закатывала глаза Ася. И ведь пошла.

***

Ася любила сказки. Реальность ― не очень. В девять лет ей расхотелось играть с другими, стало скучно. Летом в деревне листала книжку с картинками, зевала, маялась, пока за поворотом очередной страницы не встретила круглого, небывалого, колючего до пушистости ежа. Рисованный еж смотрел черно и мудро, будто знал главную тайну на свете. По секрету от взрослых Ася вырезала картинку и приклеила её к исподу старого письменного стола ― у ежа появилась нора. Ася ныряла в нору, когда хотела поговорить или помолчать, а еж все понимал.

Как-то на прогулке зашуршала трава у дорожки, Ася мотнула головой и увидела настоящего ежика.

― Поймайте его мне, поймайте! ― умоляла взрослых Ася.

Отговаривали, упросила. Дальше жили с двумя ежами. Нарисованный верно слушал, настоящий топал ночами и шкодил. Наскучил быстро, но обратного хода давать было нельзя, Ася терпела. В конце лета уехали в город, оставив ежей на попечение бабушке. Рисованного чмокнула на прощание и обещала вернуться, на настоящего даже не глянула.

В октябре пришло письмо ― бабушка каялась, не уследила. Еж в спячку впал, улегся в печку, а тут подморозило, топить пора. Выскочил ошпаренный, метался по дому, потом затих. Нет больше ежа, напасть какая. Да и дрова прошлогодние кончились, а новые только в конце недели обещают. Пришлось старый письменный стол в топку пустить, все равно обещали другой привезти.

― Пропал еж, пропал, ― выла три дня Ася.

Взрослые думали об одном, Ася плакала о другом.

***

На Рождество Ася получила от Димы тоненькое серебряное колечко. Кругом пировали варвары ― гитарист призывал барабанщика половчее продать душу Люциферу и тыкал его вилкой в голое запястье, басист печально глазел на Асю и громко жевал чипсы, другие приятели перебрасывали друг другу свиную голову, оставшуюся после вчерашнего концерта. Хруст, возня, рев гитар из колонок ― обычная пьяная суета вечеринки. От тычков вилкой у барабанщика пошла кровь, хлопнула дверца холодильника ― искали перекись.

Крепко набравшийся Дима лежал на боку под елкой. Ася легонько переступила через него и взяла с полки CD ― длинные белые волосы, птичий изгиб окровавленного запястья, между лбом и носом мозги наружу.

Перевела взгляд на Диму ― поза та же и волосы те же, только мозги пока на месте.

***

Ася любила сказки. Страшные ― тоже. Мертвого Малыша она собрала по фан-сайтам, по кусочкам. Он состоял из дохлой вороны в пакете, вонь которой вдыхал перед тем, как запеть. Из битого стекла и кровопотери, такой, что со сцены уносят врачи. Из истлевшей в земле одежды, надетой на белое, еще живое тело. Из неутолимого одиночества. Из последних слов: «я не человек, все это просто сон, и скоро я проснусь».

Живой Малыш был похож на мертвого, как кенотаф на могильный холм. Там, где раньше была настоящая смерть, осталось только ее подобие. Ася смотрела все тот же спектакль из раза в раз. Чудеса и чудовища поистаскались.

И тут на дне проруби с ледяной черной водой блеснул серебряный ключик ― догадка. 

***

Принц и принцесса женились в мае, плевав на суеверия. Родители настояли на свадьбе с фатой, белым платьем и банкетным меню. На фотографиях Дима прямой, с крепко сжатой квадратной челюстью, волосы гладко убраны в хвост. Ася рядом, бледная, вроде с улыбкой, но в глазах будто пробегает мышиная тень. К концу вечера из балагана их похитили варвары. Шутки ради поперлись на кладбище среди ночи, Ася только сменила туфельки на чьи-то растоптанные кроссовки. Шли парадом, всемером, по главной аллее, только успевай подбирать подол. Сначала старались потише, к рассвету кто-то достал губную гармошку, пустились в пляс. От горизонта и до горизонта топорщились сучья крестов, наливался алой кровью рассвет.

Вышли окольными путями, через поле ― вот-вот проснутся могильщики. Расстались у дороги, уже в черте города.

― Это вы свадьбу всю ночь гуляли? ― любопытный, как положено, таксист, зыркал в зеркало на Асю и Диму.

Промолчали. Ася только провела рукой по разодранному подолу белого платья.

***

Дима отрубился, как был, в рубашке и брюках. Ася еще покрутилась у зеркала, легла рядом. На дне мутной дремы сверкнул серебряный ключик. Сквозь сон Ася потянулась к нему рукой, нанизала на палец. Проснулась.

Длинные белые волосы, приоткрытый провал рта ― Дима спит здоровым сном мертвеца. Медленно, с какой-то змеиной нежностью Ася опускает ему на голову подушку и наваливается всем телом. Он трепыхается как рыба на песчаной отмели, пытается сбросить Асю с себя, не может. Пара долгих минут борьбы, раскрасневшиеся, мокрые щеки Аси, усталая боль во всем теле.

Ася садится за стол, включает ноутбук и одним махом пишет эту историю. Оказалось, чтобы полюбить мертвого принца, его нужно сначала убить.

Их стали называть «наши Ромео и Джульетта». Как в таких случаях бывает — и с легкой насмешкой, и с легкой завистью.

Семидесятилетняя Анна Аркадьевна Претворская жила тут уже год. Раз в месяц ее на красной «шестерке» навещал сын. Привозил дефицитные фрукты. Анна Аркадьевна не вписывалась в атмосферу. Держала на коленях открытый томик Бунина. Местный немощный, но безобидный народ не отвечал на это социальной ненавистью. Относился к ее прямой спине и носу с гордой горбинкой скорее с добродушной иронией.  В память о ее славном, хоть и провинциальном балетном прошлом дал ей прозвище Фея Драже.      

Виталик пришел работать нянечкой в дом престарелых осенью. Он как раз вписывался. Сорокалетний мужчина, он был сущим подростком и по застенчивости и, кажется, по уму. 

— Сбежит через неделю! — кричала на весь коридор директор Дома Тамара Павловна Какучая. 

— Не переживайте, юноша! — рокотала она, когда Виталик сталкивался с плохо контролируемым телесным низом жителей дома. — Это же просто говно! А вы знаете, что говно совершенно не остаётся в памяти? В самые свои великолепные дни мы срём. Великолепие дня помним, а то, что срали, забываем. Такая вот особенность человеческого мозга. 

Крепко пахнущие русские слова в хорошо очерченных грузинских устах Тамары Павловны клокотали и скворчали, как грузинская кухня. Харчо, хачапури, чахохбили…

Виталик не жаловался, не зажимал нос, не сбежал. 

Чуть выпадала свободная минута, Виталик брал Анну Аркадьевну гулять в окрестный парк. Он толкал ее инвалидную коляску. Они молчали. Виталик от рождения. Анна Аркадьевна после инсульта. Молчание сближало лучше слов. 

Вторым развлечением был фотоальбом в кожаном переплете. Анна Аркадьевна держала его в тумбочке. Без слов, чутьем, Виталик понимал, когда наступал момент. Торжественно доставал альбом, и Анна Аркадьевна погружалась в юность. Черно-белые фотографии: вот она на сцене, вот в репетиционном зале, а вот у станка. Вырезки из местных газет: заслуженная артистка, деятель искусств, яркая звезда Республиканского Театра оперы и балета. Памятная фотография с Высоцким, он тогда приехал на гастроли, переполошил всю местную интеллигенцию. Анна Аркадьевна гладила листы альбома. Виталик старался не дышать.

А третьим…

Если пойти самой темной аллее парка, то в его глубине, где парк почти переходил уже в густой лес, стояло здание красного кирпича. Дымно куря, Тамара Павловна Какучая объясняла:

— Согласно принципам социалистического гуманизма рядом с домом престарелых должна находиться школа-интернат для умственно отсталых детей. Чтобы при достижении восемнадцатилетия олигофрены переводились к нам. Не на улицу же их отпускать. 

В этом интернате содержались дети со сложнейшими диагнозами. Даже гулять их выпускали только в клетку. «Смотреть на уродов» было местным аттракционом. 

— Сходите, сходите… Скажете там, что я разрешила.  — Какучая бросила окурок в урну.

В клетку вышли несколько существ. Одежда надета криво, как на манекенах в универмаге.

Каждый занялся своим, понятным лишь ему делом. Выглядело все довольно мирно, как в детском саду. Пока один из «уродов» — подросток с бритой налысо головой — не подошёл к клетке. Его мутные глаза сфокусировались на сидящей в инвалидном кресле Анне Аркадьевне. Затем он медленно спустил штаны, под которыми обнаружился неожиданно массивный член. Правой рукой он начал ритмично его дрочить. С каждым движению руки член становился все больше. С каждым движениям руки взгляд бритого становился всё осмысленнее. Словно с каждым движением руки кровь выкачивалась из мозга в член, и вместе с кровью уходило из мозга безумие. В окне, щёлкая семечки, беззвучно хихикали видавшие виды санитарки.

Вечером, убирая Анну Аркадьевну ко сну, Виталик увидел в ее руке сложенный вдвое лист бумаги. Анна Аркадьевна протянула лист и на мгновение прикрыла глаза. 

 «Виталий, — было в записке, — если вы взглянете на Давида Микеланджело (а он является идеалом мужской красоты!), то заметите, что размеры его довольно скромные. Поверьте, они не скромные, они идеальные. Ведь всё непропорционально большое — признак варварства».

Виталик вспыхнул, но записку не выбросил, унёс с собой. Анна Аркадьевна уснула с чувством выполненного долга.

Утром выпал снег. В доме престарелых начались предновогодние хлопоты.

Утром тридцать первого декабря приехал с визитом сын Анны Аркадьевны. С юной спутницей. Они привезли мандаринов и коробку дорогих конфет. Сын изо всех сил делал вид, что приехал не в дом престарелых, а навестил мать в её загородном поместье: говорил преувеличенно громким голосом, рассказывал городские сплетни. Спутница старалась задерживать дыхание.  

Виталик куда-то пропал. «Куда это Виталик подевался? Ох уж эти мужчины», — сетовали медсестры. Как в таких случаях бывает — и с легкой насмешкой, и с легкой завистью. Из женской солидарности в четыре руки помогли Анне Аркадьевне собраться к празднованию.

В шесть вечера Анна Аркадьевна сидела в своей комнате готовая: прямую балетную спину венчала голова с убранными в жесткий пучок седыми волосами, чёрный облегающий с высоким горлом свитер а-ля Майя Плисецкая подчеркивал то, что нужно было подчеркнуть, тонкие черты лица не портил провинциальный макияж. В руках Анна Аркадьевна держала альбом в кожаном переплёте.

Медсестры вытолкали коляску в коридор и, словно две фрейлины, повели Анну Аркадьевну к актовому залу. Процессия остановилась у входа. На сцене баянист залихватски играл «не нужен мне берег турецкий». В углу стояла искусственная елка с пластмассовой звездой. На окнах — снежинки из газет. Бледные новогодние гирлянды только лишь подчеркивали убогость происходящего. Глаза Анны Аркадьевны погасли. 

И тут пришёл Виталик. Он по-хозяйски оттолкнул фрейлин, решительно взялся за поручень коляски и покатил Анну Аркадьевну прочь.

Они выехали на морозный воздух из этого душного, пропахшего мочой и мандаринами дома. У крыльца стояла белая Волга с шашечками. Они съехали с крыльца, и коляска тут же увязла в снегу. Виталик взял Анну Аркадьевну на руки. Аккуратно устроил на заднее сиденье, там ее ждал тёплый овчинный тулуп. Виталик захлопнул дверцу и посмотрел на дом. В окне своего кабинета на втором этаже стояла Тамара Павловна Какучая. С неизменной сигаретой во рту. Они смотрели друг на друга. Она выпускала сигаретный дым. Виталик — морозный пар. Неожиданно Тамара Павловна подмигнула.

   Со служебного входа, через какие-то пыльные портьеры, побитые молью задники, забытые декорации и рабочих, получивших свое жидкой валютой, Виталик нес Анну Аркадьевну по лабиринтам Республиканского Театра оперы и балета. Пока не вынес на один из угловых балконов, и они не увидели сцену.

Это было новогоднее представление. «Щелкунчик». Вечер перед самым Новым годом — в зале сидели лучшие люди города. В постановке было всё, что отличает провинциальный театр от столичного. Чуть больше пыли на бархатном занавесе. Чуть хуже акустика зала. Чуть больше, чем нужно, экспрессии во взмахах дирижера. Чуть сильнее пахли нафталином костюмы мышиной армии. Чуть ярче, чем нужно, была украшена елка Дроссельмейера.

Но омытая слезой оптика Анны Аркадьевны не замечала этих «чуть». В ее взволнованной голове мешались образы юности, водоворот зрительского успеха, вихрь любви, закулисный трепет, пьянящий успех, ожившие черно-белые фотографии из альбома в кожаном переплете, сцены первого бала Наташи Ростовой из фильма «Война и мир», букеты от местных партийных лидеров, подарки от лидеров теневой экономики, и Высоцкий, надрывающийся, кажется, только для неё на той памятной попойке (и кто знает, если бы не муж…) и пушкинские «…белой ножкой ножку бьет». Она смотрела на молоденькую девочку, исполнявшую танец Феи Драже, и была ею. Волшебные звуки челесты звенели счастьем молодости и красоты. И аплодисменты в финале тоже были для неё…

Виталик нёс Претворскую на руках по парку. В морозном воздухе как будто еще звучали хрустальные звуки танца Феи Драже. В овчинном тулупе она пригрелась и все еще была в своём волшебных грезах. Идеальными хлопьями падал снег. Дом престарелых в глубине и правда выглядел загородным поместьем.

Виталик говорил. Сначала голос немного скрипел с непривычки, но быстро приобрел спокойную силу и полноту. 

— Мать и ее мужа забрали сразу после новогоднего представления «Щелкунчика». По доносу. Она была примой, он — главным режиссёром театра. Его расстреляли тут же, в городе. Повезло.

Свет горел только в одном окне дома — в кабинете Какучей. Там шумно и уже пьяно праздновал Новый год персонал.

— Мать отправили в лагерь. Красивая, молодая, к тому же балерина — в общем и целом лагерная судьба ее была предрешена. А в деталях… 

Гомон вечеринки в кабинете Тамары Павловны удалялся. Брала свое лесная тишина. 

— На Новый год администрация лагеря устраивала для себя концерт. Составу выступавших позавидует иной театр. Мать танцевала Фею Драже. После выступления ее не отпускали до утра. До самых рядовых вертухаев. После той новогодней ночи она потеряла разум. И родился я. 

Виталик замешкался, доставая ключ и возясь в темноте с железным замком. После морозной свежести зимнего леса в нос ударили запахи хлорки, мочи и кала.

— Ну вот, Анна Аркадьевна, ну вот… — Виталик заботливо опустил ее на пол, расстелил овчинный тулуп, положил ее на него. Включил свет. На часах была полночь. Закопошились и засопели в своих койках «уроды». 

Виталик двинулся к железной двери. Обернулся. Претворская слабо скребла ногтями пол. Виталик сказал очень серьезно:

— Вы донесли. И я донёс.

И зашёлся некрасивым каркающим смехом. 

Рецензия критика Ольги Балла:

«Какая мощная страшная история с совершенно неожиданной развязкой!

Единственное, что меня тут, пожалуй, смущает, это то, что события происходят явно в глубоко постсоветское время (Анна Аркадьевна в молодости общалась с Высоцким, умершим в 1980-м, теперь ей 76, то есть, судя по всему, она родилась в середине-конце сороковых). Но история с доносом и расстрелом матери сорокалетнего Виталика вряд ли может относиться к семидесятым-восьмидесятым годам. Сомнительно, что тогда расстреливали по доносу так стремительно (прямо тут же в городе). За что могли расстрелять в брежневское время главного режиссёра театра? По своему устройству это история конца тридцатых. Следовало бы, то есть, сдвинуть время рассказанных тут событий на несколько десятилетий назад.

Второе, что вызывает сомнения: мать Виталика после той новогодней ночи потеряла разум. Как тогда она могла ему всё это рассказать, да ещё с такой точностью, что он смог вычислить доносчицу?

Но рассказано очень сильно.»

Рецензия критика Дмитрия Самойлова:

«Замечательный рассказ. Страшный, конечно, даже ужасный. Но такой уж жанр. При этом, придумано всё здорово, включая и неожиданную развязку.»

Во всем оказался виноват ноябрь. Он выдался в этом году очень снежным. Морозы зарядили с конца октября, а за ними пришли снегопады, плотные, как потроха ватного одеяла.

Артём, рожденный летом, вопреки примете, лето не любил. А вот зимой наоборот, ему нравилась особенная снежная тишина и как щиплет от холода нос. Так было еще с детства. К сожалению, с тех пор зимы сильно потеряли в качестве, стали скудны на осадки и низкую температуру.

Однако в этом году он ликовал.

На ноябрьские праздники было решено ехать на дачу. В доме, который строил еще дед Артёма, прошло его детство. Пока в сознании сограждан дача ассоциировалась с рассадой, болью и скрипящей на зубах землей, а ехали они туда с перекошенными серыми лицами в смрадных электричках, Артём мечтал состариться, чтобы уехать туда из ненавистного города. До того выезда он еле дотерпел, учитывая, что накануне праздников на работе случился скандал из-за сорвавшейся поставки, с чем предстояло разбираться Артёму. 

Тогда крышу и проломило. Появилось странное ощущение, что дом подключили к какой-то огромной внешней системе, и космические потоки теперь заливались через эту дыру, словно воронку, вместе со снежинками.

Артём обзвонил с десяток мастеров, нашел одного трезвого, согласившегося с напарником отремонтировать его крышу. Затем с отдельным удовольствием, ссылаясь на форс-мажор, взял отгул на работе на ближайшую неделю. Пускай сами разбираются со скандалом.

В комнате уже собрался сугроб. Артём немного покорячился, подбил куском тепличной пленки дыру, отчего та стала походить на иллюминатор. Остатки снега смел в таз и вынес на улицу.

С соседнего участка ближе к ужину потянуло костром, а потом сытным запахом шашлыка. Слышался женский смех в ответ на низковатый мужской бубнеж. У соседей напротив, судя по задорным крикам, дети играли в снежки. С другого участка донеслось женское: «Володя, готово, пирог стынет». Такое теплое и мягкое, как, должно быть, и сам пирог.

Женщины у Артёма не было уже лет так пять. После развода с Кариной в его сознании всё сместилось, будто после землетрясения. Кому он был нужен — неясно.

Одна попытка всё же предпринята была. Нелепая, постыдная. Тогда проститутка к нему даже приехала. А он лег рядом с ней и не смог, что делало воспоминания об этом еще более мучительными.

Развод он перенес как в полуобмороке. А летом этого года, в свой день рождения, Артём даже попытался угореть. Ничего не вышло, и пару недель он провалялся в больнице с сильнейшим отравлением.

Сидя на крыльце с кружкой парящего чая, в котором полумесяцем дрейфовала лимонная долька, Артём смолил сигареты одну за одной. На участке снег уже собрался в небольшие сугробы, а в самых дальних его частях можно было провалиться и по колено. На заре отношений с Кариной Артём привез её на дачу справлять Новый год и тогда же признался ей в своих чувствах, прямо на этом крыльце.

Артём резко встал и двинулся к краю участка. Там он взял пригоршню снега и собрал её в плотный комок. Положил его на землю и стал катать. Так он собрал первый шар, потом еще и еще один.

Сегодня он твердо решил не оставаться в одиночестве.

Итогом стала снежная баба, пропорциями, конечно, не похожая на настоящую женщину. Глыба с плавными очертаниями скорее походила на воспитательницу из детсада или повариху в школьной столовой. Им, согласно воспоминаниям Артёма, полагалось носить белые халаты и быть пышными, как зефир.

От воспоминаний о детстве у Артёма в горле встал ком. Рядом с бабой было тепло. Наверное, удачное расположение блокировало ветер. Артём всхлипнул, закрыл глаза и обнял снежную глыбу.

Той ночью особо разыгралась метель, и в доме её было слышно сильнее из-за дыры в крыше. Несколько раз Артём просыпался, ему казалось, что кто-то ходит большими тяжелыми лапами по участку. Но, кроме белой завеси, там не было ничего.

***

Утро Артёма было омрачено тем, что из окон кухни он заметил пропажу бабы. Развороченные комья снега валялись по участку.

Он вылетел из дома, распахнутый, нечесаный, и принялся высматривать соседских детей, готовый отвесить им люлей за причиненные разрушения. Но детей нигде не было. Артём разочарованно пнул снег, отчего утепленная садовая тапка слетела с его ноги, и пришлось нелепо прыгать за ней к забору.

Тогда за его спиной послышалось:

— Простите, можно вас на минутку?

От начала линии к нему в пуховике спешил ком с женским лицом. Дутики на ногах придавали мультяшной схожести с космонавтом.

— Можно пару вопросов задать вам?

— Вы что, журналист?

— Нет, участок хочу купить. Тот, что у леса…

— А, — протянул Артём, — да нормальное место. С той стороны как раз пригорок, вас не затопит.

У девушки было миловидное круглое лицо с небольшим шрамом возле рта. Она открыто улыбалась и приплясывала.

— Можно… у вас в уборную зайти?

У Артёма внутри скрутился узел тепла при мысли, что в доме внезапно снова оказалась женщина. Он с особым ощущением слушал, как в ванной шумела вода. И внезапно для себя решил не теряться:

— Будете чай?.. Эм, как вас…

— Илона, я Илона. И от чая не откажусь.

Илона сняла пуховик, на Артёма пахнуло сладким теплом. Она собрала в охапку свои волосы и бережно, будто горжетку, уложила на одно плечо, покатое, словно подтаявшее.

Илона рассказала, как решилась на покупку этого участка, как приехала сюда на электричке специально, чтобы проверить, что от станции действительно можно дойти за пятнадцать минут.

Артём заметил, как от чая у Илоны заблестел лоб и, разгоряченная, она все чаще теребила воротник водолазки.

— Раз вы собираетесь здесь жить, позвольте вам все тут показать. Пойдемте гулять?

Большую часть времени из-за заснеженного рельефа Илона придерживалась за Артёма. И он не хотел, чтобы она убирала руку. Пройдя вдоль железной дороги, вышли к заснеженному пруду.

— Снежинки при попадании в воду издают очень высокий звук, неуловимый для человека. А вот рыбы его слышат, но не любят. Потому и уходят на глубину. Я замёрзла, идёмте назад.

Уже подходя обратно к дому, Артём всё же спросил:

— Хотите коньяку?

В тот вечер Илона рассказала о себе: физик по образованию, она посвятила себя инвологии и несколько раз даже была в экспедициях по исследованию ледников.

— Вы знали, что высоко в горах и в полярных районах снег иногда бывает красноватым? Это из-за водорослей. Такой снег по вкусу может напоминать арбуз.

— А вы тут один живете? — спросила Илона, оглядывая полупустую кухню.

Артём промолчал.

Они пили коньяк, Илона закусывала лимоном, и, даже морщась от его злой кислоты, она была чудо как хороша. Очаровательно сжималась переносица, а на глазах Илоны выступала еле заметная влага, отчего они блестели еще сильнее.

Уже позже, когда ореховое тепло коньяка выбило на лице Артёма румянец, он рассказал про Карину, развод и летние злоключения в больнице. Илона рассказала ему о двух неудачных браках. И про свой шрам: он остался после драки с разъярённой любовницей одного из мужей. 

И когда они подбирались к донышку бутылки, Артём мог думать лишь о том, как ему хочется поцеловать ее руку.

Коньяк завалил горизонт реальности, и в движениях Илоны и Артёма проявлялась некоторая борьба с гравитацией. Рассчитали, что Илона как раз должна успеть на последнюю электричку. Артём вызвался проводить Илону до станции.

Артём со вздохом влез в ботинки и вышел из дома. Илона уже спустилась с крыльца и ковыряла носком сапога комья от снежной бабы. Парой больших шагов Артём нагнал Илону и, развернув к себе, крепко поцеловал.

А она ответила.

И тогда он увлек её за собой обратно в дом, она откликнулась, пошла за ним.

Они скрылись за дверью, на участке стало тихо.

Ночью повалил снег, и проломленная крыша сломалась еще немного. От этого треска Артём проснулся, крепче прижал к себе Илону и снова заснул.

Строители приехали через день. До хозяина они не дозвонились и, почуяв неладное, вызвали участкового. Тот и нашел Артёма. Он лежал в своей кровати, седой и мертвый, с легкими, полными воды.

Чтобы вынести тело с участка, бригаде скорой помощи пришлось свалить снежную бабу и снеговика, загородивших проход.

Рецензия критика Ольги Балла:

«Ох, какая сильная и таинственная история! А главное, рассказанная с такой чувственной, осязаемой убедительностью, что у читателя не остаётся оснований сомневаться в том, что она случилась на самом деле. Автор здорово завораживает читателя реалистичностью, точно выписанными подробностями. Тем сильнее действует фантастический оборот дела в конце. Словом, хорошо сделано. И да, лав стори, несомненно, получилась!»

Рецензия критика Дмитрий Самойлова:

«Интересно, как автор разогнал сюжет к финалу. Собственно, всё, что происходит в первых трёх четвертях рассказа, вполне ожидаемо. А вот финал с отсылкой к андерсоновскому оловянному солдатику — это необычно. В итоге получился хороший сюжет.

И главное, автору удалось завлечь читателя всем таким понятным и привычным, узнаваемым. Дача, зима, одинокий хороший мужик, женщина, прогулка, коньяк, поцелуй. И потом, значит, захлебнулся, переспав со снежной бабой, а сам превратился в снеговика.»

С самого утра повсюду пахнет тыквой. Ба печёт пироги. Варит кашу и варенье. Выжимает сок. На фартуке её — тыква, тыква и тыква. Под ногтями у неё оранжево. В утренних руках её горячо и ароматно, как в духовке. И тоже тыквенно.

Под потолком бумажные фонари Джека. Приколоты к обоям рыжими булавками. Ба сама вырезала эти фонари. И воздушные шары — их ба тоже сама надувала. А он хотел гелиевые. Чтобы смешно говорить. Чтобы мальчишка-сосед посмеялся. Посмеялся и тоже так захотел. А не как обычно — над ним.

К ужину всё ещё будет пахнуть тыквой. И шары останутся. Вокруг стола: один-два-три-четыре-пять — оранжевые и чёрные. И каждому — по кусочку пирога. Каждому по стакану сока. Конфет по миске. И когда начнут в дверь стучать, ба подмигнёт. Никто не выйдет из-за стола. Ба подмигнёт: там, за дверью, есть всё. Монеты, конфеты, скелеты. И открывать не надо. 

День рождения всё-таки. Можно? 

***

Никуда он не пойдёт. Ба, отвянь. Какие ещё «кошелёк или жизнь». Делать ему больше нечего. Страдать такой хернёй. Малолетки пусть ходят. Мало ли что ты видела. Не друзья они никакие. Ну, заходили, и что теперь. Не учатся они вместе, нет, не с ними он тогда был. Отвали, всё. Нет! Не неси его сюда. Не неси! Не наденет он этот костюм. Ну и что, что праздник. В жопу праздник. Кошелёк или жизнь — как будто не очевидно. И нет, не хочет он никаких пирогов. И сока ему не надо. Не надо, блин. Он Гарри Поттер, что ли, в Хогвартсе. Да, блин, если бы. 

Авада Кедавра!

Авада Кедавра!

Авада Кедавра!

Три тысячи раз, сука. Каждому в рожу. Подходил бы к каждому и палочкой так. И что теперь ты скажешь, мразь. Ухо у меня оттопырено? Да ты что, блядь. А твоё — где? Ой! Вот же оно — хочешь сожрать? Круцио, тварь.

А ты чё ржёшь? Да, ты. Ты. Сюда смотри! В глаза мне. Что видишь? Видишь что, спрашиваю, сука. Ничего? А ты ниже, ниже посмотри. Вот тут, справа. Да. Ничего не напрягает? Ничего такого не видишь? Слепой, что ли. Пока ещё нет. Пока ещё. Смотри как в последний раз, сука. Вот это родимое пятно. Помнишь, в первом классе ты разглядел в нём хер? Не помнишь? Круцио тебе за это. Круцио. Освежилась память? А теперь — сдохни.

Что? Не слышу. Не слышу, блядь! Больно ему, говоришь? Так чётче говори, тварь, не мямли: ля-ля-ля. Не больно ему. Сдох он уже. Вот тебе сейчас будет. Сюда, сюда подошёл. Давай. Ну! А-ав-ав… Зассал, сука? Да это я чихнул просто. Ну ты и сыкло. А вот теперь, да — Авада Кедавра.

Да не реви ты, ба. Не расстрелял он никого. Гарри Поттера не существует. А нехрен трогать чужие дневники. Поняла? И лицо его не трогай. Пироги иди печь свои. Тыквенные.

День рождения всё-таки. Чё ты. 

***

С утра немного дует. Приносит запахов всяких. Каштанов, листвы, краски свежей из парка. Ребятишки мимо проносятся. Бросают что-то на бегу. Звенит. Или снится.

Он вытирает щёку и натыкается на мокрое. А дождя ведь не было. Сухо на асфальте и во рту. А в стакане — вот. Не кофе, но на кофе. Его там знают, да, в кофейне этой. Пингвином ходил туда-сюда. Агитировал за королевские завтраки. Хорошо агитировал, во весь голос. Много его было, голоса. Лишь бы не смотрели. А пингвинов он уважал всегда. Не зазорно было.

А у бургерной этой медведем ходил. Ребятишкам нравилось. Фоткались. Жали лапу. Пугать просили. И пугал — каждого: этого вот и того. Удирали потом. И возвращались. Хохотали. А теперь — не узнают. Хэллоуин, а он — без костюма, без маски, сам. Страшный. Такого — только мимо. И бросить что-нибудь на бегу. Каштаны, листву, фу. 

А к вечеру — минусы по Фаренгейту. И невозможны осадки. Картонка духовкой не пахнет. От фонарей ржавчиной веет. «Кошелёк или жизнь?» Было бы что. А ребятишки бегают от двери к двери. Стучат, и открывают им. Каждому, каждому. И конфет — ворох. Хохот. Чудовища и призраки. Притворяются, праздник.

Он чешет в ухе, и дует морем.

День рождения всё-таки. Ба?

Аношин стоял у крыльца и ждал Петрова, когда из школы вышла Красовская.

Он сразу же напустил на себя важный вид, стараясь не смотреть в ее сторону.

— Эй! 

Он поглядел на неё. Она стояла — невысокая, аккуратная, с хитрой лисьей мордочкой, — и смотрела на него с хорошо выверенной смесью невинности и жеманства. В руках её была схваченная бечевкой стопка книг.

— Поможешь?

— Ну-у давай, — протянул он, пытаясь унять бешеный стук в груди и думая: «Главное — оставаться безразличным».

Его мозг рисовал ему самые разные картины возможной неблагополучной развязки: вот он поскользнётся на обледеневших ступенях, или выскочит Петров и завладеет её вниманием, или она не отдаст ему эти книги. 

— Спасибо, — сказала она, пожалуй, слишком быстро передавая ему книги. — Пальцы режет — жуть, даже в перчатках.

— Пошли? — неопределенно спросил он. Собственно, он бы пошел за ней в любую сторону, но не знал, куда пойдет она.

— Пошли, — кивнула она. — Вот и Синицына. Мы с ней вместе проект делаем.

— Могли бы и скачать, — разочарованно буркнул он: прогулка втроём, да еще с Синицыной, этим синим чулком, его не интересовала.

Впрочем, он не стал препираться. Как ни крути, Красовская шла рядом с ним, слева, а на Синицыну, шедшую справа, он и не смотрел. Петров обзавидуется, а над Синицыной всегда можно посмеяться. Его больше волновало, как выбрать тему разговора: старший брат говорил, что нужно немного хамить, но при этом не быть слишком грубым.

Пока он искал эту грань, они болтали о том, что литераторша заставляет все делать по книгам из библиотеки. Они покинули территорию школы, прошли через ворота и направились в сторону центра. Книги тянули правую руку и бились о ногу; иногда доставалось и Синицыной, чему он был скорее рад.

Но, едва они завернули за угол, Красовская чмокнула Синицыну, помахала рукой и села в ожидавшую её машину. Им с Синицыной пришлось посторониться, пока внедорожник, сверкая хромом, разворачивался. В зеркале заднего вида он успел разглядеть женщину, сидевшую за рулем — идеальный мейкап, волосы блонд.  И правда, ведь Красовскую всегда забирает мать…

Он понял, что остался с Синицыной вдвоём и что идут они в одну сторону, а дом его — в другой. Но теперь, назло Красовской с её лисьей мордочкой и Петрову, которому он все же должен чем-то похвастать, он проводит Синицыну, дотащит эти книжки. Вместо любовного получится комичный рассказ — но это лучше, чем слушать чужие россказни. Возможно, он так и задумывал?

Было морозно, но он все же не надевал шапку: в шапке мужчина всегда смешон и жалок, если только это не военный или не спортсмен. Или не актёр, рекламирующий шапки…

Синицына тем временем сменила позицию и теперь шла слева от него, молча посылая ему заинтересованные взгляды. Чтобы напомнить ей, кто есть кто, он переложил связку в левую руку. Она вздохнула.

Все в мире поделены на классы и категории, и в особенности старшеклассники. Синицына была ботаншей, хотя и не круглой отличницей. Он учился весьма хорошо, что нравилось отцу, но ставило его в неловкое положение перед ребятами. Она не занималась хореографией, носила очки и одевалась так себе; теперь вот, видно, взяла роль некрасивой подружки при Красовской, размышлял он.

Его подмывало спросить, долго ли еще идти, но он не хотел нарушать молчание, которое позволяло ему показать, что он её, в общем-то, игнорирует.

— Вот сюда, — наконец, сказала она.

У подъезда выгружали мебель. Они вклинились между грузчиками со шкафом и новоселами с ковром и, зажатые этим караваном, так и очутились у её двери.

Когда она предложила зайти, он неожиданно для самого себя согласился. В конце концов, чтобы сделать эту историю оживленной, он должен был рассказать что-то этакое — например, про коллекцию очков в роговой оправе, или что у неё постеры учителей в спальне.

Дома оказалась её мать. Она вышла с кухни, вытирая руки полотенцем, и сразу же набросилась на него, завладев его шарфом, а потом и рюкзаком, так что он был вынужден остаться для спасения этих заложников.

— Это Саша, — сказала Синицына. — А это моя мама, Мария Петровна.

— Можно просто Мария, хотя это смешно звучит, — сказала её мать. — Тот самый Саша, который дёргал тебя за косички в первом классе?..

И вот он уже вымыл руки в чужой ванной и сидит за столом, а его собираются кормить супом. Всё это и страшно, и смешно.

— Ты тоже, Саша, делаешь проект по литературе?

— Нет, — он запнулся, припоминая, как она представилась, — Мария Петровна, я…

— А жаль. Что у вас там, раздельное воспитание, что ли? Вот зачем двух девчонок в пару, что они там надумают вдвоём? Со сметаной будешь? — Она немного резко повернулась к нему, видимо, недовольная, что он использовал это длинное и официальное обращение.

— Нет, — ответил он, потея.

Пока он, стремясь не облиться, ел суп (есть суп — примерно как ходить по льду), время тянулось крайне медленно, как в кабинете врача. И по привычке, защищавшей его в больницах, он медленно обводил глазами все вокруг, пытаясь привыкнуть к обстановке. Обычная, в общем, кухня: цветы на подоконнике, большие часы на стене, шкафы, полки… Синицыной, хоть и не сразу, удалось отбиться от супа, сочетая в голосе придушенную злость и отчаянную мольбу.

— Ну, ешь тогда салат.

— Я пойду переоденусь.

— Потом переоденешься, — отрезала её мать.  — Не бросай гостя.

Синицина осталась и уселась есть салат.

Перестав быть в центре внимания, он по-другому смотрел на них. Он не собирался оказаться здесь еще полчаса назад, а теперь он в центре быта этих двоих. Мать Синицыной моет посуду, озабоченно оглядываясь на дочь, поджимая губы: перебирает в голове замечания, думает, когда убрать со стола? В её строгости он угадал то, о чем смутно догадывался в отношении своих родителей: эта внезапная отчужденность, этот жесткий взгляд, это одергивание — лишь желание защитить своего отпрыска, лучше подготовить его, пока он здесь, перед тем, как выпустить в открытый океан жизни… Или хотя бы на улицу. И, кажется, она видит в нем союзника. Она была рада, что он пришел. Она думает, что он не обидит её Дашу, что у него нет никакой задней мысли. Просто одноклассник, зашел к её дочери в гости, проявил внимание, донес книги. Вот она ставит тарелку, и он видит, что лак на ногтях стоило быть обновить. Вот берет другую — и он замечает пятно на рукаве кофты. Наконец, весь дом, уютный, как правило, своими несовершенствами, предстает перед ним: на заварочном чайнике скол, табурет под ним пошатывается, этажом выше очень громко включен телевизор: новости. Это как перевернуть черепаху на спину — от её незащищённости становится и жалко, и стыдно.

— Даша! Не горбись. — Синицына покраснела как рак, а он, выйдя из оцепенения, даже застучал ложкой от усердия.

Когда он покончил с супом, мать Синицыной поставила перед ними чайник и чашки («Хорошо, не из сервиза» — подумал он), пирог, конфеты и вышла из кухни, прикрыв за собой дверь.

«До чего бойкая женщина эта Мария Петровна», — вздохнул он про себя, ёрзая на табурете. Он не знал, что будет хуже — молчать или отдать Синицыной право заговорить первой — поэтому спросил:

— Ну, спасибо за прием! А давно ты с Красовской дружишь?

— Да так. — Она повела плечом. — А ты?

Ему было бы проще, если бы все отнеслись к этому по-деловому — ну, принес книги, будь здоров, давай домой. Но, решительно, женское коварство живет в каждой, даже в Синицыной. Как ему отвечать? Дружбы с Красовской у него, конечно, не было, хоть он и рассчитывал хоть как-то приблизиться к ней сегодня. Но отвечать так значило… обозначить этот статус поиска, которым он никак не хотел делиться, тем более с ней, Синицыной.

— Я со всеми дружу, — ответил он и принялся за пирог. Это требовало мужества: он был очень сладкий, но кусок надо было доесть до конца.

В самом деле, как же это сердечно — пирог, краснеющая Синицына без очков, её мать, притворившая дверь. Он начинал сердиться и на них, и на себя. Кому? Ему?! Да не нужно это все сто лет. Вот проводил бы он Красовскую — та бы не растерялась. Это же все игра, в самом деле — хорошие манеры, трёп, провокация. «Привет — пошел вон — подумай над сказанным» — вот то, что надо! А здесь, в этой их раковине, в обжитой тесноте, очутившись в стоптанных тапках с пирогом под носом — какая игра? Как унизительно, что это всё происходит — для них, для него. Что он здесь делает? Что он расскажет Петрову завтра?

Синицына, оказывается, сняла очки и распустила волосы. Так какую хохму он расскажет завтра? Ему не хотелось хохмить. Ей стоит сменить прическу и носить линзы, или в этом роде… Нет, он не расскажет завтра ничего, даже если будет толпа и хихиканье, он не мучитель черепах…

Она рассказывает, как они получили квартиру, а он — что у его дедушки дома такая же планировка. Он хвалит пирог. Она признается, что умеет печь печенье, а пироги — нет. Он молчит. Хлопает дверь: её мать куда-то ушла.

Он думает, как обидеть её сейчас, наедине, чтобы не обижать потом прилюдно, чтобы не оставить недосказанности. Так ведь будет честно. Но он не знает, как это сделать, и подливает себе чай. Потом, вспомнив о манерах, подливает и ей. Она может понять это не так. Они скользят куда-то не туда. 

Да он же просто сделал ей одолжение — сначала одно, потом уже десяток — с этим супом, скрипучим табуретом и чаем… 

Стараясь не смотреть на неё, он просто встает и говорит: «Спасибо». Они выходят в прихожую. Очень темно.

— Лампочка перегорела, — объясняет она извиняющимся тоном.

— Бывает, — говорит он.

— Ты трус, Аношин, — говорит она вдруг, стоя перед ним с его курткой в руках.

— Пфф, — выдавливает он из себя, не зная, что ответить. Затем бормочет, обуваясь: — Кто мне об этом заявляет? 

В прихожей темно. Он балансирует в незашнурованных, наполовину надетых ботинках, боясь наступить на снятые тапки (это её отца?) или, качнувшись, сократить дистанцию.

— Я не боюсь, — сказала она и поцеловала его, прекратив всю эту акробатику.

Он не решил, как к этому отнестись, а она просто дала ему в руки куртку, рюкзак, открыла дверь и легонько толкнула.

— А ты трус и зануда, — сказала она и захлопнула дверь у его носа.

Он спускался по лестнице, надевая шапку и не думая ни о Петрове, ни о Красовской.

Рецензия критика Дмитрия Самойлова:

«Прекрасный рассказ. И, конечно, он совсем не о школьниках, он о том, как неловко чувствует себя каждый человек всю жизнь.

Очень точно описаны эти сомнения, это неумение себя куда-то деть. Мне это напомнило самое начало «Зеркала» Тарковского — там заикающийся подросток пытается что-то сказать. Ну и суть в том, что каждому человеку необходимо зеркало, чтобы как-то себя осознать, необходимо увидеть себя со стороны.

Очень точно сделаны внутренние реплики героя — особенно хорошо, когда он думает, какая бойкая женщина мать девочки. И прекрасный финал — «прекратила эту акробатику».

Название, пожалуй, слишком очевидное. Но, с другой стороны, черепаха прекрасно контрастирует с фактурой рассказа.»

Рецензия критика Ольги Балла:

«По-моему, очень хорошо сделанный текст, тонко- и сложно-психологичный, полный точных наблюдений за внутренними движениями человека, напряжённый — и развивающийся непредсказуемо вплоть до самой последней минуты, когда герой вырывается на свободу, ускользает наконец от ролевого принуждения.

Интересно, что это — рассказ не о характерах (они тут едва намечены; главный герой вообще практически никакой, всё его содержание составляют сиюминутные подростковые страсти, мелкое неуверенное самолюбие — практически безличное, поскольку могло случиться с кем угодно. Вы очень убедительно всё это передали), но о ситуациях, об их внутреннем устройстве.»

Осенью 2018 года Creative Writing School совместно с Ridero провели вебинар литературного критика Михаила Эдельштейна «Возлюби критика своего».

Вместе мы разбирались, как перестать бояться критиков и чем они могут быть полезны писателю!

Вебинар продолжил цикл онлайн-встреч «CWS Будильник» с мастерами Creative Writing School — писателями, филологами, журналистами. Вебинары помогают слушателям разбудить в себе внутреннего автора и делают занятия творчеством регулярными.

CWS Будильник: не проспи вдохновение!