Как и многие французы, граф Донасьен де Рошамбо вырос на комиксах. Уже много лет он живет в Москве и собирает свою библиотеку, которой могут позавидовать и гики, и коллекционеры-букинисты. Мы поговорили с Донасьеном о взаимосвязи комиксов и литературы, иллюстрировании классических романов и русском следе в искусстве рисованных историй.  

Начнем с вашей коллекции. Расскажите о ваших сокровищах. 

Существует три типа коллекционирования комиксов. Первый тип — первые издания книг, альбомов и журналов с комиксами. Например, в России высоко ценятся прижизненные издания Пушкина и Толстого, во Франции — Вольтера. В случае с комиксами это может быть первое появление известного персонажа – Супермена в журнале Action Comics 1938 года издания (экземпляр был продан на аукционных торгах за 3,2 млн долларов в 2014 году).

Второй тип — мерчандайзинг к известным комиксам. Например, фигурки, значки и игрушки к Тинтину, Человеку-Пауку и тд.

И, наконец, третий тип – оригинальные рисунки комиксов, что я в основном и коллекционирую. Оригинальный рисунок Эрже, создателя Тинтина, который на аукционных торгах превысил 3 млн евро, я позволить себе не могу, но на арт-рынке существуют достойные вещи по гораздо более демократичным ценам. Органично в России я дополнил свою коллекцию целлулоидами «Союзмультфильма».

Можно ли считать комиксы литературным произведением? 

Физически это, конечно, книги. Но комиксы одновременно и являются литературой, и нет. Это синтетическое искусство, где есть и картинка, и текст, как в кинематографе. Сам по себе красиво снятый фильм без ярких героев и хорошего сюжета неинтересен. Плох и другой вариант: если у ленты удачный сценарий, но посредственная съемка. Над комиксом чаще всего работают два человека: писатель или сценарист и художник, хотя бывают случаи, когда все делает один автор. 

Во Франции комиксы чаще всего продаются в книжных магазинах, а не в специальных лавках, как московский «Чук и Гик». Многие французские писатели работают не только над прозой, но и над комиксами, например, Фредерик Бегбедер, Бернар Вербер или Рене Госинни — автор истории об Астериксе и Обеликсе, а также нескольких книг о маленьком Николя. И комиксы об Астериксе, и книги о Николя — это важная часть французской культуры, издания того и другого есть в каждом доме. 

В чем разница между комиксом и графическим романом? Есть ли она вообще?

Это хороший вопрос, но на него нет удовлетворительного ответа. Мне кажется, это простое занудство. Возможно, «графический роман» это что-то более интеллектуальное, более серьезное. Существуют книги, в которых одна глава — это текст, другая — картинки, а третья — смешение того и другого, то есть комикс. Наверное, это и подходит под определение графического романа, но мне это определение все-таки кажется немного дотошным.

Какие цели преследуют авторы, которые превращают в комиксы романы великих писателей, например, Достоевского?

Это адаптация, такая же, как и все другие. Считается, что великому тексту не нужны иллюстрации, и вообще картинки для глупых людей. Но при этом тексты Толстого или Пушкина могут использоваться в анимации, например. И «Союзмультфильм» или Disney, если того захочет, может снять фильм по мотивам знаменитых произведений. 

Или другой пример: в России очень популярен сериал «Шерлок». Вообще-то тексты Конана Дойля созданы именно для чтения, но их переработали, и получился отличный телесериал. Адаптации бывают разные: кино, видеоигры — и комиксы, конечно. Причем не только литература становится «донором» для другого искусства, но и наоборот. Фильмы и игры тоже превращаются в книги. Иногда это гениально, иногда посредственно, порой адаптация лучше оригинала.

Романы в комиксах нередко воспринимаются просто как вариация оригинала. Не убьют ли такие адаптации навык чтения больших текстов?  

Иногда фильмы убивают кино, иногда наоборот. Сами по себе текст и рисунок — только техника. Это не искусство. Если я нарисую что-нибудь, это не будет искусством, если я сниму ролик на телефон, это тоже не будет искусством. Комикс — искусство, потому что создан художниками. И как любая адаптация, вышедшая из-под руки творца, она может быть удачной или нет.

Вы можете посмотреть на работу Маржан Сатрапи, автора «Персеполиса» — она одновременно сделала и комикс, и сценарий к мультфильму. Комикс вышел первым, потому что это дешевле, но его экранная версия — это не адаптация, это тот же графический стиль, но выполненный в двух разных техниках.

А насколько «мобильна» индустрия комиксов? Если они дешевле в производстве, чем кино, могут ли их создатели позволить себе большее разнообразие тем и эксперименты в сюжетах? 

Все зависит от страны. Если мы посмотрим на французские комиксы, то увидим, что рисунки многих из них выполнены акварелью и гуашью, а выпущены они на хорошей бумаге. Во Франции книги с комиксами продаются в книжных магазинах, а японская манга, например, в уличных киосках. И если во Франции на рисование одной книги может уйти год и больше, то в Японии с их студиями манги страница печатается за полдня, и производство комиксов гораздо быстрее и дешевле.

В США, если мы берем только компании DC и Marvel, все упирается в редактора-правообладателя, который дает авторам разрешение на работу с тем или иным героем. Работа в этих студиях напоминает коридор, с которого не свернуть. Это тоже занимает время и сказывается на «мобильности». Но, разумеется, и в США существуют независимые авторы и проекты, такие как Артур Шпигельман и его «Маус». Все это очень похоже на кино. Существуют гиганты, которые занимаются только зарекомендовавшими себя проектами, и маленькие студии, где готовы рисковать и чьи фильмы вы можете увидеть чаще на кинофестивалях, чем в общем прокате.

Кроме трех стран, о которых вы говорите, если ли еще флагманы в этой индустрии?

К сожалению, мало. Существуют Bandes dessinées — франко-бельгийские комиксы, супергеройская индустрия в США и манга в Японии, с которой я знаком несколько хуже, потому что это другой менталитет. Комиксы сейчас развиваются в Южной Корее, Бразилии, Италии, Великобритании. Существует аргентинский комикс «Mafalda», прекрасно известный во всем испаноязычном мире. Но для Аргентины это единственный знаменитый комикс.

А что можно сказать про Россию? Традиции у нас нет, но… 

Ошибаетесь, как раз именно традиция у вас есть, но вы о ней не знаете. Американский журналист Хосе Аланиз написал книгу «История комиксов в России», в которой называет художником комиксов Казимира Малевича. В Москве я живу в районе Китай-города, и музей Малевича не так далеко от меня. Когда я впервые увидел его работы, то понял, что это правда. Ведь что такое комикс? Это картинка с текстом на ней. 

Более того, когда вы приходите в церковь, вы можете видеть житийные иконы, где по периметру главного образа расположено еще множество изображений о жизни святого, и они тоже содержат надписи. Такие иконы — тоже комиксы. 

Малевич делал наброски, рисунок за рисунком, где рассказывал историю. Карикатурист Борис Ефимов тоже был талантливым комиксистом, речь его героев часто транслировалась в «баблах». Вы, конечно, знаете о «Крокодиле» и «Трамвае», рисунки в них — те же комиксы. 

Но я бы назвал русскую традицию не «комиксом» а «рисованием историй», поскольку здесь пока нет своего стиля. Можно отличить американский, французский, бельгийский комиксы. Российские художники должны найти собственную отличительную черту. Но уже существуют достойные примеры. Рекомендую прочесть пронзительную историю «Сурвило» Ольги Лаврентьевой и недавно вышедший комикс о семье Романовых «Спасти Цесаревича Алексея» авторства Алексея Дурново и Алексея Никанорова. 

Если традиция есть, почему у нас до сих пор так пренебрежительно относятся к комиксам?

В советское время была развита мультипликация, но комиксы были запрещены. Пропаганда внушала, что это искусство для дураков, и люди долгое время этому верили. Я приехал в Москву более пятнадцати лет назад, зашел в известный книжный магазин и спросил, есть ли у них комиксы, потому что для меня это хороший способ узнать страну. И девушка-консультант сказала: «Нет, мы продаем книги! Если вам нужны комиксы, идите к метро». Десять лет спустя, может быть, та же самая девушка гордо ответила бы мне, что в магазине, конечно, комиксы продаются.

Сейчас все больше молодых людей в России понимают, насколько это интересное искусство. В этом году 19-летие отметит международный фестиваль рисованных историй «КомМиссия», ежегодно проходящий в Москве. В прошлом году открылся соответствующий курс в Высшей школе экономики — подумайте только, в российском университете вы можете изучать комиксы! В прошедшем году на Санкт-Петербургском международном культурном форуме был организован целый блок, посвященный комиксам.

И, предвидя возможный вопрос о глупости людей, увлекающихся комиксами, скажу, что в Москве три известных коллекционера комиксов: я, Алексей Венедиктов и Константин Эрнст. Конечно, все мы очень глупые люди!

От прессы до художественной литературы и отмененных сезонов телешоу — современные комиксы попадают в центр внимания в любой области. Они могут быть смелыми, забавными или откровенными и не меньше любых других форм искусства обладают той нарративной силой, что может заставить вас плакать и смеяться или же разбить вам сердце.

В прошлом сильно недооцененный и пренебрегаемый жанр, сегодня комикс переживает настоящий ренессанс в современной культуре — во многом благодаря огромному успеху супергеройских блокбастеров. Эта статья написана по мотивам мастер-класса Нила Геймана, автора одного из самых популярных комиксов «Песочный человек». Вы узнаете, как написать собственную книгу комиксов с полезными советами на каждом этапе: от скрипта вашего будущего комикса до раскадровки и рисования.

Что такое книга комиксов?

Комиксы — это визуальная форма сторителлинга, в которой изображения соседствуют с текстом. Они чаще всего представлены в виде последовательного ряда рамок, в каждой из которых происходит одно сюжетное действие (например, один момент, один вид или заявочный план вашей истории). 

Этот вид искусства по своей природе располагает к инновациям и художественному самовыражению, позволяя авторам экспериментировать на каждой странице.

Нил Гейман, популярный писатель и автор нескольких книг комиксов, говорит: «Когда вы работаете с комиксами, то попадаете на принципиально иную территорию… Здесь вы можете использовать изображения и слова, чтобы сказать читателю то, что невозможно передать ни в прозе, ни в кино».

Когда книги комиксов впервые стали популярными?

Так называемый золотой век комиксов пришелся на 1930–1950-е годы, когда в каноне жанра прочно обосновались супергерои. В эту эпоху появились самые знаменитые персонажи комиксов, такие как Супермен, Бэтмен, Человек-Паук, Капитан Америка, Чудо-женщина и многие другие.

После Второй мировой войны супергерои вышли за пределы комикса и населили такие жанры, как роман, вестерн и научная фантастика.

В современную эпоху (с 1980-х годов) комиксы переживают настоящий бум, поскольку независимые издатели и интернет позволили прежде неизвестным авторам найти свою аудиторию.

Какие элементы включает в себя хорошая книга комиксов?

Книга комиксов — это чаще всего сложный комплекс элементов, которые позволяют вам рассказать историю.

• Панель (англ. Panel). Это одна иллюстрация на странице, обычно ограниченная рамкой. Книга комиксов состоит из одной или множества панелей. Каждая из них движет историю вперед, изображая персонажей в действии или диалоге.  
• Канавка (англ. Gutter). Это пространство между панелями. Канавки могут быть широкими или узкими и влияют на то, насколько легко будет читать каждую страницу.
• Ряд (англ. Tier). Набор панелей, расположенных в один ряд.
• Полосной кадр (англ. Splash page). Изображение на всю страницу, которое чаще всего расположено в начале комикса, чтобы представить историю и задать определенные настроение и сеттинг.
• Разворот (англ. Spread). Иллюстрация, которая занимает больше одной страницы.
• Авторский текст (англ. Caption). Специальный блок в стороне от панели, в котором обычно авторский голос дает контекст происходящего.
• Пузырь/шар (англ. Speech bubble/balloon). Здесь помещаются реплики персонажей. У каждого пузыря есть свой «хвост», который указывает на говорящего.

Что нужно для создания комикса?

Хотя вполне возможно создать книгу комиксов самому, это довольно редкий талант. Писать комиксы — тяжелая и требовательная работа. Большая часть авторов создают историю, а затем работают с другими мастерами, чтобы превратить ее в полноценный комикс.

Вот пример людей, которые могут принимать участие в создании комикса:

• Писатель. Писатель создает такие элементы истории, как сюжет, сеттинг, герои, конфликт и диалоги. Он также подготавливает черновик и скрипт, на основе которых работают другие мастера.
• Редактор. Каждому хорошему писателю нужен редактор. В идеале последний должен хорошо знать автора и понимать его цели, но также и предлагать взвешенную критику, особенно если что-то в истории требует корректировки.
• Художник. Художник переводит инструкции писателя на язык иллюстраций. У него есть возможность придать более тонкое измерение простым указаниям. Например, строчка «герой смотрит прочь» может быть передана миллиардами различных способов: с грустным выражением лица, с лицом в тени или, возможно, слегка наклоненной головой персонажа. Таким образом художник сообщает авторскому сценарию свою креативную интерпретацию.
• Художник-шрифтовик. Шрифтовик передает историю через разные шрифты и каллиграфию. Подзаголовки, звуковые эффекты, диалоги внутри пузырей — все это часть работы шрифтовика. Он также окрашивает чернилами карандашные линии художника.
• Художник-колорист. После того, как история нарисована и окрашена чернилами, колорист заполняет черные и белые линии цветами. На заре комиксов это делалось при помощи кисточки и красок. Сегодня некоторые колористы все еще делают все своими руками, тогда как другие перешли на цифровые средства: оба варианта одинаково хороши, все зависит от индивидуального стиля и предпочтений.

10 примеров великих комиксов

• «Action Comics» (№ 1, 1938), издательство DC Comics
• «Two-Fisted Tales» (№ 25, 1951), Харви Курцман
• «The Acme Novelty Library» (№6, 1965), Крис Уэр 
• «Fantastic Four» (№51, 1966), Стэн Ли и Джек Кирби
• «Watchmen» (1986), Алан Мур (на русском «Хранители», издательство «Азбука-Аттикус»)
• «Maus» (1980), Арт Шпигельман (на русском «Маус», издательство Corpus)
• «The Sandman: Preludes and Nocturnes» (1989), Нил Гейман (на русском «Песочный человек», издательство «Азбука-Аттикус»)
• «The Walking Dead» (2003), Роберт Киркман (на русском «Ходящие мертвецы», издательство «Комильфо»)
• «Fun Home» (2006), Элисон Бекдел (на русском «Веселый дом», издательство «Бумкнига»)
• «Lumberjanes» (№1, 2014), Грейс Эллис и Ноэль Стивенсон (на русском «Дровосечки», издательство «Boom! Studios»)

Как придумать идею для комикса за четыре шага

В независимости от того, ищете ли вы идею для небольшого комикса или целой книги, попробуйте для вдохновения использовать эти советы.

1. Подумайте о небольшой истории, которая будет особенно хорошо работать визуально. Вам потребуются динамичные и простые моменты, герои, которые больше и «круче», чем в простой жизни, и много диалогов. Если вы уже работаете над романом, то попробуйте в качестве креативного упражнения приспособить ваших героев и сеттинг под форму комикса.

2. Затем набросайте черновую структуру вашего комикса. Придумайте цепляющее начало, главные сюжетные точки, кульминацию и разрешение конфликта.

3. Напишите короткие биографии ваших главных героев. Кто они? Чего они хотят? В чем их сила и слабость? Где они начинают и где заканчивают в вашей истории? С каким главным конфликтом они сталкиваются и как они его преодолевают?

4. Подумайте о необычных обстоятельствах и таких мощных и эмоционально заряженных сюжетах, как любовь, смерть, ярость, добро, зло. Как они будут представлены в вашем комиксе?

Как структурировать комикс в три акта

Как фильмы и другие нарративные формы, большинство комиксов следуют трехчастной структуре:

• Первый акт. Представление центральных героев, а также сеттинга, настроения и главного конфликта вашего комикса.
• Второй акт. Развитие героев, индивидуальные сюжетные арки, неудачи, вызовы, обучение и кульминация.
• Третий акт. Разрешение конфликта после кульминации, в ходе испытания герои претерпевают значительные изменения и получают некоторый опыт.

Как набросать комикс за шесть шагов

Этот пошаговый гайд по созданию комикса предлагает в своем мастер-классе признанный автор, обладатель многих наград Нил Гейман.

1. Подготовьте бумагу. Возьмите пачку (страниц пятнадцать) и соедините их на манер книги комикса.

2. Пронумеруйте страницы. Это поможет вам понять, что должно идти на каждой странице. После того, как вы наметите начало и конец, вам будет легче ориентироваться в оставшейся части.

3. Определите ударные точки вашей истории. Для начала отведите каждой такой точке по одной странице, хотя некоторые сильные эпизоды могут занимать несколько страниц. Набросайте узловые моменты истории на каждой странице.

4. Превратите ударные точки в панели. Начиная с первой страницы, определите, как вы будете использовать каждую панель для того, чтобы рассказать определенную часть истории. Помните о том, сколько и какой информации вы должны рассказать на каждой странице, и постарайтесь распределить пространство соответствующим образом (попробуйте поиграть с размерами панелей и дать больше места ударным эпизодам, особенно вводным, и меньше места — тем сценам, что не требуют большого количества деталей).

5. Набросайте основное действие и напишите диалоги. Этот черновой вариант увидите вы и только вы: это могут быть схематичные человечки или символы, главное, чтобы вы сами понимали их значение и что должно быть в каждой панели. Подумайте, что должно быть в ваших диалогах, чтобы они помогали читателю органично переходить от одной панели к другой. В каждой панели добавьте сопроводительные подписи к картинкам.

6. Напишите сценарий! Используя миниатюры как стартовую точку, напишите полный сценарий истории, который затем когда-то окажется в руках художника. Следуйте от одной панели к другой, связывая друг с другом различные точки зрения, сцены, описания героев и диалоги. Представьте, что этот сценарий — ваше письмо художнику, в котором вы даете всю информацию, которая нужна ему для того, чтобы перевести на визуальный язык ту историю, что пока находится только в вашей голове.

Если вы мечтаете создать собственный комикс, то вам очень пригодится практическое пособие по созданию комиксов от профессиональных комиксистов и преподавателей Мэтта Мэддена и Джессики Эйбел. Книга подойдет для любого уровня предварительной подготовки — пошаговые инструкции и практические инсайты помогут развить и совершенствовать свои навыки как новичкам, так и профессионалам. Вам потребуется всего лишь карандаш, ластик и несколько листов бумаги — и можно приступать к созданию собственного комикса.

Представляем фрагмент из этого универсального учебника по созданию комиксов, выпущенного издательством «Манн, Иванов и Фербер».

Вы узнаете их с первого взгляда

ОПРЕДЕЛЯЯ КОМИКС

Кому-то из вас нравится манга, в то время как другие предпочитают андерграундный комикс 1960-х, кто-то любит фильмы или видеоигры, но все вы здесь затем, чтобы научиться создавать то, что мы называем комиксом. Это кажется довольно очевидным, но давайте сделаем паузу и зададим себе вопрос: что же такое комикс, если быть точным? Вы можете спросить зачем: комикс уже давно стал узнаваемым с первого взгляда, и раз так, то остальное не так уж важно, верно? Что ж, и да и нет. Нам нет нужды искать точное железобетонное определение. Мы не ученые, исследующие методы создания комиксов в рамках различных экономических, культурных и исторических факторов, мы не ставим себе целью вывести исчерпывающее определение длиной в абзац. Однако назначение этой книги — научить вас создавать комиксы, так что разумно сперва дать им рабочее определение. Для начала мы хотели бы подчеркнуть, что, говоря о комиксе, мы говорим о виде искусства, таком же, как фильм или картина. Вы же не считаете, что фильм — это непременно кино про гангстеров и ковбоев, верно? Или что на картине обязательно изображен реалистичный пейзаж? Фильм, картина и другие формы — это способы выражения идей. Любых идей. То же относится и к комиксу. Это сосуд для идей.

К счастью, на базовом уровне мы можем достичь согласия между теоретиками и теми, кому требуется определение, применимое на практике. Тем не менее если мы сконцентрируемся на отличиях комикса от остальных видов искусства и на его основных характеристиках, то столкнемся с разногласиями. Поэтому давайте посмотрим на уже существующие определения.

Уилл Айснер

«Последовательное искусство»

Уилл Айснер — художник, известный с 1940-х годов своей работой «Дух» (The Spirit), а также, что особенно важно в нашем контексте, основоположник комиксов высокого жанра (возможно, он первым использовал термин «графический роман»). Айснер также является автором двух книг о комиксе как виде искусства, где он определяет его чрезвычайно кратко — «последовательное искусство». Это очевидная попытка определить комикс через его формальные свойства (истории, рассказываемые посредством составления изображений в определенной последовательности) и избавиться от нежелательных коннотаций, где комикс неизбежно воспринимается либо как что-то комическое и карикатурное, либо исключительно как истории о супергероях.

Скотт МакКлауд

«Изображения, расположенные в продуманной по- следовательности с целью передать мысль и/или вызвать эстетический отклик»

Скотт МакКлауд — художник и теоретик, написавший книгу «Понимание комикса». Он расширяет определе- ние Айснера, конкретизируя, что именно делает комикс комиксом. Заметьте, что ни в определении Айснера, ни в определении МакКлауда ничего не говорится про текст. Фактически большинство людей считает, что комиксам не нужны слова, чтобы быть комиксами, но мы включим текст в наше рабочее определение, потому что в большинстве комиксов он все же используется.

Дэвид Канзл

«Четыре условия комикса»

Исследователь Дэвид Канзл написал «Историю комикса» — двухтомную историю комиксов, созданных до XX века. Чтобы провести границу между комиксом и искусством, похожим на комикс, таким как гобелен из Байё или кодексами майя, он сформулировал более узкое определение, чем Айснер и МакКлауд. А именно — выдвинул четыре условия, соблюдение которых делает комикс комиксом.

1. Это должна быть последовательность отдельных изображений.

2. Изображение должно преобладать над текстом.

3. Способ, при помощи которого создается изображение и для которого оно изначально предназначено, должен быть воспроизводимым, то есть это должна быть печатная форма.

4. Последовательность изображений должна складываться в историю с определенной темой и моралью.

Первое условие — отголосок уже виденных нами определений. Второе условие также обращается к формальным признакам, предполагая совмещение изображения и текста (обратите внимание, что, в отличие от МакКлауда и Айснера, Канзл включает текст в определение). Третье условие, пожалуй, самое интересное, поскольку вводит в определение технологию и исторический контекст. Задумайтесь: можете ли вы представить себе комикс, не учитывая формат публикации, будь то полоса в газете или страница в интернете? Это условие ставит перед нами новый вопрос: является ли комиксом серия рисунков на стене или даже оригинал страницы комикса, выставленный в галерее? Или это что-то более близкое к рукописи? Самое спорное условие — четвертое. Комикс как вид искусства значительно изменился за последние 50 лет, и это дает нам немалую пищу для размышлений. Важно понимать, что, говоря о морали, Канзл не считает, что в комиксе «должно быть некое нравственное наставление», скорее полагает, что комикс должен обращаться к жизни людей в современном обществе. Причина, по которой он вводит такое условие, — это желание выключить из определения работы, предназначенные для обучения, и инструкции, например правила безопасности в самолете. Это не то исключение, с которым нам обязательно соглашаться.

О чем мы говорим, когда говорим о комиксах

Итак, вот несколько критериев, которыми мы будем пользоваться, чтобы понять, является ли то, на что мы смотрим в данный момент, комиксом или нет.

1. Есть ли здесь несколько изображений, которые следует читать в определенном порядке?

2. Если изображение всего одно, присутствует ли в нем нарратив?

3. Объединяются ли изображение и текст?

Вот еще несколько опознавательных знаков. В комиксах часто присутствуют такие вещи как…

Эти приемы не являются необходимыми при создании комикса, но они довольно широко используются.

Что в имени тебе моем?

Меня зовут Джессика. Почему мои родители выбрали это имя? Они подумали, что оно хорошо звучит и (в тот момент это правда могло быть так) довольно необычное. Пусть родители были правы лишь наполовину, они обдумывали мое имя явно тщательнее, чем тот, с чьей легкой руки наша деятельность теперь носит блестящее имя «комикс».

Комиксы не обязательно являются чем-то комичным, как подразумевается в названии. Многие другие художественные средства получили свои названия не менее случайным образом. «Видео»? Только подумайте. Видео. Странно, правда же, дать такое название медиуму потому, что мы видим видео? «Новеллы»? Новелла — новое. Новое? Что? Почему? Но, как бы нам ни хотелось, термина «новелла» уже не изменить на «художественное прозаическое сочинение большого объема», во всяком случае, в обозримом будущем.

Так почему же нам не дает покоя название «комикс»? По крайней мере, это звучит лучше, чем «изображения, расположенные в продуманной последовательности» (см. МакКлауд, стр. 27). В попытках придумать альтернативу термину «комикс» предлагался вариант «графический роман», который в дальнейшем приобрел популярность в первую очередь из-за усилий маркетологов сделать комиксы более привлекательными для широкой публики. И все же мы пользуемся этим термином, поскольку только он понятен сегодня для людей, не знакомых с миром комиксов.

Что, вообще-то, печально. Конечно, исторически сложившееся предубеждение против комиксов как серьезной формы все еще сильно. Нам доводилось слышать, как художники и писатели утверждают, что комикс не подходит для истинных произведений искусства. Такие утверждения попросту абсурдны и к тому же совершенно оскорбительны. Давайте взвесим факты: у нас есть слова — средство, используемое романистами, поэтами, эссеистами и драматургами, и у нас есть изображения — средство, используемое художниками, иллюстраторами и фотографами. Кроме того, у нас есть еще и дополнительные смыслы, создаваемые совмещением слов и изображений. Где предел? Его попросту нет. К счастью, эти древние предрассудки понемногу отмирают. Но цена, которую нам приходится платить, — это название вида искусства. Можно услышать, как умные во всех прочих отношениях люди заявляют, что «комиксы» инфантильны и просты, тогда как «графические романы» — умны и серьезны. Можно пользоваться терминами «графический роман», «графический нарратив», «последовательное искусство» или «манга» сколько вам будет угодно, но то, что мы делаем,— все же комиксы! Гордитесь этим!

В других странах люди придумали свои названия для комиксов, которые одновременно и хуже, и лучше. На французском они называются bandes dessinées, «рисованные полосы». Для описания медиума это не так уж и плохо. По-испански они называются historietas — «короткие истории». Здесь удачно отражен повествовательный аспект комикса, но при этом термин подразумевает, что истории маленькие или незначительные. В итальянском языке комиксы называются fumetti — «маленькие клубочки дыма» (название навеяно текстовыми пузырями). Это тоже неплохо, однако текстовые пузыри — всего лишь один из аспектов комикса, к тому же здесь снова выходит на сцену определение «маленький». В Португалии их называют quadrinhos, то есть «маленькие коробочки». Здесь те же проблемы, что и с итальянским термином. По-японски комиксы называются «манга», что условно можно перевести как «бессмысленные картинки». Ненамного лучше, чем «комиксы», если подумать.

В английском языке также использовалось слово cartoon, имеющее славную историю: изначально так называли предварительные чертежи планов настенных фресок в эпоху Возрождения. Таким образом, cartoon не столько юмористическая карикатура, сколько эскиз. Но его значение в общественном понимании со временем сильно изменилось. Сегодня это слово означает либо однокадровый комикс, часто сопровождаемый юмористическим комментарием, либо анимационную работу. И окончательно запутывает то, что художник, рисующий комиксы, по-английски cartoonist, а художник, создающий мультфильмы,— animator.

И не будем забывать, что человек, рассказывающий шутки, зовется… комиком.

Представляем пять комиксов издательства «Манн, Иванов и Фербер», на которые стоит обратить внимание:

Тысяча жизней Ирены Сендлер

Ирена была сотрудницей социальной службы. Ей разрешили посещать созданный нацистами район, чтобы проверять, нет ли там тифа. Увиденные ужасы потрясли ее. И тогда Ирена начала тайно вывозить из гетто детей, рискуя каждый день. Книга поможет представить события тех дней и прочувствовать силу этой удивительной женщины. 

Кому будет интересен: Подросткам и взрослым.

Ветер в ивах

Этот комикс — графическое переложение знаменитой сказки шотландского писателя Кеннета Грэма. Сказка нравится и детям, и взрослым — первые с восторгом следят за сюжетом, вторые с ностальгией пускаются в воспоминания из детства. Особую атмосферу роману придают иллюстрации Мишеля Плесси — этот французский художник получил популярность именно благодаря адаптации «Ветра в ивах». В книге собраны все четыре тома — получилось увесистое и очень красивое подарочное издание. И да, фанаты оригинальной сказки не останутся разочарованы: за основу текста был взят классический перевод Ирины Токмаковой, адаптированный исследователем европейского комикса Михаилом Хачатуровым. 

Кому будет интересен: Детям и взрослым, которые в детсве любили сказку «Ветра в ивах».

Амулет. Хранитель камня

После смерти отца Эмили, ее брату Навину и их маме приходится переехать в старый дом прадедушки, в прошлом — гениального изобретателя. Среди вековой пыли девочка находит необычный кулон и надевает на себя, после чего вокруг начинают происходить странные вещи. Амулет говорит с ней и… сообщает, что вся семья в опасности! Так начинается череда опасных приключений, в которых Эмили предстоит встретиться с фантастическими существами, научиться управлять неведомой силой внутри себя самой и спасти маму. Серия «Амулет» переведена на 17 языков, стала бестселлером The New York Times и признана Американской библиотечной ассоциацией лучшей книгой для подростков. А кинокомпания Fox уже готовит по ней экранизацию. 

Кому будет интересен: Любителям фантастики и young adult книг.

Приключения Яи и Тудо. Побег из Шанхая

Красивый комикс о дружбе в стилистике Хаяо Миядзаки. Действие происходит в военном Китае: после вторжения в Шанхай вражеских войск Яя — дочь богатого торговца бриллиантами — оказывается под завалами разрушенного здания. Ее находит мальчишка-беспризорник Тудо. Вместе ребята отправляются на поиски родителей Яи, спасаясь от неприятелей и проявляя смелость и отвагу.

Кому будет интересен: Детям от 7 лет и любителям мультиков студии Ghibli.

Сквозь искусство

Этот комикс — пожалуй, самое увлекательное погружение в мир изобразительного искусства. Девочка Луна и кот Винсент чудесным образом перемещаются во времени, знакомясь с великими мастерами. Он точно понравится всем, кто хоть немного разбирается в теме, а остальным поможет наконец научиться отличать Моне от Мане, понять суть кубизма и полюбить работы других великих художников. За все это стоит сказать спасибо иллюстратору Градимиру Смурдже — он обладает особым талантом в точности воспроизводить любые графические приемы.

Кому будет интересен: всем, кто интересуется искусством и хочет в нем разбираться.

В декабре 2020 — январе 2021 года мастерские Creative Writing School провели конкурс комиксов «Автокомикс: Я люблю…». Мы предложили участникам создать свой комикс-образ и рассказать, что они любят.

Мы узнали, как много всего простого и сложного вы любите: от бросания камушков в море до ложных воспоминаний, от разговоров со своими персонажами до страха и сарказма. Было интересно рассматривать работы, сделанные в разных техниках и с разными писательскими стратегиями: это были коллажи про любимых писателей, акварели, комиксы, сделанные шариковой ручкой и на планшете.

Победителями конкурса стали Александр Черноусов и Сима Карливерталь. Представляем их комиксы, а также еще несколько работ, вошедшие в шорт-лист.

Александр Черноусов

Сима Карливерталь

Мария Брайцара

Варвара Деревенских

Катя Еремеева

Дарья Ефимова

Елена Лягушкина

Комикс создан в рамках мастерской комикса Алексея Вайнера, которая проходила в рамках проекта «CWS Питер».

Комикс создан в рамках мастерской комикса Елены Авиновой и Натальи Осиповой в Creative Writing School. Мастерская проходит в формате двухнедельного комикс-интенсива: на 8 занятиях студенты осваивают создание комиксов от идеи до редактуры.

Создание комикса: Алексей Никитин

Автор сценария: Андрэ Каналия

Автор ключевых персонажей: Виктор Иванов

Автор обложки и логотипа: Ольга Лаврентьева

Комикс создан в рамках мастерской комикса Елены Авиновой и Натальи Осиповой в Creative Writing School. Мастерская проходит в формате двухнедельного комикс-интенсива: на 8 занятиях студенты осваивают создание комиксов от идеи до редактуры.

Комикс-мастерская Creative Writing School, которую ведут художник Елена Авинова и филолог Наталья Осипова, обычно открывается заданием придумать на один разворот комикс о себе. Сделать себя героем комикса и рассказать три самые важные вещи – это по сути означает создать собственный аватар и микро-историю о себе, самопрезентацию в комиксе. Представляем серию лучших коротких автокомиксов, которую наши мастера отобрали за шесть лет работы мастерской.

Ксения Ананьева

Эмма Курляндцева

Вика Манюхина

Лена Молчанова

Айсылу Садекова

Даша Серебрякова

Анна Яковлева

Комикс создан в рамках мастерской комикса Елены Авиновой и Натальи Осиповой в Creative Writing School. Мастерская проходит в формате двухнедельного комикс-интенсива: на 8 занятиях студенты осваивают создание комиксов от идеи до редактуры.

Представляем фрагмент комикса художника Елены Авиновой и филолога Натальи Осиповой, авторов и ведущих мастерской комикса Creative Writing School. В вводном видео-ролике Наталья Осипова, автор сценария «Лав роуд», рассказывает о том, как задумывался и создавался комикс.

Комикс создан в рамках мастерской комикса Елены Авиновой и Натальи Осиповой в Creative Writing School. Мастерская проходит в формате двухнедельного комикс-интенсива: на 8 занятиях студенты осваивают создание комиксов от идеи до редактуры.

Комикс создан в рамках мастерской комикса Алексея Вайнера, которая проходила в рамках проекта «CWS Питер».

Комикс создан в рамках мастерской комикса Елены Авиновой и Натальи Осиповой в Creative Writing School. Мастерская проходит в формате двухнедельного комикс-интенсива: на 8 занятиях студенты осваивают создание комиксов от идеи до редактуры.

Комикс создан в рамках мастерской комикса Елены Авиновой и Натальи Осиповой в Creative Writing School. Мастерская проходит в формате двухнедельного комикс-интенсива: на 8 занятиях студенты осваивают создание комиксов от идеи до редактуры.

Комикс создан в рамках мастерской комикса Елены Авиновой и Натальи Осиповой в Creative Writing School.

Мастерская проходит в формате двухнедельного комикс-интенсива: на 8 занятиях студенты осваивают создание комиксов от идеи до редактуры.

Комикс создан в рамках мастерской комикса Елены Авиновой и Натальи Осиповой в Creative Writing School. Мастерская проходит в формате двухнедельного комикс-интенсива: на 8 занятиях студенты осваивают создание комиксов от идеи до редактуры.

Фрагмент комикса «Черепки» мастера комикс-интенсива проекта «CWS-Питер» Алексея Вайнера.

Комикс создан в рамках мастерской комикса Елены Авиновой и Натальи Осиповой в Creative Writing School. Мастерская проходит в формате двухнедельного комикс-интенсива: на 8 занятиях студенты осваивают создание комиксов от идеи до редактуры.

Алексей Олейников — писатель, журналист, учитель, главный редактор журнала детской и подростковой литературы «Переплёт». Он автор полутора десятков книг, в том числе недавно вышедшего графического путеводителя по «Евгению Онегину».

Алексей Олейников рассказал в коротком видео-интервью о том, как писателю стать сценаристом комикса, о связи рисованных историй с кинематографом и о звучании текстов и картинок.

Художник Елена Авинова уже шесть лет ведет мастеркую комикса в Creative Writing School. Елена Авинова рассказала в коротком интервью, почему ушла от театральной сценографии в комикс, как любой человек может научиться мыслить картинками и какие комиксы стоит прочитать каждому.

Линор Горалик — писатель, поэт, переводчик, художник, маркетолог, преподаватель, организатор социальных проектов. А еще она автор одного из самых популярных в России комиксов — серии «Заяц ПЦ и его воображаемые друзья».

Линор Горалик в коротком видео-интервью рассказала нам о своем герое, популярности графических романов в России и любимых комиксах.

Раз, два, три, четыре…

— Не могу!

Пять…

 — Не хочу.

Пять обледенелых ступенек, шестая последняя, навалиться плечом на окрашенную ядовито-розовой краской дверь. Аська бы сейчас фыркнула: «Не стильно».

— Аська… Без тебя всё не то.

Нет, не думай о ней, сосредоточься, шагай.

Узкий, плохо освещенный предбанник, еще одна дверь, толчок, шаг, бамс — волна голосов бьет по затылку, оглушает. Свет по глазам лупит, после сонного полумрака утренней улицы все кажется слишком громким, ярким, суетным. Пчелиный улей, пчелы… как на ранце у Аськи.

 — Да что же такое, прекрати, — снова одергиваю себя.

Прымс, хрусть, тыдыщ — не устоял на ногах, покатился кубарем. 

— Чего встал столбом, шевелись, мелюзга! — откуда-то с вышины проорал налетевший ураганом десятиклассник Димка. Схватил за шиворот, как котенка, дернул вверх, поставил на ноги. — Через пять минут звонок, не спи!

 — Не сплю, — промямлил в ответ, стянул куртку, повесил на синий крючок в раздевалке, красный соседний остался свободным. В горле предательски запершило.

Три пролета бегом, через ступеньку, через две, еще быстрее…

Дзззынь! — звонок. Почти успел.

В классе все уже по местам, острый взгляд русички вонзился куда-то между глаз, прошел навылет.

Тонкая алая полоска — ее поджатые губы, двадцать пар ощупывающих глаз одноклассников и тишина.

 — Ти-ши-на в классе! Итак, открыли все тетради…

От окна дует, как же Аська терпела сквозняк? И ведь ни разу не пожаловалась, не предложила поменяться местами. Только натягивала по самые уши косматый, серый свитер, прятала тонкие пальцы в длинных, не по размеру рукавах.

Сквозняк сполз с подоконника, присел на пустое место школьной подруги, пощекотал за ухом.

 — Привет.

 — Привет…

— Скучаеш-ш-шь по ней?

 — Нет!

 — Обманщик, маленький вруниш-ш-ш-ш-шка.

Я облокотился о край парты, приподнялся на локтях и быстро пересел на соседний стул.

— На тебе, замолчи, — раздавил противного шептуна. — Может, и скучаю, не твое дело.

— Хшшшш, — засмеялся сквозняк и пошел себе невредимый гулять по классу.

За окном светало, будто в густые предрассветные сумерки плеснули молока.

 — Проверочная работа, быстро пишем-пишем сегодняшнее число, — русичка у доски.

Открыл тетрадь, вяло нацарапал «10.12».

Десять, десять-сять-тять… ускользает мысль, не поймать. Хвать за хвост — ну точно!

Сегодня, десятого, Аське ровно десять.

Наверное, я бы подарил ей цветы или плюшевого мишку с конфетными внутренностями.

И подарю, после школы загляну, вот и свидимся!

Белая розочка на карманные вместо столовской еды, до дома потерплю. Математику пропущу, темнеет рано — успеть до сумерек бы, скажу, живот скрутило, не до игреков.

Стекла с морозными узорами, облачко пара изо рта, задубевшие сиденья — еду.

Внезапный рывок, гудок, щелчок — встал трамвай, конечная. На выход!

По тоненькой тропинке, вдоль черной оградки, сугробы-то намело — иду.

В ржавом свете высоких фонарей снег блестит, переливается — мантия волшебника, а не снег. Калитка скрипнула; держась за холодное железо, вкатился по гололеду на территорию. Место встречи с Аськой неизменно — у березки. Только как ее отыскать в темноте?

Шагаю тихо, и вокруг тихо, глаза привыкают к сумраку неторопливо, неохотно. Свет фонарей остался за калиткой, трусишка.

 — А я нет, не боюсь, — уговариваю себя, а колени предательски вздрагивают.

Ррраз, мелькнуло что-то вдалеке, тонкий смех, как колокольчик. Аська?

— Привет, привет! Подожди! — Голос хрипит от волнения, срывается. — Смеешься? Вот всегда ты так, Аська. Хохочешь, заливаешься, а я серьезно!

— Поздравить тебя пришел, не забыл! Держи… — протянул в темноту свой подарок.

Мелькнули черные кудри, тонкий силуэт в отдалении дрогнул, замер.

Тут из двери крепенькой невысокой караулки вылетел местный сторож.

 — Уходи-иди-иди! — забрехал утробно, злобно, бросился в ноги.

Снежком залепил в косматого пса: «Чего брешешь!»

Угодил в нос, тот завыл, заскулил на всю округу.

Обернулся, силуэт Аси почти растворился в темноте, то ли девочка была, то ли очертания сугроба ожили в воспаленном от горя воображении?

А пес все рычал сердито за спиной, припадал на передние тонкие лапы, скалил зубы.

Врешь, не возьмешь! Увернулся от дурной собаки, воткнул белый цветок в снежный холмик под крестом и перемахнул через черную оградку.

— Я вернусь, Аська, не скучай! Вернусь… — кричу, удирая по сугробам.

Недовольно переглядываются овальные, каменные лица, похожие как близнецы, вздрагивают черные мраморные крылья ангелов: «Кто потревожил, кто такой шумный?»

Настигает, хватает за брюки сердитый пес, гонит прочь, от скорбного места подальше: — Не место здесь молодым, — рычит утробно.

В горле щекочет, глаза плывут: «Слышишь, Аська? Не место…»

Аська не слышит, глубоко в земле подруга, не докричаться. 

Аделина Ильинична прилетела в конце октября. Заглянула в окно: Ира сидит в кресле, читает. Мишенька катает по полу желтый грузовик. А рядом этот. Играет на приставке. Вот уж, послала нечистая зятя-дурачка. 

Церемониться не стала, постучала громко, напористо. Мишенька поднял личико, разулыбался.

— Бабушка прилетела!

— Мама! — Ира распахнула окно. — Ну ты что, не можешь по-человечески, в дверь? А если соседи увидят? Пятый этаж! 

— Как увидят, так и развидят. Соседи ей важны. А что мать родная черт-те откуда летела, это ей плевать. Ух, сладенький мой, любименький! — Аделина вылезла из ступы, обняла внука, вдохнула родной аромат. — Никогда таким не будь. Спроси: не замёрзла, бабуля? Не устала?

— Здравствуйте, Аделина Ильинична, — сказал этот, поднимаясь. — Как долетели? Не замерзли? А то погода…

Аделина отвечать не стала. Перебьется. Щелкнула пальцами, пыхнула огнем, и на столе выросли подарки: серьги с ведьмиными камнями, варенье из молодильных яблок, чертята на палочке для Мишеньки. И жилет из козлиной шерсти.

— Спасибо, что прилетела, мам, — сказала Ира виновато. — Только, вроде, наладилось, и вот опять… С Мишкой дома невозможно работать…

А работать надо. Аделина понимала: ипотека, кредит за машину, коммунальные. Цены на продукты видела в супермаркете. А Миша то гулять хочет, то кушать, то вайфай выключит, то в камеру влезет.

Освоилась быстро. Все успевает: и с внуком, и по хозяйству, и обед приготовить, и Мишеньке перед сном почитать. А ведь немолодая уже: нога скрипит, давление желчи скачет. С утра белены хлопнет двадцать капель, и вперед.

***

Аделина встала пораньше, наварила манной каши на речном молоке. Пока дочь не видит этой, извините, антисанитарии.

— Бабушка. — Миша облизнул ложку, причмокнул. 

— Что, любонька?

— Ты детей ела?

— А как же. Конечно.

— Я все слышу! — крикнула из комнаты Ира.

— Так это когда было!

— Меня ещё не было?

— Тебя не было… мамы не было… Даже президента ещё не было.

— Иванушку съела?

— И Иванушку, и Аленушку. Всех съела. И ты кушай, кашка остывает.

Вошла сердитая Ирина.

— Никого бабушка не ела, не слушай, Миша.

— Так а что ж? Время другое было, дети другие. — Аделина развела руками.

— Плохие дети?

— Плохие, внучек. Кушали плохо. Непослушные. Грязные.

— Теперь он решит, что непослушных и грязных детей можно есть. 

— Миша — умный мальчик, знает, что грязное есть нельзя. Особенно сейчас, вон чего в мире творится. А ты бы лучше подумала, почему он все про детей талдычит.

— И почему же? 

— Общение ему нужно, вот почему. Думает: куда все детки подевались?! Бабушка съела!

— Так где ж я ему деток возьму? Карантин!

— Раньше надо было думать. Сразу много рожать.

— Сама что-то не особо рожала.

— У меня выбора не было. Я что в капусте было, то и взяла. Сравнила тоже.

— Ой, все. — Ира дернула плечом. — Соберётесь лететь гулять, не забудь Мишу пристегнуть, 

И хлопнула дверью. 

Сама выросла непристегнутая, и ничего, думала Аделина, защёлкивая на внуке ремень безопасности. Хотя, может, потому и нервная. 

Аделина кружила над леском, Миша в ступе радостно повизгивал. Скормил булочку налетевшим гусям-лебедям: те за месяц на белом хлебе разжирели, стали ленивые, неповоротливые. Вот какой мальчик, все отдаст. Добрый, ласковый. Одинокий. Мать вечно дерганная, отец — одно название. Бабушка и так старается, и эдак, а сколько можно круги наяривать да шишки в ежей превращать? Надо что-то делать.

Вечером этот, как всегда, закончил работать, выключил компьютер, пришел на кухню. 

— Есть чем поживиться, Аделина Ильинична? 

Аделина ему полную тарелку овсянки — шлеп! Хотел было возмутиться, но передумал. Вздохнул, сел за стол.

— Спасибо.

После первой же ложки уши у него вытянулись, съехали на макушку. Затем удлинилось лицо, почернел нос, глаза затянуло поволокой. После десятой — ложка выпала из копыт, табуретка хрустнула, он заржал и изумленно посмотрел на тещу.

— Миша! — крикнула Аделина. — Иди скорей, папа играть хочет!

Потом пила чай с шоколадкой, любовалась закатом и слушала, как Мишенька в комнате заливисто хохочет: «Но, лошадка, но!»

Зять оказался не таким уж и дурачком. Хватило буквально ещё пары упражнений: раз побегал хомяком по пластмассовому лабиринту, второй — попиликал музыкальной пирамидкой. После шепотом жаловался Ире в ванной, а та его отчитывала:

— И что с того, Вадик? Ну, побыл ты пару часов радужной пирамидкой, не умер же?! А ребенку сколько радости.

— Ира! Какая пирамидка?! Ему уже четыре!

На следующий день приволок коробку лего, весь вечер собирали. Затем набор для выращивания минералов. Ещё аквариум с рыбкой, телескоп, шахматы, книжек всяких разных, тетрадок, карандашей. Вечерами дома возятся, не разгонишь: играют, рисуют, строят чего-то, буквы учат. По выходным прямо с утра то на горку с санками, то на озеро на коньках, то в лес на лыжах. О приставке и думать забыл. 

Аделина не нарадуется.

***

В конце февраля праздновали день рождения. Ира испекла торт, Вадим торжественно вручил коробку, перевязанную лентой. Аделина открыла и ахнула — айфон! 

— Это ещё не все! 

Миша, сияя, потащил ее к телескопу. Аделина взглянула в окуляр: 

— Ух ты! Красота!

— Дарю тебе звезду! Выбирай!

— Любую?! 

Ткнула наугад. Миша убежал, вернулся с листком бумаги. На листке старательно выведено золотым фломастером: «Сирфкат на звизу кнутую палцм. Выдан башкин дераждени».

— Ты и писать уже умеешь?!

До чего прекрасный ребенок! Аделина смахнула слезу, чмокнула Мишеньку в макушку. Вадим бахнул хлопушкой, Ира крикнула ура. Потом пили чай с тортом, играли в карты и пели караоке. 

Когда Аделина уже почти спала, вдруг зазвонил телефон. Под длинным незнакомым номером высветилось: «Возможно, Бог».

— Аделина Ильинична? — Голос был приятный, ласковый. — Это вас Бог беспокоит. Вам удобно сейчас говорить?

— Кто беспокоит? — переспросила Аделина слабо.

— Ну, Создатель… Творец.

— А…  да… Здравствуйте.

— Добрый вечер. Тут поступила информация, что вам принадлежит звезда… эм… номер 334452. Так?

Аделина молчала. Вам виднее…

— Дело в том, что вокруг вашей звезды вращается планета. Почти как Земля, чуть поменьше. Обитаемая. Как раз ваша специализация: непослушные дети, добрые молодцы, красные девицы. Так что вынужден вас прибрать. Понимаете, о чем я?

Аделина понимала. Только что ж так скоро? Так вот чего сердце с утра тянуло…

— Словом, очень на вас рассчитываю. Вы отлично справились с предыдущим проектом, пора начинать новый. Я знаю, это довольно неожиданно. Но и вы меня поймите. Дефицит ресурсов. Транспорт подадут в шесть утра.

Всю ночь Аделина тихонько бродила по квартире, наводила чистоту, раз сто поцеловала спящего Мишеньку, аккуратно заправила постель и сложила сумку. Потом взяла карандаш и бумагу. «Завещаю дочери Ирине ступу, помело, участок земли с избой на курьих ногах и видом на Молочную реку». Оставила на столе.

Когда небо сделалось оранжевым, взглянула на часы: пора. За стеклом новомодная космическая ступа, вся в огоньках и фонариках, как новогодняя ёлка, бесшумно приплясывала и подмигивала. Аделина распахнула окно, впустила морозный воздух, посмотрела, как кружится по комнате ледяная пыль. Потом перелезла через подоконник, плотно прижала раму, чтобы не надуло, поудобней устроилась и взмахнула новеньким сверкающим помелом.

Лететь ей теперь долго. Она, конечно, разогналась до скорости света, но от этого связь с родными получается односторонняя. У Аделины пройдёт час, а на Земле — лет десять. Ирочка сначала каждую минуту звонила, все плакала: как же так, мам, без тебя одиноко. Потом реже, на годовщину и если радость какая. Дочка родилась, Аделькой назвали. Миша как-то набрал: а круто мы с тобой, ба, летали! Вот он уже в институт поступил. Вот Аделечка замуж вышла, только муж бестолковый попался. Пролетала туманность Ориона, Ира звонит: освоила наконец ступу, сгоняли с Вадькой, избушку твою поймали, отмыли, блох вывели. С яблоней потрепались. Яблоки кислые — ужас! Мишкина дочка морщится, но ест…

Рецензия писателя Дениса Гуцко:

«Рассказ шикарный — но я, признаться, ждал другого финала. Нынешний хоть и выписан стильно, как и весь текст, а всё-таки работает на понижение. Бог, даже если он звонит на новенький айфон – в любом случае Deus ex machina, приём, ставший олицетворением простого разрешения сложного сюжета: автор закрутил так, что раскрутить уже не в силах — и вводит могущественного персонажа, который решает всё сразу. Мне в какой-то момент показалось, что звонит не кто иной как «этот» — зять, уставший от тёщи. Пытается сплавить или решился её разыграть. А она сначала верит, что разговаривает с Богом, собирается на звезду. А потом обман раскрывается. И тут, собственно, начинается самое интересное: «этому» приходится держать ответ. На мой взгляд, такой поворот добавил бы рассказу блеска.

В стилистическом плане текст почти безупречен. Особенно хороши неожиданные и очень смешные реплики:

— Ира! Какая пирамидка?! Ему уже четыре!»

Рецензия писателя Романа Сенчина:

«Что ж, превосходный рассказ! С выдумкой, неожиданными поворотами сюжета, остроумный, с хорошим повествовательным языком. Рад, что нигде не сбились на другого героя — везде мы видим происходящее через Аделину. Прекрасный эпизод превращения зятя в игрушки для внука. Бедный Вадим, и в то же время уморительно, особенно про пирамидку…

В общем, замечательно. Никаких огрехов я не заметил. Разве что в финале упущен из виду зять Вадим. Стоило бы его упомянуть. Что с ним стало, как он изменился. Бабушка ведь невысокого о нем мнения…

Кстати сказать, финал — начиная со звонка Бога — несколько скомкан. Наверное, это из-за ограничений объема. И вообще Бог и, по сути, Баба-Яга, они ведь несколько на разных полюсах. Добро и зло, хотя Бог и создал в том числе и зло. Здесь стоит подумать. А так — отлично!»

Трекинговые ботинки грубо вцепились в щиколотки Мюллера, и он невольно вспомнил мягкие прикосновения замшевых мокасин, в которых ходил от парковки до офиса. Мюллер шёл в горы за тем, за чем уставшие банковские менеджеры после сорока идут молиться в индийские ашрамы, кататься на сёрфинговых досках и прыгать с парашютом, — за новым смыслом, свежим взглядом и ответами на гнетущие вопросы: почему ушла жена, куда делись друзья,  где был, когда умирал отец, почему карьера не приносит прежнего удовлетворения, почему перестал вообще что-то чувствовать.

В базовом лагере проводили двухчасовой инструктаж. Мюллер хмыкал: он продавал многомиллионные проекты за двадцать минут. Спали все в одной комнате на деревянных настилах, наутро у Мюллера ломило тело и гудело в голове. Проводник контролировал содержимое рюкзаков. «Выложите хоть духи — флакон грамм триста весит. Кто же душится в горах?» — улыбнулся он Мюллеру. Проводник был юркий, маленький, круглый, будто выстроган из головешки, и глаза голубые, с длинными ресницами, добрые до неприличия. И этот неваляшка ему, Мюллеру, указывает, как проводить оптимизацию. Да такой не продержался бы в банке и двух дней. 

Группа тронулась по тропинке вдоль обрыва. Мюллер вперился в коричневые ботинки впереди идущего. Крупные камни, мелкие камни, трава, мох, вода, камни, грязь, камни, лагерь. Ночь прошла ещё хуже предыдущей. Опять планёрка. «Дай бог, снег на двух пятисот подтает сегодня», — сказал Неваляшка. Мюллер поморщился — католическое образование научило его ежемесячно платить церковный налог, но не полагаться на бога, это для слабаков. Мох, река, пихты, лужи, грязно-коричневые ботинки, ноющие ноги, лагерь.

Дышать становилось труднее. На планёрке говорили опять про камни: «Если наступите на камень, и он покатится вниз, предупредите криком идущих за вами по склону, чтобы он не размозжил им головы». Мюллер начал осознавать, что это не развлекательная прогулка, а восхождение на шеститысячник. Небо, ёлки, ущелье, озеро, ноющая спина, звёзды. «Быстрей-быстрей», — командовал Неваляшка, вечно готовый и начищенный. И Мюллер выскакивал из спальника, тащил оборудование и всё быстрее шнуровал ботинки. 

Булыжники, горные цветы, пирамидки из камней, дикие козы, источники, заброшенный аэродром, местная лавка, люди с добрыми глазами, закат, тысячи звёзд. Дышать стало ещё труднее, холод пронизывал. Мюллер надел второй пуховик и выкинул флакон с духами. Радуга в бурлящем водопаде, огромное небо, светло-коричневые бархатные холмы, прорезанные тропами. Почему-то Неваляшка всегда бодро перекатывался впереди, а Мюллер задыхался и останавливался каждые сто метров — в ушах у него звенело, голова трещала, мысли путались, глаза сдавливало так, что больно было смотреть. Элитные фитнес-клубы не предлагали курсов по дыханию разреженным высокогорным воздухом.  Мюллер читал про горную болезнь — типичный недуг слабаков наряду с мигренью и несварением — и отвергал мысль, что она может коснуться его. Нетерпеливый до раздражения, он, смерив честолюбие, покорно тащился в горы. Вдох — шаг. Вдох — шаг. «Дойти до той чёрной точки», — думал Мюллер и когда доходил, ставил новую маленькую цель — до того камня с человечьим лицом.

Марсианский ландшафт, глина необыкновенных цветов, гигантские валуны, напоминающие грибы, больше нет травы, нет деревьев. Ботинки ступили на первый снег, утонули в нём, снег дошёл до колен, везде был снежный кокаин, и далеко впереди засветилась посыпанная им вершина — цель. Начали тренировать технику выживания на леднике с ледорубом — если сорвался и катишься вниз, единственный способ выжить — тормозить, прорезая остриём лёд. В банке Мюллер каждый день боролся за существование множеством способов — унижал, интриговал, блефовал, угрожал, — а здесь надо было выжить при помощи одного острого молотка.

«Если вы не будете чётко ставить крепления на лёд, то сорвётесь и погибнете», — пугал Неваляшка, моргая инеем ресниц, через которые сквозило небо. Шли по ледяному склону, связанные одной верёвкой. Если один человек упадёт в занесённую снегом щель, то крайние его вытащат. Неваляшка вдруг заглянул Мюллеру в глаза: «А вы — не думайте отвязываться. В прошлой группе у меня отвязался один швед — его сдуло ветром со склона». И Мюллеру, который не мог доверить стажёру даже правку презентации, ничего не оставалось, как отдать в руки этим случайным людям свою жизнь. И они верили ему в ответ, а ведь Мюллеру давно никто не доверял — боялись, что он уведёт их проект, идею или женщину. Вдох — шаг. Вдох — шаг. «Осторожно, справа проходим опасную щель — здешний трупосборник, держите ледоруб наготове!» Мюллер в страхе вглядывался в блестящую бесконечность и выверял каждый шаг.

Поднимались всё выше. Вершина всегда была дальше, чем казалось. Мюллер снова задерживал группу: «Крепления вонзаются в пальцы, не могу больше». «Боль — твой друг, — утешал Неваляшка, лавируя по склону. — Значит, ты ещё жив. Помни: вдох — шаг, вдох — шаг». Последняя планёрка, а ночью — восхождение на вершину. Мюллер рухнул в нутро спальника, не в силах даже снять ботинки и страховочный пояс. Но попытки заснуть были тщетны — высота, пронизывающий холод палатки и бесконечно крутящиеся мысли крепко держали сознание в тисках.

«Мюллер, из-за вас опять останавливаемся, почему перед выходом не проверили батарейки? Берите мой фонарь, я пойду за вами». К деловым переговорам Мюллер был готов всегда. Он в точности знал правила искусственной офисной жизни, но в этой, настоящей, был стажёром. Вдох — шаг. Вдох — шаг. Вокруг зияла бесприютная ночь, ветер жёг ледяными ударами лицо. У вас задница сахарная, что ли? Ну и что, что холодно — сели и посрали. Задницу обдувал ветер, но Мюллер не мог распорядиться, чтобы ветер заткнулся. И Мюллер срал в горную бездну и понимал, что здесь он не хозяин — здесь царит суровая стихия, из которой мы все вышли и которая в любой момент может бесследно поглотить нас в одном порыве ветра. Как самонадеянно он думал, что покорит горы, словно очередной проект — их нельзя покорить, в лучшем случае они позволят на себя подняться, в худшем — уничтожат.

Вдох — шаг. Вдох — шаг. Светало молодым чистым рассветом. Мюллер, не чувствуя пальцев, с пульсирующей головой поднимался по скользкому склону и видел, как поднимается в стеклянном лифте на тридцатый этаж небоскрёба — совсем юный, с растопыренными ножищами, в которых стучит сердце, с носом-картофелиной в рытвинах размером с лунный кратер, в единственном костюме, с последними двадцатью евро в кармане и с непоколебимой верой, что покорит этот город — несмотря на то, что обошёл уже десятка два банков в поиске работы, и потомственные чистокровные банкиры не хотели его признавать. Он не учился в частной гимназии и дорогой бизнес-школе, не разбирался в живописи и винах, и ему было не до Эрмеса и Луи Витона. Его мать скончалась от рака, когда ему было четырнадцать, отец запил и потерял работу. Мюллер пахал на стройке и в ресторанах, где по неуклюжести бил посуду, а когда поступил в университет, был тьютором по бизнес-праву для старшекурсников. Он шаг за шагом пробивал себе путь наверх и тихо плакал от усталости, пока его сверстники катались на водных лыжах по Кот Д’Азур и выкладывали тысячи на то, чтобы обучать английскому тайских детей…

Вдох — шаг. Вдох — шаг. Вершина была совсем близко — белая, торжественная, совершенная. Над ней поднималось ослепительное безусловное солнце, не замаранное оставленными внизу облаками. Это было даже лучше того, когда молодому Мюллеру позвонили после интервью с предложением о работе, лучше того, когда он, задыхаясь от радости, говорил отцу, что теперь сможет обеспечить их будущее. Вершина существовала в другом измерении, она требовала оставить всё внизу, сорвать, как старую кожу. Мюллер слышал своё громкое судорожное дыхание, чувствовал пульсирующую боль в ногах, превозмогал железный стук в голове. Воздух всё редел. Вдох — шаг. Вдох — шаг. Шаг. Один за другим. Один за другим. Не надо всеобъемлющего плана по развитию банка, не надо проекта, не надо быть лучше других. А надо — просто шаг. И вдруг Мюллер высвободился из изнывающего тела и стал огромным, сильным, непобедимым. Он слился со снегом, он был склоном, горой, небом, и он был — вершиной. И вершина была в нескольких шагах. Вдох — шаг. Вдох — шаг. Вдох — шаг. Ещё шаг. В связке. Вместе с другими. Вдох — шаг. Шаг. Шаг. Шаг. Шаг. Шаг. Шаг! Вот — она, вот — она. Вот — она, вот!.. Вотонаааааааа!! Уррраааа! — ревел Мюллер в унисон с другими. Уррррраааааа!!! Фотография возле камня с разноцветными флажками. Не чувствуя рук. Не снимая очков. Не видно, кто. И плевать. Мюллер трясся эйфорической дрожью, кричал, прыгал, обнимаясь со всеми, и рыдал застывавшими слезами. Никогда ещё он так не чувствовал — всё было кощунством перед этим священным экстазом, этим счастьем высшего порядка, этой жизнью. Никогда Мюллер не будет ближе к тому, что называют Богом. Он поймал себя на мысли, что если бы умер сейчас, это было бы уже неважно.

Спуск был долгим и тяжёлым. Шли бесконечные часы. От усталости Мюллер периодически забывался. В ботинке хлюпало — крепление прорезало ногу. Мюллер перестал чувствовать руки и ноги, в голове разрастался тяжёлый стук молотом. Мюллер немыми пальцами залпом выдавливал в себя один за другим энергетические гели. Ноги стали отказывать. Он не рассчитал силы на обратный путь — в сделках нет обратного пути. Мюллер хрипел, молот в голове бил при малейшем движении, раскалывая череп, глаза застилала искрящаяся пелена. Тело перестало повиноваться, Мюллер завис в воздухе, всё вокруг начало вертеться, плыть, исчезать, он почувствовал под собой мягкий снег и через некоторое время увидел белую бумагу кожи и багровую полоску на восковой груди — труп отца, распластанный под лампами морга. Где был Мюллер, когда отец умирал? С китайцами. Их финтек стоил в два раза дороже, чем предлагал Мюллер, но наступил ковид, и инвесторы разбежались. Мюллер победил, он был так горд этой сделкой, он вбухал в неё три года ада, но вошла ассистентка и сказала, что отца сбил грузовик и что он умер во время переговоров. Китайцы откупоривали шампанское, а перед глазами Мюллера расплывались огни города, которым он так мечтал владеть. Огни сливались в одно ржавое пятно — рыжую голову жены, рыдающую в прихожей над чемоданом. Из её веснушчатых рук, подававших кофе по утрам, пухлых губ, целовавших его сухой рот перед уходом на работу, изгибов, в которые он устало падал ночью — всего того, что он, занятый карьерой, последние годы считывал как фон, машинально, не регистрируя, сложилась вдруг пронзительно яркая картина красивой молодой женщины, которую он будто впервые увидел после долгой комы и которая теперь уходила от него. Оторопевший, он стоял, пока за ней не захлопнулась дверь. Почему он не бросился вслед, почему не попытался дозвониться?.. Было уже не разобрать. Жёлтыми пятнами замелькали женские лица, он проваливался в прокуренные бары и чужие скользкие постели. Через какое-то время Мюллер отвёл глаза от лампы и посмотрел на стопку гладкой белой бумаги на прямоугольном мраморном столе перед собой. Было оглушительно тихо, пахло пыльными коврами, в воздухе висел полумрак. Мюллер был окружён офисными клерками с вымученными бледными лицами. Одинаково вздыхая и гремя клавиатурами, они застыли в скрюченных позах перед мигающими экранами. Мюллер вглядывался в исковерканные бессмысленностью и стяжательством лица и понимал своё безвыходное одиночество. По длинным серым коридорам без конца сновали взад-вперёд силуэты — колючие, усталые, алчные. Одна фигура приблизилась к Мюллеру: «Господин Мюллер, так вы поднимитесь к клиентам? Они ждут, договор перед вами». Мюллер хотел закричать «нет», он мог прекратить всё это в любой момент, просто встать и уйти — мог, но был не в силах. Он скривил улыбку иссохшим ртом, взял бумаги и влился в безликий строй.

Через несколько долгих часов он спустился сквозь воронку этажей в загаженный дымом тесный подвал, продрался сквозь орущую толпу и жаркие конвульсирующие туши стриптизёрш к барной стойке и заказал двойной виски. Повторил. Потом упёрся взглядом в узкий женский силуэт и бесцветные глаза, с интересом мерившие его. Ага. Коктейль для дамы, ещё виски мне. Моет Шандон, столик, диван. Да, в банке, повысили недавно, подо мной сто человек. Что? Да, на Поршше, — шипел Мюллер, поднимаясь рукой всё выше вдоль её острого бледного колена. Ещё виски. Мюллера крутил тошнотворный вихрь, адская музыка кроила мозг. Он застыл и стал медленно опускать голову. «Ты была когда-нибудь в горах?» — вдруг спросил он. Но стеклянные глаза пусто смотрели сквозь Мюллера. «А я в горах жил… И, кажется, умер». Мюллер опустил голову ещё ниже, втянул вторую дорожку белого как снег кокаина и залпом осушил виски: «Такси!»…

А потом в его вещах я нашла вот что:

Давай проще! Проще! — говорит она.

А как это проще?

Я и так стараюсь, объясняю, а она всё — проще. Ускакала уже.

Вот такая у меня дочь.

А ты всё спрашиваешь, какая она, какая. А какая?

Сахарная. В непогоду растает. Конечно, люблю. Или лучше: бесконечно люблю. Нет, я люблю ее совсем иначе. Что значит так же, как и меня? Ты это понимаешь вообще, о чем спрашиваешь? То, как я тебя любил, думаю, тебе не нравилось. Иначе почему ты ушла? Или даже так: почему ты вообще когда-то пришла ко мне? Ведь ты никогда меня и не любила. Даже влюблена не была. Ты сейчас, конечно, отрицать начнешь, обидишься. Не обижайся. Но это то, что я видел и что чувствовал. Вот моя собака: любит ли она меня? Конечно! Объяснить я это никак не смогу. Это ощущение. Какая-то внутренняя убежденность. Хлоп — и ты понимаешь: ого, да мне здесь рады! меня любят! Хотя ты уж точно должна знать: любовь другого не всегда желаема, радостна. Иногда это невыносимо, ненужно, нелепо. Вот и у тебя всегда была какая-то лень, тяжесть какая-то. Не знаю. Принужденность? А у меня была страсть, легкость. Легкость падающего в бездну человека. Восторг перед красотой, катастрофой: всё равно что наблюдать за смерчем по видеозаписи. Издалека — прекрасно, вблизи — смертельно. Не знаю, понятно ли я объяснил. Но я попытался.

Теперь, собственно, о твоем письме. Оно меня, как бы тебе объяснить, оно меня просто вывихнуло из жизни. Ты пропала семнадцать лет назад. Замела все следы. А когда я тебя таки нашёл (помнишь?), пришел после твоих экзаменов, ждал четыре часа, но ты даже не подошла ко мне, издалека рукой махнула: оставь — и я оставил. Так я тебя любил. Так любил, что оставил. Подчинился тебе. Запретил себе вспоминать тебя, думать о тебе.

Хотя я писал тебе потом несколько раз. Передавал письма Наде, иногда Андрею, иногда тому, с вихром на голове, не помню. Это был единственный способ знать, что ты хотя бы получишь мое письмо. Единственный способ узнать, какая реакция будет на твоем лице. Хотя никто на это просто не обращал внимания.

— Передал?

— Передал.

И всё на этом.

И ни разу ты не ответила. Пусть не мне, пусть им, какое-нибудь «ну, как у него дела». Но нет. Ничего из этого. Почему? Почему Ты не отвечала мне тогда? сейчас твой ответ не нужен. Спасибо.

Я уже написал, что запретил себе думать о тебе — и это правда. О тебе, твоем лице, голосе, теле. Но ты постоянно маячила в толпе: волосами, профилем, знакомым платьем, смехом. Ты сидела на всех кассах во всех супермаркетах. Ты мне взвешивала виноград на рынке. Ты мне говорила расписание маршруток в отделе «информация» на вокзале. Ты. Так я жил несколько лет. Я ждал, когда это прекратится, потому что наваждение не может длиться вечно. Я ждал, когда настанет мой черед уклоняться от объятий и смеяться над воспоминаниями, а не жить ими. Аня, я хотел этого больше всего на свете. Но всё пошло не так. Я начал тебя ненавидеть, и от этого ты возникала всё чаще и чаще.

Когда я узнал о твоем замужестве — то почувствовал унижение. И ненависть.

  …знаешь, я ведь так тебе и не простил. Думал, что простил, забыл. А твоё письмо получил — и как будто кулаком под дых: выкрутило. А ведь столько времени прошло. Значит, ты осталась, значит, ты всё время была где-то там, на задворках памяти. Сейчас понимаю, как часто я советовался с тобой, и ты, представь себе, отвечала. Отвечала. В отличие от реальной жизни. Да, я постоянно с тобой разговаривал. Просыпался оттого, что мне казалось, ты лежишь, сонная, рядом, дышишь — и я боялся шелохнуться, выдохнуть, поверить, что это правда.  Хотя понимал, что ни тебя, ни сна твоего, ни дыхания — ничего этого рядом со мной нет. И я ненавидел. Продолжал ненавидеть. Тебя за твое безразличие ко мне. За твое молчание. За твою где-то там жизнь.

 И знаешь, что, Аня? Это всё продолжалось бы до моей смерти, если бы не Вчера. Я хочу описать это в подробностях. Потому что это важно. Потому что это самое важное, что могло произойти.

Был четверг. Хотя это неважно. Важно, что был отвратительный сыроватый холод, а отопление у нас ни к черту. Но за окном, Аня, было что-то невероятное. До обеда солнце, а потом — снежинки, крупные, как, помнишь, мы еще в саду вырезали из бумаги, у меня тогда ничего не получалось, я обиделся и ушел, спрятался в туалете, там, где уборщица швабру ставит. А потом все меня искали, а ты не пошла со всеми, а осталась и съела мой коржик. И свой съела, и мой. Среди вороха резаной бумаги. А потом мы мочили снежинки и прикладывали их к окнам. Вот такие снежинки и сыпались, и никакого ветра. Помню, отхлебнул слишком горячий и еще не успевший завариться чай — и обжег нижнюю губу и язык. Чай всегда слишком долго заваривается. Я взял чашку, она у меня темно-коричневая, гладкая, и пошел на балкон покурить. Только вышел — звонит Саша. Помнишь Сашу? Блондин такой, на аккордеоне учился, теперь — лысый. Так вот, позвонил он мне, значит, по какой-то мелочи, то да сё, — разговорились… Снежинки летят, губа горит. Говорю с ним и мысленно представляю, как все эти снежинки приземляются мне на язык, губу. Ну он и говорит: «Проезжал вчера по Виноградной, а я: «Да, та улица, на которую выходили окна нашего дома». Я даже имени твоего не произнес. Просто сказал нашего. Шепелявый обрубок.  И знаешь, знаешь, что он ответил мне? Знаешь? Он ответил:

— Да, хорошее время было. Можно сказать — счастливое. До сих пор помню, как Аня на балконе развесила твои рубашки, а ветер сорвал это всё к чёртовой матери, и мы побежали во двор собирать эти летающие балахоны и чуть успели до грозы. А потом пили домашнее вино —  и ночью всем было плохо… Мда… хорошее время… и Аня — хорошая девочка была, талантливая.

Ну да, говорю, талантливая, и как бы, ну знаешь, в шутку, а почему была? А он — ну ты даешь, так шесть лет, как погибла. Лобовое. По всей трассе соскребали. Так он мне это, Аня, сказал. Ну ты даёшь, сказал. Соскребали, сказал. Понимаешь, Аня, что это значит? Это значит, это значит, что ровно шесть лет я ненавидел мертвого человека. Ненавидел растерзанные асфальтом внутренние органы, ненавидел раскрошившиеся кости, лопнувшие глазные яблоки ненавидел. Ненавидел, хотя думал, что забыл. Ненавидел, когда женился. Ненавидел, когда шел в душ. Ненавидел, придавая тебе живую форму. Воскрешая тебя своей памятью. Особенно часто я проигрывал один момент: когда я поехал искать тебя — нашел — и ничего это не изменило — вот тогда я представлял, что я не поджидаю тебя два с половиной часа на морозе, а случайно с тобой сталкиваюсь, абсолютно к тебе безразличный — и от этого даже дружелюбный, может, слегка ироничный, а ты обязательно сконфужена, потому что со мной рядом какая-нибудь красавица, и мы обязательно счастливы, и смеёмся от этого. А ты сконфужена, ты хочешь уйти, а я тебя удерживаю, мол, давно не виделись, давай, погуляй с нами, посмотри на меня, как я без тебя счастлив.

Аня, еще вчера утром я проигрывал этот момент, когда чистил зубы — это заняло долю секунды, но всё же это было, было!.. Да. А теперь я узнал, что тебя нет. Что шесть лет тебя нет. Аня! И как, как я узнал об этом! Как-то нелепо, скомкано, через запятую: сходить в магазин, продуктов на неделю, аня погибла, позвонить по поводу машины, аренда. А я не так хочу. Не так. Хочу вынести тебя отдельно. Как на руках

                                                                     Аня погибла

Вот так. Хотя бы так.

Прости меня, Аня. Я не знаю, почему ты ушла от меня тогда. Нет, не так. Я не понял, почему ты меня разлюбила. Или так: почему ты меня так и не смогла полюбить. Или даже так: почему ты меня не любила никогда так, как я этого хотел. Прости меня, Аня. Я ненавидел тебя так долго, что забыл про эту ненависть. Она стала моей. Как мох и дерево, ржавчина и нож —  когда ты уже не можешь отделить одно от другого, когда уже пошли необратимые процессы. И тебе кажется, что нож всё время был ржавым, а пень — замшелым.

Прости меня. Аня.

Я хотел, чтобы ты меня обожала, боготворила. Пишу это и думаю: любовь ли это? Не знаю. Обида — возможно. Любовь? Вряд ли. Разве любовь может вложить столько ненависти в сердце? А? А может… может, и не надо было ничего вкладывать, а? Может, там уже было столько злости, столько черноты, что она просто ждала момента проявиться, обозначиться? Я думал об этом всю ночь, и мне кажется — это правда. Неприятная и некрасивая. Сейчас, когда я смотрю на свою дочь — я понимаю: что бы она мне ни сделала, как бы со мной ни поступила — я хочу для нее только счастья. Пусть она меня забудет, разлюбит, ограбит — но будет счастлива. Так почему же я не мог хотеть такого для тебя, любить тебя так же? Почему?..

P.S.: Прости, что я начал так, с ответа на письмо, которое просто не могло быть написано. Но мне надо было как-то начать. Отвечать всегда проще. Как бы снисходительнее. Семнадцать  лет я этого ждал. Семнадцать лет я ждал, чтобы, так и быть, ответить на твоё умоляющее письмо, которого не было и быть не могло. И, конечно, я это письмо никуда не отправлю. А куда я его могу отправить, собственно? Разве есть такая почта? Разве есть такие службы доставки? Адреса? Нет. И никогда не будет. Я сохраню это письмо. Я не буду ни жечь его, ни рвать, ни посылать с воздушным шаром или что там еще делают. Нет. Я просто сложу его, запечатаю. Пусть оно всегда будет готово к отправке. Может быть, моя дочь когда-нибудь (надеюсь, после моей смерти) найдет его. Прочитает. Надеюсь, она что-то вынесет из него. Что-то поймет. Может, подтвердит свои собственные догадки. А может, никто его не прочитает. Никогда. Никто, кроме тебя, Аня. Я ведь знаю, ты читаешь его прямо сейчас.

Февраль 1994

Рецензия критика Ольги Балла:

«Очень сильная история (вообще-то, по внутреннему объёму на целый роман: сюда уместились многие годы жизни и несколько сложных, резко-индивидуальных характеров!) — и, мне кажется, очень правильно было рассказать её вот так, изнутри, голосом уже умершего человека, говорящего с умершей любимой, так, чтобы никто никогда не увидел — честнее некуда.

Герой — судя по всему, что и как он говорит — совершенно непохож на человека, которому свойственна лёгкость, хотя бы и «падающего в бездну», не похож на человека с восторгом перед катастрофой (это ни в чём не проявляется). Напротив того, речевой его портрет показывает его как человека тяжёлого, тяжело-страстного, вязкого, застревающего на прожитом, на его деталях (лёгкие — легко отпускают, этот не отпускает вообще — внутренне, даже когда делает это внешне).

Но сделано это хорошо.»

Рецензия критика Дмитрия Самойлова:

«Этот текст — в общем, довольно энергичный и плотный нарратив. У автора хорошо получилось сымитировать прямую речь, кажется, что герой не пишет, а говорит, кричит в трубку. Это делает текст самобытным, оригинальным, увлекательным, динамичным.

В тексте поднята очень серьезная проблематика — легитимность ненависти. Можно ли ненавидеть мёртвого человека? Как работает ненависть, если нет объекта, на который она направлена? А можно ли ненавидеть того, кого ты любил? И так далее. Это важные вопросы. Наверное, никак, кроме как смертью героини, их для героя было не решить.»

Посреди двора мужчина на коленях в снегу, руки за головой. Опер тычет холодным пистолетом в затылок, второй надевает на мужчину наручники и обшаривает карманы, извлекая еще теплый ТТ.

Мужчину поднимают и ведут к милицейской машине. Он смотрит в даль длинной улицы в попытках кого-то увидеть. Его ноги спотыкаются, опера кроют его матом, держа за руки. Оцепенение сменяется бессилием. Он смеётся.

Его сажают в машину и сейчас отвезут в участок.

От того места в сторону пригорода несется синяя «Супра». Через три улицы женщина за рулем спорткара сбавляет скорость и растворяется в потоке автомобилей.

— Ты меня слышишь, нет? 

Илья ворвался в мысли Нади. Они сидели в машине напротив конторы и ждали.

— С тобой что происходит? Голова, что ли, болит от этих дел? — Он ткнул ее пальцем ниже живота. Надя невольно дернулась.

— Смотри у меня. — Он пристально на нее посмотрел. — Не наделай глупостей. Я вас, женщин, насквозь вижу. Сделай так, как условились, тебе все понятно?

Надя не ответила.

К конторе подъехал фургон и остановился под устанавливаемой вывеской «С наступающим 2000 годом». Илья посмотрел на часы, сказал: «Пора двигать», вышел из машины и зашел в контору. Надя повернула ключ зажигания, руль завибрировал от мощности двигателя на холостых оборотах.

На улице было одностороннее движение, впереди — нерегулируемый перекрёсток. Надя посмотрела в боковое зеркало. Поток машин проскакивал вереницей примерно через каждые полминуты, дальше — полуминутное затишье.

Еле слышно прозвучали выстрелы.

Илья выбежал из конторы с тяжёлой спортивной серой сумкой на плече.

Надя нажала рычаг багажника.

Илья подбежал, бросил сумку и захлопнул крышку багажника.

И только хотел сесть в машину, как Надя заблокировала двери, криво улыбнулась ему в окно, переключила скорость на заднюю и вдавила педаль газа в пол. Стрелка тахометра взлетела вверх. Машина выскочила на проезжую часть, сдавая назад по улице.

Сзади сигналила приближающаяся машина, но Надя успела развернуть свою на сорок пять градусов и выехала на проспект через пустой перекресток.

Илья остался на улице с вытаращенными глазами.

Вдалеке послышался вой сирен, он приближался. К Илье вернулось сознание. Он ринулся бежать через ближайший двор. Машины с мигалками залетели за ним. Двор был тупиковым. Машины остановились, из нее выскочили люди.

— Стоять! — приказали они. — На колени! Руки за голову!

Илья опустился на свежий ноябрьский снег. Понял, что теперь все будет кончено.

К вечеру небо окрасилось в фиолетовый цвет. Пошел снег хлопьями и за считанное время накрыл весь город холодной периной.

Надя жила на окраине, в деревянном доме с двориком под огород и гаражом на три машины, где когда-то трудился ее отец, в конце восьмидесятых обустроив здесь автосервис.

Раздался стук в оконце с улицы. Во дворе басом залаял «кавказец» Гэдэр.

Надя впустила Илью в дом и приняла у гостя кожаную куртку, мокрую от налипшего снега. Илья был подтянутым широкоплечим шатеном, левая бровь с косым шрамом всегда немного приподнята. В его сорок с небольшим ни намека на выкатившееся пузо. От него пахло зимней прохладой и дорогим одеколоном.

Надя бросилась ему на шею, Илья лишь чмокнул ее в щеку и отстранился.

Он прошел в дом, сел за кухонный стол и указал ей пальцем на стул рядом. Они еще раз обговорили завтрашний день: полдень в Ангарске, контора процентщиков, «Супра», серая сумка — в багажник, сели и поехали вон из города.

— Последний раз гастролируем. За полгода много шума от нас по области. — Илья откинулся на спинку стула, та протяжно скрипнула. — Но даже эти бабки не покроют долг твоего бати.

Надя опустила глаза. Она встала и подошла к чайнику на столике рядом с газовой плитой, нажала на рычажок и вернулась за стол. 

Чайник наполнил шумом немую паузу.

— Я беременна, Илюша. От тебя.

Она смотрела в его ошарашенные глаза, ждала и надеялась на лучшее. Но нет.

— Ты это серьезно?

— Да, пятая неделя уже. Вчера узнала.

Надя смотрела ему в глаза, и ее прорвало:

— Не хочу больше никаких гастролей. И деньги мне не нужны, слышишь? Семью я хочу, детей хочу!

—  Хватит! — Илья треснул кулаком по столу. — У меня жена есть и дети. Других не надо. И с этим знаешь, как поступить. — Он встал над ней и указал пальцем в ее живот.

— К врачу сходи и сделай что нужно. Поняла меня?! — рявкнул Илья.

Надя подскочила со стула и решительно ответила:

— Никогда!

Тяжелая пощечина отбросила Надю на стул.

— Я тебе говорю — поняла? — процедил Илья сквозь зубы.

Щелкнул бурлящий чайник в углу.

Илья с красным лицом встал и пошел к выходу. Надевая куртку, бубнил под нос.

— Батя смылся с общаковым баблом, меня чуть в расход не пустили. Я из своих отдал. А теперь дочка решила семейными узами скостить должок папаши, да?

— Так я тебе нужна бабло вернуть?!

Илья молча надел мокрые туфли.

— Давай, до завтра. И чтобы без фокусов! Ребенка она ждет…

Он вышел.

Надя осталась в тишине. Напротив нее на стене висели старые цветные и черно-белые фотографии. Сквозь года люди смотрели на Надю и улыбались. Вот на черно-белой фотографии в рамочке широкоплечий папа держит маленькую дочурку на руках, рядом мама, еще живая, и все улыбаются. Еще одна фотография — папа с дочкой возле гаража, рядом — разобранные автомобили. Поодаль от остальных фотоснимков — папа и Илья, стоят рядом компаньоны по автосервису в начале девяностых, до смешного похожи друг на друга.

Она встала, отошла медленно назад, уперлась в стену и сползла на пол, рыдая.

Был среди прочих фотоснимок — Надя за рулем в зимней куртке сосредоточенно управляет автомобилем, за окном мир размыт набранной скоростью. Это ее шестнадцатилетние — дочь без спроса взяла машину у папы покатать друзей.

Надя встала на ноги. Часы на стене показывали половину седьмого.

Она приняла решение.

У меня все получится, уверила она себя.

От места происшествия в сторону пригорода несется синяя «Супра». Через три улицы женщина за рулем спорткара сбавляет скорость и растворяется в потоке автомобилей. 

В багажнике лежит большая спортивная сумка. Сообщница едва улыбается, глаза застилают теплые слезы.

Все удалось, все уже позади, думает она. Теперь все будет тип-топ.

Три курьера-охранника дымили сигаретами и играли в «дурака».

Зазвонил телефон. Усатый, постарше, со свисшим пузом через ремень, поднял трубку. Выпуская дым изо рта, принял информацию, положил трубку и снова подключился к игре.

— Короче, сообщаю от главного. В наш регион зачастили гастролеры. Схемы маршрутов могли «слить». Новую схему еще сообщат. Главное — это график на завтра — деньги перевозим из конторы в шесть утра, в двенадцать вывозим «куклу» по старому маршруту, понятно?

Молодые кивнули.

— А что это у нас с картишками-то?.. Дурачок ты, Леша, что дамку подкинул. Думал потопить меня? Ха! Крыто козырным тузом. Бито!

Рецензия критика Ольги Балла:

«Прекрасно выстроенный (и, кстати, психологически точный), я бы сказала, кинематографичный текст, держит читателя в напряжении от начала до конца. Автор очень многое сумел в него вместить — не рассказывая подробно, а только упоминая (что очень правильно: по упоминаниям всё нужное достраивается читательским воображением), тем самым придавая тексту объёмность: и характеры персонажей, и их прошлое, и устройство их взаимоотношений.»

Рецензия критика Дмитрия Самойлова:

«Очень удачное решение — раскручивать сюжет с конца к началу. При этом самое интересное обстоятельство автор оставил для финала. Хорошо придумано. И сюжет такой мощный — любовь, обида, ограбление, погоня.»

«Здравствуй, Дедушка Мороз! Меня зовут Вера, мне десять лет. Я стараюсь хорошо учиться и помогать маме. Пожалуйста, верни мне папу хотя бы на один день! Он уехал, когда мне было восемь. Я очень скучаю!»

Тридцатое декабря. Вера запечатала письмо и положила его под ёлку. Сквозь свет фонаря неслись снежинки, огоньки гирлянд беззвучно отбивали ритм. Вера натянула фланелевую пижаму с оленями и удобно устроилась, облокотившись на спинку кровати. В школе на Новый год ей подарили книгу про Тома Сойера. Было уже поздно, но девочка хотела одним глазком посмотреть, что там на первой странице.

«Том!

Ответа не было.

Том!

Ответа не было».

«Интересно, Дед Мороз уже сегодня прочитает мое письмо?»

«Куда подевался этот мальчишка, не постигаю! Том!»

«А как он доставит папу? Это же не велосипед и не санки, а целый человек! А вдруг папа не захочет меня видеть? Мама думает, что он нас не любит, раз ушёл. Она совсем не улыбается, приходит грустная после работы и смотрит в стену».

Вера положила книгу на колени. В голове появлялись и исчезали картинки: вот они с папой гуляют в парке, а вот едут в машине и болтают. Голова устало коснулась подушки.

― Вера, я на работу, до вечера! ― Вера услышала мамин голос сквозь сон, и будто через секунду «дззинь» ― звонок в дверь.

«Мама, наверное, что-то забыла!» Под одеялом было так тепло и хорошо. Вера высунула одну ногу. Прохладный воздух коснулся ступни. Она рывком отдернула одеяло и спустила ноги на холодный пол. Не нащупав в темноте тапочки, на цыпочках побежала в прихожую. Глаза слипались и не хотели открываться. Вера распахнула дверь.

― Вера, дочь, привет. ― Прямо перед ней возвышался папа.

― Папа?! Папочка! ― Сон исчез за секунду, Вера повисла на шее отца, вдыхая запах мороза и мужского одеколона.

Она боялась моргать: смотрела, как папа снимает тяжелую куртку, ерошит волосы после шапки. «Неужели он вернулся? Значит, Дед Мороз и правда существует!» Ей ужасно хотелось вцепиться в папину руку и больше никогда не выпускать.

― Дочь, я так замерз! Чай-то есть у тебя?

Вера опомнилась и залетала по кухне. Баранки, конфеты, мандарины, соленая рыба, хлеб ― новогодние заготовки заполнили стол. Вера даже нашла мамин чабрец и кинула пару веточек в чай, чтобы папе было вкуснее. Самой есть совсем не хотелось. Она поставила чашку перед папой и стала наблюдать, как угощения исчезают за его бородой.

― Ой, спасибо, хозяюшка какая выросла! А мама где?

― Мама на работе, вечером придет.

― Предлагаю отправиться на прогулку в лес! Разожжем костерок, зефир пожарим, как тебе, а?

― Я ― за! Побегу одеваться!

Ноги дрожали и не попадали в штанины, носки ― первые попавшиеся ― красный и зеленый. «Вдруг я вернусь на кухню, а папа исчез?»

― Пааап? ― не выдержала Вера и окликнула папу, пока искала головой горловину свитера.

Пауза.

― Пааапа! ― Дочь уже неслась на кухню.

― Да, что, что, малыш? Ты оделась?

Вера кивнула. Они вышли на улицу и тихонько вздохнули. Утро было удивительно спокойным. Снежинки неспешно приземлялись на плечи, рукавички и шарф, будто хотели, чтобы ими полюбовались. Небо светлело, отливая оранжевым. Город по-новогоднему переливался и предвкушал вечерние гуляния и радость.

Папа и дочь направлялись к лесу, оставляя следы на пушистом снегу.

― Как дела в школе? Ты же уже в третий класс пошла!

― Да, пап. Всё хорошо. Марья Сергеевна ругается, конечно. Есть в классе хулиганы. Сережка дерется, Ваня плохие слова говорит. Игорь в начале урока петухом кричит и на пол валится!

― А что ты?

Вера пожала плечами.

― Да что я? Я никого не трогаю.

― Подругу нашла?

― Неа, девочки сбились в стайки, а меня не берут.

Мужчина замолчал, сдвинув кустистые брови. Взял девочку за руку крепко так. Вера поняла и без слов.

Они зашли в сосновый лес. Где-то наверху покачивались и шелестели верхушки деревьев, корни торчали из земли, как змеи. Пахло смолой и зимней свежестью.

Веру терзали тысячи вопросов, которые она боялась задать. «Где ты был? Что делал? Почему ушел?» Но самый важный вопрос горел и щипал в носу: «Ты останешься с нами?»

Какое-то время были слышны только редкие крики вороны. Мужчина прервал тишину.

― Стой, малыш. Закрой глаза. Что ты чувствуешь?

Вера послушно прикрыла веки.

― Мм, да ничего вроде. Ворона только каркает.

― А ты сосредоточься. Почувствуй ногами крепкую землю, будто ты давишь на нее всем своим весом. Снежинки легко касаются твоей щеки и превращаются в капельки. Мир сделал остановку. Есть только мы с тобой. Чувствуешь? Как хорошо в лесу в эту самую секунду?

В груди у Веры разжался и разлился теплотой старый колючий комок. «Он не может уйти, кажется, он меня любит!»

Они устроили привал на полянке. Костер трещал и кидал искорки в высоту. Горячий зефир тянулся и хрустел сладкой корочкой. Вера прижалась к боку отца, протянув палочку в огонь. В лесу уже совсем стемнело, казалось, что они сидят на крохотном клочке света в бесконечной зимней мгле. Папин бок приятно грел, веки Веры тяжелели.

― Вера, я на работу, до вечера! ― раздался громкий хлопок двери.

Девочка резко открыла глаза, села на кровати и огляделась. Утро. Раскрытая книжка на полу. Снег за окном. «Неужели это был сон?» Она побежала на кухню, в спальню, заглянула в шкафы, под кровать. Папы не было. «Надо проверить письмо!» Вера вернулась в комнату: письмо лежало на том же месте. Вера медленно опустилась на пол, взяла конверт и поднесла его к лицу ― письмо пахло зефиром! Вера рассмеялась и начала скакать и кружиться по комнате: «Папа приходил, я точно знаю!»

Уйти с работы вовремя. Уйти с работы вовремя…

17:58. Низкий старт… Звонок на рабочий. Под строгим взглядом начальника, скрипнув зубами, беру трубку.

— Да…

— Здравствуйте-это-Марина-Дузь-Воронеж-менеджер-по-обслуживанию-состоятельных-клиентов!

— Здра…

— Я не могу завести сделку, а-эс-о-цэ-бэ висит уже десять минут!

Начальник прощается и уходит. Я втягиваю воздух сквозь сжатые зубы.

— Что, простите? 

— А-эс-о-цэ-бэ!

— Что это?

— Программа! Не работает!

— Так… и что? 

— Что?..

— Вы куда звоните?

— В техподдержку!

— Вы ошиблись номером.

— Ну вы им передайте!

— Наберите номер правильно и сами передайте.

— Я не могу до них дозвониться!

— А я-то тут при чем?!

— Я сделку не могу завести!

Твою мать, плачет.

— Ну я не знаю… закройте и снова откройте программу.

— Сейчас… не ложите трубку. 

— Не кладу.

— Висит.

— Господи… ну, перегрузите компьютер.

— Сейчас… только не кладите трубку. 

— Не кладу.

— Погодите… загружается… 

— У меня ребенок в садике!

— Погодите… открывается… Заработало! Спасибо!

— Угу. Успехов.

18:20. Бегу из офиса в сторону парковки. Ветер толкает в спину, кидает мокрый снег за шиворот. Ты не мать, ты «техподдержка». 

Час пик. Тесно, плотно, все куда-то едут, психуют, сигналят. У светофоров нервный тик, снег бьется в лобовое стекло. Непрогретая машина движется прыжками, «дворники» судорожно дергаются и скрипят.

19:10. Сизая от холода воспитательница топает ногами. Мой Зайчик, закутанный шарфом по самые глаза, одиноко ковыряет снег желтой лопаткой.

— Ма-а-ама!

Как стыдно. Обнимаемся. Идем к машине. 

Так, все… Ребенка пристегнула. Сама пристегнулась. Зажигание. Педаль тормоза. Ручник. Задняя. Руль вправо. Передняя — положение «драйв». Поехали.

Тащимся медленно. Радио мурлычет: «Открывай скорее — у дверей я…»

Подглядываю в зеркало заднего вида — сын выпростал мордашку из шарфа, снял варежки. 

— Ма-ам… мама?

— Мм?

— А кто это — скорейя удверейя?

— Как-как?

— Скорейя удверейя — это кто?

— Чего? А… в смысле, песня?

— Да. Это девочка?

— Ну-у… не знаю… может быть…

— Мам?

— Мм?

— Почему она не открывает?

— Кто?

— Ну, девочка. А кто пришел, мам?

— Кто пришел? Кто пришел… Погоди, Зай, сейчас я поверну… — Под мигающий зеленый сворачиваем на тихую улицу, и я выдыхаю. — Да… Зай, я думаю, Скорейя Удверейя — это скандинавская девушка.

— Девушка в скафандре?

Я смеюсь.

— Нет, Зай, есть такая земля на севере. Называется Скандинавия. Приедем домой, я тебе на глобусе покажу. А люди, которые там живут, называются скандинавы. Я думаю, Скорейя Удверейя — это скандинавская девушка. 

— Она красивая?

— Она высокая, у нее голубые глаза. И волосы светлые.

— И косички?

— Да, две толстые длинные косы. Она любит молоко и морошку.

— Клубничное?

— Нет, не мороженое, а морошку – это ягода такая желтенькая кисленькая. Я тебе дома на планшете покажу.

— А почему она не открывает?

— Кто? А! Думаю, дело было так. У этой девушки — Скорейи Удверейи — был жених.

— А как его звали?

— Ну-у… пусть, Олаф.

— Как снеговика?

— Эээ… да. Он высокий, бородатый. И он рыбак. Однажды он уплыл далеко в море, наловил много-много рыбы… привез ее в деревню и пошел хвастаться своей невесте. Да. Пришел он к ее дому, стучит и говорит: «Открывай, Скорейя Удверейя. Я вернулся с большим уловом. Посмотри, какой я молодец».

— А хвастаться нехорошо, мам.

— Нехорошо, да. Это правда. Ну он самую малость похвастался. Он вообще неплохой парень, этот Олаф. Так… вот тут мы с тобой сейчас остановимся.

— А что тут, мам?

— Тут почта. Надо посылочку забрать.

— Посылочку от бабушки, да, мам?

— От бабушки, от бабушки. Вылезай. Стой. Смотрим нале-е-ево.

— Потом напра-а-аво.

— И побежали.

Поднимаемся на крыльцо почты — заперто. Пару минут таращусь в расписание. Ну вот же — белым по синему: пн-пт с девяти до двадцати. Сейчас девятнадцать тридцать. Какого лешего?

Под ногами вижу затоптанный листок бумаги: «…по техническим причинам… бла-бла-бла… до девятнадцати…» — бли-и-ин…

— Ладно, Зай… поехали домой.

— А посылочка?

— Завтра заберем. Сегодня почта раньше закрылась. А мы с тобой не успели и опоздали. Залезай в машину.

Так… Ребенка пристегнула. Сама пристегнулась. Зажигание. Педаль тормоза. Ручник. Задняя. Руль вправо. Стоп, нет, влево. Передняя — положение «драйв». Поехали.

Не успели и опоздали. Да… не свезло с посылочкой. Мой пассажир притих. Добыл из кармана что-то, завернутое в салфетку — видимо, остатки полдника. Откусывает помаленьку, жует, вздыхает. Эх, мать… сын растет в зеркале заднего вида. 

— Хомячишь? Проголодался?

— Угум…

— И папа, наверное, уже потерял нас, да, Зай?.. Загуляли, скажет, где-то мои потеряшки. 

— Потеряшки? — Замирает. — Это как маленькие собачки, да, мам? 

— Висит на заборе, — сворачиваю во двор, — колышется ветром…

— Мама, не пей!

— Правильно говорить «не пой».

— Не пой. Это плохая песня.

— Почему плохая?

— Плохая. Грустная.

— Ладно, не буду. Может, другую споем?

— Нет. А у Скорейи Удверейи есть собачка, мам?

— Погоди, Зай… Сейчас мама припаркуется… Ну вот… Выходи.

Тихо. Снег кружится в оранжевом свете фонаря. Пустой двор как свежезастеленная кровать — ни складки. 

— Мам, давай снеговика строить!

Я дышу снегом, подставляю ему лицо. На втором этаже в нашей кухне свет. Окно не зашторено. Ты смотришь на нас, машешь рукой. 

— Поздно уже, Зай. Смотри, вон папа.

Машу в ответ.

— Папа!

Ты показываешь миску с салатом, потом кастрюлю — вдыхаешь из нее запах и закрываешь глаза, покачивая головой. У меня урчит в животе и щиплет в глазах.

— Идем домой, Зай.

Рецензия писателя Романа Сенчина:

«Очень хороший рассказ. Динамичный, драматичный, вызывающий и сочувствие, и умиление, и сладковатую грусть. В общем, проникновенный рассказ. Замечательный диалог по телефону. «У светофоров нервный тик». Хорошо. И детские вопросы сына тоже…

Вообще разговор с Заем удачен, органичен, но его многовато. Понимаю, что это очень увлекательно и вкусно – передавать речь ребенка, его словечки, его образ мысли, неожиданные ассоциации, но когда читатель замечает, что автор этим увлекся, то это уже минус. Необходим некоторый баланс. Советую сделать так: после почты сын замолчал. Может, нашел кармане игрушку из киндер-сюрприза, может, еще чем-то увлекся, и героиня задумалась. О чем-то неприятном, тяжелом задумалась, и сама стала возвращать сына в разговор, чтобы не думать. Но и в разговоре с сыном, когда подъезжают к дому, появляется горечь, это правильно… Пожалуй, это единственное мое замечание».

Рецензия писатель Дениса Гуцко:

«Прекрасный рассказ. Я бы ничего в нем не менял. Последнее время часто думаю — как в российской реальности писать о счастливых людях. Да вот же — вот так. «Сделка не загружается, не мать, а техподдержка, по техническим причинам, Скорейя Удверейя», ребёнок взрослеет в зеркале заднего вида — зато потом несколько секунд чистого космоса: подышать снегом, помахать мужу в окне кухни. Суровое российское счастье — а всё-таки настоящее».

— Тут раньше церковь была! — Серега перекрикивал шум мотора, «Казанка», задрав нос, подпрыгивала на встречной волне. Андрей крепко держался за холодный борт, смотрел на наплывающий кустистый берег. — А потом молнией шарахнуло, сгорела. Фундамент осиной зарос, не найдешь. Народ перестал ездить: дурное, мол, место. Ну, мне и лучше. Я тебе говорил: не хоромы, вагончик, снасти держу. Спать можно, даже в холод: буржуйку поставил. Но я на ночь не остаюсь. Светка против: верит в эти сказки. 

Серега заглушил мотор, лодка, шурхнув дном, ткнулась о берег. Андрей чуть посидел, прислушался. Волны тихо шлепали о песок, в кустах на одной ноте пищала потревоженная птица. Пахло ивняком, сыростью, близким снегом. 

— Я дня через три заеду, продуктов подвезу. Остров небольшой, не заблудишься. 

Серега бухнул на песок ящик с припасами, спрыгнул следом. Повернул порченное алкоголем лицо, сказал на тон ниже, без прежней бравады:

— Ты это, Андрюха. Ночами лучше не сиди. Как стемнеет, спать ложись, мой тебе совет. Сказки сказками, но мало ли. 

Серега суетился у печки, совал в поддувало промасленные тряпки, наконец, запалил. Комнатка озарилась красноватым светом, и стало заметно, что короткий декабрьский день почти кончился.

— …Снаружи, говорю, под брезентом, тебе хватит. Ну а нет — сушняка наберешь.

Андрей постоял на пороге, слушая, как ревет в темноте, удаляясь, моторка. Вернулся в вагончик, запер дверь на засов. Достал из пакета хлеб, банку с паштетом, стал жевать. 

Проверил почту на телефоне, полистал фейсбук, посмотрел видео. Хотел написать Ане, передумал. Что он напишет через год? Вся затея с поездкой показалась вдруг идиотской. 

С месяц назад очередные таблетки перестали действовать. Удавалось задремать только под утро, на пару часов. Вчера психиатр выписал новые. Опять бубнил про отказ от алкоголя, про свежий воздух, про психолога. Андрей пришел домой, выложил на стол упаковку. Скоро и эти перестанут работать. И что тогда? Коробку открывать не стал. Ночью опять не спал, наутро голова была как аквариум. И тут он вспомнил про Серегу. Тот лет десять назад уехал жить в село, писал иногда про рыбалку, высылал фотки здоровых, как бревна, сомов. Звал в гости. 

Андрей посмотрел в интернете расписание автобусов, позвонил на работу, покидал вещи в рюкзак (одежда, зарядка, фляжка, таблетки) и рванул на автовокзал. На машине было бы быстрее, но за руль он больше не садился. 

Печка раскочегарилась, пламя поухивало в трубе. Андрей шмыгнул оттаявшим носом, полез в карман за платком. Рука натолкнулась на теплое, мягкое. Потащил и почувствовал: шевелится. Отдернул руку. Рыжий ком ударился об угол стола, отлетел на пол. Андрей брезгливо всмотрелся: мышь? Хомяк! Откуда? Как залез? Зверек полз по линолеуму, волоча задние лапы. Андрей сгреб хомяка в горсть, открыл дверь, дунуло холодом. 

— Сорри, друг, грызунов нам тут еще… 

Бросил легкое тельце в темноту, отер руки о свитер, захлопнул дверь. Лег, не раздеваясь. Одеяло пахло сыростью и почему-то опилками. Как от Шушиной клетки. 

У Ваньки с четвертого был хомяк, и Андрей выпросил у мамы такого же. Мать согласилась: животные развивают ответственность. С условием: чистишь, кормишь, поишь сам. В первый же вечер хомяк вывернулся из рук и исчез. Нашелся через час под диванным пледом — чудом не сели. Тогда мать запретила выпускать из клетки. Днем после школы Андрей тайно запускал Шушу по спинке кровати: нравилось смотреть, как тот цепляется, балансирует на скользкой основе. А однажды он брякнулся. Упал на спину, перевернулся, пополз, а лапы волочатся. Андрей перепугался, сунул Шушу в клетку. Два дня подпихивал его к поилке, сыпал еду, но тот только пятился, пытался забраться в домик. Но не мог. Задние лапы стали какие-то желтые, и весь он был мокрый. Потом Андрей признался маме, Шушу отнесли к ветеринару и усыпили. Сказали — позвоночник, без шансов. Сказали, му-чи-тель-но. 

Андрей поднялся, выудил из рюкзака пачку таблеток, выковырял две, кинул в рот, запил коньяком из фляжки. Лег и укрылся с головой. 

Когда проснулся, было светло, даже как-то слишком. Глянул в окно — показалось, что попал в черно-белый фильм. Откинул засов, зажмурился от снежного света, потянул носом холодный воздух. Кайф! Когда глаза притерпелись, увидел на снегу цепочку следов. Человеческих. Босых. В груди нехорошо засквозило. Следы были странные, парные: будто кто-то, дурачась, по-птичьи скакал по снегу. Вели от прибрежных кустов, огибали вагончик. Андрей сошел с крыльца, стараясь не наступать на отпечатки, заглянул за угол. Никого там, конечно, не было. 

Вечером Андрей возился с буржуйкой, когда снаружи заскреблось. Он дернулся, тень метнулась по стене. Может, Серега приехал? Да нет, моторку было бы слышно. 

Звук повторился. Андрей перехватил полено, на цыпочках подошёл к двери, пол затрещал. 

— Кто там? — Хотел сказать грозно, а получилось жалобно. 

Ответа не было, только слышался шорох, будто кто-то терся снаружи о створку. 

— Да что ж такое! — Андрей отчаянно дернул засов, потянул дверь на себя. На него надвинулось, стало падать что-то большое. Запахло илом. Андрей шарахнулся. На пол шлепнулся огромный тюк, задергался, забормотал:

— Заварзин! Развяжи, черт…

— Ва… эгм… Валик?

Они и друзьями даже не были, так, учились в одной группе. Валик вполне соответствовал имени: рыхлый, круглый, подвижный. Несмешно шутил и сам же смеялся — высоко, по-женски. Когда в девяносто третьем он вдруг заявился в офис, Андрей удивился. А когда Валик начал свою сагу про сгоревший видеосалон, про серьезных людей и про счетчик, Андрей сразу решил — денег не даст. Да и не было их, свободных денег, только что пригнал немчика — красный пятилетний «Пассат». Валик так и ушел ни с чем, а потом в новостях показали труп в реке, и Андрей узнал лицо на фото. 

Валик лежал на боку, голый, мокрый, пахло от него болотом. Андрей сам себе удивился: вот мертвый Валик, а совсем не страшно. Будто так и надо. Пока резал ножом веревки, тот истерически тараторил:

— И прикинь, никто, никто не давал: ни брат, ни друзья, так что ты, Заварзин, не парься… 

Андрей случайно коснулся холодной кожи — и отдернул руку. Показалось, что потрогал тухлую рыбу.

Одетый в Андреевы штаны и свитер, Валик сидел за столом. От паштета отказался, все потирал синеватую щеку белой распухшей ладонью, похохатывал, благодарил… Андрей заметил нитку речной травы в мокрых волосах. Встал, принес фляжку, разлил коньяк по стаканам.

— Прости меня, Валь.

Тот кивнул, махнул залпом, зажмурился. Хэкнул:

— Чего-то не согреюсь никак. — Зевнул, показав темное горло. — Андрюх, я посплю, а? Прибило вдруг, прям вырубает, лет двадцать будто не спал.

Андрей плюхнул на пол матрас: поближе к остывающей печке, подальше от себя. Лежал на кровати, вслушивался — пытался уловить дыхание. Но было тихо. Сон вдруг надвинулся и потащил вниз.

Утром Андрей сначала пялился на пустой матрас, потом полез в рюкзак за инструкцией к снотворному. «Побочные эффекты: спутанность сознания, кошмарные сновидения, галлюцинации»… Достал телефон — звонить Сереге. Черный экран отразил перепуганное лицо. Все, разрядился. Больше надо было видосы смотреть, идиот!

Пошел бродить по острову, спотыкался об укрытые снегом коряги. Вышел к черным остаткам кирпичных стен, долго сидел на земле, привалившись спиной. Потом пошел к воде, вглядывался в далеко белеющий берег, слушал, как поплескивают мелкие речные волны. Когда возвращался к вагончику, увидел на снегу узкие колеи от шин, будто велосипед проехал. И не удивился. Не велик это. Самокат.

Он взял со стола упаковку таблеток, вернулся на берег. Размахнулся посильнее и зашвырнул коробку в сизую воду. 

Когда короткий зимний день уже начал сереть, вдруг приехал Серега. В ответ на просьбу забрать с собой оживился:

— Давно бы так! А то как неродной. 

Андрей пихал вещи в рюкзак, Серега совком выгребал в ведро золу.

— Слушай, ты говорил — болтают. А что говорят?

Серега разогнулся:

— Видел кого?

Андрей помотал головой.

Серега снова повернулся к печке, зашуровал совком:

— И хорошо. Не видел — значит, чистый.

— В смысле?

— Заложные. Ну, умертвия. Ходят, типа. Если грех. Попросишь простить — отпускают.

Андрей замер, чуть постоял — и опустился на стул. 

— Слушай, Серег. Я еще на ночь останусь. Сможешь завтра утром приехать?

Андрей рулил по средней: в крайнем правом понапарковываются, не проедешь!

— Ну, блин, Аня, говори, куда! 

— Здесь направо, кажись… Нет, дальше. Нет, здесь, здесь! 

Он крутанул руль, в крыло ударило, что-то бухнулось на багажник. 

Цветной рюкзак валялся рядом с разбитым самокатом. Парень лежал на животе, синий капюшон накрыл голову. Андрей наклонился, но Аня вцепилась, тянула за рукав:

— Не трогай его, не трогай, нельзя-а…

Он увидел лицо, только когда скорая приехала. Детское еще лицо, белое совсем. Мокрые красноватые комки волос. Подросток, лет четырнадцать. Без шлема, открытая черепно-мозговая. Умер в реанимации. Игорь. Дали два года условно — адвокат был хороший, дорогой. Мама Игоря в суде плюнула Андрею на рубашку.

К вечеру поднялся ветер, ходил волнами по стенам, бросал ветки на крышу, и Андрей боялся пропустить. Шагнул к двери, приложил ухо — и тут же услышал, как с той стороны мерно постукивают.

Выдохнул, отодвинул засов. Посторонился, пропуская невысокую фигуру в синей куртке. 

— Привет, Игорь. Здорово, что пришел.

Рецензия писателя Дениса Гуцко:

«Рассказ очень хороший. В нём выстроено живое, художественно убедительное пространство, по которому интересно перемещаться. По прочтении не возникает  ощущения смыслового голода: читатель понимает, о чём эта история. Но не зевает от скуки: рассказ здорово написан, а мораль не вбивается в темя, как плохая проповедь. Морализаторство может быть остроумным и нескучным. Чехов, если присмотреться — такой же морализатор, как поздний Толстой. Но разница во многих случаях громадна. 

Помимо прочего рассказ доказывает, что сколько бы ни было написано на ту или иную тему, всегда можно найти оригинальное решение — и сделать своё высказывание небанальным. В этом рассказе такое решение построено на сочетании магического реализма (погибшие по вине героя люди приходят к нему в гости — и это не вызывает у него ужаса; по всем законам жанра магическое входит в реальность, как к себе домой) и двойного финала (герой собрался бежать с острова, но узнал, что здесь можно получить прощение — и остался).

Хорошо  выстроена идеология рассказа: в обоих случаях герой не совершает предумышленного преступления — но его казнит совесть. Отсутствие сентиментальности, умелое использование деталей, хороший литературный язык, — у рассказа много достоинств.

Я бы только подумал над более удачным названием. Может быть, «Побочные эффекты»? Или изменить немного финальную фразу — и, соответственно, название? Например: «Спасибо, что пришёл»?»

Рецензия писателя Романа Сенчина:

«Крепкий, производящий впечатление рассказ. Как читатель я люблю именно такую мистику — она не ради экшена, а несет философскую нагрузку. Когда я прочитал про хомяка в кармане, немного разочаровался, но потом понял авторский замысел. Впрочем, стоило бы дать герою побольше эмоциональности.

Удачны диалектные слова вроде «шурхнув», «умертвие». И вот название тоже диалектное. В языках карелов, саамов, например, или в русских говорах можно найти интересные слова.

Советую автору продолжать писать и пробовать публиковаться, по-моему, он этого достоин.»

Комната в общаге вмещала пять кроватей, заняты были две. Три остальных стояли теперь пустыми, с голой курчавой сеткой и паутиной внутри.

Раньше тут спали Лёня, Федук и Серж, учились они в МГуПуТ. Сейчас Бибик подмял подушки, матрасы свернули в рулет и продали за тушёнку толстому из Кремёнок. От старых друзей остались теперь пылиться плакат с Дю Солей, какая-то колба и колючая ветка в углу.

Лёня, Федук и Серж, считай, москвичи, уехали в Ярославль, Брянск и Рязань — туда, да, обратно. Полгода ушло — на то, полжизни — на это, и встретились.

Лёня, в костюме с узорной нарядной строчкой, складывал пальцы в хинкалю и заносил над собой:

— Весь мир, — говорил, — мой дом! Где я сегодня, там дом. Вернулся из Новосиба, потом Петербург или Липецк — не помню. И все визжат! Выходим — и-и-и! Уходим — у-у-у! Несут… Несутся… Фа-фа! Лю-лю! Модерн, контемп. Модерн… я говорил?

— И нет корней, — вмешался Серж. Он был в льняной рубашке, такая дышит. — Я выхожу из дома утром, не запирая дом. Иду к реке босой. В одних трусах могу. Улитки вот такие, вот — с ладонь. И пар молочный стелет. Воздух!

— Фу! — Федук весь морщился и шарил рукой в кенгурушном кармане худи. Вытянул пузырек антисептика. — Мой внутренний софт, ну, знаете, прям радикален этому. — Капля лениво сцедилась из пузырька. — Ну, эти унылые скрепы, — поднял глаза, — ну просто тотально перестаешь осознанно выбирать и берешь, что дали, — стал растирать горький гель. — Ну, я-то за эни айдиас взамен лет ит би. Ну, как бы с утра моккачино, в обед уже латте холодный. Осознанность! Ну… — подсушивал руки, изображая птицу. — Вот: я стою у витрины, и витрина меня отражает. Как бы такая лайф он. Ну в этом же красота, — и проверил усы: вроде лежали ровно. — Есть здесь кальян, не знаете?

И разошлись.

Лёня пришёл в ДК и сгребал из гримёрки вещи, что-то бубнил под нос. Пахло привычно — сладким и кислым, по́том и затхлостью. Всюду валялись тряпки. Подсохший батон нарезной лежал на столе, бурая чашка от чая с отбитой ручкой, вилка пластмассовая. «Мотовство это ваше — вот здесь! — и чиркнул ладонью по горлу. — И топот в башке!» Растрепанный куль послушно вис за спиной, вслед молчали артисты.

Серж у себя в деревне пристукивал насмерть дверь: влажные доски крест-накрест, длинные гвозди, чертополох над входом. Вспомнил, что не обулся, пришлось отрывать и долго искать ботинки. Гвозди, влажные доски крест-накрест. Чертополох выбросил к чёрту.

Федук пил раф за столиком у витрины. «Город — это воронка, ну, удерживает в себе», — прочёл по губам в отражении. «Увидеть мир, сделаться лэвэл ап!» — ответил Федук, отставил бумажный стаканчик. Кофейная капля брызнула на усы.

Лёня, Федук и Серж не виделись десять лет, ещё полгода ушло — на то, полжизни — на это, и, наконец, встретились.

Лёня сказал сквозь бороду:

— И тише, и воробьи чирк-чирк. Для счастья мне — поле и чайный гриб. Ноги без обуви дышат. И тело. И тихо. Я уже говорил.

Серж отвечал, растягивая слова:

— Люблю миндальный латте из кофейни. С утра иду, беру. Прям свежий, как из-под коровы. И пар идет. Поедем в чайхану?

— Воу! Прям время идти за кофе? — Федук поправлял пиджак. — Тут — Питер, завтра… Владивосток? Дикое ощущение жизни! Приходится делегировать и не пускать в гримерку. Ну, знаете, лезут… И с труппой летаем, как птицы, — изобразил. — Железные, разумеется. Ну, птица не сможет так.

И разошлись.

Потом Лёня, Федук и Серж опять не виделись десять лет, снова еще полгода, еще немножко пожили, встретились, наконец.

— Как вы здесь дышите, бензобаки? — кашлял Федук в салфетку. — Ну, ни воздуха, ни реки, ни поля. И это в меню… Вот ты что пьёшь, Серж? Я буду воду! И свежую мяту, взял вот с собой… Ну, нэйчурал про́дукт.

— Шампанское из буфета. От наших. Тут — благодарность фломастером… Вернулись вчера, вечером тоже едем, завтра опять… — и перстнем потер о лацкан.

— Кто дальше, тот раньше? — Леня вплывал, хохоча, окруженный паром. — А что у окна не сели? — спросил. И глотнул от вейпа. — Люблю у окна вообще-то. И отражаться. — Он подмигнул стеклу. — И отражаться. Я уже говорил.

Потом посидели, еще немножко, и разошлись. Еще полгода ушло на то, полжизни — на это, и, наконец, Лёня писал, что плохая связь, что гастроли, не знает, когда вообще всё. Федук присылал картинки себя в витрине, ви�