И потом, эта муха.
Смертельно, смертельно устал и спал бы без задних ног, без передних ног, без головы, без сознания, без снов, но ведь эта муха. Я слышал, как она ползет по подушке слева направо, приминая мне нервы своим невесомым топотком. То-по-то-то-по-то.
Откуда она взялась вообще? Мухи в такое время года спят. Или дохнут. Я дернул плечом. Муха дребезгнула и перелетела справа налево. То-по-то-по-то. Я спрятал голову под одеяло. Там возня мухи и жужжание — слева направо — обозначались глуше. Слышно было, как мнутся невидимые ворсинки под мушиной жирной тушей. Под одеялом становилось душно. Глаза открывались, как напружиненные. Осторожно я потрогал карман джинсов, в которых завалился на диван, и убедился, что это еще не тот тянущийся бесконечно сон, который бывает похож на правду и в который никогда не замечаешь, как погружаешься. Духота давила на горло и жарко дышала в нос. Пришлось вынырнуть. На поверхности встретило низкое дребезжание (справа налево? наверху? будто где-то над головой же?) и замерло. Я тоже замер, прислушиваясь к звукам. То-по-то-по-то.
Я закрыл глаза, пошарил под веками в поисках сна. Темнота расцветилась и поплыла на меня. Мне показалось, что я почти заметил дремоту где-то в углу глаза, вот-вот подкрадусь поближе, поймаю ее, притяну к себе, никуда больше не отпущу, никогда… То-по-то-по-то. Злобно, занудно, низко задребезжала муха. Дремота потрескалась и развалилась в моих руках. Я почувствовал, как сам собой дернулся рот, и глаза раскрылись. Мелкие красные цветочки в уголках глаз заныли с новой силой.
Я скатился на край дивана за сигаретами. Хотел потянуться в карман проверить еще раз, но передумал. Оглядел распаханный и прожженный в нескольких местах пол. Дотянулся до выпотрошенной тумбочки, которая так и стояла с бесстыдно раззявленными ящиками, и загреб в них пустоту. Поводил в пыли под диваном и перевернул неряшливыми пальцами полную с горочкой пепельницу. Из нее выкатились с вонью сигаретные останки. Тоненький обрубок с розовым ободочком с краю я аккуратно положил обратно в пепельницу, остальное оставил валяться горкой, как апофеоз войны с январской ночью. Зачем-то полез под подушку, как в детстве, когда прятал от мамы в наволочке стащенные конфеты. Сигарет в подушке не было, только запах каких-то неуловимых цветов.
Муха молча наблюдала за моими движениями из окна и потирала лапки в бессмысленной задумчивости. Я тоже озябло потер руки — близилось к рассвету.
— Джеки! — позвал я бездумно темноту, ожидая услышать немедленное цыкацыканье когтей по полу, но, конечно, не услышал.
— А, ну да, — сказал я вслух. Потрогал карман джинсов, чтобы тот утвердительно хрустнул. Муха молчала.
Я вдруг разозлился.
— А чего замолчала-то, а? То не заткнуть было, а то…
Слова у меня как-то застряли в глотке, и вместо них я кинул в заиндевевшее окно тапкой. В муху, естественно, не попал, зато сбил забытый на подоконнике горшочек с какой-то, кажется, фиалкой. Горшочек ухнул в темноту и раскололся, прибавив к раздавленному и притоптанному хламу на полу.
— Туда тебе и дорога, — сказал я и потянулся закурить, но вспомнил, что так и не нашел сигарет. Муха медленными петлями и завитками опустилась на скромные горшочьи внутренности, почесала лапками и начала бесстыдно прямо при мне трогать хоботком волнистые сиреневые лепестки.
С коротким хрипучим криком я стал молотить по цветку тапкой, хотя заметил, что муха взвилась еще при первом моем движении.
— Достала! Ты! Ты! Ты!
Тапка оставила от цветка невнятные комочки. Дребезг. Я крутанулся на месте и слепо замахнулся на воздух тапкой.
— Убирайся! Убирайся! Ты-ы!
Дребезг. Я взвыл и заколотил по всем поверхностям, где только подозревал мелкую ползучую крылатую тень. Я колотил по чертовым сиреневым обоям, на которых она так настаивала, и подошва оставляла грязную мазню прямо на этих ее ажурных цветочках. По ее дурацким растениям в горшках, которые она покупала и тут же про них забывала. По искусственной елке, сбивая с нее блестки и мишуру. По идиотским книгам, которые она любила больше, чем… больше, чем все, и даже их оставила валяться здесь по столам, полам, полкам, стопкам одежды. По ее платьям. Я бросил тапку и начал выдергивать оставшиеся платья одно за другим из вывернутого наизнанку шкафа и швырять их на пол, и даже в мутном угаре понял, что все эти платья дарил ей я, и поэтому они здесь. Здесь она оставила только то, что дарил ей я, да маленькую записку на жесткой хрусткой бумаге. Я схватил последнее платье, черное, бархатное, с крошечной вышитой фиалкой на вороте — я подбирал под ее имя — и оно легонько дохнуло на меня чем-то цветочным, неуловимым.
Ярость вдруг кончилась и оставила меня звонким и пустым. Я взял бархатное платье и понес его на диван, бережно, как спящего ребенка, и уложил рядом с собой на подушку. Я не помню, когда я спал, я не помню ничего. Январский ядерный рассвет растекается по полу, как кровавая лужа. Я хочу спать, но этот запах, везде этот цветочный запах, и записка реальна, хрустит в моем кармане. И потом, этот дребезг…
Рецензия писателя Дениса Гуцко:
«Рассказ, коротко говоря, почти безупречен. Текст живой — чувствуешь физически, как неотвратимо раскручивается эта спираль отчаяния и потом бьёт в самое яблочко. Вообще все детали отработаны филигранно. От бархатного платья мурашки. Автор очень хорошо пишет, эмоционально и точно.»
Рецензия писателя Романа Сенчина:
«Автору еще нужно учиться писать. Для этого нужно приложить много сил и терпения. Лучше поначалу писать просто, делать словесные эскизы, миниатюры, описывать с натуры предметы. Потом постепенно усложнять стиль. Нужно много читать. Лучше стилистически вроде бы нейтральную прозу Чехова, Паустовского. Хотя я вижу, что автор тяготеет к Хармсу, может быть, к Андрею Платонову…
Почему же мухи зимой не летают? Иногда просыпаются в квартирах. Ничего странного… «Муха дребезгнула и перелетела справа налево». Откуда герой знает, что справа налево? Глаза ведь закрыты. Что значит «распаханный пол»? Что значит «забытый» горшочек с фиалкой? Автор, наверное, подводит к тому, что фиалку забыла ушедшая от героя женщина. Но изначально надо намекнуть, что это случилось. Фильтра с остатками помады и запаха цветов от подушки — маловато. Читатель не любит, когда его запутывают… »