Каток заливали каждый раз в декабре.
Сложно зашнуровывать коньки, крепко, так, чтобы задубевшая, жесткая кожа прилегала к щиколоткам и не болталась, и шнурки не развязывались и не махрились, попадая под лезвия. Толстые шерстяные лосины, колючие, постоянно сползают, и подтягивать их надо прямо на ходу.
Мимо проехал малыш, завернутый в пуховое пальто, как куль.
Первый шажок, неуклюже перебирать ногами по снегу — и сразу дугой, размашистым шагом вперед и вбок по твердой и неровной поверхности льда.
Те участки, где лед гладкий, быстро покрывались сеткой порезов, как рисунок линий на огромной ладони, обращенной в небо. Лезвие гнется вправо и вправо, на поворотах, а если оттолкнуться и сильно разогнаться, то стоит ровно и чуть дрожит, как ножевой клинок.
Играли до сумерек, до ватно-черной темноты, когда по углам катка зажигались фонари — один за воротами, а другой на противоположном конце, с той стороны, где лед первее всего начинал таять во время оттепелей.
— Бросай рюкзак, чего стоишь!
Глеб, весь красный, голубая фуфайка распахнулась на груди, несся прямо на него и орудовал клюшкой, ловко перекидывая шайбу то на ту, то на другую сторону. Плечом он оттеснял Корюшкина, худющего парня из соседнего двора, которому мамаша, дистрофичная женщина с вечным хвостиком жиденьких волос на затылке, принималась кричать из окна: «Виталик! Виталик! Вита-а-алик!» все более пронзительно, как только часовая стрелка на циферблате стадиона переваливалась за отметку «9».
Корюшкин не слушал и наскакивал на шайбу, как ободранный бойцовый пес.
— Эй, куда руками лезешь?! — вопил Глеб и с силой утыкал клюшку в небо, потрясая ей над головой соперника, как мечом.
Пока он тряс, шайбу подхватывали и уводили в другую сторону поля. Глеб пыхтел от злости и, резко крутанувшись на месте, сдергивал перчатку, утирая нос, и снова напяливал ее, не глядя.
Когда ему удавалось забить гол, он описывал по стадиону круг почета на полусогнутых, присев посильнее, как фигуристы перед прыжком. Задом он ездил почти так же быстро, как передом.
— На воротах постоишь!
Его лучший друг и одноклассник Леня, бросив-таки рюкзак в сугроб, воткнул клюшку в снег и зашнуровывал коньки.
— Какие, к черту, ворота. — Он разогнулся, посмотрел на Глеба и сердито согнулся снова, дергая и затягивая шнуровку.
— Что, поиграть нельзя?
— Опаздывать не надо!
Черный кругляшок резко ударился о Ленин конек. Он одним движением выдернул клюшку из сугроба, постучал ей по льду и легко, не примериваясь, погнал ее к воротам на другой стороне катка.
— Ленёк-то за нас играет! — Корюшкин на секунду разинул рот, как будто собираясь сказать еще что-то, но потом передумал и, оттолкнув шапку, которая лезла ему на глаза, заторопился в атаку вслед за Леней, спотыкаясь на манер полового, что бежит за гостем, который вышел из трактира, а по счету не заплатил…
— Да ладно, дай списать. — Глеб пихнул Леню локтем в бок, но тот только нахмурился и продолжал строчить в своей тетради, прикрываясь свитерным рукавом.
Глеб шмыгнул носом и отвернулся к окну. Математичка прошла мимо него между рядами, а потом вернулась и встала рядом. Он нехотя поднял на нее взгляд.
— Алгебра, Антонов. — Через очки, слишком маленькие для ее широкого лица, она смотрела снисходительно. — Алгебра! На то, что за окном, потом налюбуешься. Там все будет так же, я тебя уверяю.
Глеб не ответил и опустил взгляд обратно в свою тетрадь. На листе крупными буквами, которые слегка заваливались вправо, было написано «Дано:». И проведено две черточки — одна сверху вниз, а другая справа налево.
Он снова покосился на Леню. Тот что-то писал, потом нажимал на кнопки на своем калькуляторе, где цифра «ноль» была полустертая, потом снова писал.
«Расстояние между городами А и В — 100 километров», — надменно сообщал Глебу раскрытый на середине парты учебник. Он подумал и вывел рядом с «Дано»: «S = 10».
За окном пошел снег. Как обычно, будет лепиться к подоконникам, таять на льду, пока не покроет весь каток целиком слепой пелериной. Михалыч, дворник, будет чистить его размашистыми, небрежными движениями, иногда останавливаясь, чтобы опереться на свою огромную лопату и покурить. Мать пошла на работу сегодня в осенних ботинках — зимние еще не вернулись с ремонта; ноги наверняка будут все мокрые, и она придет, будет ругаться и совать ботинки подошвами за батарею.
Глеб снова покосился на учебник. «Первый поезд вышел из города А и направился в город В со скоростью тридцать километров в час».
Интересно, а можно спрятать куда-нибудь дневник? Не годится. Он приписал в тетрадь «V=30». Родительское собрание скоро. Мать увидит тройку и заведет свое — и на каток, конечно, опять не пустит.
— Ругать? Что вы, я его не ругаю, — говорила она математичке, пока Глеб маялся у двери. Линялый то ли Ньютон, то ли Лейбниц с портрета на стене тоже скучал, и они оба бросали взгляды на ее спину в болотно-зеленой кофте, которая уже порядком вытянулась от постоянной носки. Костяшки пальцев матери белели, когда она сильно сжимала свои пальто и шарф. На локте раньше была дырка, но перед походом в школу мать ее зашила, и теперь ничего было не заметно, кроме шерстяного рубца.
Это была правда — мать его не ругала.
— А Лёня твой что, опять пятерку получил? Ну ты у меня и парень, а. — Она совала под струю воды очередную тарелку и вертела ее и так и сяк. Средство для мытья посуды она, очевидно, решила не тратить. — Клюшкой все машешь, ворон ловишь, что ли? За одной партой третий год сидите!
Она поставила мокрую тарелку перед Глебом — тот угрюмо повозил по ней полотенцем, а потом сунул в шкаф.
— Ума бы набрался уже давно. Его-то родителям, небось, дневник не страшно открыть! А у тебя что? — Она бахала о стол чашкой. — Химия — три, биология — три, физика — три, алгебра — два на три. Чего там сложного-то, а? Голова чугунная, наверно, только на морозе бегать и можешь!
На этом мать выключала воду и, окинув кухню взглядом, поворачивалась к Глебу спиной и исчезала в коридоре.
— Икс на тридцать, — донесся до него внезапно Ленин шепот.
— Чего?
— Икс на тридцать плюс, скобка открывается, пятьдесят минус икс, скобка…
— Ты чего вообще?
— Пять минут осталось, пиши! – Под столом его больно пихнули ногой. Глеб подтянул к себе ручку, низко нагнулся над партой и принялся писать.
— И как?
— Что — как? — Леня заглянул внутрь пластикового стаканчика, который Глеб поставил на стол, а потом придвинул к нему поближе. — С каких это пор вы тут из пластика пьете? Еще и водку.
— В прошлые выходные побили все потому что, — сказал Глеб примирительно. — Весь пол в стекле. И какая еще водка, ром это. Или джин… что осталось, в общем.
Они сидели в голой и довольно большой кухне, где, кроме эмалированного стола, было три плиты — одна сломанная, с кругами горелого цвета, еще мутнее и гуще, чем кофейные разводы, раковина, в которой мерцал одинокий металлический ковш, и лампочка под потолком.
— Общага, — сказал Леня и пожал плечами. — У нас такая же, даже хуже.
— Ага, — Глеб отпил из своего стаканчика и поморщился. — Что за гадость.
После школы (никто не удивился) они поступили в разные университеты. Леня уехал в столицу, стал носить пиджаки вместо свитеров, но приезжал все еще часто, между сессиями. Глеб остался в местном строительном — не потому, что ему так уж нравились кирпичные коробки под серым небом и хотелось наставить их еще по всему городу, а потому, что тут была Маша.
Они познакомились на волейболе — он был с похмелья и хмуро протискивался к дверям спортзала, когда Маша с мячом под мышкой, почти с него ростом, в коротких шортах с полосой сбоку и вся как будто переплетенная лентами мышц, остановилась прямо перед ним.
— Веселый вечер?
— Что? — Он сощурился и поводил головой, внезапно вспомнив, что майку он взял у соседа, и на животе у него пятно.
— Я Маша. — Она протянула ему свободную от мяча руку. —Второй курс, женская сборная. Приятно познакомиться.
— Глеб. — Он сильно стиснул ее ладонь.
Через год они уже жили вместе в узкой общажной комнате, которую Маша, когда раздражалась, называла «пеналом». По ночам, когда она засыпала, Глеб старался прижаться к стене, насколько мог, и смотрел, как в такт дыханию шевелятся короткие курчавые завитки у нее на затылке и как она переворачивается сонно, и бормочет, и утыкается ему в бок, проваливаясь с каждым вздохом все глубже и глубже в темноту.
— Вы тут как, ребята? — Маша вошла в кухню и рассеянно оглядела сначала все три плиты, а потом Леню с Глебом.
— Мы тут хорошо, — ответил Леня ей в тон и выпил стаканчик залпом.
Глеб улыбнулся. Ему всегда хотелось улыбаться, когда он долго смотрел на Машу. Она подошла к раковине, отвернула кран и принялась отмывать ковшик.
— Ты работу уже нашел, Лень? — спросил он.
— Почти! — Леня задумчиво скомкал стаканчик в кулаке. — Последний этап интервью сейчас, если возьмут, то все! Зарплата, командировки, офис… — Он замолк на середине фразы. — А у вас какие планы?
Глеб вздохнул.
— Из общаги надо съезжать, это точно. Курсовик мой сдать.
— Он снова посмотрел на Машу, которая теперь налила в ковшик воды и ставила его на плиту. — Машка молодец, уже нашла работу. Быстрее меня!
— На коньках не быстрее, — бросила она через плечо. — И не называй меня Машкой.
Кольцо он выбрал тонкое, из желтого золота. Там, где в огранку аккуратно вставляют камень, вились желтые листья и переплетались, как виноград, и из черной коробочки оно почти выпрыгивало своим блеском. У Глеба никогда не было дома ничего такого — мать не носила украшений, а то, что им дарили, всегда куда-то девалось прежде, чем он успевал рассмотреть цепочку, или кулон, или гравировку поближе.
— Пойдем на каток? — спросил он Машу.
— Зачем?
Она только что вернулась с работы и теперь стояла перед окном неподвижно, глядя во двор и опустив обе руки на подоконник, как будто собиралась от него оттолкнуться и сразу вылететь в форточку.
— Там… — Он слегка споткнулся о непривычное слово. — Романтично. Пойдем? Мы этой зимой совсем не катались.
Маша вздохнула, коротко и раздраженно.
— Если хочешь.
На катке в такое время никого не было — к вечеру подмораживало, а два старых фонаря с тех пор, как он был школьником и бегал до ворот и обратно, так и не заменили.
Он нащупал коробочку в кармане куртки, погладил крышку пальцами и на всякий случай затолкал ее поглубже. Маша скользила рядом, почти не перебирая ногами — в своем пуховике до колен и джинсах она тем не менее легко удерживала равновесие. Однажды и к ней подъедет маленький, застегнутый наглухо куль, врежется и обхватит ее за коленки: «Мам! Мам! Мам!!»
Глеб взял ее за руку и хотел было покружить, но она не далась. Тогда он, в секунду повысив скорость, развернулся и спиной вперед выехал на середину катка, двумя руками маня ее за собой. Она не улыбнулась, только покачала головой и медленно подъехала к нему — а когда приблизилась почти вплотную, Глеб наклонился, согнулся и в следующий момент уже встал на одно колено.
— Маша… — Он запрокинул голову вверх, так, чтобы лучше было видно ее лицо в тусклом фонарном свете. — Маша!
Коробочка никак не нащупывалась в кармане, но наконец он ее вытянул, зажав крышку ледяными пальцами. Сердце стучало у него в горле, и обязательно надо было затолкнуть его обратно в грудную клетку, чтобы не застревали слова.
— Я тебя… тебя люблю, и я…
— Глеб!
Она как будто разом стала прямее, и голос посреди пустого катка звучал резко и непривычно высоко.
Глеб набрал в легкие побольше воздуха.
— Я думаю, нам стоит…
— Глеб! — Она наклонилась и вцепилась обеими руками ему в плечи, как чирлидерша, которая идет на сложную поддержку и хочет знать, поднимет ли ее в воздух самый дюжий парень в команде. От неожиданности он чуть покачнулся. Колено сквозь джинсы больно скрябнуло по льду.
— Глеб, я не выйду за тебя. — Маша смотрела прямо ему в глаза, и из-за того, как она смотрела, он не сразу понял, о чем она говорит. — Я уезжаю в Москву. Мы.. уезжаем в Москву.
Она разогнулась и теперь смотрела куда-то в пустоту, поверх его головы.
— Что?
Мышца на ее скуле чуть дернулась, но она все еще молчала. Поэтому он повторил.
— Что?
— Мы. Я.. я и Леня. Уезжаем в Москву. Вещи я заберу, можешь не волноваться.
Коробочка выскользнула у него из пальцев и упала на лед. Там она завертелась, как шайба от удара клюшкой, а потом остановилась.
— Я не хотела… не хотела так. — Маша сунула руки в карманы пуховика и наконец посмотрела на него. — Прости меня.
Потом оглянулась, как будто потеряла что-то.
— Чертовы катки. Мне надо домой.
Он поставил на черный лед сначала одну голую ладонь, потом другую, и медленно поднялся на ноги.
— К нам домой или к нему… домой?
— Прости меня, Глеб, — повторила Маша еще раз. — Тут ничего не сделаешь.
Она повернулась, перешагнула через черный квадратик на льду и быстро заскользила к выходу с катка — узкой дорожке между двумя сугробами, где обычно вязли в снегу и в шутку толкали друг друга в сугроб желающие покататься.
Еще круг.
Если сделать еще один круг, то все будет не так.
Лезвие конька чертит по льду длинную белую полосу. Лезвие режет, но не оставляет видимого следа, а значит, до следующего снега все пройдет.
Если ехать по кругу, то тебе всегда будет куда ехать.
Следующий поворот, еще техничнее, еще быстрее, передай шайбу товарищу, он опять опоздал, но уже несется на перехват. Держать взгляд на сером льду, впереди нет ничего, кроме серого льда, узкая дорожка, тонкая поверхность — до весны и она растает, и под ней будут воспаленные бугры с комками жженой травы, лужи и отпечатки подошв.
Еще круг, и все станет как раньше — сравняется счет, и игроки отдышатся, соберутся на середине поля и будут ждать, пока судья даст им знак. Нужно только чуть точнее поставить конек, прорваться вперед — ее плечо и завитки волос на его груди, часовая стрелка щелкнула по черной девятке и двинулась дальше. И никто не зовет.
Еще круг, и удар в угол ворот, и лиловый синяк на ее бедре — он все спрашивал, откуда он взялся, а она отказывалась отвечать. Фонари будут греть всю ночь, а сугробы дышат, поднимаются вверх, опускаются вниз, пористые и прозрачные, они обхватили ледяное озеро в кольцо и пролетают мимо него, как платформы, занесенные снегом в окне электрички.
В домах вокруг катка зажигались желтым и гасли окна, над городом гудел самолет, во дворе рядом фурчал и все никак не заводился на морозе двигатель. А на катке, не расставив руки в пустоту, не поднимая взгляда, не тормозя на поворотах, чуть-чуть выгибаясь навстречу ветру, мужчина в легкой куртке и заляпанных снегом джинсах описывал все новые и новые круги.
Двигатель наконец зашумел. Машина тяжело тронулась с места и, давя колесами снег, стала пробираться к выезду со двора.
Еще один круг.
И еще.
И еще.