Их стали называть «наши Ромео и Джульетта». Как в таких случаях бывает — и с легкой насмешкой, и с легкой завистью.
Семидесятилетняя Анна Аркадьевна Претворская жила тут уже год. Раз в месяц ее на красной «шестерке» навещал сын. Привозил дефицитные фрукты. Анна Аркадьевна не вписывалась в атмосферу. Держала на коленях открытый томик Бунина. Местный немощный, но безобидный народ не отвечал на это социальной ненавистью. Относился к ее прямой спине и носу с гордой горбинкой скорее с добродушной иронией. В память о ее славном, хоть и провинциальном балетном прошлом дал ей прозвище Фея Драже.
Виталик пришел работать нянечкой в дом престарелых осенью. Он как раз вписывался. Сорокалетний мужчина, он был сущим подростком и по застенчивости и, кажется, по уму.
— Сбежит через неделю! — кричала на весь коридор директор Дома Тамара Павловна Какучая.
— Не переживайте, юноша! — рокотала она, когда Виталик сталкивался с плохо контролируемым телесным низом жителей дома. — Это же просто говно! А вы знаете, что говно совершенно не остаётся в памяти? В самые свои великолепные дни мы срём. Великолепие дня помним, а то, что срали, забываем. Такая вот особенность человеческого мозга.
Крепко пахнущие русские слова в хорошо очерченных грузинских устах Тамары Павловны клокотали и скворчали, как грузинская кухня. Харчо, хачапури, чахохбили…
Виталик не жаловался, не зажимал нос, не сбежал.
Чуть выпадала свободная минута, Виталик брал Анну Аркадьевну гулять в окрестный парк. Он толкал ее инвалидную коляску. Они молчали. Виталик от рождения. Анна Аркадьевна после инсульта. Молчание сближало лучше слов.
Вторым развлечением был фотоальбом в кожаном переплете. Анна Аркадьевна держала его в тумбочке. Без слов, чутьем, Виталик понимал, когда наступал момент. Торжественно доставал альбом, и Анна Аркадьевна погружалась в юность. Черно-белые фотографии: вот она на сцене, вот в репетиционном зале, а вот у станка. Вырезки из местных газет: заслуженная артистка, деятель искусств, яркая звезда Республиканского Театра оперы и балета. Памятная фотография с Высоцким, он тогда приехал на гастроли, переполошил всю местную интеллигенцию. Анна Аркадьевна гладила листы альбома. Виталик старался не дышать.
А третьим…
Если пойти самой темной аллее парка, то в его глубине, где парк почти переходил уже в густой лес, стояло здание красного кирпича. Дымно куря, Тамара Павловна Какучая объясняла:
— Согласно принципам социалистического гуманизма рядом с домом престарелых должна находиться школа-интернат для умственно отсталых детей. Чтобы при достижении восемнадцатилетия олигофрены переводились к нам. Не на улицу же их отпускать.
В этом интернате содержались дети со сложнейшими диагнозами. Даже гулять их выпускали только в клетку. «Смотреть на уродов» было местным аттракционом.
— Сходите, сходите… Скажете там, что я разрешила. — Какучая бросила окурок в урну.
В клетку вышли несколько существ. Одежда надета криво, как на манекенах в универмаге.
Каждый занялся своим, понятным лишь ему делом. Выглядело все довольно мирно, как в детском саду. Пока один из «уродов» — подросток с бритой налысо головой — не подошёл к клетке. Его мутные глаза сфокусировались на сидящей в инвалидном кресле Анне Аркадьевне. Затем он медленно спустил штаны, под которыми обнаружился неожиданно массивный член. Правой рукой он начал ритмично его дрочить. С каждым движению руки член становился все больше. С каждым движениям руки взгляд бритого становился всё осмысленнее. Словно с каждым движением руки кровь выкачивалась из мозга в член, и вместе с кровью уходило из мозга безумие. В окне, щёлкая семечки, беззвучно хихикали видавшие виды санитарки.
Вечером, убирая Анну Аркадьевну ко сну, Виталик увидел в ее руке сложенный вдвое лист бумаги. Анна Аркадьевна протянула лист и на мгновение прикрыла глаза.
«Виталий, — было в записке, — если вы взглянете на Давида Микеланджело (а он является идеалом мужской красоты!), то заметите, что размеры его довольно скромные. Поверьте, они не скромные, они идеальные. Ведь всё непропорционально большое — признак варварства».
Виталик вспыхнул, но записку не выбросил, унёс с собой. Анна Аркадьевна уснула с чувством выполненного долга.
Утром выпал снег. В доме престарелых начались предновогодние хлопоты.
Утром тридцать первого декабря приехал с визитом сын Анны Аркадьевны. С юной спутницей. Они привезли мандаринов и коробку дорогих конфет. Сын изо всех сил делал вид, что приехал не в дом престарелых, а навестил мать в её загородном поместье: говорил преувеличенно громким голосом, рассказывал городские сплетни. Спутница старалась задерживать дыхание.
Виталик куда-то пропал. «Куда это Виталик подевался? Ох уж эти мужчины», — сетовали медсестры. Как в таких случаях бывает — и с легкой насмешкой, и с легкой завистью. Из женской солидарности в четыре руки помогли Анне Аркадьевне собраться к празднованию.
В шесть вечера Анна Аркадьевна сидела в своей комнате готовая: прямую балетную спину венчала голова с убранными в жесткий пучок седыми волосами, чёрный облегающий с высоким горлом свитер а-ля Майя Плисецкая подчеркивал то, что нужно было подчеркнуть, тонкие черты лица не портил провинциальный макияж. В руках Анна Аркадьевна держала альбом в кожаном переплёте.
Медсестры вытолкали коляску в коридор и, словно две фрейлины, повели Анну Аркадьевну к актовому залу. Процессия остановилась у входа. На сцене баянист залихватски играл «не нужен мне берег турецкий». В углу стояла искусственная елка с пластмассовой звездой. На окнах — снежинки из газет. Бледные новогодние гирлянды только лишь подчеркивали убогость происходящего. Глаза Анны Аркадьевны погасли.
И тут пришёл Виталик. Он по-хозяйски оттолкнул фрейлин, решительно взялся за поручень коляски и покатил Анну Аркадьевну прочь.
Они выехали на морозный воздух из этого душного, пропахшего мочой и мандаринами дома. У крыльца стояла белая Волга с шашечками. Они съехали с крыльца, и коляска тут же увязла в снегу. Виталик взял Анну Аркадьевну на руки. Аккуратно устроил на заднее сиденье, там ее ждал тёплый овчинный тулуп. Виталик захлопнул дверцу и посмотрел на дом. В окне своего кабинета на втором этаже стояла Тамара Павловна Какучая. С неизменной сигаретой во рту. Они смотрели друг на друга. Она выпускала сигаретный дым. Виталик — морозный пар. Неожиданно Тамара Павловна подмигнула.
Со служебного входа, через какие-то пыльные портьеры, побитые молью задники, забытые декорации и рабочих, получивших свое жидкой валютой, Виталик нес Анну Аркадьевну по лабиринтам Республиканского Театра оперы и балета. Пока не вынес на один из угловых балконов, и они не увидели сцену.
Это было новогоднее представление. «Щелкунчик». Вечер перед самым Новым годом — в зале сидели лучшие люди города. В постановке было всё, что отличает провинциальный театр от столичного. Чуть больше пыли на бархатном занавесе. Чуть хуже акустика зала. Чуть больше, чем нужно, экспрессии во взмахах дирижера. Чуть сильнее пахли нафталином костюмы мышиной армии. Чуть ярче, чем нужно, была украшена елка Дроссельмейера.
Но омытая слезой оптика Анны Аркадьевны не замечала этих «чуть». В ее взволнованной голове мешались образы юности, водоворот зрительского успеха, вихрь любви, закулисный трепет, пьянящий успех, ожившие черно-белые фотографии из альбома в кожаном переплете, сцены первого бала Наташи Ростовой из фильма «Война и мир», букеты от местных партийных лидеров, подарки от лидеров теневой экономики, и Высоцкий, надрывающийся, кажется, только для неё на той памятной попойке (и кто знает, если бы не муж…) и пушкинские «…белой ножкой ножку бьет». Она смотрела на молоденькую девочку, исполнявшую танец Феи Драже, и была ею. Волшебные звуки челесты звенели счастьем молодости и красоты. И аплодисменты в финале тоже были для неё…
Виталик нёс Претворскую на руках по парку. В морозном воздухе как будто еще звучали хрустальные звуки танца Феи Драже. В овчинном тулупе она пригрелась и все еще была в своём волшебных грезах. Идеальными хлопьями падал снег. Дом престарелых в глубине и правда выглядел загородным поместьем.
Виталик говорил. Сначала голос немного скрипел с непривычки, но быстро приобрел спокойную силу и полноту.
— Мать и ее мужа забрали сразу после новогоднего представления «Щелкунчика». По доносу. Она была примой, он — главным режиссёром театра. Его расстреляли тут же, в городе. Повезло.
Свет горел только в одном окне дома — в кабинете Какучей. Там шумно и уже пьяно праздновал Новый год персонал.
— Мать отправили в лагерь. Красивая, молодая, к тому же балерина — в общем и целом лагерная судьба ее была предрешена. А в деталях…
Гомон вечеринки в кабинете Тамары Павловны удалялся. Брала свое лесная тишина.
— На Новый год администрация лагеря устраивала для себя концерт. Составу выступавших позавидует иной театр. Мать танцевала Фею Драже. После выступления ее не отпускали до утра. До самых рядовых вертухаев. После той новогодней ночи она потеряла разум. И родился я.
Виталик замешкался, доставая ключ и возясь в темноте с железным замком. После морозной свежести зимнего леса в нос ударили запахи хлорки, мочи и кала.
— Ну вот, Анна Аркадьевна, ну вот… — Виталик заботливо опустил ее на пол, расстелил овчинный тулуп, положил ее на него. Включил свет. На часах была полночь. Закопошились и засопели в своих койках «уроды».
Виталик двинулся к железной двери. Обернулся. Претворская слабо скребла ногтями пол. Виталик сказал очень серьезно:
— Вы донесли. И я донёс.
И зашёлся некрасивым каркающим смехом.
Рецензия критика Ольги Балла:
«Какая мощная страшная история с совершенно неожиданной развязкой!
Единственное, что меня тут, пожалуй, смущает, это то, что события происходят явно в глубоко постсоветское время (Анна Аркадьевна в молодости общалась с Высоцким, умершим в 1980-м, теперь ей 76, то есть, судя по всему, она родилась в середине-конце сороковых). Но история с доносом и расстрелом матери сорокалетнего Виталика вряд ли может относиться к семидесятым-восьмидесятым годам. Сомнительно, что тогда расстреливали по доносу так стремительно (прямо тут же в городе). За что могли расстрелять в брежневское время главного режиссёра театра? По своему устройству это история конца тридцатых. Следовало бы, то есть, сдвинуть время рассказанных тут событий на несколько десятилетий назад.
Второе, что вызывает сомнения: мать Виталика после той новогодней ночи потеряла разум. Как тогда она могла ему всё это рассказать, да ещё с такой точностью, что он смог вычислить доносчицу?
Но рассказано очень сильно.»
Рецензия критика Дмитрия Самойлова:
«Замечательный рассказ. Страшный, конечно, даже ужасный. Но такой уж жанр. При этом, придумано всё здорово, включая и неожиданную развязку.»