Если бы не сломался старый трамвай по пятому маршруту, так и катилась бы под откос ее жизнь, слякотная и серая, как этот январь. День предстоял особый. Лизавета проснулась ровно в шесть. Выпила пустой кофе. Закурила. И вот уже полчаса пялилась на одежду, вытряхнутую из гардеробной. Хотелось по привычке цапнуть растянутое трикотажное платье, но нельзя. Она должна блистать, да так, чтобы никто не усомнился в ее безоговорочном счастье.
На открытие выставки она все же опоздала, оставив в мастерской хаос и беспорядок: пустую бутылку, разбитый стакан в луже дорогого бренди, мокрое полотенце и разбросанную по всем углам косметику.
— А вот и автор! — подскочил репортер и ткнул в нос микрофон. — Расскажите читателям о своем творчестве.
— Каждый миг уникален. — Лизавета тряхнула головой, и смоляные волосы рассыпались по пестрому марокканскому платку. — Звук, цвет, аромат. Настроение! Его я и стремлюсь запечатлеть на холсте.
— О чем ваш нашумевший триптих?
— О жизни. Кубофутуризм сплавляет символизм живописи с динамикой и ритмом. И первая картина — «Страсть». Гитара, глинтвейн и звезды.
Голос внезапно охрип. Они встретились пять лет назад под Рождество. Лиловые тени кружили хоровод вокруг рыжих фонарей, а Лизавета с хохотом и визгом мчалась по нарядному кружевному катку. Прямиком в сугроб.
— Ваша корона, королева. — Мужчина шагнул с тротуара, утопив в снегу лакированные туфли, обтряхнул огромный помпон и протянул ей шапку.
— Ноги озябли, не слушаются… морозно! — смутилась Лизавета, докрасна растирая щеки варежками в снежных катышках.
— Я согрею. — Он осторожно вынул ее из снежного вороха.
Год пролетел стремительно, триумфальный, как бой курантов, и яркий, как карнавал. Мастерская ожила, наполнилась запахами, кляксами и пестрыми полотнами. На диванах и подоконниках толпились плюшевые медведи и зайцы. Лизавета держала телефон поблизости и кидала быстрые взгляды: может, сегодня? Ждала. Он звонил неожиданно, пропадая иногда неделями, внезапно появлялся и увлекал в театр, на концерт, в клуб. После поил терпким глинтвейном, шептал жаркие рифмы или пел чуть слышно. И от голоса его, вернее, от идущих из самых глубин вибраций, кружилась голова и спотыкалось дыхание. А в окна мастерской заглядывали золотые фонари, рассыпая по стенам ритмичные тени.
Круг завершился новым Рождеством. Ее ладонь уютно покоилась в сгибе мужского локтя, искристый снег хрустел под сапожками, а олени мчались из витрины в витрину, роняя на снег конфетти и подарки. Лизавета замерла перед свадебным салоном: жемчуг, воздушный атлас и фата, сияющая и невесомая, как звездное небо. Девушка закружилась, засмеялась и потянула его к витрине.
— Ты будешь неотразима. — В голосе сквозили печаль и усталость.
— Когда? — не насторожилась она.
— Когда позовут под венец.
— А ты? — Лизавета отстранилась, радостная улыбка еще играла на губах, но в глазах уже намерзал инеем извечный женский страх.
— Я не могу, моя королева.
— Но… Ты говорил, что любишь!
— Так и есть.
— Тогда выполняй, что обещал!
— Я никогда не обещал жениться.
— Но почему?!
— Я несвободен.
— Ты женат? Так разведись!
— Я нужен им.
— А мне? — задохнулась Лизавета и схватила отвороты пальто, в исступлении терзая податливую ткань. — Ты! Не можешь! Так! Поступить!
— Прости. Без тебя совсем тоска и мрак. Понимаешь…
— Молчи! Все ясно. — Лизавета отшатнулась, жар затопил щеки, слова с трудом протискивались сквозь сухое горло и оседали на снегу грязными плевками. — Подлец. Нашел дуру молодую, попользовался. Ненавижу тебя! И никогда не прощу, слышишь!
Лизавета мчалась переулками, срезая углы через гаражи. Сдернув шубку, метнулась к мольберту и вытряхнула инструменты прямо на пол. В зеркале поселилась безумная незнакомка, до дрожи пугая Лизавету. Она без конца роняла кисти и хлестала, секла холст изломанными злыми линиями. Он вспухал образами, как ранами — следы на снегу, жемчуг, осколки хрусталя и брызги крови, белые кружева перчаток и треснувшее кольцо. Скованная льдом река и небо без звезд.
С картиной пришла известность. Встречи, интервью, гонорары. Она сгребла в чулан медведей и зайцев, завела бар с крепким алкоголем и сигарами, обрезала косы и накупила черных платьев. Лизавета блистала в богемной тусовке. Скольких она сменила — пятерых, семерых? Наутро не вспоминались ни лица, ни голоса. Даже имена кавалеров выветривались уже к обеду.
Коммерческие холсты отнимали весь день. А вечерами… Вечерами Лизавета вставала к огромному мольберту, смешивала на палитре шунгит и сажу, темный краплак и охру, брала кисти. И последний отблеск заката кровью застывал на черном туфовом песке, чернильное море накатывало ледяную шугу на пустынный берег, где нелепая, полуживая, с истертой чешуей и выцветшим глазом, барахталась вуалехвостая золотая рыбка.
С тех пор минуло уж года три как. И ни одной новой картины, настоящей, живой, не родилось под кистью Лизаветы. Будто осталась она там, на стылом берегу, и бьется, бьется золотыми плавниками о злой колючий песок.
Лизавета устало натянула берет, прогнала последнего репортера и поплелась к остановке. Из-за угла, скрипя колесной парой, вынырнул трамвай и заискивающе распахнул кривоватые двери. В заиндевевших окнах, как в старом немом кино, мелькал город. За день январь преобразился, он будто вспомнил, что венчает зиму, и развернулся вовсю. Засыпал израненный асфальт пушистыми сугробами, а воздух — мягкой искристой взвесью. Украсил фонари янтарным нимбом, развесил на домах цветные гирлянды окон. Там смеялись и пели. Приближалось Рождество.
Трамвай дернулся, заскрежетал и с протяжным скрипом протащился метров пять. И замер, виновато мотнув обесточенными рогами. Оно и к лучшему, Лизавета забыла, когда гуляла в последний раз, а отсюда до дома рукой подать — сквер да пара кварталов. Тропа петляла, снег взъерошенными птицами разлетался из-под ног. Впереди рыжий фонарь выхватил силуэты. И мир перевернулся. Кровь ударила в виски, и Лизавета метнулась за широкий ствол.
Он шел, родной до боли, и осторожно вел инвалидную коляску. Вокруг, переваливаясь, как утка, суетилась грузная тетка, то поправляя плед, то заглядывая в глаза сидящему. Тщедушный, изрядно скособоченный юноша бездумно глядел перед собой и вдруг повернул голову туда, где пряталась Лизавета. И улыбнулся той знакомой светлой улыбкой, которая без конца снилась ей. Его улыбкой. Лизавета вжалась лбом в жесткую инистую кору и стиснула зубы, давя то ли стон, то ли крик. Пара прошла мимо, женщина доверчиво прильнула к мужчине, вслушиваясь в его негромкий спокойный голос.
А ноги уже несли Лизавету к мастерской. На кончиках пальцев дрожали образы, они рвались на холст, цельные и чистые. Впервые за много лет исчез с души камень и дышалось легко.
Рецензия критика Ольги Балла:
«Сильная история — и выстроенная хорошо, точно, энергично, напряжённо. Странно только одно: то, что, собственно, эту историю и создало, — то, что герой Лизаветиного романа не сказал ей правду с самого начала (и не сказал её даже в самом конце — а ведь она бы его поняла!), не сказал даже двух важнейших правд: и того, что женат, и того, что у него сын-инвалид, которого он не может оставить. Это как-то не очень мотивировано психологически».
Рецензия критика Дмитрия Самойлова:
«Удачный и понятный образ — трамвай. Может быть, как-то использовать его? Хотя то, что героиня едет домой на трамвае, немного противоречит тому, что она стала известной и разбогатела.
В целом, сюжет получился. Конечно, сделать героя инвалидом и таким образом его оправдать — приём очень простой и манипулятивный, но для начинающего автора это и неплохо.
Я бы только обратил внимание, что центральный диалог выглядит недостаточно убедительно. Героиня реагирует, как шаблонный подросток — женись, попользовался и прочее. Кажется, нужно ее именно там сделать более спокойной. Она же художница, то есть человек до известной степени искушенный и понимающий кое-что в жизни».