Диванчик в поликлинике жесткий, из его обтянутого дерматином нутра как подкожный жир высунулся поролон. Книжки с собой нет, и я читаю амбулаторную карту пациента. Как раз на четвертой странице «перенесенных детских заболеваний» над дверью напротив вспыхивает и гаснет квадратная лампа — словно моргнул огромный глаз неизвестного природе зверя. Бабушка хватает меня за руку и влечет за собой. Успеваю заметить, как качнулась облупившаяся табличка «Процедурная», когда бабушка потянула за дверную ручку и втолкнула меня в пропитанную больничным запахом санитарную белизну кабинета.
— Ваше направление, — это говорит медсестра, не поднимая глаз и раскладывая какие-то инструменты на столе. Я гляжу на ее накрашенные желтым лаком ногти и мечтаю о таких же, когда вырасту. Такой маникюр гораздо наряднее, чем полупрозрачный, который был у медсестры в прошлый раз.
— На кровь, оба? — спрашивает она, мельком глянув на серые листочки, выложенные перед ней бабушкой.
Бабушка, поджав губы, кивает, ее кирпичного цвета помада размазывается и красноватым лучиком заполняет морщину над верхней губой. Я ерзаю на стуле напротив медсестры и слежу, как острые ногти вскрывают пакет с лезвием. Кончики моих пальцев заранее покалывает, вся ладонь стала холодной и липкой, я молча протягиваю ее через стол.
— Только не хныкать.
Я знаю, что плакать нельзя, и только шумно вздыхаю, когда острие пронзает покрытую паутинчатым рисунком подушечку безымянного пальца. Крови нет. Желтые ногти вцепились в мою кожу, изо всех сил давят, затем приставляют стеклянную трубочку, похожую на выпотрошенную шариковую ручку. Кровь нехотя, с легким причмокиванием, наполняет ее едва ли на треть.
— Господи, да в ней и крови уже не осталось, — причитает бабушка за моим плечом.
— Сейчас нацедим, – между бровей медсестры образовалась складочка, ее взгляд целиком прикован к борьбе, развернувшейся между ее цепкими пальцами и моей отказывающейся идти кровью.
Наконец с экзекуцией было покончено, и, выдохнув, медсестра выпустила мою онемевшую руку.
— Вы же только месяц назад сдавали, — пробормотала она, пытаясь отцепить от ногтя тоненькую бирку с моей фамилией.
— Тогда гемоглобин проверяли, — бабушка втягивает носом шумно и продолжает, — а теперь на мононуклеоз и на лейкоциты. Поэтому два анализа, понимаете? Мы только и делаем, что по врачам ходим.
Медсестра хмыкает и достает ремешок и шприц.
— Поработай кулачком, вот так.
Я сжимаю и разжимаю ладонь левой руки, пока на плече затягивается резинка. Сердце постукивает где-то под мышкой. Я боюсь, что кровь снова не пойдет. Медсестра делает прокол, почти не больно, потому что всю руку сковало ощущение «крапивки». Вдруг темно-красные капельки одна за другой выступают на кончике пальца: там, где только что кровь едва сочилась, начинают стекать на стол. Я перевожу взгляд на шприц — полосатый, как комар-переросток, он наполняется темно-красным. Сердце из подмышки делает рывок и подскакивает в глотку. Свет гаснет.
Едкий запах разрывает ноздри, добирается до мозгов, заставляет разлепить слезящиеся глаза. Моргаю, снизу смотрю на медсестру, она завинчивает какой-то пузырек и отставляет его в сторону, не глядя на меня. Бабушкины руки — их я хорошо знаю — теплые и сильные, обхватили меня поперек туловища, легонько встряхивают, отчего, я чувствую, качается завязанный на макушке хвостик.
— Подымайся, ну, — бабушка подхватывает меня, но не ставит на пол, а берет на руки. — Как жить-то дальше собираешься, а? Как растение мимоза в ботаническом саду?
И бабушка выносит меня в полумрак больничного коридора.