Чёрные мешки стоят у яблонь. Это значит — каждый раз нужно тыкать пикой. Каждый листик, огрызок, а может быть и трупик — и в мешок. Верочке нравится эта монотонная работа. Ранние пустые улицы вокруг… И пусть режется мороз под кожу: ей восемнадцать — физическая боль ничто. Листья собраны, теперь — лопата. Она кидает её на спину с дурашливой командой «на плечо!». Плывут узловатые карлики-яблони… Институт, в котором она училась. Она не отходит от него далеко: так ей предписано. Высокое и вечное — ей хорошо рядом с ним… Ну и как можно его не любить? Забавные были — её врачи. И так интересно рассказывали, как оно всё на самом деле было. Она грызла таблетки и с удовольствием всё подписывала: так складно она сама никогда не смогла бы, даже если бы и, правда, что-то могла им рассказать. Только то им не понравилось, что она спросила, что у неё, как будто бы нет ничего живого внутри. Успокаивали, что найдётся оно ещё, но она же видела, что её не понимают… Тёплый — дрожит в рассыпчато-белом — красный бочок, обманчивый взгляду багряный подснежник; надкусив полусгнившее яблоко — смеётся. Может, сердце… Оно и не надо? Что-то смутное пытается она отобразить в осеннем морозном суглинке… Чертит снова и снова заступом в хрустящем яблочным корешком глинозёме — свое истинное имя, но не может его узнать. Она всегда была и навсегда будет просто Верочка.
Давно это было… Ей всего лишь пятнадцать. Модная специальность, самый лучший институт, очень и очень много денег. Жизнь катилась по накатанной колее родительских амбиций: в первый класс — в шесть, после третьего — сразу в пятый. «Даёшь пятилетку за четыре года!» Кроме как на бумажке с печатью, пользы от этого плана для Верочки не было. Ожидания и реальность расходились всё дальше. Верочка бесконечно отставала в развитии; Вера, затаённая в туловище, — билась в подполье…
Институт до реальной встречи с ним был загадочной, смутной надеждой на перемены ко всеобщему счастью, которое непостижимым образом случится с ней, но встретили её знакомые тёмно-серые стены, как у советского одеяла детско-военного образца. В огромных лекториях — рядом с запертым «по-зимнему» окном — висела медно-зелёная доска-триптих, припудренная сахарным мелом: репродукция страшного суда известная ей со школы, только в большем масштабе. И начала Верочка постигать науку сложения незачётов и пересдач до последней третьей комиссии. И всё бы могло кончиться обыкновенным бунтом и отчислением, несмотря ни на какие родительские деньги, мечты и слёзы, и к самостоятельному тяжёлому восхождению с рюкзачком и ледорубом на отвесно-враждебный пик имени Веры… Но на очередном курсе встретился ей он. Жил аспирантом при институте, преподавал. Маленькая комнатка его выглядывала во двор учебного здания… И был он совершенно таким, какой она не способна была стать, сколько бы ни притворялась. Подающий всеобщие надежды, сладкозвучный и бессердечно ласковый. Плавная карамель власти сгущалась в разрезе миндалевидных глаз. Ниже — как желток — спрятанный за глазами страх. Особенно под левым — чистосердечно-чёрным… На семинарах поводил пухлым, перезамкнутым уголком губы вверх — уже вполне себе по-мужски самодовольно и снисходительно. Список студентов — перевернутый набело лист. Кашляет горлом. Чешет царапину под крылышком носа. Ёрзает задом по жёрдочке стула… Верочка его ненавидела и, храня молчание, чувствовала себя изгоем всеобщего женского обожания… Но с другой стороны, можно сказать, что и для неё он был первым сильным чувством.
Петля свежих экзаменов сжимала круг. Верочка сравнивала их с волчьей стаей. И хотя её женская способность к послушанию и страданию была неисчерпаема, а покончить с институтом было так же страшно, как покончить с собой — может, там ещё хуже, чем здесь? — дикое и злое сердце билось наружу, и по этой, собственной, воле заодно с институтом захотелось проститься и с завистью, и с безутешными подозрениями о нечестном счастье, ключами которому обладал он…
В день очередного экзамена Верочка задержалась и пришла последняя. Не один раз пришлось умывать желчную слюну с пальцев, когда — уже готовая ко всему — она тянула ручку номера двести восьмой вивисекционной. На неё никто не смотрел. Экзаменатор обнимал окно, очевидно, предвкушая предстоящий ему розовый вечер. Не зная, что делать, и не играя случаем подсмотреть — машинально — она вытянула билет и села за первую парту. Голова гудела и кружилась — она не могла его вспомнить… и что-то ещё… что-то, когда она заходила… там, за рядами парт… Вдруг она опомнилась — посмотрела назад — попыталась было подняться, но он уже обернулся — и встал перед нею… На мгновение она ощутила тесный и жаркий день на самой заре сознания, когда в её неловких руках копошилось позолоченное пухом тельце. Оно улыбалось ей чёрным блестящим глазом, а она никак не могла понять наглядных бабушкиных слов — и жестов лопатой — о том, что такое есть смерть… Когда она заговорила, голос Верочки был спокоен, но тело выдало: у неё задрожали руки, а он — только сейчас вспомнив о забытом студенте — заметил всё: и то как она насмешливо сидела перед ним, стараясь казаться ровной, но невольно отворачиваясь от места, где лежала его профессиональная человеческая патина, которую он называл просто шкуркой… Было жалко её — но допустить эту тайну в жизнь он не мог… и, даже получив стулом по голове, было, в общем-то, не трудно не выпускать её из помещения; но только расцарапав стёкла, она, как будто бы, смирилась с очевидным… А затем тяжелели — в грязной стеклянной крошке — лепестки крови. Чёрно-румяные, посмертные плоды сердца. Если он и потерял бдительность — совсем не таким ужасающим образом представлял он случайное своё разоблачение, и поэтому, просто перестал в него верить. Сжал в когтях… Однако же покушение на него выглядело вполне достоверным… и на вид невредимую снова посадил её перед собой на стул.
Верочка улыбается в ясную городскую ночь. Она спрятала в землю обретённый с земли урожай. Причинение лёгкого вреда здоровью и мелкое хулиганство: четыреста восемьдесят часов обязательных работ — прошли. И подаренные таблетки-незабудки съедены — не стучит… но, может быть, этого и не нужно: в институте её уже официально простили и ждут, даже мёртвую. Теперь, без этой ерундовины внутри, она счастлива и благоразумна. Царапаясь подбородком о растреснутый черенок, заледеневшая до смерти, заглядывает в уютное окошко. В окружающем настенном полумраке янтарно-зелёная комната видна насквозь. За тяжёлым столом мерцает разноглазое чучело огромной сине-чёрной птицы. Зачарованное, оно клонится полузашитым черепом в осеннюю ночь и, безнадёжно замеченное, толкается синей чешуйчатой лапкой за крыло-веер. Задёрнув шнурок изумрудной лампы, спряталось в беспросветной темноте.