«Сегодня мы танцевали ирландский вальс. Шеренга. Пары. Круг. В кругу мы держались за руки и касались друг друга носами. Представляешь, здесь собрались люди с разными глазами. Я насчитала двенадцать цветов. Больше, чем радуга…»
Олег закрывает глаза и пытается представить, как это — ирландский вальс. Он никогда не был в Ирландии. Там-дам-дам, там-дам-дам… Музыка ног на холодном бетоне. Олег опускает серые жалюзи. В деревнях в таких случаях заколачивают окна. Уйти из дома оказалось проще, чем это можно было себе представить. Вещи собирать не надо. Потому что никакие вещи не нужны. Как не нужна еда. Не нужен сон. Сон больше не понадобится никогда. Потому что тогда он не услышал будильник. Злата всегда смеялась над тем, что он много спит. И никогда не выглядит выспавшимся. И сливается с серым городом. Он примчался на три с половиной минуты позже. И успел её увидеть — в синем платье с рыжими ромашками. Или одуванчиками. Или васильками. Олег не помнил, какие цветы бывают рыжими. Этого не помнил никто в сером городе. Злата держала за руки серых людей без лиц. И был ветер. И синее платье развевалось торжествующим флагом.
Олег спускается по лестнице с серым конвертом в руке. В конверте — Злата танцует ирландский вальс. Из квартиры на третьем перекатами грома грохочет рояль. Олег больше не будет жить в доме, куда каждый вечер приходит человек без лица. Ест на кухне еду. Ложится на диван, пультом вызывает серую картинку на громадной плазме. И засыпает. И всегда слышит будильник. И не понимает, почему его сын не похож на него.
Из квартиры на первом люди без лиц выносят стопки альбомов. В альбомах — старые фотографии. Настолько старые, что на них есть цвет.
Новость нового дня — хранить цвет запрещено.
***
«У нас спа-день. Под глазами — патчи из чая. На лице — овсянка. Мне триста сорок лет. Или триста пятьдесят. Зеркала всё равно нет. И что бы я могла там увидеть? Страх? Пока не смотришь, можно быть храброй. По утрам я трогаю лицо руками. Иногда узнаю не сразу. И гадаю — в кого я превратилась сегодня? Больше всего хочется превратиться в Рыжего. Ты же кормишь Рыжего?»
Рыжий смотрит в окно. Синее небо с рыжими полосами заката. Сценический задник, забытый с прошлого спектакля. Серые люди отказались от лиц, чтобы не злиться на закат. Рыжий — обычный серый кот. Он пришёл к Злате сам. Скрутился под дверью тёплым клубком. Настолько тёплым, что Злата назвала его Рыжим.
Рыжий нюхает буквы на бумаге. Буквы пахнут ничем. Если бы у цвета был запах, в этом городе он был бы серым. Олег Рыжего кормит. Миску с кормом приносит на подоконник. Чтобы не звать кота по имени.
Новость нового дня — произносить цвет запрещено.
***
«А во дворик попадает солнце. И я представляю, что это — Сицилия. И дверь, из которой я только что вышла, ведёт в церковь — ту самую, где, помнишь, на коленях перед священником стояли двое. А ты обнимал меня сзади и дышал в затылок нагретым воздухом. Я поворачиваюсь к солнцу спиной и молюсь. Даже если этот дворик навсегда, я помню тебя влюблённым…»
Вывески «Сдаётся» наползают друг на друга. Серые дома склоняются под их гнётом. Некоторые не выдерживают и, дождавшись темноты, рассыпаются. Выдохом облегчения шуршат по ночам старые камни. Ещё чуть-чуть, и город захватят пустыри. Олег прижимает к носу конверт. В конверте — солнце из дворика и запах волос Златы. Олег прячет конверт в карман, достаёт смартфон, заходит в почту. «Сицилия!» Экран смартфона загорается двумя билетами. Два дня. Осталось всего два дня.
Новость нового дня — покидать серый город запрещено.
***
«Самое ужасное во всём этом, что я совсем не умею мыть полы. Это же так просто — возить по полу тряпкой, пока не исчезнет грязь. Грязь не исчезает. Она цепляется за тряпку и возвращается на пол. В пятом классе учительница по трудам орала: «Какое тебя ждёт будущее?!» И было страшно. Было так, как будто будущее уже здесь, в классе с поднятыми на парты стульями, как будто оно смотрит на тебя и не узнаёт…»
На полке — следы фигурок, привезённых оттуда, где есть цвет. Сами фигурки перебрались в ящик. Долговязому Дон Кихоту места в ящике мало, он высунул голову и смотрит из-под шляпы — обречённо и храбро. Олег проводит по полке тряпкой, и следы исчезают. На их место тут же опускается серая пыль. Она всегда была где-то рядом.
Олег берёт на руки Рыжего, раздвигает створки шкафа, заходит с Рыжим в шкаф, задвигает створки. Шаги на лестничной клетке громче, чем мурчание Рыжего. Один день. Остался всего один день. Шаги затихают перед дверью. Щелчок сдающегося замка.
Новость нового дня — глазок на двери предназначен для тех, кто снаружи.
***
Серое здание ничем не отличается от других серых зданий. Только белым листом бумаги на серой ограде. Кто-то придумал, что если где-то и нужен белый цвет, то только здесь. По бумаге потоком ожидания льются буквы. Чем ближе время, тем сильнее поток. За секунду до открытия ворот буквы складываются в имена и тяжёлым ливнем срываются с листа.
Олег стоит у самых ворот. В руках — две серых бумажки. Входные билеты туда, где серый город превратится в воспоминание. Пропуска на выезд из города принёс человек без лица. Открыл шкаф, погладил Рыжего. «Это всё, что я могу сделать», — сказал человек без лица сыну, который совсем не похож на него.
Из ворот выходят люди. На белом листе исчезают имена. Люди щурятся на серое небо. Ещё один человек. Ещё одно имя. Ещё один человек. Ещё одно имя. Ворота закрываются. Олег смотрит на пустой лист. Мир сжимается до размера ромашки на синем платье и взрывается множеством серых конвертов.
Злата из ворот не вышла. И больше никаких новостей.
***
Бежать. До остановки дыхания. До темноты. Скулить, как выброшенный на дорогу пёс, не различать дороги, различать только номер на серой машине. Двадцать два ноль два. Дата рождения Златы.
Машина выезжает из серого города и останавливается. Нейтральная зона. Цветущий лён — синяя изнанка серого полотна. Машина выпускает танцующую синюю птицу и возвращается в серый город.
***
Они бредут по дороге. За спиной в синем поле смеются будущие дети. Ненужными серыми бумажками играет ветер. И Рыжий уже сидит у двери.