Вчера вернулись из Португалии. Несколько дней идет *** с Украиной. У нас оттуда, правда, никого, но кто же точно знает. Мы летели с мужем из Лиссабона, и я не переставала думать о деде Якове. О том, что мы никогда с ним ни о чем не разговаривали. Да что разговаривали, мы почти друг друга и не знали. Что такое два года для ребенка и два последних года для уходящего из жизни человека. Я так жалею об этом. Прилетели поздно, в половине первого ночи, и когда приехали домой, я первым делом взяла фотографию деда с бабушкой, где они стоят, прижавшись друг к другу. У деда широкие брюки, какой-то обширный пиджак и мягкая шляпа, а бабушка так хорошо улыбается, взяв его под руку, у нее смешно расставлены носки туфель, как у балерин в пятой позиции. Мама, как увидела эту фотку, рассердилась: «Что ты выставила, они тут как колхозники!» А мне она нравится. Они такие настоящие оба. Дед серьезный, но видно, что хочет улыбнуться в объектив, а бабушка и не борется с улыбкой. Покрутила рамочку под ночной лампой, рассмотреть их еще раз. Эта фотка дает мне сил. А сейчас это так важно. Не могу успокоиться, все время плачу, не могу поверить, что началась ***, в России сейчас нельзя произносить это слово, заменили «специальной операцией», а тех, кто против, забирают в отделение, кому повезет, отпускают, кому нет — сажают. Пишу все это и сама не верю своим словам.
Не знаю, почему я вдруг стала думать о деде. В Португалии всплыла тема о важности отцов в жизни дочек, не просто детей, а именно дочек. Я почти всю беседу промолчала. Дед, наверное, и не сомневался, каким будет мой отец, только почему тогда не отговорил маму выходить за него замуж? Она говорила, что родители запретили ей иметь ребенка без мужа. А ей было всего двадцать. И она вышла. А потом родилась я, и дед потерял голову от любви ко мне. Может, вспомнил своего первого умершего ребеночка и везде со мной таскался. Боялся, что упаду, когда училась ходить, и долго не расставался с детскими «вожжами», покупал книжки с картинками и голубые платьица к глазам, и мое первое слово было «деда». А потом он заболел, и я помню, как приходила медсестра, как я плакала, когда она делала ему уколы, помню ее черный чемоданчик на стуле в комнате. Мама не верила, говорит, не могу помнить, я была слишком маленькой, мне не было и двух лет, пока я не описала ей точную картину того прихода врача. Дед с бабушкой жили в коммуналке на Врубеля, а мама с отцом и свекровью на Алабяна, и дед всегда гулял со мной в поселке художников, а когда уже не мог вставать, то попросил маму не приводить меня, ему было слишком тяжело. А потом его не стало. Почти сразу после моего дня рождения в апреле. Через несколько дней. Я видела потом фотографии. Меня всегда удивляло, зачем делают фотографии похорон. Это же страшные фото. Печальные люди, заплаканные женщины, открытые гробы с ушедшими. У них холодные белые лица. Разве не лучше оставить на память фото живых?
Я выросла. У меня даже дети выросли. Я родила девочку, назвала ее именем бабушки. Лиза. И мальчика. Он носит имя его деда со стороны отца. Андрей. Удивительно, что в нашем роду и у меня, и у детей не сложилось с отцами. Их папа умер, когда они были совсем маленькими, а мой просто не присутствовал в моей жизни, а когда присутствовал, мне хотелось, чтобы он вообще исчез. И после всех этих разговоров там, в Португалии, я начала думать о деде, я не хотела думать об отце. Ни о том, что, наверное, он ни в чем и не виноват, это все жизнь, водка и болезнь. Но я не люблю думать о нем. Почти все воспоминания об отце это панический ужас перед пьяными. А когда я думаю о деде, то я тоскую по бабушке. Она так и любила деда до самой смерти. Она прожила без него еще долгую жизнь. Меня вырастила и моих детей. А я уехала потом далеко и навсегда. Почему так выходит в жизни, и почему мы уезжаем от любимых людей? Погоня за счастьем? За лучшей жизнью? Я не знаю. Я жалею о бабушке, но не жалею, что уехала. Вспоминаю бабушку: когда утром я уходила в школу, она всегда махала мне из окна, пока я ее видела, а когда возвращалась, она опять улыбалась мне из нашего окошка третьего этажа. Сколько детей, которые уезжают сейчас из Украины, будут плакать по своим бабушкам…
Нам так о многом надо было бы поговорить с дедом. Я бы ему рассказала и про школу, и про институт. Про то, как заболела, еле выжила. Как влюбилась, родила детей от любимого парня, а он умер, два месяца не дожил до двадцати пяти, и я озлобилась на всех, решила свалить к чертовой матери. Так и вышло. Уехала с французом. Чтобы ничего не вспоминать. И не говорить о своей любви. Сейчас уже жалею, что почти никогда не говорила с детьми об их отце. Закрыла в сознании дверцу в эту часть воспоминаний и выкинула ключ далеко-далеко в море, чтобы никогда не найти.
Море. Оно играет такую важную роль в моей жизни. Никогда бы не подумала. Родиться в поселке Сокол, пойти в школу на Речном, как самый обычный московский ребенок. Ездить иногда на дачу к друзьям, но так влюбиться в море? Еще когда мама только познакомилась с моим будущим отчимом и мы стали ездить на все лето на море, оно завораживало меня, я могла смотреть на волны часами, как на огонь в камине. Помню, мы ходили ночью купаться голышом и наши тела блестели и переливались синим в темной воде под лунным светом, оказывается, это такой планктон, который ночью светится! Дед тоже любил Кавказ, мама рассказывала, он возил ее к морю, бабушке было нельзя на солнце и она ждала дома, а дед писал ей каждый день письма и увез маму домой на несколько дней раньше срока. Забавно, что и мои дети полюбили море. Лизочка говорит, что никогда не сможет жить в городе без моря. Удивительно.
После Москвы я долго жила в Париже. Целых семь лет. Потом переехала в Ниццу и теперь скучаю по любимому Парижу так же, как скучала раньше по Москве, до боли в сердце. Когда я возвращалась из Франции в Москву, все казалось таким красивым — ночные трамваи, светящиеся окна домов, обшарпанные арки, пыльная листва Тверского бульвара. Сейчас я очень люблю фотографировать, но тогда у меня не было фотоаппарата, да и не только у меня, почти ни у кого не было. Но я навсегда запомнила те картинки Москвы. Наверное, я больше никогда не смогу вернуться туда. По крайней мере, сегодня я думаю так. Мне так страшно и больно от этого, да и не только. У меня нет новостей от моей Танечки, которая выехала вчера под бомбами из Киева в Мукачево, я даже не знала названия этого городка рядом с границей Венгрии. Вчера она должна была ночевать на вокзале, комендантский час ведь, а сегодня должна добраться до семьи ее сестры, они уже в Венгрии, но пока не выходит на связь. У нее с собой маленький рюкзак и крохотная собачка. Я так боялась спрашивать, если она смогла взять собачку с собой. Она говорит, что берут всех, люди без вещей, но с переносками с кошками, клетками с птицами, с большими собаками. Я плакала и просила простить меня, она меня успокаивала, не я ее. Она говорила, что больше не может плакать и устала бояться, хочет только добраться до сестры и выспаться. Я жду ее к нам, но не знаю, если она сможет доехать так далеко. Хотя бы знать, что она жива и в безопасности. Она прочла мое сообщение в восемь утра, и так и не ответила, может, мало батареи.
Все время думаю о Танечке, о бегущих от беды семьях, об этих круглолицых малышах в вязаных шапочках с помпонами, у всех эти трогательные шапки с пушистыми толстыми помпонами, как у моих детей в детстве, слезы катятся по щекам от злости на собственную беспомощность, на то, что решения принимаются людьми, которым наплевать на эти помпоны. А это так важно, чтобы у ребенка была теплая мягкая шапка, иначе у него заболят уши и он будет плакать ночи напролет, как я в детстве, а бабушка грела мне уши лампой с синим светом и делала водочные компрессы. У ребенка должна быть шапка с помпоном, мама и папа, собачка. У ребенка должен быть дом.
Когда приедет Танечка, мы крепко обнимемся, наплачемся, я накормлю ее, положу спать. А быть может, мы будем с ней разговаривать всю ночь, как каждый раз, когда она приезжает. А на следующий день мы пойдем на море. Я знаю, она очень любит море, как и я. Море это свобода и красота. Красота человеческой жизни, красота перемен, игра красок и теней. Море всегда разное и всегда неизменное. Море бесподобно и непредсказумо. Море и есть жизнь.
И еще мы первый раз за все время будем говорить о деде. О моем единственном и замечательном дедушке Якове, фото которого она никогда не видела, я хочу, чтобы она знала о нем. И чтобы она знала, что он тоже обнял бы ее крепко-крепко. У меня был хороший дед. Он знал цену жизни.