Каждый год 9 Мая дед Иван надевал все свои медали, белую летнюю шляпу «в дырочку» и шел в гости. Помню, как важно, с достоинством он заходил к нам во двор, садился на лавку под сливой, снимал шляпу, клал ее на колени, затем медленно разглаживал на исчерченному морщинами лбу жидкие серые волосы и говорил со значением:
— С праздником.
Тонкие запястья, впалые щеки, дряблая шея с крупным острым кадыком, прямая струной спина. Голос у деда был сипловат, слух снижен, в голове сидел военный осколок. Помню, как дед вынимает из внутреннего кармана пиджака клетчатый носовой платок, потом достает из глазницы вставной стеклянный глаз, неторопливо и бережно протирает его и ставит обратно. На неподготовленного собеседника это действо производило сильное впечатление, но не думаю, что деда это беспокоило. Его вообще не беспокоило мнение окружающих. Свои представления об устройстве мира и морали он считал истиной, сомнений и колебаний не знал.
Мой дед Иван родился в селе Бредуны Полтавской области. Его отец, мой прадед, звался Юхимом, имел доброе хозяйство, хороший дом и наемных сезонных работников. Нраву, говорят, прадед был крутого, но разумного, и на жену Мотрю, мою прабабку, без надобности не серчал. Детей у них было пятеро: трое сыновей и две дочери. Четвертым родился Иван. Когда революционные события докатились до села Бредуны, мой дед украл из дома ружье и сбежал в лес, — отстреливаться от продразверстки. Прадед деда в лесу отыскал, побил, забрал ружье и заставил вернуться. Хозяйство пришлось отдать, зато семья уцелела.
Система ценностей в течение жизни деда Ивана не менялась. Особенно он гордился грамотностью, — закончил церковно-приходскую школу и даже знал дроби, тайны коих были велики и в то время в селе Бредуны доступны единицам. Говорят, в семье долго хранился Псалтырь с дарственной подписью директора школы за отличную учебу. Дедов Псалтырь.
Сразу за ученостью в системе ценностей стояли хозяйственность и умение «работать руками». Дед был хорошим плотником, даже мебельщиком. Помню деревянный буфет с витиеватыми ушами, с ящичками и полочками, с резьбой на дверцах, темный, большой и скрипучий от времени. Дед его сделал своими руками. Говорили, что практически вся мебель в его доме была рукодельная. Из недр детской памяти возникает смутный образ — дед в рабочей застиранной рубашке, с рубанком, строгает толстую, свежую доску. Комнату память не сохранила, только ряд столярных инструментов — долото, уровень, тесло. И слова — названия этих инструментов. Мне кажется, я знала их всегда.
Дед женился в возрасте тридцати лет на Прасковье Климовне Шпортько, моей бабушке, которая была родом из села Шпортьки той же Полтавской области. Бабушка была очень тихая, добрая женщина, круглолицая и даже внешне какая-то мягкая и податливая. Она была почти безграмотная, и деду не перечила ни в чем. Их старший сын — мой отец, родился перед войной, в 1939 году, а в сорок первом дед Иван был мобилизован. Воевал исправно, под Будапештом был тяжело ранен и вернулся домой сразу после освобождения от немцев Полтавы. Вместо одного глаза зияла страшная дыра, вторым почти не видел, в результате контузии потерял слух, все тело было в осколочных ранениях. Осколок сидел и в голове, убирать его было слишком рискованно, дед мог бы не перенести операцию. Говорят, по двору ходил — на детей наступал — слепой, глухой, и характер, не приведи господь.
Зато были награды — целый иконостас орденов, медалей и разноцветных планок.
Несмотря на состояние здоровья деда Ивана после его демобилизации, в семье родились еще два сына. Выкройка дедовой худой, жилистой, прямой, как струна, фигуры лекалом легла на всех сыновей и так же четко обрисуется через много лет в моем двадцатилетнем сыне, его правнуке. Всех своих детей дед Иван «выучил на врачей», что ставил себе в заслугу и отчасти, думаю, был прав. Он был убежденным домостроевцем. Важные решения принимал единолично, разъясняя, впрочем, эти решения сыновьям на семейном совете, — собирал подросших пацанов за столом в большой комнате. Бабушка на эти советы не допускалась.
Такие иллюзорные понятия, как доброта и сострадание, по крайней мере, в нынешнем их понимании, не имели для деда большого значения. Дед ходил с ружьем на лис, сам снимал с домашних кроликов шкурки. По осени тушки животных висели во дворе за сараем, подвешенные в распорку за лапы, с шей и глаз стекала на землю черная кровь. Эта капающая кровь и то, как ловко, словно чулок с ноги, снимал дед Иван пушистые кроличьи шкуры, и запах уксуса, в котором потом дубил шкурки, остались в моей памяти ощущением взрослого необходимого действа, а вовсе не ужасом и детским страхом, как можно было бы предположить.
Смутно помню их с бабушкой дом в Бредунах. Помню, скорее, по ощущениям и запахам, чем визуально.
Прохлада… Большая темноватая комната, в ней тяжелая мебель, толстые, крепкие, как воздушные шары, подушки — горкой на кровати, прикрыты вязаными белыми кружевами.
Сыворотка… На веранде на самодельных деревянных рогатинах висят белоснежные марлевые мешки с домашним творогом, с них в большую железную миску капает сыворотка, она пахнет кислой сыростью.
Страх… В глубине сада темный деревянный крест. Это могила. Давняя, с войны. Чья — неизвестно, забыла. А взрослой уже — не спросила.
Тепло… Во дворе за кукурузой глиняная печь. Возле нее стоят две рогатины, бабушка ими вынимает из печи казанки. Так она готовит еду. Я думаю, газ в баллонах в доме был, но в глиняной печи — удобней, привычней и теплее. Ощущение мягкого тепла тихого украинского вечера, смешанного с теплом от глиняной печи, стоящей прямо во дворе, — это ощущения далекого детства, словно другой жизни, много лет назад прочитанной книги.
Когда мне было девять лет, бабушка умерла.
Погрустив положенный год, дед женился во второй раз, но вскоре развелся из-за несхожести характеров. Еще через полгода дед вновь женился. Новая “городская” жена приучила его носить белую летнюю шляпу и ходить на прогулки по набережной Днепра. На набережную выходили окна квартиры в многоэтажном доме, которую дед получил как ветеран войны и инвалид первой группы. Новую жену звали Векла, дед ласково звал ее Веточкой. Веточка совсем не была похожа на мою бабушку, а дед вел себя с ней совсем по-другому. Он гордился ею, что ли. Ее весёлым смешливым нравом, ее цветными светлыми платьями, ее крашеной сединой и городскими привычками к бессмысленным прогулкам, украшательству праздничных блюд петрушкой и умению говорить тосты за общим столом. Кажущаяся разница отношения деда к Веточке вовсе не означала перемен в самом деде Иване. Его взгляды и принципы остались верны идеям домостроя, но место и роль этой женщины дед видел по-другому.
Они прожили вместе семнадцать лет. К концу жизни дед стал ходить с медалями постоянно, его часто приглашали на уроки мужества в школы, где он любил рассказывать о том, как форсировал Днепр. С возрастом дед все больше увеличивал свою значимость в этом эпизоде военных действий, в конце концов, получилось, что форсирование произвели дед Бредун и Леонид Ильич Брежнев, чуть ли не вдвоем.
Умер дед Иван в возрасте почти девяносто четырех лет, от старости, на руках у Веточки. Я вспоминаю его без особой любви, но с уважением к силе и убежденности в своей правоте, к последовательности и верности принципам. Истоки его решений всегда были внутри, ничего извне не могло нарушить их ровное и уверенное течение. До конца дней своих дед давал ценные указания постаревшим сыновьям, ругался с невестками, учил жизни взрослых внуков и от всех, включая случайных прохожих, требовал послушания и кротости. И кто знает, может быть, он был абсолютно прав. Во всем.