Тусклый свет льётся из зарешеченного окна, мутный — если его потрогать рукой, то рука растворится в нем. За окном громоздится рыхлый мартовский снег, бетонная стена с колючей проволокой уходит к горизонту набухшего тучами неба и сливается с посеревшим снегом, так что кажется, что зоне нет конца. Под окном два охранника бессмысленно долбят мерзлый лёд. Мерзлая погода, мерзлый лёд, мерзлая душа у меня, она, как и небо, готова была бы заплакать, но разучилась, слезы застревают в ней и превращаются в воспоминания.
Я — химик, я всю жизнь работал по специальности. В детстве как-то утром папа разбудил меня и сказал: «Мне повысили зарплату, хочу сделать тебе подарок». Был такой же мартовский день, мы шли по мосткам в ленинградских новостройках, лавируя между котлованами и кучами чёрной земли, дошли до магазина и купили набор «Юный химик». Набор был очень дорогой, я нёс коробку как сокровище, а придя домой немедленно распаковал и приступил к опытам. Химия была завораживающим занятием… Мне нравилось смотреть, как вещества меняют цвета, как они превращаются из одного в другое, даже как мутнеют пробирки — во всем этом, казалось, есть что-то такое чудодейственное, как будто ты можешь управлять природой вещей.
Я поступил в Технологический Институт — самый лучший вуз, где готовили химиков. Стояло смутное время, разваливалась страна, но я учился как сумасшедший и после института остался на кафедре — это было унылое место, туда приходили плохо одетые люди, кипятили воду кипятильниками и пили невкусный чай. Там я познакомился с Геннадием Филипповичем. Как-то раз он пригласил меня к себе в кабинет, включил кипятильник, посмотрел на меня внимательно и сказал: «У меня… есть наработки… технологии… их можно коммерциализировать, сейчас время такое… сами знаете, я долго к вам присматривался, думаю, мы сработаемся». Не хочу об этом дальше — вспоминается другой разговор у меня в кабинете спустя пару лет. «Геннадий Филиппович, — говорил я, стараясь звучать твёрдо, но тон срывался вверх, как у школьника. — Ваши технологии — они уже не ваши. Они мои. Все патенты зарегистрированы на меня. Я обеспечу вам достойную старость, но… вам придётся отойти». Я не ищу оправданий, нет, просто не люблю об этом вспоминать.
В то же время я встретился с Андреем. Он уже тогда был другим — мы носили черт-те что полубандитское, а он ходил в пиджаке и галстуке и сыпал терминами, которых я не понимал — NPV, EBITDA и подобное. Как-то раз мы все крепко гуляли, и он задумал переплыть Неву — срочно надо было к девушке, а я взял и пошел с ним. Неву мы не переплыли, нас быстро забрали в милицию, но я помню, как мы шли по залитому северным солнцем Петербургу, и я чувствовал, и, мне кажется, Андрей чувствовал, что нас с этой минуты что-то связывает, и мы теперь друг друга никогда не предадим.
А потом разразился кризис, и Андрей уехал учиться в Америку. Я вспомнил про него, когда встал вопрос покупки завода, попросил посмотреть отчетность, а он взял и прилетел на следующий день. Я помню этот зимний вечер, мы сидели в ресторане на набережной Волги в Нижнем Новгороде, в глазах Андрея сиял мир по ту сторону океана, он рассказывал нам с партнерами — случайно обогатившимися трейдерами, торговавшими этаноламинами, а еще не брезговавшими паркетной доской и селедкой в консервах, — про то, как мы разовьём этот бизнес, про грядущее IPO, про стратегических инвесторов, которых он знает чуть ли не поименно, и что на все это нужно три года, и у него есть план. «Дорожная карта» — так он выразился. «Мы берём его в компаньоны», — сказал я, и возражений не последовало.
Даже неважно, что ничего этого не состоялось — страна очень быстро стала совсем другой, и мне жаль утраченных надежд, но я все равно рад тем минутам счастья, которые испытывал, когда видел, как на месте жалких советских коробок, треть потребляемой энергии которых шла на их обогрев, вырастали современные цеха, или как появлялись новенькие цистерны с нашим логотипом. Но очень скоро стало понятно, что мы достигли потолка, мы не росли, мы судорожно кидались в разные стороны. «Давай купим швейцарского трейдера», — как-то предложил Андрей. Неужели он уже тогда все предвидел?
И вот тогда нарисовался этот генерал ФСБ. Он подошёл на приеме у губернатора — грузный и лысый, похожий на постаревшего Тараса Бульбу, — и сказал: «Я давно восхищаюсь вашим предприятием, Владимир Николаевич! Самые лучшие показатели по производительности!» Через две недели мне позвонили — генерал готов сделать предложение о покупке завода.
«Завод не продаётся», — ответил я. Как я мог его продать? Я химик, я всю жизнь работал по специальности. Мои предки по отцовской линии были евреи и держали шинок. Приходили австрийцы, русские, потом белые, поляки, красные, кто-то кого-то постоянно резал, а они все держали шинок, пока советская власть его окончательно не реквизировала. Так и мне казалось: этот завод — мой шинок, след в мире, и, если я его продам, я стану ненужным. Теперь я понимаю — жизнь дается нам, чтобы построить лестницу в небо. А мы останавливаемся на полдороге, смотрим на великолепие того, что когда-то сделали, и не идем дальше. И тут лестница падает под собственным весом, потеряв точку опоры.
Неприятности начались сразу же — так одна химическая реакция рождает другую, и уже не установить, с чего все началось. Когда «Газпром» не подписал продление контракта, я поехал в Москву. «Почему? У меня же самый современный завод!» — протестовал я перед начальником департамента. «Ваш завод токсичен, — сказал он устало. — Продайте его, и мы возобновим контракт с новым владельцем». Я был настроен воевать, но Андрей охладил мой настрой. «С кем воевать? — спросил он. — У них есть все. Они помножат нас на ноль и не чихнут. Надо выводить деньги на трейдера в Швейцарию и самим валить при возможности. Пусть им достанется пустая коробка». И я согласился.
Я помню последнюю встречу с Андреем перед самым арестом. Уже выяснилось, что трейдер был выкуплен только на него, что все деньги, которые удалось вывести, достанутся Андрею, а мне — пустая коробка и вероятный срок. «Я вытащу тебя, если что», — говорил Андрей, и я понимал, что ниоткуда он меня не вытащит, что он, в принципе, хороший человек, но так вот сложилось, и вспоминал, как сам обещал Геннадию Филипповичу достойную старость. Перед глазами пронеслось, как много лет назад мы шли по залитому северным солнцем Петербургу, и я физически ощущал, как мертвеет душа и от неё отваливается кусок за куском. Ночью меня арестовали.
Сквозь окно камеры я вижу, как тяжелеет небо и лиловая туча набухает над сереющим горизонтом. Вот уже полнеба залито лиловым, туча растет, полнеет, засасывает в себя остатки мутного мартовского света, как черная дыра, и я сначала вижу, а потом слышу дождь. Я вижу, как струи воды смывают слои грязного, рыхлого, обрушивающегося под собственной тяжестью снега, и земля обнажается, подставляя свои раны струям несущегося потока, словно хочет смыть с себя всю накопившуюся за зиму мерзость. Я слышу, как капли отскакивают от зарешеченного стекла, оставляя на нем похожие на слезы ручейки, и думаю, что, если у меня были бы слезы, они бы лились в унисон с этими ручейками.
И я чувствую облегчение на душе или на том, что от нее осталось, и мне хочется вернуться в начало — в то мартовское утро в ленинградских новостройках, когда мы с папой пошли в магазин и купили мне набор «Юный химик».