Как всегда, задерживаюсь на работе. Специально. Пересчитываю карточки учета несовершеннолетних с моего участка, заношу цифры в таблицу.
Марченко Елизавета 17.07.1983 г.р. — употребление спиртных напитков, член группировки. Убираю в архив. Не дотянула три месяца до четырнадцатилетия. Повесилась дома в ванной через неделю после группового изнасилования друзьями. В классе была изгоем, в компании отморозков — звездой. Больше не могу. Завтра напишу рапорт на перевод в дознание, давно зовут.
Работала спокойно в детском саду воспитателем, пела и танцевала на утренниках с малышней, мастерила поделки. На глаза попалось объявление в районной газете о наборе инспекторов с педагогическим образованием. Звезд на погонах захотелось и высокой зарплаты. Защемило прошлое, потянуло спасать детей. И надо же было начальнику из двух десятков кандидатов выбрать именно меня.
Отдельная стопка — неблагополучные семьи. Три папки кропотливой работы нескольких лет на лишение родительских прав. Там уже опасно оставлять детей. Не факт, что в интернате им будет лучше. Дети всегда не хотят расставаться с родителями. Защищают их, выгораживают. Всего один случай, когда мальчишка из начальных классов подбросил записку директору школы с просьбой забрать его в детский дом. Отчим издевался, избивал, мать разделяла методы воспитания.
Пытаюсь забыть свое, защищаю детей от нерадивых родителей, жестоких сверстников и равнодушных педагогов. Никто лучше меня не понимает подростков из пухлых карточек. Никто не подозревает, как эта работа разрушает меня.
Родители строили БАМ, жили в бараке. Семейные пьяные ссоры часто заканчивались дракой. Мы с братьями боролись как могли за их любовь и внимание. Я громко, с выражением читала стихи, тянула шпагат, демонстрировала мостик, поднимая языком с пола пятак. Отец мной гордился, крепко обнимал и целовал. Мама сбежала от него без развода и алиментов, когда мне было шесть лет. Решила за всех.
Когда мне было семь, прибежала изумленная соседская девочка и просветила на куклах, откуда берутся дети. Я сделала вид, что впервые слышу.
Незадолго до этого наблюдала через прищур глаз, как дядька из компании утолял похоть c маминой подругой. Она сопротивлялась тихо, боялась напугать спящих детей.
И мама активно устраивала личную жизнь. Я перестала ночевать в ее комнате, чтоб не видеть.
Когда мне было девять, она уехала в город за новогодними игрушками и не вернулась. Прошел день. Второй. Мы дома одни. До праздника чуть больше недели. Старший брат с друзьями притащили елку из леса. В доме тревожно. На каждый шум мы выбегали с надеждой.
Маму поместили в вендиспансер на два месяца, а нас определили в интернат. Мои длинные волосы остригли наголо. Любимые платья раздали в общее пользование.
На прогулке возле учебного корпуса встретился знакомый дяденька из нашей деревни. Он работал на складе. В маленькой каморке с диваном угостил «Морскими» конфетами, выпил с горлышка водки и запустил грязные руки мне в трусы. От испуга пошла носом кровь, заляпала его свитер. Мужик замешкался, я успела убежать.
Маму любила, скучала по дому. Нам предлагали остаться в интернате, обещали отпускать по выходным и праздникам. Мы не согласились.
Самое сложное было явиться в косынке в класс. В первый же день пионервожатая вызвала меня из строя и унизительно отчитала на линейке за отсутствие парадной формы. На кружке по вышиванию мама мальчика, который носил мой портфель и провожал до школьного автобуса, спрятала нитки мулине в шкатулку и сказала, что нужно приходить на занятие со своим материалом. Новое правило касалось только меня.
В магазине, когда подошла наша очередь, мама положила тридцать две копейки за две булки черного хлеба. Продавец закатила глаза, намазанные синими тенями, к накрахмаленному колпаку и громко цокнула. Ехидно улыбаясь напомаженным ртом, выказывая брезгливость, высоко подняла блюдце и медленно высыпала мелочь в лоток, не пересчитывая.
Мамины подруги вдруг стали загружены делами. Многие односельчане перестали с ней здороваться. Соседская бабушка впервые не заняла десятку до получки, и мы швыркали чай без сахара и печенья. Старший брат успел вынуть из петли пьяную маму.
Проверки родительского комитета участились. Нафуфыренные офицерские жены из военного городка, где находилась школа, расхаживали в обуви по комнатам. Они осматривали обстановку, содержимое шкафа и холодильника, многозначительно переглядывались, поднимая бровки домиком. Меня бесило, что мама молчит. Сдерживая ярость, я грызла до крови кожу кончиков пальцев и ногти.
То мы подводили маму, прогуливая школу, то она подшофе ходила на дойку.
Однажды комиссия приехала, когда мы спали. Разбудили, чтоб проверить выполнение домашнего задания. Ночью мне пришлось учить басню «Стрекоза и муравей», Валерке — читать параграф по истории, младшему — решать примеры. Нас записали на продленку с бесплатным питанием. Старший брат отказался ходить.
Осенью 1984-го мне было двенадцать и я уютно лежала в больнице с гастритом в Северодвинске. Экзекуция с глотанием зонда для забора желудочного сока и диетический стол казались мелкими неприятностями по сравнению с военными действиями дома. Настойчивому желанию мамы устроить личную жизнь с дядей Витей препятствовал наш старший брат Валера. Он учился в восьмом классе и не желал видеть мужиков рядом с ней.
— Вырастите и разлетитесь, а мне потом что? Век одной куковать! — кричала подвыпившая мать.
Валерка выражал протест прогулами, прятался под кроватью. Потом открыто заявил, что в школу больше не пойдет.
В октябре мама с братом навестили меня в больнице. Он, довольный, хвастался обновками. Отношения между ними налаживались.
В начале ноября меня забрал дядя Витя прямо с процедуры. Врачи обещали прислать выписку по месту жительства. Без объяснений происходящего, посадил в электричку. Мы ехали в разных вагонах. Он сказал, что так надо. Велел на станции не дожидаться его. Завидев деревенский автобус, я поспешила занять любимое место на колесе. Меня потряхивало от холода и неопределенности, от плохого предчувствия. Странные взгляды односельчан настораживали, когда я приветливо здоровалась.
Проехали мост у деревни, и одна из бабок с первого сиденья повернулась и показала на меня рукой:
— Так вот же, дочка той самой доярки, у которой сын пьяный замерз.
— Пропила парня, курва, — добавила сидевшая рядом с ней старуха, покачивая головой.
Будто окатили кипятком. Я закусила варежку, чтоб не взреветь. На первой же остановке выскочила. Слышала, как водитель автобуса, наш сосед дядя Сережа, выматерился на сплетниц.
Я не бежала — летела домой. Ветер продувал пальто насквозь. Лицо кололо иголками от замерзающих слез, зубы стучали, тело сковывала дрожь. Встречные люди останавливались и провожали взглядами.
Возле дома меня перехватила зоотехник. Сказала, что дядя Витя сейчас привезет на совхозной машине Валеру и нам лучше с младшим братом переночевать у нее, набраться сил.
По дороге она рассказала, что Валера с мамой праздновали проводы в армию соседа. Поздно вечером брат попрощался с подругой у ее дома. Видимо, хотел сократить путь огородами, но его развезло от водки, он упал и уснул. Брата нашли на рассвете. Умер на маминых руках.
Младшего решили оградить от похорон. Утром я побрела домой. Вошла осторожно. Холодно. Все одеты тепло. Несколько теток сновали с кухни к соседям. Еду готовили там.
— Инга, проходи, проходи. — Кто-то взял меня за плечи, подтолкнул, направляя в зал. Наискось стоял гроб, в нем Валера. Мама сидела, держалась за край руками, склонив голову. Услышала мое имя, взглянула, криво улыбнулась. Лицо черное, опухшее. Непохожа на себя.
— Иди ко мне, не бойся, — еле выговорила. Я остолбенела. С места не сдвинулась. Валерка! Лежит. Красивый. Спит в новом пиджаке и рубашке. Так и не подчинился школе, не подстриг отросшие смоляные кудри.
Кто меня теперь защитит. Кто успокоит мать, когда она начнет съезжать с катушек. Я не справлюсь, нас заберут опять в интернат. Развернулась, пошла в свою комнату. На столе гора приготовленной посуды: ложки, тарелки, рюмки. С краю таз хлеба. Ювелирно нарезали. Зазвенело в ушах от мыслей: «Валеру унесут. Все припрутся сюда жрать и пить “Столичную”. Мать накидается до беспамятства. Они уйдут. Я буду караулить, чтоб опять не залезла в петлю. Нужно спрятать баллон с газом».
Накрыла ярость. Не смогла больше сдерживаться. Схватила край клеенки, дернула из последних сил. Звон бьющегося стекла. Полегчало. Жар растекся по телу. Слабость. Руки и ноги обмякли. Я против. Против всего, что происходит в моем доме. Засуетились, подхватили, уложили в кровать, на ворох чужой одежды.
Тихо плачу. Хочу просто остаться с братом вдвоем. Хочу упасть ему на грудь и лежать рядом, молчать долго под радио. Потом разговаривать обо всем и мечтать, чтоб родители помирились. Хочу слушать пересказ прочитанной им фантастики и признание, что все это сочинил он. И мы бы смеялись. Долго.
Так я осталась за старшую. Когда дядя Витя вернулся к своей жене, мама пыталась покончить с собой. И не раз. Я выливала водку и разгоняла сборища. На собрании в сельском клубе ей вынесли последнее предупреждение, обещали лишить родительских прав. Мне с братом пришлось научиться вести себя так, чтоб никто не догадался, как плохо у нас дома. Я разлюбила фантастику.
После 8 класса, в пятнадцать лет уехала к родственникам в Сибирь, где была никому не нужна. Главное, мое прошлое никто не знал.
Сейчас я сижу в этом кабинете и думаю над пятой заповедью Господа: «Чти отца твоего и матерь твою, да благо тебе будет, да долголетен будешь на земле». Понимаю, что на исповеди еще ни разу не покаялась в смертном грехе. Наверное, поэтому мне нет женского счастья и дома никто не ждет.