***
— Вы куда?
— У ребенка нарыв, нас госпитализировали к вам.
— А, так это не к нам, у нас кардиология. Этаж девятый, направо. Там детская хирургия.
— Спасибо, понятно.
А что “понятно”? Ничего же непонятно. Странный прыщ забросил нас в стационар перед выходными. Надеюсь, ничего страшного. Хоть бы обошлось, прошло так мало времени. А тут новая весна, опять болезни, опять врачи…
— Вы куда?
— У ребенка нарыв, нас госпитализировали к вам.
— А, семимесячный? Проходите в четвертую палату, кроватка нужна?
Женщина, мне нужно домой, только домой.
— Да, пожалуйста.
— Сейчас принесут, располагайтесь, знакомьтесь. Вас пока двое.
Пока двое. Двое — это хорошо для государственной больницы. Легче будет договориться о режиме дня. У младенца режим строгий, как мы вообще его будем соблюдать? Боже, прости за многомесячное нытье, я не думала, что ты все это реально слушал. Погоди, но ты же милосердный и не наказываешь. Видимо, все-таки наказываешь, я ведь на Рождество ныла, и в пост ныла, и сейчас ною. А на прошлую Пасху еще и иронизировала, украшая круглую спину своего молочно-кремового кота цветной присыпкой. Так и написала в Facebook —“кулич здорового человека”. Потом смеялась в трубку, когда мама просила меня не грешить и отварить яйца, а после поместить в луковый отвар, чтобы было экологичнее, чем краска. В краске одни химикаты, только здоровье губить. В апреле не хотелось его губить, а осенью уже было все равно. Может, если бы я отметила день твоего воскресения и покрасила яйца, все бы сложилось иначе, а? Как же скрипит кровать, как мы будем спать.
— Сколько вам?
— Семь месяцев, здравствуйте.
— Нам восемь. Позавчера прооперировали парапроктит. Бабушка мыла Ваню и заметила. Прыщ там такой большой, красный, пульсирует. Ну я и пулей сюда. Сразу прооперировали, пока не вскрылось. Если прыщ вскроется и заражение пойдет, можно тот самый орган потерять, представляете?
— Не представляю.
— Теперь около недели восстанавливаться.
Она сказала неделю. Неделя — это очень много, что мы будем делать здесь семь дней с детьми, которые хотят ползать.
— Самое печальное, что сюда посетителей не пускают — ковид. Только передачки.
— Будет нам тоскливо.
Как в сентябре 2019 года. Холодный коридор роддома. Дежурная медсестра с выцветшими глазами смотрит на экран дорожного телевизора Samsung CS 14V10R. У мамы такой был, стоил четыре тысячи рублей в 2011 году в “Эльдорадо”. Работал исправно. Где он сейчас, кстати? Wifi слабый, приходится смотреть канал “Домашний”. В огромных одноразовых тапках “гуляет” стопа. Но хоть кто-то гуляет, хоть что-то домашнее.
Да. Здесь однозначно будет тоскливо.
— Я надеюсь к Пасхе выписаться, мы обычно ее отмечаем всей семьей в деревне у бабушки.
— У мамы вашей, которая прыщ нашла?
— Да не, у бабушки. Мама тоже туда приезжает.
Офигеть, у нее еще бабушка жива. Сколько ей? Сорок пять?
Жаль, если не успеем выписаться, я Ване наряд заказала на Wildberries.
— На Пасху наряжаться нужно?
— Ну мы же празднуем. Посмотрим, конечно, на самочувствие Ванечки. Пока ему еще антибиотик дают и швы обрабатывают. Жалко малышей, такие маленькие.
— Да уж, рановато для операций.
— Пока Ваню резали, я разговаривала с родственниками, они меня успокаивали. Так бы сдурела от ужаса!
— Хорошо, когда есть поддержка, да.
— Ты одна, что ли, воспитываешь?
— Нет, у меня муж есть.
— А родня помогает?
— Помогает.
Зачем я это сказала? Никто же не помогает.
— Правда, все в основном в Сибири.
— Ребенка раздевайте и в операционную. Готовность пять минут.
***
— Мам, привет! Мы с малышом в больнице. Он сейчас под наркозом, а я хожу возле двери и считаю зеленые ветки на линолеуме. От двери до стены их ровно восемьдесят шесть. Я предположила, что если число будет четным, то операция закончится успешно. Досчиталась до восьмидесяти пяти, испугалась, но потом заметила, что восемьдесят шестая-то есть! Просто она побелела под сыпью штукатурки. И значит, все будет хорошо.
— На ужин проходим!
— Кстати, отец звонил полчаса назад. Беспокоится. Приятно. Но вообще так хочется зажмуриться, топнуть ногой и оказаться дома. В месте, где я могу упасть в твои мягкие и прохладные руки, а ты в сотый раз скажешь, что “все пройдет, пройдет и это”. Я знаю, что взрослые способны поддержать себя сами, но именно сейчас так хочется быть самым маленьким человеком в нашей крохотной хрущевке, в городе, о котором с любовью вспоминают только постаревшие работники комсомольских строек. Я не люблю Усть-Илимск. Ты знаешь, я не могла в нем вынести больше трех дней. Этих семидесяти двух часов более чем хватало, чтобы съесть все конфеты “Левушка”, выпить несколько литров чая за полуночными беседами о тех, кто когда-то был рядом. А что еще там делать?
— Ну что круги нарезаешь, пойдем на ужин.
— А, да я не смогу сейчас есть.
— А потом не будет! Там запеканка творожная, съешь пару ложек, сил прибавится. А то потом малыша плачущего вернут. А ты голодная и уставшая, как качать будешь?
Как в первый раз, в 2019 году, в роддоме №6 города Минска. Сколько я тогда не ела? Месяц?
— Пусть здорового вернут, главное.
— Вернут. Ванька вон уже сесть может. Нас на выписку готовят. А то что мы, как неудачники, тут на выходных будем. Попросила маму конфет купить врачу, чтоб наверняка выписали. А она и кулич да яйца зачем-то притащила. Оставить тебе?
Не-у-дач-ни-ки.
— Не, мне принесут.
— Так лучше мое съешь, что я это домой потащу. Все натуральное, мама делала с бабушкой.
— Да мне тоже сделают. Испекут.
— Твои ж в Сибири?
— Прилетят.
— Ну ладно.
— Запеканка, кстати, вкусная.
— Да, изюма много.
***
— Привет, мам, а помнишь, как мне в четыре года вырезали аденоиды? Это мое первое воспоминание о больнице. Операция была ужасная, меня посадили тебе на колени, запрокинули голову и холодными щипцами дернули что-то в горле, после чего я несколько минут извергала кровавые потоки в пластмассовый зеленый таз. Сейчас я вспоминаю это как приключение, но тогда… Вряд ли мой сын запомнит свою первую больницу, но я все равно стараюсь его здесь веселить. Это ведь тоже жизнь! И он уже поправляется.
— Малыш, отдай карусель Ване. Он уходит.
— Эй, дружок, мы уходим, тебе тоже скоро игрушки принесут, не переживай.
— Игрушки, точно. Надо попросить принести игрушки.
— Ну же, давай. Хватить плакать, это не твое, отдай уже.
— Да ладно, давай эту карусель вам оставим, потом как-нибудь заберем. Так плачет.
— Нет, так нельзя, это ваше. Поплачет и перестанет, отдавай давай!
— Ой, малыш…Давай все же подарю, у нас дома похожая карусель есть.
— Не надо нам ничего! Мы справимся. Не надо, у нас все есть, идите уже, у нас все хорошо, он просто плачет, он просто ребенок и это каприз.
— Ну…смотри сама. Отдыхайте тогда. Пошли мы.
— Спасибо! С приближением Пасхи. Светлой.
— И вас.
— И вас.
***
— Христос воскрес!
— Воистину воскрес! Измеряем температуру и по палатам, буду кварцевать.
— Царская у нас палата, сын, ничего не скажешь. Места много, еду выдают, жаль помыть голову негде. Точнее, есть, но как же я тебя одного оставлю? Мы с тобой неразлучники — я держусь за тебя, а ты — за меня, что мы без друг друга?
Близкие друг другу — свет. Кто это сказал? Или там про другое было? Да какая разница — точно свет.
Я это поняла лет в семь, когда, засыпая, смотрела на тонкую желтую полоску под закрытой дверью в мою комнату. Когда она горела — было нестрашно. Когда гасла — тревожно. Что там, в другой комнате? В порядке ли? Порой в темноте было невыносимо, и я шла навстречу страху, держа за плюшевое ухо своего друга-зайца. Мы видели, как спит отец, как под тусклым лучом ночника мама читает толстую книгу “Дорога уходит вдаль”. Тонкой полоски света не было, а близкие все равно были. Сразу хотелось спать.
— Передачи привезли, кто ждал?
Когда умерла мама, все потемнело, свет остался только на разбитом экране старого айфона. Последние сообщения в мессенджере были о погоде и о том, стоит ли покупать красивую одежду на выписку из роддома. Я, кстати, до сих пор не знаю ответ. Галочка о прочтении не появилась, зато появилась тяжесть в груди и уверенность в том, что все хорошее — в прошлом.
— Восьмая палата, вам тут целый пакет куличей с игрушками.
— А может, и не все.