— Далеко же твой дедушка взял сады, — сокрушенно говорила Валентина Михайловна, качая головой. — Вот, попробуйте яблоки. Это я из своих садов привезла. Они у нас совсем близко от города. Можно доехать на втором автобусе. А твой дед взял где-то в глуши. Раньше туда электричка ходила. Но теперь станцию закрыли — надо добираться на попутках. Неужели завтра поедете? Может, лучше по городу погуляете?
— Да мы же на машине, тетя Валя, — снисходительно объяснил Игорь, взяв бледно-зеленое водянистое яблоко. — А город мы уже из окна посмотрели, с ним все понятно. Правда, Натали?
Чарующая архаичная Чердынь с медлительными коровами, пасущимися у старинного городского собора, тревожный глухой Ныроб, за котором кончался асфальт и начинались дикие болота, — все сегодня промелькнуло за окном автомобиля, поминутно подскакивавшего на заплатанном шоссе. А к вечеру по обочинам дороги нам стали попадаться серые холмы соляных отвалов — мы подъезжали к Осиновску. И хотя изначально я собиралась, раз уж нас сюда занесло, уговорить Игоря остаться на день в этом маленьком уральском городке, построенном в 1930-е годы и сохранившем слегка пропылившееся обаяние провинциальной сталинской застройки — идеальные декорации для фильма об октябрятах — теперь мне уже захотелось посмотреть сады. Заброшенные сады виделись мне романтически заросшими яблонями, сиренью и черемухой, с опустевшими домами, увитыми диким плющом.
Но в глубине души я была обижена, что мы приехали в этот пыльный провинциальный город его детства, чтобы посмотреть на него из окна автомобиля и переночевать в чужой квартире какой-то дальней родственницы вместо того, чтобы, как планировалось, остаться на ночь в палатке на реке Вишере у подножия величественного Ветлана. Но я знала, почему он так решил, хотя между нами об этом не было сказано ни слова. Мы почти перестали разговаривать, как только выехали из Москвы в наше летнее отпускное путешествие. И смотря в профиль на его красивое лицо, сосредоточенное на дороге, я думала о том, что кому-то придется это сказать. Но он один называл меня Натали. Так что это буду не я.
Перед сном, когда Игорь уже отвернулся к стене на своей кровати в другом конце комнаты («Пока, Натали, завтра рано вставать») и, возможно, заснул, я, не в силах уснуть, снова и снова вертясь на бугристом матраце и бесцельно серфя в телефоне, увидела всплывшее уведомление о новом мейле.
Мейл по-французски сообщал о том, что в доме престарелых в пятом округе Парижа на улице Валь-де-Грасс скончалась мадам Сильви Байер. И все волонтеры, когда-то знакомые с ней, приглашаются на похороны, которые пройдут…
В первую очередь я удивилась, что она умерла только сейчас. Десять лет назад, когда я с ней познакомилась, ей уже было девяносто пять лет. «Если так пойдет и дальше, мне исполнится сто», — с серьезным тоном говорила она, заставляя нас, студентов-волонтеров сдержанно хихикать.
Значит, все эти годы она была жива, эта маленькая горбоносая невыносимая женщина, способная, где-то раздобыв денег, сбежать в кафе, рассориться там с официантами и уйти в чужом пальто. Способная без билета сесть в автобус, идущий от Люксембургского сада на Монмартр, поспорить с водителем о политике и быть высаженной где-нибудь в районе Оперы. Как же вы отравляли нам жизнь, мадам Байер, как же вы протестовали, как же вы боролись.
Я вспомнила, как впервые встретила ее в «доме отдыха», в крошечном городке на берегу Атлантики, куда каждый октябрь, когда кончался летний сезон, отправляли из парижского дома престарелых 10-12 стариков из тех, кто мог себя обслужить. Когда сильные ветры и холодные дожди выгоняли в столицу последних курортников, увозящих в своих грузных семейных машинах более неуместные здесь яркие надувные круги, пестрые пляжные подстилки и значительно потрепавшиеся корзины для пикников, городок, наконец, скидывал с себя шелуху летнего помешательства и погружался в естественное оцепенение. И только яркие яблоки в оставленных садах нарушали эти серо-бежевые тона, в которых теперь были написаны все городские улицы.
Единственное кафе-табак, куда два раза в день привозили хлеб, собирало всех жителей — в основном пенсионеров, наивно решивших провести старость на берегу моря и теперь бредущих сквозь дождь и ветер к единственному островку тепла и света. За ними всегда семенили средних размеров белые собаки. Однако нашим подопечным местная жизнь была неинтересна. Между приемами пищи старики садились на стулья в гостиной и, уставившись в пространство, сцепив руки на коленях, вращали большими пальцами — интернациональный жест всех стариков — пока не начинали клевать носом. Нечасто кто-то из них выказывал желание выйти погулять в яблоневый сад, который примыкал к дому, такому же серому, как все дома вокруг. И совсем редко можно было уговорить их дойти до берега моря. Там, сев рядком на скамейку, они так же бессмысленно глядели вдаль, пока не наступало время отправляться на обед.
Мы сразу распознали в мадам Байер хулиганку и смутьянку. С первых минут она была всем недовольна: домом (почему я, старая женщина, должна подниматься в спальню на второй этаж?), мной (мне надо зашить пальто, но я ничего не вижу. Однако чувствую, что вы, мадемуазель, не умеете шить), своими соседями (они же не едят, они жрут и чавкают!). Правда, потом она смягчилась в отношении меня, хоть и не совсем: у меня была русская подруга, ее тоже звали Наталья, Натали. Она была балериной. А вот вы совсем не похожи на балерину.
«Мадам, а что вы делали во время войны?» — как-то спросили мы, когда любопытство наконец взяло верх над деликатностью. Старики сидели рядком в гостиной, перебирая пальцами, на кухне специально нанятая повариха-бретонка готовила очередное незаслуженной сложности блюдо, половина которого затем отправлялась в мусорный бак, а за окном падали в мокрую траву красные яблоки. «Какой? Первой или Второй? Во время Первой я была еще ребенком и делала пи-пи в штаны. Вам рассказать подробнее?» — ответила несносная мадам, и лишь тогда мы узнали, насколько она стара.
В первый вечер из своей комнаты я услышала, как мадам Байер поет. Это была наивная старая песня о девушке, влюбившейся в парня на празднике летнего солнцестояния, когда на площадях провинциальных городов разжигают традиционные костры, а из брассери доносятся всегда печальные, как бы они ни пытались обмануть своей резкой веселостью, звуки аккордеона.
Je ne sais pourquoi j’allais danser
À Saint-Jean, au musette,
Mais il m’a suffi d’un seul baiser
Pour que mon cœur soit prisonnier.
Ах, зачем я пошла танцевать
В этот праздничный вечер.
Первый твой поцелуй роковой
Нас навсегда связал с тобой.
Парень, конечно, бросил девушку, иначе не было бы песни.
«Так что вы делали во время Второй мировой войны, мадам Байер?»
«Я была модисткой. У меня было ателье на бульваре Сен-Жермен. Я шила шикарные платья. Вы такие не носите. У меня был возлюбленный, очень красивый еврей. Я прятала его у себя в ателье. Однажды ко мне с обыском пришел немецкий офицер, и я ударила его ножницами. Он умер. Я частями выносила его тело. Заворачивала в ткани. Я помогла своему любимому уехать из Парижа. И сама тоже уехала. Потом я нашла его. Но он не захотел быть со мной. Надья, Натали, может быть, хотите водки? У меня тут есть кое-что в заначке».
Ах, как не лишиться рассудка
В объятиях ласковых рук.
Как сладки слова, что нам суждена
Любовь без терзаний и мук.
Утром мы поехали в сады. Оставив машину, мы пошли по заросшей травой грунтовой дороге, пока путь нам не преградила огромная серая лужа. Тогда мы свернули в густой, пахнущий болотом лес и обнаружили, что это и есть те самые сады. Заброшенные участки заросли деревьями, одноэтажные сколоченные из тонких досок летние домики развалились. Только кое-где, раздвинув высокие папоротники, можно было различить остатки фундамента. Ручей, когда-то текший за домами, превратился в болото, а за ним на просеке гудела новая линия электропередач. В увядающей августовской траве валялись бутылки и остатки автомобильных покрышек.
Мы вернулись к машине и снова поехали мимо низкорослого болотистого леса, мимо заброшенных ангаров и соляных отвалов, дряхлых свидетелях когда-то кипучей заводской жизни, ставших ныне символом запустения.
— Знаешь что? — сказала я, смотря на его красивый профиль. — Давай, может, расстанемся? — и тут же отвернулась к окну. За окном щебень летел из-под колес в пыльный придорожный кустарник.
— Давай, — сказал он легко.
Потом мы свернули не на ту дорогу и плутали до темноты. Далеко же твой дедушка взял сады.